Страница:
к миссис Уинкворт и осыпает ее комплиментами, восторгаясь изумительным
изяществом и красотой ее костюма.
Начинается вторая часть шарады. Действие снова происходит на Востоке.
Гасан, уже в другом костюме, сидит в нежной позе рядом с Зулейкой, которая
совершенно с ним примирилась. Кизляр-ага превратился в смиренного черного
раба. Восход солнца в пустыне; турки обращают свои взоры к востоку и
кланяются до земли. Верблюдов под рукой не имеется, поэтому оркестр весело
играет "А вот идут дромадеры". Огромная голова египтянина появляется на
сцене. Голова эта обладает музыкальными способностями и, к удивлению
восточных путешественников, исполняет куплеты, написанные мистером Уэгом.
Восточные путешественники пускаются в пляс, подобно Папагепо и мавританскому
королю в "Волшебной флейте".
- Последние два слога! - кричит голова.
Разыгрывается последнее действие. На сей раз это греческий шатер.
Какой-то рослый мужчина отдыхает в нем на ложе. Над ним висят его шлем и
щит. Они ему больше не нужны. Илион пал. Ифигения убита. Кассандра в плену и
находится где-то во внешних покоях. Владыка мужей, "анакс андрон" (это
полковник Кроули, который, конечно, не имеет никакого представления ни о
разграблении Илиона, ни о пленении Кассандры), спит в своей опочивальне в
Аргосе. Светильник отбрасывает на стену огромную колеблющуюся тень спящего
воина; поблескивают в полумраке троянский меч и щит. Оркестр играет грозную
и торжественную музыку из "Дон-Жуана" перед появлением статуи командора.
В шатер входит на цыпочках бледный Эгист. Чье это страшное лицо мрачно
следит за ним из-за полога? Эгист поднимает кинжал, чтобы поразить спящего,
который поворачивается на постели и словно подставляет под удар свою широкую
грудь. Но он не может нанести удар спящему военачальнику! Клитемнестра,
словно привидение, быстро проскальзывает в опочивальню; ее белые руки
обнажены, золотистые волосы рассыпались по плечам, лицо смертельно бледно, а
глаза сияют такой страшной улыбкой, что у зрителей сжимается сердце.
Трепет пробегает по зале.
- Великий боже! - произносит кто-то. - Это миссис Родон Кроули!
Презрительным жестом она вырывает кинжал из рук Эгиста и приближается к
ложу. Клинок сверкает у нее над головой в мерцании светильника; светильник
гаснет, раздается стон - и все погружается в мрак.
Темнота и самая сцена напугали публику. Ребекка сыграла свою роль так
хорошо и так натурально, что зрители онемели. Но вот снова загорелись сразу
все лампы, и тут разразилась буря восторгов. "Браво, браво!" - заглушал все
голоса резкий голос старого Стайна. "Черт подери, она и правда способна на
такую штуку!" - пробормотал он сквозь зубы. Вся зала гремела криками.
"Режиссера! Клитемнестру!" Агамемнон не пожелал показаться в своей
классической тунике и держался на заднем плане вместе с Эгистом и другими
исполнителями. Мистер Бедуин Сэндс вывел вперед Зулепку и Клитемнестру.
Некий член королевской фамилии потребовал, чтобы его представили
очаровательной Клитемнестре.
- Ну что? Пронзили его насквозь? Теперь можно выйти замуж за
кого-нибудь другого? - таково было удачное замечание, сделанное его
королевским высочеством.
- Миссис Родон Кроули была неподражаема, - заметил лорд Стайн.
Бекки засмеялась, бросила на него веселый и дерзкий взгляд и сделала
очаровательный реверанс.
Слуги внесли подносы, уставленные прохладительными лакомствами, и
актеры скрылись, чтобы подготовиться ко второй шараде.
Три слога этой шарады изображались как три действия одной пьесы, и
представление было разыграно в таком виде:
Первый слог. Полковник и кавалер ордена Бани Родон Кроули, в шляпе с
широкими полями и в длинном плаще, с посохом и с фонарем, взятым для этого
случая из конюшни, проходит через сцену, громко выкрикивая что-то, как бы
оповещая жителей о позднем часе. В окне нижнего этажа видны два
странствующих торговца, видимо, играющие в крибедж и усердно зевающие за
игрой. К ним подходит некто, смахивающий на коридорного (по чтенный Дж.
Рингвуд), - каковую роль молодой джентльмен провел в совершенстве, - и
стаскивает с них сапоги. Появляется служанка (достопочтенный лорд Саутдаун)
с двумя подсвечниками и грелкой. Служанка поднимается в верхний этаж и
согревает постель. С помощью этой же грелки она отваживает не в меру
любезных торговцев. Служанка уходит. Торговцы надевают ночные колпаки и
опускают шторы. Выходит коридорный и закрывает ставни на окнах нижнего
этажа. Слышно, как он изнутри задвигает засовы и закрывает дверь на цепочку.
Все огни гаснут. Myзыка играет "Dormez, dormez, chers Amours!" {"Спите,
спите, любимые!" (франц.).}. Голос из-за занавеса говорит:
- Первый слог.
Второй слог. Лампы сразу загораются. Музыка играет старую мелодию из
"Иоанна Парижского": "Ah, quel plaisir d'etre en voyage!" {"О, как приятно
быть в пути!" (франц.).} Декорация та же. На фасаде дома, между первым и
вторым этажами, вывеска, на которой нарисован герб Стайнов. По всему дому
беспрерывно звонят звонки. В нижнем помещении один человек показывает
другому длинную полосу бумаги; тот машет кулаком, грозит и клянется, что это
грабеж. "Конюх, подавайте мою коляску!" - кричит кто-то третий у дверей. Он
треплет горничную (достопочтенного лорда Саутдауна) по под бородку; та,
по-видимому, горюет, провожая его, как горевала Калипсо, провожая другого
знаменитого путешественника, Улисса. Коридорный (почтенный Дж. Рингвуд)
проходит с деревянным ящиком, в котором стоят серебряные жбаны, и
выкрикивает: "Кому пива?" - так смешно и естественно, что вся зала
разражается аплодисментами и актеру бросают букет цветов. За сцепоп
раздается щелканье бича. Хозяин, горничная, слуга бросаются к дверям. Но в
тот момент, когда подъезжает какой-то именитый гость, занавес падает и
невидимый режиссер спектакля кричит:
- Второй слог!
- Мне кажется, это означает "отель", - говорит лейб-гвардеец капитан
Григ.
Общий хохот: капитан очень недалек от истины.
Пока идет подготовка к третьему слогу, оркестр начинает играть морское
попурри: "Весь в Даунсе флот на якорь стал", "Уймись, Борей суровый",
"Правь, Британия", "Там, в Бискайском заливе, эй!". Ясно, что будут
происходить какие-то события на море. Звонит колокол, занавес раздвигается.
"Джентльмены, сейчас отчаливаем!" - восклицает чей-то голос. Люди начинают
прощаться. Они со страхом указывают на тучи, которые изображаются темным
занавесом, и боязливо качают головами. Леди Сквимс (достопочтенный лорд
Саутдаун) со своей собачкой, сундуками, ридикюлями и супругом занимает место
и крепко вцепляется в какие-то канаты. Очевидно, это корабль.
Входит капитан (полковник и кавалер ордена Бани Кроули) в треугольной
шляпе, с подзорной трубой; придерживая шляпу, он смотрит вдаль: фалды его
мундира развеваются как бы от сильною ветра. Когда он отнимает от шляпы
руку, чтобы взять подзорную трубу, шляпа с него слетает под гром
аплодисментов. Ветер крепчает. Музыка гремит и свистит все громче и громче.
Матросы ходят по сцене пошатываясь, словно корабль страшно качает. Буфетчик
(почтенный Дж. Рингвуд), едва держась на ногах, приносит шесть тазиков.
Быстро подставляет один тазик лорду Сквимсу. Леди Сквимс дает пинка собаке,
та поднимает жалобный вой, дама прикладывает к лицу носовой платок и
стремительно убегает как бы в каюту. Музыка изображает высшую степень
бурного волнения, и третий слог заканчивается.
В то время был в моде небольшой балет "Le Rossignol" {"Соловей"
(франц.).} (в котором отличились Монтесю и Нобле). Мистер Уэг переделал его
в оперу для английской сцены, сочинив к прелестным мелодиям балета свои
стихи, на что он был великий мастер. Опера шла в старинных французских
костюмах, и на этот раз изящный лорд Саутдаун появился преображенный в
старуху, ковылявшую по сцене с клюкой в руке.
Из маленькой картонной хижины, увитой розами и плющом, доносятся рулады
и трели. "Филомела, Филомела!" - кричит старуха. И появляется Филомела.
Взрыв аплодисментов: это миссис Родон Кроули - восхитительная маркиза в
пудреном парике и с мушками.
Смеясь и напевая, входит она, порхает по сцене со всей грацией
театральной юности, делает реверанс. "Мама" ей говорит: "Дитя мое, ты, как
всегда, смеешься и распеваешь?" И она поет "Розу у балкона":
Пунцовых роз душистый куст у моего балкона
Безлиствен был все дни зимы и ждал: когда весна?
Ты спросишь: что ж он рдеет так и дышит так влюбленно?
То солнце на небо взошло, и песня птиц слышна.
И соловей, чья трель звенит все громче и чудесней,
Безмолвен был в нагих ветвях под резкий ветра свист.
И если, мама, спросишь ты причину этой песни:
То солнце на небо взошло и зелен каждый лист.
Так, мама, все нашли свое: певучий голос - птицы,
А роза, мама, - алый цвет к наряду своему;
И в сердце, мама, у меня веселый луч денницы,
И вот я рдею и пою, - ты видишь, почему? {*}
{* Перевод М. Л. Лозинского.}
В промежутках между куплетами этого романса добродушная особа, которую
певица называла мамон и у которой из-под чепца выглядывали пышные
бакенбарды, очень старалась выказать свою материнскую любовь, заключив в
объятие невинное создание, исполнявшее роль дочери. Каждую такую попытку
публика встречала взрывами сочувственного смеха. Когда певица кончила и
оркестр заиграл симфонию, изображая как бы щебетание птичек, вся зала
единодушно потребовала повторения номера. Аплодисментам и букетам не было
конца. Лорд Стайн кричал и аплодировал громче всех. Бекки - соловей -
подхватила цветы, которые он ей бросил, и прижала их к сердцу с ВРДОМ
заправской актрисы. Лорд Стайн был вне себя от восторга. Его гости дружно
ему вторили. Куда девалась черноокая гурия, появление которой в первой
шараде вызвало такие восторги! Она была вдвое красивее Бекки, но та
совершенно затмила ее своим блеском. Все голоса были отданы Бекки. Стивенс,
Карадори, Ронци де Беньис - публика сравнивала ее то с одной из них, то с
другой и приходила к единодушному выводу - вероятно, вполне основательно, -
что, будь Бекки артисткой, ни одна из этих прославленных певиц не могла бы
ее произойти. Бекки достигла вершины своего торжества, ее звонкий голосок
высоко и радостно взлетал над бурей похвал и рукоплесканий. После спектакля
начался бал, и все устремились к Бекки, как к самой привлекательной женщине
в этой огромной зале. Особа королевской фамилии клятвенно заверяла, что
Бекки - совершенство, и снова и снова вступала с нею в разговор. Осыпаемая
этими почестями, маленькая Бекки задыхалась от гордости и счастья; она
видела перед собой богатство, славу, роскошь. Лорд Стайн был ее рабом; он
ходил за нею по пятам и почти ни с кем, кроме нее, не разговаривал, оказывая
ей самое явное предпочтение. Она все еще была одета в костюм маркизы и
протанцевала менуэт с господином де Трюфиньи, атташе господина герцога де ля
Жаботьера. И герцог, верный традициям прежнего двора, заявил, что мадам
Кроули вполне могла бы учиться у Вестриса и блистать на балах в Версале.
Только чувство собственного достоинства, подагра и строжайшее сознание долга
удержали его светлость от намерения самому потанцевать с Бекки. И он
провозгласил во всеуслышание, что дама, которая умеет так говорить и
танцевать, как миссис Родон, достойна быть посланницей при любом европейском
дворе. Он успокоился, только когда услышал, что она по рождению наполовину
француженка. "Никто, кроме моей соотечественницы, - объявил его светлость, -
не мог бы так исполнить этот величественный танец".
Затем Бекки выступила в вальсе с господином Клингеншпором, двоюродным
братом и атташе князя Петроварадинского. Восхищенный князь, обладавший
меньшей выдержкой, чем его французский коллега - дипломат, тоже пожелал
пригласить очаровательное создание на тур вальса и кружился с Бекки по зале,
теряя брильянты с кисточек своих сапог и гусарского ментика, пока совсем не
запыхался. Сам Папуш-паша был бы не прочь поплясать с Бекки, если бы такое
развлечение допускалось обычаями его родины. Гости образовали круг и
аплодировали Бекки так неистово, словно она была какой-нибудь Нобле или
Тальони. Все были в полном восторге, не исключая, разумеется, и самой Бекки.
Она прошла мимо леди Станингтон, смерив ее презрительным взглядом. Она
покровительственно разговаривала с леди Гоит и с ее изумленной и
разобиженной невесткой, она буквально сокрушила всех своих соперниц. Что же
касается бедной миссис Уинкворт и ее длинных кос и больших глаз, имевших
такой успех в начале вечера, то где она была теперь? Она осталась за флагом.
Она могла бы вырвать все свои длинные волосы и выплакать свои большие глаза,
и ни один человек не обратил бы на это внимание и не посочувствовал бы ей.
Самый большой триумф ждал Бекки за ужином. Ее посадили за особый стол
вместе с его королевским высочеством - тем самым членом царствующего дома, о
котором мы уже упоминали, - и прочими знатными гостями. Ей подавали яства на
золотых блюдах. Как новая Клеопатра, она могла бы повелеть, чтобы в ее
бокале с шампанским растворили жемчуг, а владетельный князь Петроварадинский
отдал бы половину брильянтов, украшавших его ментик, за ласковый взгляд ее
сверкающих глаз. Жаботьер написал о Бекки своему правительству. Дамы за
другими столами, где ужин подавался на серебре, заметили, какое внимание
лорд Стайн оказывает Бекки, и в один голос заявили, что такое ослепление с
его стороны чудовищно и оскорбительно для всякой женщины благородного
происхождения. Если бы сарказм мог убивать, леди Станингтон сразила бы Бекки
на месте.
Родона Кроули эти триумфы пугали. Казалось, они все больше отдаляли от
него жену. С чувством, очень близким к боли, он думал о том, как ему далеко
до Бекки.
Когда настал час разъезда, целая толпа молодых людей вышла провожать
Бекки до кареты, вызванной для нее лакеями; крик лакеев подхватили
дежурившие за высокими воротами Гонт-Хауса слуги с фонарями, которые желали
счастливого пути каждому гостю, выезжавшему из ворот, и выражали надежду,
что его милость приятно провел время.
Карета миссис Родон Кроули после должных выкриков подъехала к воротам,
прогрохотала по освещенному двору и подкатила к крытому подъезду. Родон
усадил жену в карету, и она уехала. Самому полковнику мистер Уэн-хем
предложил идти домой пешком и угостил его сигарой.
Они закурили от фонаря одного из слуг, стоявших за воротами, и Родон
зашагал по улице рядом со своим другом Уэнхемом. Два каких-то человека
отделились от толпы и последовали за обоими джентльменами. Пройдя несколько
десятков шагов, один из этих людей приблизился и, дотронувшись до плеча
Родона, сказал:
- Простите, полковник: мне нужно поговорить с вами по секретному делу.
В ту же минуту его спутник громко свистнул, и по его знаку к ним быстро
подкатил кеб - из тех, что стояли у ворот Гонт-Хауса. Тот, кто позвал
карету, обежал кругом и занял позицию перед полковником Кроули.
Бравый офицер сразу понял, что с ним приключилось: он попал в руки
бейлифов. Он сделал шаг назад - и налетел на того человека, который первым
тронул его за плечо.
- Нас трое: сопротивление бесполезно, - сказал тот.
- Это вы, Мосс? - спросил полковник, очевидно, узнав своего
собеседника. - Сколько надо платить?
- Чистый пустяк, - шепнул ему мистер Мосс с Кэрситор-стрит,
Чансери-лейи, чиновник мидлсекского шерифа. - Сто шестьдесят шесть фунтов
шесть шиллингов и восемь пенсов по иску мистера Натана.
- Ради бога, одолжите мне сто фунтов, Уэнхем, - сказал бедняга Родон. -
Семьдесят у меня есть дома.
- У меня нет за душой и десяти, - ответил бедняга Уэнхем. - Спокойной
ночи, мой милый.
- Спокойной ночи, - уныло произнес Родон.
И Уэихем направился домой, а Родон Кроули докурил свою сигару, когда
кеб уже оставил позади фешенебельные кварталы и въехал в Сити.
в которой лорд Стайн показывает себя с самой привлекательной стороны
Когда лорд Стайн бывал к кому-нибудь расположен, он ничего не делал
наполовину, и его любезность по отношению к семейству Кроули
свидетельствовала о величайшем такте в проявлении такой благосклонности.
Милорд распространил свое благоволение и на маленького Родона: он указал
родителям мальчика на необходимость помещения его в закрытую школу; Родон
уже достиг того возраста, когда соревнование, начатки латинского языка, бокс
и общество сверстников могут принести ему величайшую пользу. Отец возражал,
говоря, что не настолько богат, чтобы отдать ребенка в хорошую закрытую
школу; мать указывала, что Бригс - отличная наставница для мальчика и
достигла с ним замечательных успехов (так оно и было в действительности) в
английском языке, основах латинского и других предметах;. Но все эти
возражения не могли сломить великодушной настойчивости: маркиза Стайна. Его
милость был одним из попечителей знаменитого старого учебного заведения,
носившего наименование "Уайтфрайерс". В давние времена, когда на поле
Смитфилд еще устраивались турниры, рядом находился цистерцианский монастырь.
Сюда привозили закоренелых еретиков, которых удобно было сжигать по
соседству, все на том же Смитфилде, Генрих VIII, защитник веры, захватил
монастырь со всеми его угодьями и перевешал и замучил тех из монахов,
которые не могли приспособиться к темпу его реформ. В конце концов какой-то
крупный купец купил здание монастыря и прилегавшие к нему земли и при
содействии других богатых людей, пожертвовавших землю и деньги, основал там
знаменитый приют-богадельню для стариков и детей. При этом почти монашеском
учреждении выросло потом училище, существующее до сих пор и сохранившее свои
средневековые одеяния и обычаи. Все цистерцианцы молятся об его дальнейшем
процветании.
Попечителями этого знаменитого учреждения состоят некоторые из
знатнейших английских вельмож, прелатов и сановников; и так как мальчики
живут там с большими удобствами, хорошо питаются и обучаются и впоследствии
получают стипендии в университетах и церковные приходы, то многих маленьких
джентльменов посвящают духовной профессии с самого нежного возраста, и
добиться зачисления в эту школу не так-то легко. Первоначально она
предназначалась для сыновей бедных и заслуженных духовных особ или мирян, но
многие из знатных ее попечителей, благосклонность которых проявлялась в
более широких размерах или, пожалуй, носила более капризный характер,
выбирали и другого рода объекты для своей щедрости. Бесплатное образование и
гарантия обеспеченного существования и верной карьеры в будущем были так
заманчивы, что этим не гнушались и многие богатые люди. И не только
родственники великих людей, но и сами великие люди посылали своих детей в
эту школу. Прелаты посылали туда своих родственников или сыновей
подчиненного им духовенства, а, с другой стороны, некоторые
высокопоставленные особы не считали ниже своего достоинства оказывать
покровительство детям своих доверенных слуг; таким образом, мальчик,
поступавший в это заведение, оказывался членом очень разношерстного
общества.
Хотя сам Родон Кроули за всю жизнь не изучил ни одной книги, кроме
Календаря скачек, и хотя его воспоминания о школе связывались главным
образом с порками, которые он получал в Итоне в ранней юности, однако он,
подобно всем английским джентльменам, искренне уважал классическое
образование и радовался при мысли, что его сын будет обеспечен, а может
быть, даже станет ученым человеком. И хотя мальчик был его единственной
отрадой и верным товарищем, хотя их связывали тысячи невидимых уз, о которых
Родон предпочитал не разговаривать с женой, всегда выказывавшей полнейшее
равнодушие к сыну, все же Родон сразу согласился на разлуку и ради блага
мальчугана отказался от своего величайшего утешения. Он и сам не знал, как
дорог ему ребенок, пока не пришлось с ним расстаться. Когда мальчик уехал,
Родон тосковал больше, чем мог бы в этом признаться, - гораздо больше самого
мальчика, который даже радовался вступлению в новую жизнь и обществу
сверстников. Бекки разражалась громким смехом, когда полковник пытался, как
всегда неуклюже и бессвязно, выразить свою скорбь по поводу отъезда сына.
Бедняга чувствовал, что у него отняли самую его большую радость, самого
дорогого друга. Он печально поглядывал на пустую кроватку, стоявшую в его
туалетной, где обычно спал ребенок. Он больно чувствовал его отсутствие по
утрам и во время своих одиноких прогулок по Парку. Пока не уехал сынишка,
Родон не знал, как он одинок. Он полюбил тех, кто был расположен к мальчику,
и целыми часами просиживал у своей ласковой невестки, леди Джейн, беседуя с
нею о хорошем характере мальчика, о его красоте и прочих достоинствах.
Тетка юного Родона очень его любила, так же как и ее дочурка, которая
горько плакала, провожая кузена в школу. Старший Родон был благодарен матери
и дочери за их любовь. Самые лучшие и благородные чувства обнаруживались в
безыскусственных излияниях отцовской любви, к которым поощряло его
сочувствие леди Джейн и ее дочки. Он снискал не только симпатию леди Джейн,
но и ее искреннее уважение за проявленные им чувства, которым он не мог дать
волю перед собственной женой.
Две эти дамы встречались как можно реже. Бекки ядовито насмехалась над
чувствительностью и мягкосердечием Джейн, а та, при своей доброте и
кротости, не могла не возмущаться черствостью невестки.
Это отдаляло Родона от жены больше, чем он сам себе в том признавался.
Жену такое отчуждение ничуть не огорчало. Родон был ей глубоко безразличен.
Она смотрела на него как на своего посыльного или как на покорного раба.
Каким бы он ни был мрачным или печальным, Бекки не обращала на это внимания
или только насмехалась над ним. Она думала лишь о своем положении, о своих
удовольствиях и успехах в обществе. Поистине, она была достойна занять в нем
видное место!
Укладкой скромного багажа, который мальчику нужно было взять в училище,
занялась честная Бригс. Горничная Молли рыдала в коридоре, когда он уезжал,
- добрая, верная Молли, которой уже давно не платили жалованья. Миссис Бекки
не позволила мужу взять ее карету, чтобы отвезти мальчика в школу. Гонять
лошадей в Сити! Неслыханная вещь! Пусть наймут кеб. Бекки даже не поцеловала
сына на прощание; да и он не выразил желания обнять ее, но зато поцеловал
старую Бригс (перед которой обычно стеснялся выражать свои чувства) и утешил
ее, сказав, что будет приезжать домой по субботам и это даст ей возможность
видаться с ним. Когда кеб по катил по направлению к Сити, карета Бекки
помчалась в Парк. Бекки болтала и смеялась с толпой молодых денди на берегу
Серпентайна, когда отец с сыном въезжали в старые ворота училища, где Родон
оставил мальчика и откуда ушел с таким чувством, печальнее и чище которого
этот несчастный, никчемный человек не знавал, вероятно, с тех пор, как сам
вышел из детской.
Весь путь домой он проделал пешком, в очень грустном настроении, и
пообедал вдвоем с Бригс. Он был очень ласков с нею и благодарил ее за любовь
к мальчику и за боты о нем. Совесть мучила его за то, что он взял у Бригс
деньги взаймы и помог обмануть ее. Они беседовали о маленьком Родоне долго,
потому что Бекки вернулась домой только для того, чтобы переодеться и уехать
на званый обед. А затем, не находя себе места, он отправился к леди Джейн
пить чай и сообщить ей обо всем происшедшем: что маленький Родои расстался с
ним молодцом, что он будет теперь носить мантию и штанишки до колен и что
юный Блекбол, сын Джека Блекбола, прежнего товарища по полку, взял мальчика
под свою защиту и обещал но обижать его.
В первую же неделю юный Блекбол сделал маленького Родона своим фагом,
заставлял чистить ему сапоги, поджаривать гренки на завтрак, посвятил его в
таинства латинской грамматики и раза три-четыре вздул, но не очень жестоко.
Славная, добродушная мордочка мальчугана вызывала к нему невольные симпатии.
Били его не больше, чем то было для него полезно. Что же касается чистки
сапог, поджаривания гренков и вообще исполнения обязанностей фага, то разве
эти обязанности не считаются необходимой частью воспитания каждого
английского джентльмена?
В нашу задачу не входит писать о втором поколении и о школьной жизни
юного Родона, иначе мы бы никогда не закончили эту повесть. Полковник спустя
короткое время отправился проведать сына и нашел мальчугана достаточно
здоровым и счастливым, - одетый в форменную черную мантию и короткие брючки,
он весело смеялся и болтал.
Отец предусмотрительно задобрил Блекбола, вручив ему соверен, и
обеспечил доброе расположение этого юного джентльмена к своему фагу.
Вероятно, школьные власти также были склонны относиться к ребенку достаточно
внимательно, как к protege знатного лорда Стайна, племяннику члена
парламента и сыну полковника и кавалера ордена Бани, чье имя появлялось на
столбцах "Морнинг пост" в списках гостей, присутствующих на самых
фешенебельных собраниях. У мальчика было вдоволь карманных денег, которые он
тратил с королевской щедростью на угощение своих товарищей пирогами с
малиной. Его часто отпускали по субботам домой к отцу, и тот всегда
изяществом и красотой ее костюма.
Начинается вторая часть шарады. Действие снова происходит на Востоке.
Гасан, уже в другом костюме, сидит в нежной позе рядом с Зулейкой, которая
совершенно с ним примирилась. Кизляр-ага превратился в смиренного черного
раба. Восход солнца в пустыне; турки обращают свои взоры к востоку и
кланяются до земли. Верблюдов под рукой не имеется, поэтому оркестр весело
играет "А вот идут дромадеры". Огромная голова египтянина появляется на
сцене. Голова эта обладает музыкальными способностями и, к удивлению
восточных путешественников, исполняет куплеты, написанные мистером Уэгом.
Восточные путешественники пускаются в пляс, подобно Папагепо и мавританскому
королю в "Волшебной флейте".
- Последние два слога! - кричит голова.
Разыгрывается последнее действие. На сей раз это греческий шатер.
Какой-то рослый мужчина отдыхает в нем на ложе. Над ним висят его шлем и
щит. Они ему больше не нужны. Илион пал. Ифигения убита. Кассандра в плену и
находится где-то во внешних покоях. Владыка мужей, "анакс андрон" (это
полковник Кроули, который, конечно, не имеет никакого представления ни о
разграблении Илиона, ни о пленении Кассандры), спит в своей опочивальне в
Аргосе. Светильник отбрасывает на стену огромную колеблющуюся тень спящего
воина; поблескивают в полумраке троянский меч и щит. Оркестр играет грозную
и торжественную музыку из "Дон-Жуана" перед появлением статуи командора.
В шатер входит на цыпочках бледный Эгист. Чье это страшное лицо мрачно
следит за ним из-за полога? Эгист поднимает кинжал, чтобы поразить спящего,
который поворачивается на постели и словно подставляет под удар свою широкую
грудь. Но он не может нанести удар спящему военачальнику! Клитемнестра,
словно привидение, быстро проскальзывает в опочивальню; ее белые руки
обнажены, золотистые волосы рассыпались по плечам, лицо смертельно бледно, а
глаза сияют такой страшной улыбкой, что у зрителей сжимается сердце.
Трепет пробегает по зале.
- Великий боже! - произносит кто-то. - Это миссис Родон Кроули!
Презрительным жестом она вырывает кинжал из рук Эгиста и приближается к
ложу. Клинок сверкает у нее над головой в мерцании светильника; светильник
гаснет, раздается стон - и все погружается в мрак.
Темнота и самая сцена напугали публику. Ребекка сыграла свою роль так
хорошо и так натурально, что зрители онемели. Но вот снова загорелись сразу
все лампы, и тут разразилась буря восторгов. "Браво, браво!" - заглушал все
голоса резкий голос старого Стайна. "Черт подери, она и правда способна на
такую штуку!" - пробормотал он сквозь зубы. Вся зала гремела криками.
"Режиссера! Клитемнестру!" Агамемнон не пожелал показаться в своей
классической тунике и держался на заднем плане вместе с Эгистом и другими
исполнителями. Мистер Бедуин Сэндс вывел вперед Зулепку и Клитемнестру.
Некий член королевской фамилии потребовал, чтобы его представили
очаровательной Клитемнестре.
- Ну что? Пронзили его насквозь? Теперь можно выйти замуж за
кого-нибудь другого? - таково было удачное замечание, сделанное его
королевским высочеством.
- Миссис Родон Кроули была неподражаема, - заметил лорд Стайн.
Бекки засмеялась, бросила на него веселый и дерзкий взгляд и сделала
очаровательный реверанс.
Слуги внесли подносы, уставленные прохладительными лакомствами, и
актеры скрылись, чтобы подготовиться ко второй шараде.
Три слога этой шарады изображались как три действия одной пьесы, и
представление было разыграно в таком виде:
Первый слог. Полковник и кавалер ордена Бани Родон Кроули, в шляпе с
широкими полями и в длинном плаще, с посохом и с фонарем, взятым для этого
случая из конюшни, проходит через сцену, громко выкрикивая что-то, как бы
оповещая жителей о позднем часе. В окне нижнего этажа видны два
странствующих торговца, видимо, играющие в крибедж и усердно зевающие за
игрой. К ним подходит некто, смахивающий на коридорного (по чтенный Дж.
Рингвуд), - каковую роль молодой джентльмен провел в совершенстве, - и
стаскивает с них сапоги. Появляется служанка (достопочтенный лорд Саутдаун)
с двумя подсвечниками и грелкой. Служанка поднимается в верхний этаж и
согревает постель. С помощью этой же грелки она отваживает не в меру
любезных торговцев. Служанка уходит. Торговцы надевают ночные колпаки и
опускают шторы. Выходит коридорный и закрывает ставни на окнах нижнего
этажа. Слышно, как он изнутри задвигает засовы и закрывает дверь на цепочку.
Все огни гаснут. Myзыка играет "Dormez, dormez, chers Amours!" {"Спите,
спите, любимые!" (франц.).}. Голос из-за занавеса говорит:
- Первый слог.
Второй слог. Лампы сразу загораются. Музыка играет старую мелодию из
"Иоанна Парижского": "Ah, quel plaisir d'etre en voyage!" {"О, как приятно
быть в пути!" (франц.).} Декорация та же. На фасаде дома, между первым и
вторым этажами, вывеска, на которой нарисован герб Стайнов. По всему дому
беспрерывно звонят звонки. В нижнем помещении один человек показывает
другому длинную полосу бумаги; тот машет кулаком, грозит и клянется, что это
грабеж. "Конюх, подавайте мою коляску!" - кричит кто-то третий у дверей. Он
треплет горничную (достопочтенного лорда Саутдауна) по под бородку; та,
по-видимому, горюет, провожая его, как горевала Калипсо, провожая другого
знаменитого путешественника, Улисса. Коридорный (почтенный Дж. Рингвуд)
проходит с деревянным ящиком, в котором стоят серебряные жбаны, и
выкрикивает: "Кому пива?" - так смешно и естественно, что вся зала
разражается аплодисментами и актеру бросают букет цветов. За сцепоп
раздается щелканье бича. Хозяин, горничная, слуга бросаются к дверям. Но в
тот момент, когда подъезжает какой-то именитый гость, занавес падает и
невидимый режиссер спектакля кричит:
- Второй слог!
- Мне кажется, это означает "отель", - говорит лейб-гвардеец капитан
Григ.
Общий хохот: капитан очень недалек от истины.
Пока идет подготовка к третьему слогу, оркестр начинает играть морское
попурри: "Весь в Даунсе флот на якорь стал", "Уймись, Борей суровый",
"Правь, Британия", "Там, в Бискайском заливе, эй!". Ясно, что будут
происходить какие-то события на море. Звонит колокол, занавес раздвигается.
"Джентльмены, сейчас отчаливаем!" - восклицает чей-то голос. Люди начинают
прощаться. Они со страхом указывают на тучи, которые изображаются темным
занавесом, и боязливо качают головами. Леди Сквимс (достопочтенный лорд
Саутдаун) со своей собачкой, сундуками, ридикюлями и супругом занимает место
и крепко вцепляется в какие-то канаты. Очевидно, это корабль.
Входит капитан (полковник и кавалер ордена Бани Кроули) в треугольной
шляпе, с подзорной трубой; придерживая шляпу, он смотрит вдаль: фалды его
мундира развеваются как бы от сильною ветра. Когда он отнимает от шляпы
руку, чтобы взять подзорную трубу, шляпа с него слетает под гром
аплодисментов. Ветер крепчает. Музыка гремит и свистит все громче и громче.
Матросы ходят по сцене пошатываясь, словно корабль страшно качает. Буфетчик
(почтенный Дж. Рингвуд), едва держась на ногах, приносит шесть тазиков.
Быстро подставляет один тазик лорду Сквимсу. Леди Сквимс дает пинка собаке,
та поднимает жалобный вой, дама прикладывает к лицу носовой платок и
стремительно убегает как бы в каюту. Музыка изображает высшую степень
бурного волнения, и третий слог заканчивается.
В то время был в моде небольшой балет "Le Rossignol" {"Соловей"
(франц.).} (в котором отличились Монтесю и Нобле). Мистер Уэг переделал его
в оперу для английской сцены, сочинив к прелестным мелодиям балета свои
стихи, на что он был великий мастер. Опера шла в старинных французских
костюмах, и на этот раз изящный лорд Саутдаун появился преображенный в
старуху, ковылявшую по сцене с клюкой в руке.
Из маленькой картонной хижины, увитой розами и плющом, доносятся рулады
и трели. "Филомела, Филомела!" - кричит старуха. И появляется Филомела.
Взрыв аплодисментов: это миссис Родон Кроули - восхитительная маркиза в
пудреном парике и с мушками.
Смеясь и напевая, входит она, порхает по сцене со всей грацией
театральной юности, делает реверанс. "Мама" ей говорит: "Дитя мое, ты, как
всегда, смеешься и распеваешь?" И она поет "Розу у балкона":
Пунцовых роз душистый куст у моего балкона
Безлиствен был все дни зимы и ждал: когда весна?
Ты спросишь: что ж он рдеет так и дышит так влюбленно?
То солнце на небо взошло, и песня птиц слышна.
И соловей, чья трель звенит все громче и чудесней,
Безмолвен был в нагих ветвях под резкий ветра свист.
И если, мама, спросишь ты причину этой песни:
То солнце на небо взошло и зелен каждый лист.
Так, мама, все нашли свое: певучий голос - птицы,
А роза, мама, - алый цвет к наряду своему;
И в сердце, мама, у меня веселый луч денницы,
И вот я рдею и пою, - ты видишь, почему? {*}
{* Перевод М. Л. Лозинского.}
В промежутках между куплетами этого романса добродушная особа, которую
певица называла мамон и у которой из-под чепца выглядывали пышные
бакенбарды, очень старалась выказать свою материнскую любовь, заключив в
объятие невинное создание, исполнявшее роль дочери. Каждую такую попытку
публика встречала взрывами сочувственного смеха. Когда певица кончила и
оркестр заиграл симфонию, изображая как бы щебетание птичек, вся зала
единодушно потребовала повторения номера. Аплодисментам и букетам не было
конца. Лорд Стайн кричал и аплодировал громче всех. Бекки - соловей -
подхватила цветы, которые он ей бросил, и прижала их к сердцу с ВРДОМ
заправской актрисы. Лорд Стайн был вне себя от восторга. Его гости дружно
ему вторили. Куда девалась черноокая гурия, появление которой в первой
шараде вызвало такие восторги! Она была вдвое красивее Бекки, но та
совершенно затмила ее своим блеском. Все голоса были отданы Бекки. Стивенс,
Карадори, Ронци де Беньис - публика сравнивала ее то с одной из них, то с
другой и приходила к единодушному выводу - вероятно, вполне основательно, -
что, будь Бекки артисткой, ни одна из этих прославленных певиц не могла бы
ее произойти. Бекки достигла вершины своего торжества, ее звонкий голосок
высоко и радостно взлетал над бурей похвал и рукоплесканий. После спектакля
начался бал, и все устремились к Бекки, как к самой привлекательной женщине
в этой огромной зале. Особа королевской фамилии клятвенно заверяла, что
Бекки - совершенство, и снова и снова вступала с нею в разговор. Осыпаемая
этими почестями, маленькая Бекки задыхалась от гордости и счастья; она
видела перед собой богатство, славу, роскошь. Лорд Стайн был ее рабом; он
ходил за нею по пятам и почти ни с кем, кроме нее, не разговаривал, оказывая
ей самое явное предпочтение. Она все еще была одета в костюм маркизы и
протанцевала менуэт с господином де Трюфиньи, атташе господина герцога де ля
Жаботьера. И герцог, верный традициям прежнего двора, заявил, что мадам
Кроули вполне могла бы учиться у Вестриса и блистать на балах в Версале.
Только чувство собственного достоинства, подагра и строжайшее сознание долга
удержали его светлость от намерения самому потанцевать с Бекки. И он
провозгласил во всеуслышание, что дама, которая умеет так говорить и
танцевать, как миссис Родон, достойна быть посланницей при любом европейском
дворе. Он успокоился, только когда услышал, что она по рождению наполовину
француженка. "Никто, кроме моей соотечественницы, - объявил его светлость, -
не мог бы так исполнить этот величественный танец".
Затем Бекки выступила в вальсе с господином Клингеншпором, двоюродным
братом и атташе князя Петроварадинского. Восхищенный князь, обладавший
меньшей выдержкой, чем его французский коллега - дипломат, тоже пожелал
пригласить очаровательное создание на тур вальса и кружился с Бекки по зале,
теряя брильянты с кисточек своих сапог и гусарского ментика, пока совсем не
запыхался. Сам Папуш-паша был бы не прочь поплясать с Бекки, если бы такое
развлечение допускалось обычаями его родины. Гости образовали круг и
аплодировали Бекки так неистово, словно она была какой-нибудь Нобле или
Тальони. Все были в полном восторге, не исключая, разумеется, и самой Бекки.
Она прошла мимо леди Станингтон, смерив ее презрительным взглядом. Она
покровительственно разговаривала с леди Гоит и с ее изумленной и
разобиженной невесткой, она буквально сокрушила всех своих соперниц. Что же
касается бедной миссис Уинкворт и ее длинных кос и больших глаз, имевших
такой успех в начале вечера, то где она была теперь? Она осталась за флагом.
Она могла бы вырвать все свои длинные волосы и выплакать свои большие глаза,
и ни один человек не обратил бы на это внимание и не посочувствовал бы ей.
Самый большой триумф ждал Бекки за ужином. Ее посадили за особый стол
вместе с его королевским высочеством - тем самым членом царствующего дома, о
котором мы уже упоминали, - и прочими знатными гостями. Ей подавали яства на
золотых блюдах. Как новая Клеопатра, она могла бы повелеть, чтобы в ее
бокале с шампанским растворили жемчуг, а владетельный князь Петроварадинский
отдал бы половину брильянтов, украшавших его ментик, за ласковый взгляд ее
сверкающих глаз. Жаботьер написал о Бекки своему правительству. Дамы за
другими столами, где ужин подавался на серебре, заметили, какое внимание
лорд Стайн оказывает Бекки, и в один голос заявили, что такое ослепление с
его стороны чудовищно и оскорбительно для всякой женщины благородного
происхождения. Если бы сарказм мог убивать, леди Станингтон сразила бы Бекки
на месте.
Родона Кроули эти триумфы пугали. Казалось, они все больше отдаляли от
него жену. С чувством, очень близким к боли, он думал о том, как ему далеко
до Бекки.
Когда настал час разъезда, целая толпа молодых людей вышла провожать
Бекки до кареты, вызванной для нее лакеями; крик лакеев подхватили
дежурившие за высокими воротами Гонт-Хауса слуги с фонарями, которые желали
счастливого пути каждому гостю, выезжавшему из ворот, и выражали надежду,
что его милость приятно провел время.
Карета миссис Родон Кроули после должных выкриков подъехала к воротам,
прогрохотала по освещенному двору и подкатила к крытому подъезду. Родон
усадил жену в карету, и она уехала. Самому полковнику мистер Уэн-хем
предложил идти домой пешком и угостил его сигарой.
Они закурили от фонаря одного из слуг, стоявших за воротами, и Родон
зашагал по улице рядом со своим другом Уэнхемом. Два каких-то человека
отделились от толпы и последовали за обоими джентльменами. Пройдя несколько
десятков шагов, один из этих людей приблизился и, дотронувшись до плеча
Родона, сказал:
- Простите, полковник: мне нужно поговорить с вами по секретному делу.
В ту же минуту его спутник громко свистнул, и по его знаку к ним быстро
подкатил кеб - из тех, что стояли у ворот Гонт-Хауса. Тот, кто позвал
карету, обежал кругом и занял позицию перед полковником Кроули.
Бравый офицер сразу понял, что с ним приключилось: он попал в руки
бейлифов. Он сделал шаг назад - и налетел на того человека, который первым
тронул его за плечо.
- Нас трое: сопротивление бесполезно, - сказал тот.
- Это вы, Мосс? - спросил полковник, очевидно, узнав своего
собеседника. - Сколько надо платить?
- Чистый пустяк, - шепнул ему мистер Мосс с Кэрситор-стрит,
Чансери-лейи, чиновник мидлсекского шерифа. - Сто шестьдесят шесть фунтов
шесть шиллингов и восемь пенсов по иску мистера Натана.
- Ради бога, одолжите мне сто фунтов, Уэнхем, - сказал бедняга Родон. -
Семьдесят у меня есть дома.
- У меня нет за душой и десяти, - ответил бедняга Уэнхем. - Спокойной
ночи, мой милый.
- Спокойной ночи, - уныло произнес Родон.
И Уэихем направился домой, а Родон Кроули докурил свою сигару, когда
кеб уже оставил позади фешенебельные кварталы и въехал в Сити.
в которой лорд Стайн показывает себя с самой привлекательной стороны
Когда лорд Стайн бывал к кому-нибудь расположен, он ничего не делал
наполовину, и его любезность по отношению к семейству Кроули
свидетельствовала о величайшем такте в проявлении такой благосклонности.
Милорд распространил свое благоволение и на маленького Родона: он указал
родителям мальчика на необходимость помещения его в закрытую школу; Родон
уже достиг того возраста, когда соревнование, начатки латинского языка, бокс
и общество сверстников могут принести ему величайшую пользу. Отец возражал,
говоря, что не настолько богат, чтобы отдать ребенка в хорошую закрытую
школу; мать указывала, что Бригс - отличная наставница для мальчика и
достигла с ним замечательных успехов (так оно и было в действительности) в
английском языке, основах латинского и других предметах;. Но все эти
возражения не могли сломить великодушной настойчивости: маркиза Стайна. Его
милость был одним из попечителей знаменитого старого учебного заведения,
носившего наименование "Уайтфрайерс". В давние времена, когда на поле
Смитфилд еще устраивались турниры, рядом находился цистерцианский монастырь.
Сюда привозили закоренелых еретиков, которых удобно было сжигать по
соседству, все на том же Смитфилде, Генрих VIII, защитник веры, захватил
монастырь со всеми его угодьями и перевешал и замучил тех из монахов,
которые не могли приспособиться к темпу его реформ. В конце концов какой-то
крупный купец купил здание монастыря и прилегавшие к нему земли и при
содействии других богатых людей, пожертвовавших землю и деньги, основал там
знаменитый приют-богадельню для стариков и детей. При этом почти монашеском
учреждении выросло потом училище, существующее до сих пор и сохранившее свои
средневековые одеяния и обычаи. Все цистерцианцы молятся об его дальнейшем
процветании.
Попечителями этого знаменитого учреждения состоят некоторые из
знатнейших английских вельмож, прелатов и сановников; и так как мальчики
живут там с большими удобствами, хорошо питаются и обучаются и впоследствии
получают стипендии в университетах и церковные приходы, то многих маленьких
джентльменов посвящают духовной профессии с самого нежного возраста, и
добиться зачисления в эту школу не так-то легко. Первоначально она
предназначалась для сыновей бедных и заслуженных духовных особ или мирян, но
многие из знатных ее попечителей, благосклонность которых проявлялась в
более широких размерах или, пожалуй, носила более капризный характер,
выбирали и другого рода объекты для своей щедрости. Бесплатное образование и
гарантия обеспеченного существования и верной карьеры в будущем были так
заманчивы, что этим не гнушались и многие богатые люди. И не только
родственники великих людей, но и сами великие люди посылали своих детей в
эту школу. Прелаты посылали туда своих родственников или сыновей
подчиненного им духовенства, а, с другой стороны, некоторые
высокопоставленные особы не считали ниже своего достоинства оказывать
покровительство детям своих доверенных слуг; таким образом, мальчик,
поступавший в это заведение, оказывался членом очень разношерстного
общества.
Хотя сам Родон Кроули за всю жизнь не изучил ни одной книги, кроме
Календаря скачек, и хотя его воспоминания о школе связывались главным
образом с порками, которые он получал в Итоне в ранней юности, однако он,
подобно всем английским джентльменам, искренне уважал классическое
образование и радовался при мысли, что его сын будет обеспечен, а может
быть, даже станет ученым человеком. И хотя мальчик был его единственной
отрадой и верным товарищем, хотя их связывали тысячи невидимых уз, о которых
Родон предпочитал не разговаривать с женой, всегда выказывавшей полнейшее
равнодушие к сыну, все же Родон сразу согласился на разлуку и ради блага
мальчугана отказался от своего величайшего утешения. Он и сам не знал, как
дорог ему ребенок, пока не пришлось с ним расстаться. Когда мальчик уехал,
Родон тосковал больше, чем мог бы в этом признаться, - гораздо больше самого
мальчика, который даже радовался вступлению в новую жизнь и обществу
сверстников. Бекки разражалась громким смехом, когда полковник пытался, как
всегда неуклюже и бессвязно, выразить свою скорбь по поводу отъезда сына.
Бедняга чувствовал, что у него отняли самую его большую радость, самого
дорогого друга. Он печально поглядывал на пустую кроватку, стоявшую в его
туалетной, где обычно спал ребенок. Он больно чувствовал его отсутствие по
утрам и во время своих одиноких прогулок по Парку. Пока не уехал сынишка,
Родон не знал, как он одинок. Он полюбил тех, кто был расположен к мальчику,
и целыми часами просиживал у своей ласковой невестки, леди Джейн, беседуя с
нею о хорошем характере мальчика, о его красоте и прочих достоинствах.
Тетка юного Родона очень его любила, так же как и ее дочурка, которая
горько плакала, провожая кузена в школу. Старший Родон был благодарен матери
и дочери за их любовь. Самые лучшие и благородные чувства обнаруживались в
безыскусственных излияниях отцовской любви, к которым поощряло его
сочувствие леди Джейн и ее дочки. Он снискал не только симпатию леди Джейн,
но и ее искреннее уважение за проявленные им чувства, которым он не мог дать
волю перед собственной женой.
Две эти дамы встречались как можно реже. Бекки ядовито насмехалась над
чувствительностью и мягкосердечием Джейн, а та, при своей доброте и
кротости, не могла не возмущаться черствостью невестки.
Это отдаляло Родона от жены больше, чем он сам себе в том признавался.
Жену такое отчуждение ничуть не огорчало. Родон был ей глубоко безразличен.
Она смотрела на него как на своего посыльного или как на покорного раба.
Каким бы он ни был мрачным или печальным, Бекки не обращала на это внимания
или только насмехалась над ним. Она думала лишь о своем положении, о своих
удовольствиях и успехах в обществе. Поистине, она была достойна занять в нем
видное место!
Укладкой скромного багажа, который мальчику нужно было взять в училище,
занялась честная Бригс. Горничная Молли рыдала в коридоре, когда он уезжал,
- добрая, верная Молли, которой уже давно не платили жалованья. Миссис Бекки
не позволила мужу взять ее карету, чтобы отвезти мальчика в школу. Гонять
лошадей в Сити! Неслыханная вещь! Пусть наймут кеб. Бекки даже не поцеловала
сына на прощание; да и он не выразил желания обнять ее, но зато поцеловал
старую Бригс (перед которой обычно стеснялся выражать свои чувства) и утешил
ее, сказав, что будет приезжать домой по субботам и это даст ей возможность
видаться с ним. Когда кеб по катил по направлению к Сити, карета Бекки
помчалась в Парк. Бекки болтала и смеялась с толпой молодых денди на берегу
Серпентайна, когда отец с сыном въезжали в старые ворота училища, где Родон
оставил мальчика и откуда ушел с таким чувством, печальнее и чище которого
этот несчастный, никчемный человек не знавал, вероятно, с тех пор, как сам
вышел из детской.
Весь путь домой он проделал пешком, в очень грустном настроении, и
пообедал вдвоем с Бригс. Он был очень ласков с нею и благодарил ее за любовь
к мальчику и за боты о нем. Совесть мучила его за то, что он взял у Бригс
деньги взаймы и помог обмануть ее. Они беседовали о маленьком Родоне долго,
потому что Бекки вернулась домой только для того, чтобы переодеться и уехать
на званый обед. А затем, не находя себе места, он отправился к леди Джейн
пить чай и сообщить ей обо всем происшедшем: что маленький Родои расстался с
ним молодцом, что он будет теперь носить мантию и штанишки до колен и что
юный Блекбол, сын Джека Блекбола, прежнего товарища по полку, взял мальчика
под свою защиту и обещал но обижать его.
В первую же неделю юный Блекбол сделал маленького Родона своим фагом,
заставлял чистить ему сапоги, поджаривать гренки на завтрак, посвятил его в
таинства латинской грамматики и раза три-четыре вздул, но не очень жестоко.
Славная, добродушная мордочка мальчугана вызывала к нему невольные симпатии.
Били его не больше, чем то было для него полезно. Что же касается чистки
сапог, поджаривания гренков и вообще исполнения обязанностей фага, то разве
эти обязанности не считаются необходимой частью воспитания каждого
английского джентльмена?
В нашу задачу не входит писать о втором поколении и о школьной жизни
юного Родона, иначе мы бы никогда не закончили эту повесть. Полковник спустя
короткое время отправился проведать сына и нашел мальчугана достаточно
здоровым и счастливым, - одетый в форменную черную мантию и короткие брючки,
он весело смеялся и болтал.
Отец предусмотрительно задобрил Блекбола, вручив ему соверен, и
обеспечил доброе расположение этого юного джентльмена к своему фагу.
Вероятно, школьные власти также были склонны относиться к ребенку достаточно
внимательно, как к protege знатного лорда Стайна, племяннику члена
парламента и сыну полковника и кавалера ордена Бани, чье имя появлялось на
столбцах "Морнинг пост" в списках гостей, присутствующих на самых
фешенебельных собраниях. У мальчика было вдоволь карманных денег, которые он
тратил с королевской щедростью на угощение своих товарищей пирогами с
малиной. Его часто отпускали по субботам домой к отцу, и тот всегда