Страница:
глянула на него своими зелеными глазами и отвернулась, встретившись с его
взглядом.
- Этот чертенок приносит с собою зло всюду, где только ни появится, -
непочтительно заявил майор. - Кто знает, какую она вела жизнь и чем
занимается здесь, за границей, совсем одна? Не говорите мне о гонениях и
врагах; у честной женщины всегда есть друзья, и она не разлучается со своей
семьей. Почему она оставила мужа? Может быть, он и был скверным, бесчестным
человеком, как вы рассказываете. Он всегда был таким. Я отлично помню, как
этот плут заманивал и надувал беднягу Джорджа. Кажется, был какой-то скандал
в связи с их разводом? Как будто я что-то слышал! - воскликнул майор Доббин,
не очень-то интересовавшийся светскими сплетнями.
И Джоз тщетно старался убедить его, что миссис Бекки во всех отношениях
добродетельная и безвинно обиженная женщина.
- Ну, ладно, ладно! Давайте спросим миссис Джордж, - сказал наш
архидипломат майор. - Пойдемте к ней и посоветуемся с нею. Вы согласитесь,
что кто-кто, а она хороший судья в таких делах.
- Гм! Эмми, пожалуй, годится, - сказал Джоз - ведь он-то не был влюблен
в свою сестру.
- Пожалуй, годится? Черт возьми, сэр, она самая лучшая женщина, какую я
только встречал в своей жизни! - выпалил майор. - Одним словом, идемте к ней
и спросим, следует ли видаться с этой особой. Как она скажет, так и будет.
Этот противный, хитрый майор не сомневался, что играет наверняка. Он
помнил, что одно время Эмми отчаянно и с полным основанием ревновала к
Ребекке и никогда не упоминала ее имени без содрогания и ужаса. "Ревнивая
женщина никогда не прощает", - думал майор. И вот наши два рыцаря
направились через улицу к дому миссис Джордж, где та беспечно распевала
романсы со своей учительницей мадам Штрумф.
Когда эта дама удалилась, Джоз приступил к делу с обычной своей
высокопарностью.
- Дорогая моя Эмилия, - сказал он. - Со мной только что произошло
совершенно необычайное... да... разрази меня господь... совершенно
необычайное приключение. Один твой старый друг... да, весьма интересный
старый друг, - друг, могу сказать, со стародавних пор, - только что прибыл
сюда, и мне хотелось бы, чтобы ты с нею повидалась.
- С нею! - воскликнула Эмилия. - А кто это? Майор Доббин, не ломайте,
пожалуйста, мои ножницы.
Майор крутил их, держа за цепочку, на которой они иногда висели у пояса
хозяйки, и тем самым подвергал серьезной опасности свои глаза.
- Это женщина, которую я очень не люблю, - угрюмо заметил майор, - и
которую вам также не за что любить.
- Это Ребекка, я уверена, что это Ребекка! - сказала Эмилия, краснея и
приходя в сильнейшее волнение.
- Вы правы, как всегда, правы, - ответил Доббин.
Брюссель, Ватерлоо, старые-старые времена, горести, муки, воспоминания
сразу ожили в нежном сердце Эмилии.
- Я не хочу ее видеть, - продолжала она. - Не могу.
- Что я вам говорил? - сказал Доббин Джозу.
- Она очень несчастна и... и всякая такая штука, - настаивал Джоз. -
Она в страшной бедности, беззащитна... и болела... ужасно болела... и этот
негодяй муж ее бросил.
- Ах! - воскликнула Эмилия.
- У нее нет ни одного друга на свете, - продолжал Джоз не без
догадливости, - и она говорила, что она думает, что может довериться тебе.
Она такая жалкая, Эмми! Она чуть с ума не сошла от горя. Ее рассказ страшно
меня взволновал... честное слово, взволновал... могу сказать, что никогда
еще такие ужасные гонения не переносились столь ангельски терпеливо. Семья
поступила с ней крайне жестоко.
- Бедняжка! - сказала Эмилия.
- И она говорит, что если она не найдет дружеской поддержки, то,
наверно, умрет, - продолжал Джоз тихим, дрожащим голосом. - Разрази меня
господь! Ты знаешь, она покушалась на самоубийство! Она возит с собой
опиум... я видел пузырек у нее в комнате... такая жалкая, комнатка... в
третьеразрядной гостинице. "Слон", под самой крышей, на самом верху. Я ходил
туда.
По-видимому, это не произвело впечатления на Эмми. Она даже улыбнулась
слегка. Быть может, она представила себе, как Джоз пыхтел, взбираясь по
лестнице.
- Она просто убита горем, - снова начал он. - Страшно слушать, какие
страдания перенесла эта женщина. У нее был мальчуган, ровесник Джорджи.
- Да, да, я как будто припоминаю, - заметила Эмми. - Ну и что же?
- Красивейший ребенок, - сказал Джоз, который, как все толстяки, легко
поддавался сентиментальному волнению и был сильно растроган повестью
Ребекки, - сущий ангел, обожавший свою мать. Негодяи вырвали рыдающего
ребенка из ее объятий и с тех пор не позволяют ему видеться с нею.
- Дорогой Джозеф, - воскликнула Эмилия, вскакивая с места, - идем к ней
сию же минуту!
И она бросилась к себе в спальню, впопыхах завязала шляпку и, выбежав с
шалью на руке, приказала Доббину идти с ними.
Доббин подошел и накинул ей на плечи шаль - белую кашемировую шаль,
которую сам прислал ей из Индии. Он понял, что ему остается только
повиноваться. Эмилия взяла его под руку, и они отправились.
- Она в номере девяносто втором, до него восемь маршей, - сказал Джоз,
вероятно, не чувствовавший большой охоты опять подниматься под крышу. Он
поместился у окна своей гостиной, выходившего на площадь, на которой стоит
"Слон", и наблюдал, как наша парочка шла через рынок.
Хорошо, что Бекки тоже увидала их со своего чердака, где она балагурила
и смеялась с двумя студентами. Те подшучивали над наружностью дедушки Бекки,
прибытие и отбытие которого видели сами, но Бекки успела выпроводить их и
привести в порядок свою комнатку, прежде чем владелец "Слона", знавший, что
миссис Осборн жалуют при светлейшем дворе, и потому относившийся к ней с
почтением, поднялся по лестнице, подбодряя миледи и герра майора на крутом
подъеме.
- Милостивая леди, милостивая леди! - сказал хозяин, постучавшись в
дверь к Бекки (накануне еще он называл ее просто мадам и обращался с нею без
всяких церемоний).
- Кто там? - спросила Бекки, высовывая голову, и тихо вскрикнула. Перед
нею стояла трепещущая Эмми и Доббин, долговязый майор с бамбуковой тростью.
Он стоял молча и наблюдал, заинтересованный этой сценою, ибо Эмми с
распростертыми объятиями бросилась к Ребекке, и тут же простила ее, и
обняла, и поцеловала от всего сердца. Ах, несчастная женщина, когда
запечатлевались на твоих губах такие чистые поцелуи?
Amantiuin irae {Гнев влюбленных (лат.).}
Прямодушие и доброта, проявленные Эмилией, способны были растрогать
даже такую закоренелую нечестивицу, как Бекки. На ласки и нежные речи Эмми
она отвечала с чувством, очень похожим на благодарность, и с волнением,
которое хотя и длилось недолго, но в то мгновение было почти что искренним.
Рассказ о "рыдающем ребенке, вырванном из ее объятий", оказался удачным
ходом со стороны Ребекки. Описанием этого душераздирающего события она
вернула себе расположение подруги, и, конечно, оно же послужило одной из
первых тем, на которые наша глупенькая Эмми заговорила со своей вновь
обретенной приятельницей.
- Значит, они отняли у тебя твое милое дитя! - воскликнула наша
простушка. - Ах, Ребекка, дорогой мой друг, бедная страдалица! Я знаю, что
значит потерять сына, и могу сочувствовать тем, кто утратил его. Но, даст
бог, твой сын будет возвращен тебе, так же как милосердное провидение
вернуло мне моего мальчика.
- Дитя, мое дитя?.. О да, страдания мои были ужасны, - подтвердила
Бекки, ощутив, однако, мимолетное чувство стыда. Ей стало как-то не по себе
при мысли, что в ответ на такое полное и простодушное доверие она вынуждена
сразу же начать со лжи. Но в том-то и беда тех, кто хоть раз покривил душой!
Когда одна небылица принимается за правду, приходится выдумывать другую,
чтобы не подорвать доверия к выданным раньше векселям; и таким образом
количество лжи, пущенной в обращение, неизбежно увеличивается, и опасность
разоблачения растет с каждым днем.
- Когда меня разлучили с сыном, - продолжала Бекки, - мои страдания
были ужасны (надеюсь, она не сядет на бутылку!). Я думала, что умру... К
счастью, у меня открылась горячка, так что доктор уже потерял надежду на мое
выздоровление. Но я... выздоровела, и... вот я здесь, в бедности и без
друзей.
- Сколько ему лет? - спросила Эмми.
- Одиннадцать, - ответила Бекки.
- Одиннадцать! - воскликнула гостья. - Но как же так? Ведь он родился в
один год с Джорджи, а Джорджи...
- Я знаю, знаю! - воскликнула Бекки, которая совершенно не помнила
возраста маленького Родона. - От горя я много чего перезабыла, дорогая моя
Эмилия. Я очень сильно изменилась, иной раз совсем как безумная. Ему было
одиннадцать, когда его отняли у меня. Да благословит господь его милую
головку! Я его с тех пор не видела.
- Он белокурый или темненький? - продолжала глупышка Эмми. - Покажи мне
его волосы.
Бекки чуть не расхохоталась над ее наивностью.
- Не сегодня, голубчик... когда-нибудь в другой раз, когда придут из
Лейпцига мои сундуки, - ведь я оттуда приехала. Я покажу тебе и портрет его,
который сама нарисовала еще давно, в счастливую пору.
- Бедная Бекки, бедная Бекки! - сказала Эмми. - Как же я-то должна быть
благодарна! - (Хотя это благочестивое правило, внушаемое нам нашими
родственницами с юных лет, - благодарить всевышнего за то, что нам гораздо
лучше, чем кому-то другому, - не кажется мне особенно разумным.) И тут она,
по своему обыкновению, подумала о том, что сын ее самый красивый, самый
добрый и самый умный мальчик во всем свете.
- Вот ты увидишь моего Джорджи! - Лучше этого Эмми ничего не могла
придумать для утешения Бекки. В самом деле, чем еще ее можно было бы
успокоить!
Так обе женщины беседовали в течение часа или больше, и за это время
Бекки успела полно и обстоятельно изложить подруге историю своей жизни. Она
поведала Эмми, что семья мужа всегда смотрела на их брак с Родоном Кроули в
высшей степени враждебно; что ее невестка (злокозненная женщина) настраивала
Родона против нее; что муж стал заводить мерзкие связи, а ее совсем
разлюбил; что она сносила бедность, пренебрежение, холодность со стороны
существа, любимого ею больше всего на свете, - и все это ради счастья ее
ребенка; наконец, что ей было нанесено гнуснейшее оскорбление, почему она и
была вынуждена уехать от мужа: этот негодяй не постыдился требовать, чтобы
она пожертвовала своим добрым именем ради должности, которую мог ему
предоставить один весьма важный и влиятельный, но беспринципный человек -
маркиз Стайн. Ужаснейший изверг!
Эту часть своей богатой событиями истории Бекки рассказала с
величайшей, чисто женской деликатностью и с видом негодующей добродетели.
Нанесенное ей оскорбление заставило ее покинуть кров супруга, но негодяи
отомстил ей, отняв у нее ребенка. И вот, закончила Бекки, теперь она
скиталица - нищая, беззащитная, без друзей и без счастья.
Лица, знакомые с характером Эмми, легко могут себе представить, как она
приняла эту историю, рассказанную довольно пространно. Она трепетала от
негодования, слушая о поведении злодея Родона и изверга Стайна. Во взгляде
ее появлялись знаки восклицания к каждой фразе, в которой Бекки описывала
преследования со стороны своих аристократических родственников и охлаждение
своего мужа. (Бекки его не порицала. Она говорила о нем скорее горестно, чем
злобно. Она любила его слишком горячо; и разве он не отец ее мальчика!) А
когда дело дошло до сцены разлуки с ребенком, Эмми надолго спряталась за
своим носовым платочком, так что наша трагическая актриса должна была
остаться очень довольна тем, какое впечатление ее игра производит на
публику.
Пока дамы были заняты разговором, верный телохранитель Эмилии, майор
(не хотевший, разумеется, мешать их беседе), устал ходить взад-вперед по
узкому скрипучему коридорчику, потолок которого ерошил ворс на его шляпе, и,
спустившись в нижний этаж гостиницы, попал в большую общую залу "Слона",
откуда и шла лестница наверх. Это помещение всегда полно табачного дыма и
обильно забрызгано пивом. На грязном столе стоят десятки одинаковых медных
подсвечников с сальными свечами для постояльцев, а над подсвечниками рядами
висят ключи от комнат. Эмми, когда направлялась к Бекки, покраснела от
смущения, проходя через эту комнату, где собрались самые разношерстные люди:
тирольские перчаточники и дунайские торговцы полотном со своими тюками;
студенты, подкреплявшиеся бутербродами и мясом; бездельники, игравшие в
карты или в домино на липких, залитых пивом столах; акробаты, отдыхавшие в
перерыве между двумя представлениями, - словом, fumus и strepitus {Дым и шум
(лат.).} немецкой гостиницы в ярмарочное время. Лакей, не дожидаясь заказа,
подал майору кружку пива. Доббин вынул сигару и решил развлечься этим
губительным зельем и газетою в ожидании, когда за ним придет вверенная его
попечениям особа.
Вскоре по лестнице, позвякивая шпорами, спустились Макс и Фриц в
шапочках набекрень и с трубками, разукрашенными гербами и пышными
кисточками. Они повесили на доску ключ от э 90, заказали себе порцию
бутербродов и пива и, усевшись неподалеку от майора, завели беседу, отрывки
которой долетели до слуха Доббина. Разговор шел главным образом о "фуксах" и
"филистерах", о дуэлях и попойках в соседнем шопенгаузенском университете,
прославленном рассаднике просвещения, откуда они только что приехали в
Eilwagen {В дилижансе (нем.).}, по-видимому, вместе с Бекки, чтобы
присутствовать на свадебных торжествах в Пумперникеле.
- Эта маленькая Englanderin, кажется, попала en bays de gonnoissance {В
среду знакомых (искаж. франц.).}, - сказал Макс, знавший французский язык,
своему товарищу Фрицу. - После ухода толстяка дедушки к ней явилась
хорошенькая соотечественница. Я слышал, как они болтали и охали в комнате у
малютки.
- Нужно взять билеты на ее концерт, - заметил Фриц. - У тебя есть
деньги, Макс?
- Вот еще! - воскликнул тот. - Этот концерт - концерт in nubibus {В
облаках (лат.).}. Ганс рассказывал, что она в Лейпциге объявляла о таком
концерте, и бурши взяли много билетов. Но она уехала, не выступив. Вчера в
карете она рассказывала, что ее пианист заболел в Дрездене. Я уверен, что
она просто не умеет петь: голос у нее сипит так же, как у тебя, о
пропившаяся знаменитость!
- Да, он у нее сипит; я слышал из окна, как она разделывала какую-то
schrecklicho {Ужасную (нем.).} английскую балладу под названием: "De Rose
upon de Balgoriy" {"Роза на балконе" (искаж. англ.).}.
- Saufen und singcn {Пить и петь (нем.).} вместе не уживаются, -
заметил красноречивый Фриц, очевидно, предпочитавший первое из этих занятии.
- Нет, не нужно брать у нее никаких билетов. Вчера вечером она выиграла в
trente et quarante. Я видел ее: она заставила играть за себя какого-то
английского мальчугана. Спустим твои денежки там же или в театре, а то
угостим ее французским вином или коньяком в саду Аврелия, а билеты брать ни
к чему... Что скажешь? Еще по кружке пива?
И, по очереди окунув свои белокурые усы в омерзительное пойло, они
подкрутили их и отбыли на ярмарку.
Майор, видевший, как вешали на крючок ключ от э 90, и слышавший беседу
университетских фатов, не мог не понять, что их разговор относился к Бекки.
"Чертенок, опять она принялась за свои старые штучки!" - подумал он и
улыбнулся, вспомнив былые дни, когда он был свидетелем ее отчаянного
заигрывания с Джозом и уморительного конца этой затеи. Они с Джорджем часто
смеялись над этим впоследствии, пока - через несколько недель после женитьбы
Джорджа - тот и сам не попал в тенета маленькой Цирцеи и не вошел с ней в
какое-то соглашение, о чем товарищ его, конечно, догадывался, но предпочитал
не спрашивать. Уильяму было слишком больно или стыдно выведывать эту
позорную тайну, но однажды Джордж, видимо, в порыве раскаяния, сам намекнул
на нее. Было это в утро сражения при Ватерлоо, когда молодые люди стояли
впереди своих солдат, наблюдая сквозь пелену дождя за темными массами
французов, занимавших расположенные напротив высоты.
- Я впутался в глупую интригу с одной женщиной, - сказал тогда Джордж.
- Хорошо, что мы выступили в поход. Если меня убьют, то Эмми, надеюсь,
никогда не узнает об этой истории. Эх, если бы ничего этого не было!
Уильям любил вспоминать и не раз утешал бедную вдову Джорджа рассказами
о том, как Осборн, расставшись с женой, в первый день после сражения у
Катр-Бра прочувствованно говорил об отце и жене. Это обстоятельство Уильям
особенно подчеркивал в своих беседах с Осборном-старшим, и таким образом ему
удалось склонить старого джентльмена хотя бы на самом закате дней
примириться с памятью покойного сына.
"Итак, эта чертовка все еще продолжает свои козни, - думал Уильям. -
Хотел бы я, чтобы она была за сотни миль отсюда! Она всюду приносит с собой
зло".
Сжав руками виски и не видя у себя под носом "Пумперпикельской газеты"
недельной давности, Доббин сидел, погруженный в эти мрачные предчувствия и
неприятные мысли, как вдруг кто-то дотронулся зонтиком до его плеча. Доббин
поднял голову и увидел миссис Эмилию.
У этой женщины была привычка тиранить майора Доббина (ибо и самому
слабому человеку хочется над кем-нибудь властвовать), и она командовала им,
заставляла его носить поноску и изредка гладила, словно он был большим
ньюфаундлендским псом. Ему же нравилось, так сказать, бросаться в воду,
когда Эмилия кричала: "Доббин, гоп!" - и трусить за нею рысцой, держа в
зубах ее ридикюль. Наше повествование не достигло цели, если читатель до сих
пор не заметил, что майор был порядочным простофилей.
- Почему вы не дождались меня, сэр, чтобы проводить по лестнице? -
сказала она, вздернув головку и насмешливо приседая перед Доббином.
- Я не мог выпрямиться в этом коридоре, - ответил майор, глядя на нее с
забавно виноватым выражением и обрадованный возможностью подать Эмилии руку
и вывести ее из этого ужасного, насквозь прокуренного помещения. Он вышел бы
из гостиницы, даже не вспомнив про лакея, если бы тот не побежал за ним
вдогонку, не остановил на пороге "Слона" и не заставил заплатить за пиво, к
которому Доббин и не притронулся. Эмми весело смеялась; она заявила, что
Доббин гадкий человек - хотел сбежать не расплатившись, и сделала несколько
шутливых замечаний по поводу местного пива. Она была в прекрасном
расположении духа и проворно перебежала Рыночную площадь. Ей нужно сию же
минуту повидаться с Джозом. Майор посмеялся над проявлением таких бурных
чувств: в самом деле, не очень часто бывало, чтобы миссис Эмилия хотела
увидеть своего брата "сию же минуту".
Они застали коллектора в его гостиной в бельэтаже. Пока Эмми сидела
запершись со своей подругой на чердаке, а майор отбивал барабанную дробь на
липких столах в общей зале, Джоз, разгуливая по комнате и грызя ногти, то и
дело поглядывал через Рыночную площадь на гостиницу "Слон". Ему тоже не
терпелось повидаться с миссис Осборн.
- Ну, что же? - спросил он.
- Бедная, несчастная, как она настрадалась! - сказала Эмми.
- О да, разрази меня господь! - произнес Джоз, качая головой, так что
его щеки затряслись, словно желе.
- Она займет комнату Пейн, а Пейн может перейти наверх, - продолжала
Эмми.
Пейн была степенная англичанка-горничная при особе миссис Осборн.
Проводник Кирш, как полагается, ухаживал за нею, а Джорджи изводил ее
страшными рассказами о немецких разбойниках и привидениях. Занималась она
главным образом тем, что ворчала, помыкала своей хозяйкой и грозила завтра
же вернуться в свою родную деревню Клепем.
- Она займет комнату Пейн, - сказала Эмми.
- Вы хотите сказать, что собираетесь поселить эту женщину у себя в
доме? - выпалил майор, вскочив на ноги.
- Да, собираемся, - ответила Эмилия самым невинным тоном. - Не злитесь
и не ломайте мебель, майор Доббин! Конечно, мы собираемся поселить ее здесь.
- Конечно, моя дорогая, - сказал Джоз.
- Бедняжка так намучилась, - продолжала Эмми, - ее ужасный банкир
прогорел и сбежал; ее муж - такой негодяй - бросил ее и отнял у нее ребенка!
(Тут она стиснула кулачки и выставила их вперед, приняв самую грозную позу.
Майор был очарован зрелищем столь отважной воительницы.) Бедная моя девочка!
Совершенно одна, вынуждена давать уроки пения ради куска хлеба... Как же не
устроить ее у нас!
- Берите у нее уроки, дорогая моя миссис Джордж, - воскликнул майор, -
но не приглашайте к себе жить! Умоляю вас!
- Вздор! - фыркнул Джоз.
- Вы всегда такой добрый и отзывчивый... во всяком случае, вы таким
были... я изумляюсь вам, майор Уильям! - вскричала Эмилия. - Когда же и
помочь ей, как не сейчас, когда она так несчастна! Теперь-то и нужно оказать
ей помощь. Самый старинный друг, какой у меня есть, и не...
- Она не всегда была вам другом, Эмилия, - сказал майор, не на шутку
разгневанный.
Этого намека Эмилия не в силах была стерпеть. Взглянув почти с яростью
в лицо майору, она сказала:
- Стыдитесь, майор Доббин! - и удалилась из комнаты, захлопнув дверь за
собой и за своим оскорбленным достоинством.
- Намекать на это! - воскликнула она, когда дверь закрылась. - О, как
это было жестоко с его стороны! - И она взглянула на портрет Джорджа,
висевший, как обычно, в ее спальне, над портретом сына. - Это было жестоко.
Если я простила, то ему и подавно следовало молчать. И ведь из его же
собственных уст я узнала, какой гадкой и необоснованной была моя ревность, и
что ты чист... о да! Ты был чист, мой святой, вознесшийся на небеса!
Она прошлась по комнате, вся дрожа от негодования. Потом оперлась на
комод, над которым висело изображение мужа, и долго, не отрываясь, смотрела
на него. Глаза Джорджа, казалось, глядели на нее с упреком, и взгляд их
становился все печальнее. Давние бесценные воспоминания о краткой поре их
любви опять нахлынули на нее. Рана, едва затянувшаяся с годами, снова
сочилась кровью, - о, как мучительно! Эмилия не в силах была вынести
укоризненного взгляда своего мужа. Это невозможно!.. Нет, нет!
Бедный Доббин! Бедный старый Уильям! Одно злосчастное слово уничтожило
кропотливый труд стольких лет - здание, воздвигнутое бог знает на каких
тайных и скрытых основаниях, где таились сокровенные страсти, нескончаемая
борьба, неведомые жертвы... Произнесено одно слово - и рушится в прах дивный
дворец надежды; одно слово - и прочь улетает птичка, которую ты всю свою
жизнь старался приманить!
Уильям хотя и видел по выражению лица Эмилии, что наступила критическая
минута, однако продолжал в самых энергических выражениях умолять Седли
остерегаться Ребекки и не принимать ее. Он молил Джоза хотя бы навести о ней
справки, рассказал, как ему довелось услышать, что она знается с игроками и
всякими подозрительными людьми; напомнил, сколько зла она причинила в былые
дни: как она вместе с Кроули обирала бедного Джорджа. Теперь она, по ее же
собственному признанию, живет врозь с мужем, - и, быть может, на это есть
причины... Как опасно будет ее общество для Эмилии, которая ничего не
понимает в житейских делах! Уильям заклинал Джоза не допускать Ребекку в
свою семью со всем красноречием, на какое только был способен, и с гораздо
большей энергией, чем обычно выказывал этот невозмутимый джентльмен.
Будь Доббин менее порывист и более ловок, ему, возможно, удалось бы
уговорить Джоза, но коллектор немало досадовал на майора, который, как ему
казалось, постоянно подчеркивал свое превосходство над ним (он даже
поделился своим мнением с мистером Киршем, курьером, а так как майор Доббин
всю дорогу проверял счета мистера Кирша, тот вполне согласился со своим
хозяином). И Джоз разразился хвастливой речью о том, что он сам сумеет
защитить свою честь, и просит не вмешиваться в его дела, и не намерен
слушать майора... Но тут их разговор - довольно продолжительный и бурный -
был прерван самым естественным образом, а именно: прибыла миссис Бекки в
сопровождении носильщика из гостиницы "Слон", нагруженного тощим багажом
гостьи.
Она приветствовала хозяина с ласковой почтительностью; майору Доббину,
который, как сразу же подсказало ей чутье, был врагом и только что пытался
восстановить против нее Джоза, она поклонилась дружески, но сдержанно. На
шум, вызванный ее прибытием, вышла из своей комнаты Эмми. Она подошла к
гостье и с жаром расцеловала ее, не обращая внимания на майора, если не
считать того, что на него был брошен гневный взгляд, - вероятно, самый
презрительный и самый несправедливый взгляд, в каком была повинна эта
кроткая женщина со дня своего рождения. Но у нее имелись на это свои
причины, она намерена была продолжать сердиться на Доббина. И Доббин ушел,
негодуя на такую несправедливость (а не на свое поражение) и отвесив Эмилии
столь же высокомерный поклон, сколь высокомерен был убийственно вежливый
реверанс, которым маленькой женщине угодно было с ним попрощаться.
Когда он удалился, Эмми стала особенно оживленной и нежной с Ребеккою и
принялась хлопотать и устраивать свою гостью в отведенной для нее комнате с
таким пылом и энергией, какие при своем спокойном характере редко
обнаруживала. Но когда людям, в особенности людям слабым, нужно совершить
какой-нибудь несправедливый поступок, то лучше уж, чтобы он совершился
быстро. К тому же Эмми воображала, что своим поведением она выказывает
большую твердость и надлежащую любовь и уважение к памяти покойного капитана
Осборна.
К обеду явился с гуляния Джорджи и увидел, что стол накрыт, как обычно,
на четыре прибора, но одно место занято не майором Доббином, а какой-то
дамой.
- О! А где Доб? - спросил юный джентльмен, выражаясь, по своему
взглядом.
- Этот чертенок приносит с собою зло всюду, где только ни появится, -
непочтительно заявил майор. - Кто знает, какую она вела жизнь и чем
занимается здесь, за границей, совсем одна? Не говорите мне о гонениях и
врагах; у честной женщины всегда есть друзья, и она не разлучается со своей
семьей. Почему она оставила мужа? Может быть, он и был скверным, бесчестным
человеком, как вы рассказываете. Он всегда был таким. Я отлично помню, как
этот плут заманивал и надувал беднягу Джорджа. Кажется, был какой-то скандал
в связи с их разводом? Как будто я что-то слышал! - воскликнул майор Доббин,
не очень-то интересовавшийся светскими сплетнями.
И Джоз тщетно старался убедить его, что миссис Бекки во всех отношениях
добродетельная и безвинно обиженная женщина.
- Ну, ладно, ладно! Давайте спросим миссис Джордж, - сказал наш
архидипломат майор. - Пойдемте к ней и посоветуемся с нею. Вы согласитесь,
что кто-кто, а она хороший судья в таких делах.
- Гм! Эмми, пожалуй, годится, - сказал Джоз - ведь он-то не был влюблен
в свою сестру.
- Пожалуй, годится? Черт возьми, сэр, она самая лучшая женщина, какую я
только встречал в своей жизни! - выпалил майор. - Одним словом, идемте к ней
и спросим, следует ли видаться с этой особой. Как она скажет, так и будет.
Этот противный, хитрый майор не сомневался, что играет наверняка. Он
помнил, что одно время Эмми отчаянно и с полным основанием ревновала к
Ребекке и никогда не упоминала ее имени без содрогания и ужаса. "Ревнивая
женщина никогда не прощает", - думал майор. И вот наши два рыцаря
направились через улицу к дому миссис Джордж, где та беспечно распевала
романсы со своей учительницей мадам Штрумф.
Когда эта дама удалилась, Джоз приступил к делу с обычной своей
высокопарностью.
- Дорогая моя Эмилия, - сказал он. - Со мной только что произошло
совершенно необычайное... да... разрази меня господь... совершенно
необычайное приключение. Один твой старый друг... да, весьма интересный
старый друг, - друг, могу сказать, со стародавних пор, - только что прибыл
сюда, и мне хотелось бы, чтобы ты с нею повидалась.
- С нею! - воскликнула Эмилия. - А кто это? Майор Доббин, не ломайте,
пожалуйста, мои ножницы.
Майор крутил их, держа за цепочку, на которой они иногда висели у пояса
хозяйки, и тем самым подвергал серьезной опасности свои глаза.
- Это женщина, которую я очень не люблю, - угрюмо заметил майор, - и
которую вам также не за что любить.
- Это Ребекка, я уверена, что это Ребекка! - сказала Эмилия, краснея и
приходя в сильнейшее волнение.
- Вы правы, как всегда, правы, - ответил Доббин.
Брюссель, Ватерлоо, старые-старые времена, горести, муки, воспоминания
сразу ожили в нежном сердце Эмилии.
- Я не хочу ее видеть, - продолжала она. - Не могу.
- Что я вам говорил? - сказал Доббин Джозу.
- Она очень несчастна и... и всякая такая штука, - настаивал Джоз. -
Она в страшной бедности, беззащитна... и болела... ужасно болела... и этот
негодяй муж ее бросил.
- Ах! - воскликнула Эмилия.
- У нее нет ни одного друга на свете, - продолжал Джоз не без
догадливости, - и она говорила, что она думает, что может довериться тебе.
Она такая жалкая, Эмми! Она чуть с ума не сошла от горя. Ее рассказ страшно
меня взволновал... честное слово, взволновал... могу сказать, что никогда
еще такие ужасные гонения не переносились столь ангельски терпеливо. Семья
поступила с ней крайне жестоко.
- Бедняжка! - сказала Эмилия.
- И она говорит, что если она не найдет дружеской поддержки, то,
наверно, умрет, - продолжал Джоз тихим, дрожащим голосом. - Разрази меня
господь! Ты знаешь, она покушалась на самоубийство! Она возит с собой
опиум... я видел пузырек у нее в комнате... такая жалкая, комнатка... в
третьеразрядной гостинице. "Слон", под самой крышей, на самом верху. Я ходил
туда.
По-видимому, это не произвело впечатления на Эмми. Она даже улыбнулась
слегка. Быть может, она представила себе, как Джоз пыхтел, взбираясь по
лестнице.
- Она просто убита горем, - снова начал он. - Страшно слушать, какие
страдания перенесла эта женщина. У нее был мальчуган, ровесник Джорджи.
- Да, да, я как будто припоминаю, - заметила Эмми. - Ну и что же?
- Красивейший ребенок, - сказал Джоз, который, как все толстяки, легко
поддавался сентиментальному волнению и был сильно растроган повестью
Ребекки, - сущий ангел, обожавший свою мать. Негодяи вырвали рыдающего
ребенка из ее объятий и с тех пор не позволяют ему видеться с нею.
- Дорогой Джозеф, - воскликнула Эмилия, вскакивая с места, - идем к ней
сию же минуту!
И она бросилась к себе в спальню, впопыхах завязала шляпку и, выбежав с
шалью на руке, приказала Доббину идти с ними.
Доббин подошел и накинул ей на плечи шаль - белую кашемировую шаль,
которую сам прислал ей из Индии. Он понял, что ему остается только
повиноваться. Эмилия взяла его под руку, и они отправились.
- Она в номере девяносто втором, до него восемь маршей, - сказал Джоз,
вероятно, не чувствовавший большой охоты опять подниматься под крышу. Он
поместился у окна своей гостиной, выходившего на площадь, на которой стоит
"Слон", и наблюдал, как наша парочка шла через рынок.
Хорошо, что Бекки тоже увидала их со своего чердака, где она балагурила
и смеялась с двумя студентами. Те подшучивали над наружностью дедушки Бекки,
прибытие и отбытие которого видели сами, но Бекки успела выпроводить их и
привести в порядок свою комнатку, прежде чем владелец "Слона", знавший, что
миссис Осборн жалуют при светлейшем дворе, и потому относившийся к ней с
почтением, поднялся по лестнице, подбодряя миледи и герра майора на крутом
подъеме.
- Милостивая леди, милостивая леди! - сказал хозяин, постучавшись в
дверь к Бекки (накануне еще он называл ее просто мадам и обращался с нею без
всяких церемоний).
- Кто там? - спросила Бекки, высовывая голову, и тихо вскрикнула. Перед
нею стояла трепещущая Эмми и Доббин, долговязый майор с бамбуковой тростью.
Он стоял молча и наблюдал, заинтересованный этой сценою, ибо Эмми с
распростертыми объятиями бросилась к Ребекке, и тут же простила ее, и
обняла, и поцеловала от всего сердца. Ах, несчастная женщина, когда
запечатлевались на твоих губах такие чистые поцелуи?
Amantiuin irae {Гнев влюбленных (лат.).}
Прямодушие и доброта, проявленные Эмилией, способны были растрогать
даже такую закоренелую нечестивицу, как Бекки. На ласки и нежные речи Эмми
она отвечала с чувством, очень похожим на благодарность, и с волнением,
которое хотя и длилось недолго, но в то мгновение было почти что искренним.
Рассказ о "рыдающем ребенке, вырванном из ее объятий", оказался удачным
ходом со стороны Ребекки. Описанием этого душераздирающего события она
вернула себе расположение подруги, и, конечно, оно же послужило одной из
первых тем, на которые наша глупенькая Эмми заговорила со своей вновь
обретенной приятельницей.
- Значит, они отняли у тебя твое милое дитя! - воскликнула наша
простушка. - Ах, Ребекка, дорогой мой друг, бедная страдалица! Я знаю, что
значит потерять сына, и могу сочувствовать тем, кто утратил его. Но, даст
бог, твой сын будет возвращен тебе, так же как милосердное провидение
вернуло мне моего мальчика.
- Дитя, мое дитя?.. О да, страдания мои были ужасны, - подтвердила
Бекки, ощутив, однако, мимолетное чувство стыда. Ей стало как-то не по себе
при мысли, что в ответ на такое полное и простодушное доверие она вынуждена
сразу же начать со лжи. Но в том-то и беда тех, кто хоть раз покривил душой!
Когда одна небылица принимается за правду, приходится выдумывать другую,
чтобы не подорвать доверия к выданным раньше векселям; и таким образом
количество лжи, пущенной в обращение, неизбежно увеличивается, и опасность
разоблачения растет с каждым днем.
- Когда меня разлучили с сыном, - продолжала Бекки, - мои страдания
были ужасны (надеюсь, она не сядет на бутылку!). Я думала, что умру... К
счастью, у меня открылась горячка, так что доктор уже потерял надежду на мое
выздоровление. Но я... выздоровела, и... вот я здесь, в бедности и без
друзей.
- Сколько ему лет? - спросила Эмми.
- Одиннадцать, - ответила Бекки.
- Одиннадцать! - воскликнула гостья. - Но как же так? Ведь он родился в
один год с Джорджи, а Джорджи...
- Я знаю, знаю! - воскликнула Бекки, которая совершенно не помнила
возраста маленького Родона. - От горя я много чего перезабыла, дорогая моя
Эмилия. Я очень сильно изменилась, иной раз совсем как безумная. Ему было
одиннадцать, когда его отняли у меня. Да благословит господь его милую
головку! Я его с тех пор не видела.
- Он белокурый или темненький? - продолжала глупышка Эмми. - Покажи мне
его волосы.
Бекки чуть не расхохоталась над ее наивностью.
- Не сегодня, голубчик... когда-нибудь в другой раз, когда придут из
Лейпцига мои сундуки, - ведь я оттуда приехала. Я покажу тебе и портрет его,
который сама нарисовала еще давно, в счастливую пору.
- Бедная Бекки, бедная Бекки! - сказала Эмми. - Как же я-то должна быть
благодарна! - (Хотя это благочестивое правило, внушаемое нам нашими
родственницами с юных лет, - благодарить всевышнего за то, что нам гораздо
лучше, чем кому-то другому, - не кажется мне особенно разумным.) И тут она,
по своему обыкновению, подумала о том, что сын ее самый красивый, самый
добрый и самый умный мальчик во всем свете.
- Вот ты увидишь моего Джорджи! - Лучше этого Эмми ничего не могла
придумать для утешения Бекки. В самом деле, чем еще ее можно было бы
успокоить!
Так обе женщины беседовали в течение часа или больше, и за это время
Бекки успела полно и обстоятельно изложить подруге историю своей жизни. Она
поведала Эмми, что семья мужа всегда смотрела на их брак с Родоном Кроули в
высшей степени враждебно; что ее невестка (злокозненная женщина) настраивала
Родона против нее; что муж стал заводить мерзкие связи, а ее совсем
разлюбил; что она сносила бедность, пренебрежение, холодность со стороны
существа, любимого ею больше всего на свете, - и все это ради счастья ее
ребенка; наконец, что ей было нанесено гнуснейшее оскорбление, почему она и
была вынуждена уехать от мужа: этот негодяй не постыдился требовать, чтобы
она пожертвовала своим добрым именем ради должности, которую мог ему
предоставить один весьма важный и влиятельный, но беспринципный человек -
маркиз Стайн. Ужаснейший изверг!
Эту часть своей богатой событиями истории Бекки рассказала с
величайшей, чисто женской деликатностью и с видом негодующей добродетели.
Нанесенное ей оскорбление заставило ее покинуть кров супруга, но негодяи
отомстил ей, отняв у нее ребенка. И вот, закончила Бекки, теперь она
скиталица - нищая, беззащитная, без друзей и без счастья.
Лица, знакомые с характером Эмми, легко могут себе представить, как она
приняла эту историю, рассказанную довольно пространно. Она трепетала от
негодования, слушая о поведении злодея Родона и изверга Стайна. Во взгляде
ее появлялись знаки восклицания к каждой фразе, в которой Бекки описывала
преследования со стороны своих аристократических родственников и охлаждение
своего мужа. (Бекки его не порицала. Она говорила о нем скорее горестно, чем
злобно. Она любила его слишком горячо; и разве он не отец ее мальчика!) А
когда дело дошло до сцены разлуки с ребенком, Эмми надолго спряталась за
своим носовым платочком, так что наша трагическая актриса должна была
остаться очень довольна тем, какое впечатление ее игра производит на
публику.
Пока дамы были заняты разговором, верный телохранитель Эмилии, майор
(не хотевший, разумеется, мешать их беседе), устал ходить взад-вперед по
узкому скрипучему коридорчику, потолок которого ерошил ворс на его шляпе, и,
спустившись в нижний этаж гостиницы, попал в большую общую залу "Слона",
откуда и шла лестница наверх. Это помещение всегда полно табачного дыма и
обильно забрызгано пивом. На грязном столе стоят десятки одинаковых медных
подсвечников с сальными свечами для постояльцев, а над подсвечниками рядами
висят ключи от комнат. Эмми, когда направлялась к Бекки, покраснела от
смущения, проходя через эту комнату, где собрались самые разношерстные люди:
тирольские перчаточники и дунайские торговцы полотном со своими тюками;
студенты, подкреплявшиеся бутербродами и мясом; бездельники, игравшие в
карты или в домино на липких, залитых пивом столах; акробаты, отдыхавшие в
перерыве между двумя представлениями, - словом, fumus и strepitus {Дым и шум
(лат.).} немецкой гостиницы в ярмарочное время. Лакей, не дожидаясь заказа,
подал майору кружку пива. Доббин вынул сигару и решил развлечься этим
губительным зельем и газетою в ожидании, когда за ним придет вверенная его
попечениям особа.
Вскоре по лестнице, позвякивая шпорами, спустились Макс и Фриц в
шапочках набекрень и с трубками, разукрашенными гербами и пышными
кисточками. Они повесили на доску ключ от э 90, заказали себе порцию
бутербродов и пива и, усевшись неподалеку от майора, завели беседу, отрывки
которой долетели до слуха Доббина. Разговор шел главным образом о "фуксах" и
"филистерах", о дуэлях и попойках в соседнем шопенгаузенском университете,
прославленном рассаднике просвещения, откуда они только что приехали в
Eilwagen {В дилижансе (нем.).}, по-видимому, вместе с Бекки, чтобы
присутствовать на свадебных торжествах в Пумперникеле.
- Эта маленькая Englanderin, кажется, попала en bays de gonnoissance {В
среду знакомых (искаж. франц.).}, - сказал Макс, знавший французский язык,
своему товарищу Фрицу. - После ухода толстяка дедушки к ней явилась
хорошенькая соотечественница. Я слышал, как они болтали и охали в комнате у
малютки.
- Нужно взять билеты на ее концерт, - заметил Фриц. - У тебя есть
деньги, Макс?
- Вот еще! - воскликнул тот. - Этот концерт - концерт in nubibus {В
облаках (лат.).}. Ганс рассказывал, что она в Лейпциге объявляла о таком
концерте, и бурши взяли много билетов. Но она уехала, не выступив. Вчера в
карете она рассказывала, что ее пианист заболел в Дрездене. Я уверен, что
она просто не умеет петь: голос у нее сипит так же, как у тебя, о
пропившаяся знаменитость!
- Да, он у нее сипит; я слышал из окна, как она разделывала какую-то
schrecklicho {Ужасную (нем.).} английскую балладу под названием: "De Rose
upon de Balgoriy" {"Роза на балконе" (искаж. англ.).}.
- Saufen und singcn {Пить и петь (нем.).} вместе не уживаются, -
заметил красноречивый Фриц, очевидно, предпочитавший первое из этих занятии.
- Нет, не нужно брать у нее никаких билетов. Вчера вечером она выиграла в
trente et quarante. Я видел ее: она заставила играть за себя какого-то
английского мальчугана. Спустим твои денежки там же или в театре, а то
угостим ее французским вином или коньяком в саду Аврелия, а билеты брать ни
к чему... Что скажешь? Еще по кружке пива?
И, по очереди окунув свои белокурые усы в омерзительное пойло, они
подкрутили их и отбыли на ярмарку.
Майор, видевший, как вешали на крючок ключ от э 90, и слышавший беседу
университетских фатов, не мог не понять, что их разговор относился к Бекки.
"Чертенок, опять она принялась за свои старые штучки!" - подумал он и
улыбнулся, вспомнив былые дни, когда он был свидетелем ее отчаянного
заигрывания с Джозом и уморительного конца этой затеи. Они с Джорджем часто
смеялись над этим впоследствии, пока - через несколько недель после женитьбы
Джорджа - тот и сам не попал в тенета маленькой Цирцеи и не вошел с ней в
какое-то соглашение, о чем товарищ его, конечно, догадывался, но предпочитал
не спрашивать. Уильяму было слишком больно или стыдно выведывать эту
позорную тайну, но однажды Джордж, видимо, в порыве раскаяния, сам намекнул
на нее. Было это в утро сражения при Ватерлоо, когда молодые люди стояли
впереди своих солдат, наблюдая сквозь пелену дождя за темными массами
французов, занимавших расположенные напротив высоты.
- Я впутался в глупую интригу с одной женщиной, - сказал тогда Джордж.
- Хорошо, что мы выступили в поход. Если меня убьют, то Эмми, надеюсь,
никогда не узнает об этой истории. Эх, если бы ничего этого не было!
Уильям любил вспоминать и не раз утешал бедную вдову Джорджа рассказами
о том, как Осборн, расставшись с женой, в первый день после сражения у
Катр-Бра прочувствованно говорил об отце и жене. Это обстоятельство Уильям
особенно подчеркивал в своих беседах с Осборном-старшим, и таким образом ему
удалось склонить старого джентльмена хотя бы на самом закате дней
примириться с памятью покойного сына.
"Итак, эта чертовка все еще продолжает свои козни, - думал Уильям. -
Хотел бы я, чтобы она была за сотни миль отсюда! Она всюду приносит с собой
зло".
Сжав руками виски и не видя у себя под носом "Пумперпикельской газеты"
недельной давности, Доббин сидел, погруженный в эти мрачные предчувствия и
неприятные мысли, как вдруг кто-то дотронулся зонтиком до его плеча. Доббин
поднял голову и увидел миссис Эмилию.
У этой женщины была привычка тиранить майора Доббина (ибо и самому
слабому человеку хочется над кем-нибудь властвовать), и она командовала им,
заставляла его носить поноску и изредка гладила, словно он был большим
ньюфаундлендским псом. Ему же нравилось, так сказать, бросаться в воду,
когда Эмилия кричала: "Доббин, гоп!" - и трусить за нею рысцой, держа в
зубах ее ридикюль. Наше повествование не достигло цели, если читатель до сих
пор не заметил, что майор был порядочным простофилей.
- Почему вы не дождались меня, сэр, чтобы проводить по лестнице? -
сказала она, вздернув головку и насмешливо приседая перед Доббином.
- Я не мог выпрямиться в этом коридоре, - ответил майор, глядя на нее с
забавно виноватым выражением и обрадованный возможностью подать Эмилии руку
и вывести ее из этого ужасного, насквозь прокуренного помещения. Он вышел бы
из гостиницы, даже не вспомнив про лакея, если бы тот не побежал за ним
вдогонку, не остановил на пороге "Слона" и не заставил заплатить за пиво, к
которому Доббин и не притронулся. Эмми весело смеялась; она заявила, что
Доббин гадкий человек - хотел сбежать не расплатившись, и сделала несколько
шутливых замечаний по поводу местного пива. Она была в прекрасном
расположении духа и проворно перебежала Рыночную площадь. Ей нужно сию же
минуту повидаться с Джозом. Майор посмеялся над проявлением таких бурных
чувств: в самом деле, не очень часто бывало, чтобы миссис Эмилия хотела
увидеть своего брата "сию же минуту".
Они застали коллектора в его гостиной в бельэтаже. Пока Эмми сидела
запершись со своей подругой на чердаке, а майор отбивал барабанную дробь на
липких столах в общей зале, Джоз, разгуливая по комнате и грызя ногти, то и
дело поглядывал через Рыночную площадь на гостиницу "Слон". Ему тоже не
терпелось повидаться с миссис Осборн.
- Ну, что же? - спросил он.
- Бедная, несчастная, как она настрадалась! - сказала Эмми.
- О да, разрази меня господь! - произнес Джоз, качая головой, так что
его щеки затряслись, словно желе.
- Она займет комнату Пейн, а Пейн может перейти наверх, - продолжала
Эмми.
Пейн была степенная англичанка-горничная при особе миссис Осборн.
Проводник Кирш, как полагается, ухаживал за нею, а Джорджи изводил ее
страшными рассказами о немецких разбойниках и привидениях. Занималась она
главным образом тем, что ворчала, помыкала своей хозяйкой и грозила завтра
же вернуться в свою родную деревню Клепем.
- Она займет комнату Пейн, - сказала Эмми.
- Вы хотите сказать, что собираетесь поселить эту женщину у себя в
доме? - выпалил майор, вскочив на ноги.
- Да, собираемся, - ответила Эмилия самым невинным тоном. - Не злитесь
и не ломайте мебель, майор Доббин! Конечно, мы собираемся поселить ее здесь.
- Конечно, моя дорогая, - сказал Джоз.
- Бедняжка так намучилась, - продолжала Эмми, - ее ужасный банкир
прогорел и сбежал; ее муж - такой негодяй - бросил ее и отнял у нее ребенка!
(Тут она стиснула кулачки и выставила их вперед, приняв самую грозную позу.
Майор был очарован зрелищем столь отважной воительницы.) Бедная моя девочка!
Совершенно одна, вынуждена давать уроки пения ради куска хлеба... Как же не
устроить ее у нас!
- Берите у нее уроки, дорогая моя миссис Джордж, - воскликнул майор, -
но не приглашайте к себе жить! Умоляю вас!
- Вздор! - фыркнул Джоз.
- Вы всегда такой добрый и отзывчивый... во всяком случае, вы таким
были... я изумляюсь вам, майор Уильям! - вскричала Эмилия. - Когда же и
помочь ей, как не сейчас, когда она так несчастна! Теперь-то и нужно оказать
ей помощь. Самый старинный друг, какой у меня есть, и не...
- Она не всегда была вам другом, Эмилия, - сказал майор, не на шутку
разгневанный.
Этого намека Эмилия не в силах была стерпеть. Взглянув почти с яростью
в лицо майору, она сказала:
- Стыдитесь, майор Доббин! - и удалилась из комнаты, захлопнув дверь за
собой и за своим оскорбленным достоинством.
- Намекать на это! - воскликнула она, когда дверь закрылась. - О, как
это было жестоко с его стороны! - И она взглянула на портрет Джорджа,
висевший, как обычно, в ее спальне, над портретом сына. - Это было жестоко.
Если я простила, то ему и подавно следовало молчать. И ведь из его же
собственных уст я узнала, какой гадкой и необоснованной была моя ревность, и
что ты чист... о да! Ты был чист, мой святой, вознесшийся на небеса!
Она прошлась по комнате, вся дрожа от негодования. Потом оперлась на
комод, над которым висело изображение мужа, и долго, не отрываясь, смотрела
на него. Глаза Джорджа, казалось, глядели на нее с упреком, и взгляд их
становился все печальнее. Давние бесценные воспоминания о краткой поре их
любви опять нахлынули на нее. Рана, едва затянувшаяся с годами, снова
сочилась кровью, - о, как мучительно! Эмилия не в силах была вынести
укоризненного взгляда своего мужа. Это невозможно!.. Нет, нет!
Бедный Доббин! Бедный старый Уильям! Одно злосчастное слово уничтожило
кропотливый труд стольких лет - здание, воздвигнутое бог знает на каких
тайных и скрытых основаниях, где таились сокровенные страсти, нескончаемая
борьба, неведомые жертвы... Произнесено одно слово - и рушится в прах дивный
дворец надежды; одно слово - и прочь улетает птичка, которую ты всю свою
жизнь старался приманить!
Уильям хотя и видел по выражению лица Эмилии, что наступила критическая
минута, однако продолжал в самых энергических выражениях умолять Седли
остерегаться Ребекки и не принимать ее. Он молил Джоза хотя бы навести о ней
справки, рассказал, как ему довелось услышать, что она знается с игроками и
всякими подозрительными людьми; напомнил, сколько зла она причинила в былые
дни: как она вместе с Кроули обирала бедного Джорджа. Теперь она, по ее же
собственному признанию, живет врозь с мужем, - и, быть может, на это есть
причины... Как опасно будет ее общество для Эмилии, которая ничего не
понимает в житейских делах! Уильям заклинал Джоза не допускать Ребекку в
свою семью со всем красноречием, на какое только был способен, и с гораздо
большей энергией, чем обычно выказывал этот невозмутимый джентльмен.
Будь Доббин менее порывист и более ловок, ему, возможно, удалось бы
уговорить Джоза, но коллектор немало досадовал на майора, который, как ему
казалось, постоянно подчеркивал свое превосходство над ним (он даже
поделился своим мнением с мистером Киршем, курьером, а так как майор Доббин
всю дорогу проверял счета мистера Кирша, тот вполне согласился со своим
хозяином). И Джоз разразился хвастливой речью о том, что он сам сумеет
защитить свою честь, и просит не вмешиваться в его дела, и не намерен
слушать майора... Но тут их разговор - довольно продолжительный и бурный -
был прерван самым естественным образом, а именно: прибыла миссис Бекки в
сопровождении носильщика из гостиницы "Слон", нагруженного тощим багажом
гостьи.
Она приветствовала хозяина с ласковой почтительностью; майору Доббину,
который, как сразу же подсказало ей чутье, был врагом и только что пытался
восстановить против нее Джоза, она поклонилась дружески, но сдержанно. На
шум, вызванный ее прибытием, вышла из своей комнаты Эмми. Она подошла к
гостье и с жаром расцеловала ее, не обращая внимания на майора, если не
считать того, что на него был брошен гневный взгляд, - вероятно, самый
презрительный и самый несправедливый взгляд, в каком была повинна эта
кроткая женщина со дня своего рождения. Но у нее имелись на это свои
причины, она намерена была продолжать сердиться на Доббина. И Доббин ушел,
негодуя на такую несправедливость (а не на свое поражение) и отвесив Эмилии
столь же высокомерный поклон, сколь высокомерен был убийственно вежливый
реверанс, которым маленькой женщине угодно было с ним попрощаться.
Когда он удалился, Эмми стала особенно оживленной и нежной с Ребеккою и
принялась хлопотать и устраивать свою гостью в отведенной для нее комнате с
таким пылом и энергией, какие при своем спокойном характере редко
обнаруживала. Но когда людям, в особенности людям слабым, нужно совершить
какой-нибудь несправедливый поступок, то лучше уж, чтобы он совершился
быстро. К тому же Эмми воображала, что своим поведением она выказывает
большую твердость и надлежащую любовь и уважение к памяти покойного капитана
Осборна.
К обеду явился с гуляния Джорджи и увидел, что стол накрыт, как обычно,
на четыре прибора, но одно место занято не майором Доббином, а какой-то
дамой.
- О! А где Доб? - спросил юный джентльмен, выражаясь, по своему