Страница:
"Седли и Кo" учредили в Опорто, Бордо и Сен-Мари агентства, которые имеют
возможность предложить друзьям и публике самый лучший и изысканный выбор
портвейна, хереса и красных вин по умеренным ценам и на особо выгодных
условиях. Основываясь на этом извещении, Доббин насел на губернатора,
главнокомандующего, на судей, на полковых товарищей и всех, кого только знал
из начальствующих лиц, и послал фирме "Седли и Кo" столько заказов на вина,
что привел в полное изумление мистера Седли и мистера Клепа, который и
составлял всю "Кo" в названном предприятии. Но за этим взрывом удачи, под
влиянием которого бедный старик уже собирался строить дом в Сити,
обзавестись целым полком клерков, собственной пристанью и агентами во всех
уголках земного шара, других заказов не последовало. Очевидно, старый
джентльмен утратил прежний тонкий вкус к винам: на майора Доббина посыпались
жалобы из всех офицерских столовых за скверные напитки, которые были
выписаны по его рекомендации. В конце концов он скупил обратно огромное
количество вин и продал с аукциона, с огромным для себя убытком. Что
касается бывшего коллектора, получившего в это время место в управлении
государственными сборами в Калькутте, то он был взбешен, когда почта
принесла ему пачку этих вакхических проспектов с приватной припиской отца,
извещавшей Джоза, что ого родитель рассчитывает на него в этом предприятии и
посылает ему партию отборных вин, указанных в накладной, а также выданные им
от имени сына векселя на эту сумму - на покрытие расходов. Джоз, которому,
кажется, легче было бы стерпеть, что его отца, отца Джоза Седли, члена
управления государственными сборами, считают Джеком Кетчем, нежели
виноторговцем, выклянчивающим заказы, с возмущением отказался от векселей и
написал старому джентльмену сердитое письмо, предлагая на будущее оставить
его в покое. Опротестованные векселя пришли обратно, и "Седли и Кo"
вынуждены были оплатить их доходами от мадрасской операции, а частью и
сбережениями Эмми.
Кроме пенсии в пятьдесят фунтов в год, у нее, по заявлению
душеприказчика ее мужа, была еще сумма в пятьсот фунтов, находившаяся в
момент смерти Осборна на руках у агентов; эту сумму опекун Джорджа, Доббин,
предлагал поместить из восьми годовых процентов в одну индийскую контору.
Мистер Седли, подозревавший майора в каких-то неблаговидных расчетах на эти
деньги, был категорически против предложенного плана. Он отправился к
агентам, чтобы лично протестовать против такого помещения упомянутого
капитала. Там он узнал, к своему изумлению, что никто им не доверял такой
суммы, что все оставшиеся после покойного капитана средства не превышают ста
фунтов, а названные пятьсот фунтов, по-видимому, составляют особую сумму, о
которой известно только майору Доббину. Окончательно убедившись, что дело
нечисто, старик Седли начал преследовать майора. Как самый близкий дочери
человек, он потребовал отчета относительно средств покойного капитана.
Доббин замялся, покраснел и стал давать невразумительные ответы. Это
подтверждало подозрение старика, что он имеет дело с мошенником.
Величественным тоном высказал он этому офицеру "всю правду в глаза", как он
выразился, то есть попросту выразил убеждение, что майор незаконно присвоил
деньги его покойного зятя.
Тут Доббин вышел из терпения, и если бы его обвинитель не был так стар
и жалок, между обоими джентльменами, сидевшими за столиком кофейни Слотера,
где происходило их объяснение, непременно вспыхнула бы ссора.
- Поднимемтесь ко мне, сэр, - пробормотал майор с сердцем, - я
настаиваю на том, чтобы вы поднялись ко мне, и я покажу вам, кто оказался
пострадавшей стороной: бедный Джордж или я.
И он потащил старика к себе в номер и достал из конторки счета и пачку
долговых обязательств, выданных Осборном, который, надо отдать ему
справедливость, охотно выдавал такие обязательства.
- Джордж оплатил свои векселя при отъезде из Англии, но, когда он пал в
сражении, у него не осталось и сотни фунтов. Я и еще два товарища-офицера из
своих сбережений собрали небольшую сумму, а вы осмеливаетесь говорить, что
мы стараемся обобрать вдову и сироту.
Седли был очень сконфужен и притих, хотя в действительности Уильям
Доббин изрядно насочинил старому джентльмену: это были его деньги, полностью
все пятьсот фунтов, он на свои средства похоронил друга и оплатил все
расходы, связанные с его смертью и с переездом несчастной Эмилии.
Об этих издержках старый Осборн ни разу не дал себе труда подумать, да
и никто из родственников Эмилии не вспомнил об этом, не говоря уж о ней
самой. Вполне доверяя майору Доббину как бухгалтеру, она не вникала в его
несколько запутанные расчеты и понятия не имела, как много она ему должна.
Два-три раза в год, верная своему обещанию, она писала ему письма в
Мадрас, - письма, целиком наполненные маленьким Джорджи. Как дорожил Уильям
этими письмами! Каждый раз, когда Эмилия писала ему, он отвечал ей, но по
собственному почину никогда не писал. Зато он посылал ей и крестнику
бесчисленные напоминания о себе. Так он заказал и выслал ей целый набор
шарфов и великолепные китайские шахматы из слоновой кости. Пешками были
зеленые и белые человечки с настоящими мечами и щитами, конями - всадники, а
турами - башни на спинах слонов.
- Даже у миссис Манго шахматы далеко не такие роскошные, - заметил
мистер Песлер.
Шахматы привели Джорджи в восхищение, и он в первом своем письме
печатными буквами благодарил крестного за подарок. Доббин присылал также
консервированные фрукты и маринады; когда юный джентльмен тайком отведал
последних, достав их из буфета, он чуть не задохнулся, и решил, что это
наказание за воровство: так они сожгли ему горло. Эмми с юмором описала
майору это происшествие. Доббина обрадовало в ее письме то, что состояние
духа у нее стало бодрее и что она уже может смеяться. Он прислал ей две
шали: белую - для нес самой, и черную с пальмовыми листьями - для ее матери,
а также дна теплых зимних красных шарфа для старого мистер? Седли и Джорджа.
Шали стоили по меньшей мере по пятидесяти гнней каждая, как определила
миссис Седли. Она надевала свою и церковь, и знакомые дамы поздравляли ее с
роскошной обновкой. Белая шаль Эмми очень украшала ее скромное черное
платье.
- Какая жалость, что она и слышать о нем не хочет, - сетовала миссис
Седли, обращаясь к миссис Клеи и к другим своим приятельницам в Бромптоне. -
Джоз никогда не присылал нам таких подарков, он жалеет для нас денег. Майор,
очевидно, но уши влюблен, но, как только я намекну ей об этом, она краснеет,
начинает плакать, уходит к себе и сидит там со своей миниатюрой. Мне тошно
смотреть на эту миниатюру. Желала бы я, чтобы мы никогда не встречались с
этими противными, заносчивыми Осборнами.
Среди таких скромных событий и в таком скромном кругу протекало раннее
детство Джорджа. Мальчик рос хрупким, чувствительным, изнеженным, властным
по отношению к своей кроткой матери, которую он любил со страстной
нежностью. Он командовал и всеми прочими членами своего маленького мирка. По
мере того как он становился старше, взрослые удивлялись его высокомерным
замашкам и полному сходству с отцом. Он приставал к ним с вопросами, как
всегда делают пытливые дети, и, пораженный глубиной его замечаний и
наблюдении, дедушка надоел всем в клубе рассказами о гениальности и учености
мальчика. Бабушку мальчик принимал с добродушным безразличием. Тесный кружок
его близких считал, что такого умницы еще не было на свете, и Джорджи,
унаследовавший самомнение отца, думал, вероятно, что они не ошибаются.
Когда ему было около шести лет, Доббин вступил с ним в оживленную
переписку. Майор спрашивал, собирается ли Джорджи поступать в школу, и
выражал надежду, что он займет там достойное место, - или он предпочитает
иметь хорошего учителя дома? А когда пришло время начинать учение, его
крестный и опекун деликатно предложил взять на себя все издержки по
воспитанию Джорджи, так как они будут тяжелы для скудных средств матери.
Словом, майор всегда думал об Эмилии и ее маленьком сыне и приказал своим
поверенным доставлять мальчику книжки с картинками, краски, парты и
всевозможные пособия для занятий и развлечений.
За три дня до того, как Джорджу исполнилось шесть лет, какой-то
джентльмен в сопровождении слуги подъехал на двуколке к дому мистера Седли и
пожелал видеть мистера Джорджа Осборна. Это был мистер Булей, военный
портной с Кондит-стрит, который явился по поручению майора, чтобы снять
мерку с юного джентльмена и сшить ему суконный костюм. Он имел честь шить на
капитана, отца юного джентльмена.
Иногда - и, без сомнения, также по желанию майора - его сестры, девицы
Доббин, заезжали в фамильном экипаже, чтобы пригласить Эмилию и мальчика
покататься. Покровительство и любезность этих леди стесняли Эмилию, но она
переносила это довольно кротко, потому что была по натуре уступчива; к тому
же прогулка в роскошном экипаже доставляла маленькому Джорджу огромное
удовольствие. Иногда девицы просили отпустить к ним ребенка на целый день, и
он всегда с радостью ездил к ним, в их прекрасный дом с большим садом на
Денмарк-Хилле, где в теплицах вызревал прекрасный виноград, а на шпалерах -
персики.
Однажды девицы Доббин любезно явились к Эмилии с новостями, которые,
они уверены, доставят ей удовольствие... нечто очень интересное, касающееся
их дорогого Уильяма.
- Что такое? Не возвращается ли он домой? - спросила Эмилия, и в глазах
ее блеснула радость.
О нет, совсем не то, - но у них есть основание думать, что милый Уильям
скоро женится... на родственнице близкого друга Эмилии, мисс Глорвине
О'Дауд, сестре сэра Майкла О'Дауда, приехавшей в гости к леди О'Дауд в
Мадрас... на очень красивой и воспитанной девушке, как все говорят.
Эмилия только сказала: "О!" Какое в самом деле приятное известие.
Правда, она и мысли не допускает, что Глорвина похожа на ее старую знакомую,
женщину редкой доброты... но... но, право, она очень рада. И под влиянием
какого-то необъяснимого побуждения она схватила в объятия маленького Джорджа
и расцеловала его с чрезвычайной нежностью. Когда она отпустила мальчика, ее
глаза были влажны и она не произнесла и двух слов во время всей прогулки...
хотя, право же, была очень, очень рада!
Глава циническая
Но вернемся ненадолго к нашим старым хэмпширским знакомым, чьи надежды
на то, что они унаследуют имущество своей богатой родственницы, оказались
так прискорбно обмануты. Для Бьюта Кроули, рассчитывавшего на тридцать тысяч
фунтов, было тяжелым ударом получить всего лишь пять. Из этой суммы, после
того как были уплачены его собственные долги и долги его сына Джима,
учившегося в колледже, остался совершеннейший пустяк на приданое его четырем
некрасивым дочерям. Миссис Бьют так никогда и не узнала, вернее - никогда не
пожелала признаться себе в том, насколько ее собственное тиранство
способствовало разорению мужа. Она клялась и уверяла, что сделала все, что
только может сделать женщина. Разве ее вина, что она не обладает искусством
низкопоклонничества, как ее лицемерный племянник Питт Кроули? Она желает ему
того счастья, какое он заслужил своими бесчестными происками.
- По крайней мере, деньги останутся в семье, - соизволила она заметить.
- Питт ни за что не истратит их, будьте покойны, потому что большего скряги
не найти во всей Англии, и он так же гадок, но только в другом роде, как и
его расточительный братец, этот распутник Родон.
Таким образом, миссис Бьют после первого взрыва ярости и разочарования
начала приспосабливаться, как могла, к изменившимся обстоятельствам, то есть
принялась усердно наводить экономию и урезывать расходы. Она учила дочерей
стойко переносить бедность и изобретала тысячи остроумнейших способов
скрывать ее или не допускать до порога. С энергией, достойной всяческой
похвалы, она возила их на вечера и на общественные собрания и даже в
пасторском доме принимала гостей гораздо чаще, радушнее и любезнее, чем
раньше, когда ей улыбалась надежда унаследовать состояние дорогой мисс
Кроули. Никто не мог бы заподозрить по внешнему виду, что семья обманулась в
своих ожиданиях, или, судя по ее частым появлениям в обществе, догадаться,
насколько они стеснены в средствах и даже недоедают дома. Ее дочери гораздо
лучше наряжались, чем раньше. Они появлялись на всех вечерах в Винчестере и
Саутгемптоне, добирались даже до Кауза, чтобы попасть на балы и празднества
по случаю скачек и гребных гонок, и их карета с лошадьми, выпряженными прямо
из плуга, постоянно была в разгоне, пока, наконец, чуть ли не все кругом
поверили, что каждой из четырех сестер досталось состояние от тетки, имя
которой произносилось в семье не иначе как с уважением и трогательной
благодарностью. Я не знаю более распространенной лжи на Ярмарке Тщеславия, и
всего замечательнее, что люди уважают себя за такое лицемерие и, обманывая
других относительно размеров своих средств, видят в этом чуть ли не
добродетель.
Миссис Бьют, конечно, считала себя одной из самых добродетельных женщин
Англии, и вид ее счастливой семьи был для посторонних назидательным
зрелищем. Девицы были так веселы, так любезны, так хорошо воспитаны, так
скромны. Марта прелестно рисовала цветы и снабжала своими произведениями
половину благотворительных базаров в графстве; Эмма была настоящим соловьем
графства, и ее стихи в "Хэмпширском телеграфе" служили украшением его отдела
поэзии; Фанни и Матильда пели дуэты, а мамаша аккомпанировала им на
фортепьяно, между тем как две другие сестры, обнявшись, самозабвенно
слушали. Никто не знал, как бедные девочки зубрили эти дуэты у себя дома,
никто не видел, как мамаша муштровала их часами. Одним словом, миссис Бьют
сносила с веселым лицом превратности судьбы и соблюдала внешние приличия
самым добродетельным образом.
Миссис Бьют делала все, что могла сделать хорошая и почтенная мать. Она
приглашала к себе яхтсменов из Саутгемптона, священников из Винчестерского
собора и офицеров из местных казарм. Во время судебных сессий она пыталась
заманить к себе молодых судейских и поощряла Джима приводить домой
товарищей, с которыми он участвовал в охоте. Чего не сделает мать для блага
своих возлюбленных чад!
Понятно, что между такой женщиной и ее деверем, ужасным баронетом из
замка, не могло быть ничего общего. Разрыв между братьями был полный. Да и
никто из соседей теперь знать не хотел сэра Питта, ибо старый баронет стал
позором для всего графства. Его отвращение к порядочному обществу
усиливалось с каждым годом, и с тех пор как Питт и леди Джейн после свадьбы
сочли своим долгом нанести ему визит, ворота его замка не отворялись ни для
одного господского экипажа.
Это был неудачный, ужасный визит, о котором в семье вспоминали потом не
иначе как с содроганием. Питт, сам не свой от стыда, просил жену никогда не
упоминать о нем, и только через миссис Бьют, которая по-прежнему знала все,
что делалось в замке, стали известны подробности приема, оказанного сэром
Питтом сыну и невестке.
Пока они ехали по аллее парка в своей чистенькой, нарядной карете, Питт
с негодованием и ужасом заметил большие вырубки между деревьев - его
деревьев, - которые старый баронет рубил совершенно безбожно. Вид у парка
был заброшенный и унылый. Проезжие дороги содержались дурно, и нарядный
экипаж тащился по грязи и проваливался в глубокие лужи. Большая площадка
перед террасой почернела и затянулась мхом; нарядные когда-то цветочные
клумбы поросли сорной травой и заглохли. Почти по всему фасаду дома ставни
были наглухо закрыты; засов у входной двери был отодвинут только после
целого ряда звонков, и когда Хорокс ввел наконец наследника Королевского
Кроули и его молодую жену в жилище предков, какое-то существо в лентах
промелькнуло по почернелой дубовой лестнице и исчезло в верхних покоях. Он
проводил их в так называемую "библиотеку" сэра Питта. и чем больше Питт и
леди Джейн приближались к этой части здания, тем сильнее ощущали запах
табачного дыма.
- Сэр Питт не совсем здоров, - виноватым тоном сказал Хорокс и намекнул
на то, что его хозяин страдает прострелом.
Библиотека выходила окнами на главную аллею. Сэр Питт, стоя у открытого
окна, орал на форейтора и слугу Питта, собиравшихся извлечь багаж из кареты.
- Не смейте тащить их сюда! - кричал он, указывая на чемоданы трубкой,
которую держал в руке. - Это только утрений визит, Такер, олух ты этакий!
Господи! Отчего это у правой задней лошади такие трещины на бабках? Неужто
не нашлось никого в "Голове Короля", чтобы их смазать?.. Ну, как поживаешь,
Питт? Как поживаете, милочка? Приехали навестить старика - так, что ли? Ба,
да у вас премилая мордочка! Вы не похожи на эту старую ведьму, свою мамашу.
Идите сюда, будьте умницей и поцелуйте старого Питта.
Эти нежности смутили невестку, да и кого не смутят ласки небритого
старого джентльмена, насквозь пропитанного табаком! Но она вспомнила, что ее
брат, Саутдаун, тоже носит усы и курит сигары, и приняла эти знаки
расположения как нечто должное.
- Питт потолстел, - сказал баронет после этих изъявлений родственных
чувств. - Читает он вам длинные проповеди? Сотый псалом, вечерний гимн - а,
Питт?.. Принесите рюмку мальвазии и бисквитов для леди Джейн, Хорокс!
Болван, да не стойте тут, выкатив глаза, как жирный боров!.. Я не приглашаю
вас погостить у меня, милочка: вы здесь соскучитесь, да и нам с Питтом это
было бы ни к чему. Я человек старый, и у меня свои слабости: трубка,
триктрак по вечерам...
- Я умею играть в триктрак, сэр, - ответила, смеясь, леди Джейн. - Я
играла с папа и с мисс Кроули. Не правда ли, мистер Кроули?
- Леди Джейн умеет играть в игру, к которой вы чувствуете такое
пристрастие, сэр, - произнес надменно Питт.
- Ну, для этого не стоит оставаться. Нет, нет, отправляйтесь-ка лучше
назад в Мадбери и осчастливьте миссис Ринсер; или поезжайте обедать к Бьюту.
Он будет в восторге от вашего приезда, могу вас уверить: ведь он вам так
обязан за то, что вы заполучили все старухины деньги! Ха-ха! Часть из них
пойдет на ремонт замка, когда меня не будет на свете.
- Я заметил, сэр, - сказал Питт, повышая голос, - что ваши люди рубят
лес.
- Да, да, погода прекрасная и как раз подходящая по времени года, -
отвечал сэр Питт, внезапно оглохнув. - Я старею, Питт. Да и тебе, впрочем,
недалеко уже до пятидесяти. Он хорошо сохранился, моя милочка леди Джейн, не
правда ли? А все трезвость, набожность и нравственная жизнь. Взгляните на
меня, мне уже скоро восемь десятков стукнет. Ха-ха! - И он засмеялся, затем
взял понюшку табаку, подмигнул невестке и, ущипнул ее за руку.
Питт снова перевел разговор на лес, но баронет, как и в первый раз,
тотчас оглох.
- Стар я, что и говорить, и весь этот год жестоко мучаюсь от прострела.
Но я рад, что вы приехали, невестушка. Мне нравится ваше личико. В нем нет
никакого сходства с этими противными скуластыми Бинки. Я подарю вам кое-что
хорошенькое, что вы можете надеть ко двору.
И он потащился через комнаты к шкафу, откуда извлек старинную шкатулку
с драгоценностями.
- Возьмите это, милочка! - сказал он. - Это принадлежало моей матери, а
потом первой леди Кроули. Прекрасный жемчуг... я не стал дарить его дочери
железоторговца. Нет, нет! Берите и спрячьте поскорей, - сказал он, сунув
невестке футляр и поспешно захлопывая дверцу шкафа в тот момент, когда в
комнату вошел Хорокс с подносом и угощением.
- Что вы подарили жене Питта? - спросило существо в лентах, когда Питт
и леди Джейн уехали. Это была мисс Хорокс. дочь дворецкого, виновница
пересудов, распространившихся по всему графству, - особа, почти самовластно
царствовавшая в Королевском Кроули.
Возвышение и успех вышеозначенных Лент был отмечен с негодованием всей
семьей и всем графством. Ленты завели свой текущий счет в отделении
сберегательной кассы в Мадбери: Ленты ездили в церковь, завладев всецело
экипажем и лошадкой, которые раньше были в распоряжении замковой челяди.
Многие слуги были отпущены по ее желанию. Садовник-шотландец, еще
остававшийся в доме, - он гордился своими теплицами и шпалерами и
действительно получал недурной доход от сада, который он арендовал и урожай
с которого продавал в Саутгемптоне, - застал в одно ясное солнечное утро
Ленты за истреблением персиков около южной стены; когда он стал упрекать ее
за это покушение на его собственность, он был награжден пощечиной. И вот
садовнику, его жене-шотландке и их шотландским ребятишкам - единственным
почтенным обитателям Королевского Кроули - пришлось выехать со всеми своими
пожитками; покинутые роскошные сады постепенно глохли и дичали, а цветочные
клумбы заросли сорной травою. В розарии бедной леди Кроули царила мерзость
запустения. Только двое или трое слуг дрожали еще в мрачной людской.
Опустевшие конюшни и службы были заколочены и уже наполовину развалились.
Сэр Питт жил уединенно и каждый вечер пьянствовал с Хороксом - своим
дворецким (или управляющим, как последний теперь себя называл) - и
потерявшими стыд и совесть Лентами. Давно прошли те времена, когда она
ездила в Мадбери в тележке и величала всех мелких торговцев "сэр". Может
быть, от стыда или от отвращения к соседям, но только старый циник из
Королевского Кроули теперь почти совсем не выходил за ворота парка. Он
заочно ссорился со своими поверенными и письменно прижимал арендаторов,
проводя все дни за корреспонденцией. Стряпчие и приставы, которым нужно было
с ним повидаться, могли попасть к нему только через посредство Лент; и она
принимала их у двери в комнату экономки, находившуюся около черного хода.
Дела баронета запутывались с каждым днем, затруднения его росли и
множились.
Нетрудно представить себе ужас Питта Кроули, когда до этого образцового
и корректного джентльмена дошли слухи о старческом слабоумии его отца. Он
постоянно трепетал, что Ленты будут объявлены его второй законной мачехой.
После первого и последнего визита новобрачных имя отца никогда не
упоминалось в приличном и элегантном семействе Питта. Это была позорная
семейная тайна, и все молча и с ужасом обходили ее. Графиня Саутдаун,
правда, проезжая в карете, забрасывала в привратницкую парка свои самые
красноречивые брошюры - брошюры, от которых у всякого нормального человека
волосы становились дыбом, - да миссис Бьют в пасторском доме каждую ночь
высматривала из окна, нет ли красного зарева над вязами, скрывающими замок,
не горит ли усадьба. Сэр Дж. Уопшот и сэр X. Фадлстон, старые друзья дома,
не пожелали сидеть на одной скамье с сэром Питтом во время квартальной
сессии суда, и в Саутгемптоне, на Хай-стрит, величественно отвернулись от
него, когда этот отщепенец протянул им грязные старческие руки. Но это мало
задело его: он сунул руки в карманы и разразился хохотом, влезая обратно в
свою карету, запряженную четверней; и точно так же хохотал он над брошюрами
леди Саутдаун, хохотал над сыновьями, над всем светом и даже над Лентами,
когда они сердились, что бывало нередко.
Мисс Хорокс водворилась в Королевском Кроули в качестве экономки и
правила всеми домочадцами сурово и величественно. Слугам было приказано
величать ее "мэм"" или "мадам", а одна маленькая горничная, желавшая к ней
подслужиться, называла ее не иначе как "миледи", не встречая возражений со
стороны грозной домоправительницы.
- Бывали леди лучше меня, а бывали и хуже. Эстер, - отвечала мисс
Хорокс на это обращение своей фаворитки. Так она управляла, держа в трепете
всех, за исключением отца, хотя и с ним обращалась надменно, требуя, чтобы
он не забывался в присутствии будущей супруги баронета. Она и в самом деле с
огромным удовольствием репетировала эту лестную роль, к восторгу сэра Питта,
который потешался над ее ужимками и гримасами и часами хохотал, глядя, как
она важничает и подражает светскому обхождению. Он уверял, что это лучше
всякого театра - смотреть, как она разыгрывает благородную даму. Однажды он
даже заставил ее надеть придворное платье первой леди Кроули и, поклявшись,
что оно удивительно к ней идет (с чем мисс Хорокс вполне согласилась),
грозил, что сию же минуту повезет ее ко двору в карете четверней. Она рылась
в гардеробах обеих покойных леди и перекраивала и переделывала оставшиеся
наряды по своей фигуре и по своему вкусу. Ей очень хотелось завладеть также
драгоценностями и безделушками, по старый баронет запер их в шкаф, и она ни
лаской, ни лестью не могла выманить у него ключи. Установлено, что спустя
некоторое время после отъезда этой особы из Королевского Кроули была найдена
принадлежавшая ей тетрадь, из которой видно, какие она прилагала старания,
чтобы научиться писать, а главное - подписывать собственное имя в качестве
леди Кроули, леди Бетси Хорокс, леди Элизабет Кроули и т. д. Хотя добрые
люди из пасторскою дома никогда не заходили в замок и чуждались ужасного,
выжившего из ума старика, его владельца, однако они точно знали все, что там
делается, и со дня на день ожидали катастрофы, на которую уповала и мисс
Хорокс. Но завистливая судьба обманула ее надежды, лишив заслуженной награды
столь беспорочную любовь и добродетель.
Однажды баронет застал "ее милость", как он шутливо называл ее,
возможность предложить друзьям и публике самый лучший и изысканный выбор
портвейна, хереса и красных вин по умеренным ценам и на особо выгодных
условиях. Основываясь на этом извещении, Доббин насел на губернатора,
главнокомандующего, на судей, на полковых товарищей и всех, кого только знал
из начальствующих лиц, и послал фирме "Седли и Кo" столько заказов на вина,
что привел в полное изумление мистера Седли и мистера Клепа, который и
составлял всю "Кo" в названном предприятии. Но за этим взрывом удачи, под
влиянием которого бедный старик уже собирался строить дом в Сити,
обзавестись целым полком клерков, собственной пристанью и агентами во всех
уголках земного шара, других заказов не последовало. Очевидно, старый
джентльмен утратил прежний тонкий вкус к винам: на майора Доббина посыпались
жалобы из всех офицерских столовых за скверные напитки, которые были
выписаны по его рекомендации. В конце концов он скупил обратно огромное
количество вин и продал с аукциона, с огромным для себя убытком. Что
касается бывшего коллектора, получившего в это время место в управлении
государственными сборами в Калькутте, то он был взбешен, когда почта
принесла ему пачку этих вакхических проспектов с приватной припиской отца,
извещавшей Джоза, что ого родитель рассчитывает на него в этом предприятии и
посылает ему партию отборных вин, указанных в накладной, а также выданные им
от имени сына векселя на эту сумму - на покрытие расходов. Джоз, которому,
кажется, легче было бы стерпеть, что его отца, отца Джоза Седли, члена
управления государственными сборами, считают Джеком Кетчем, нежели
виноторговцем, выклянчивающим заказы, с возмущением отказался от векселей и
написал старому джентльмену сердитое письмо, предлагая на будущее оставить
его в покое. Опротестованные векселя пришли обратно, и "Седли и Кo"
вынуждены были оплатить их доходами от мадрасской операции, а частью и
сбережениями Эмми.
Кроме пенсии в пятьдесят фунтов в год, у нее, по заявлению
душеприказчика ее мужа, была еще сумма в пятьсот фунтов, находившаяся в
момент смерти Осборна на руках у агентов; эту сумму опекун Джорджа, Доббин,
предлагал поместить из восьми годовых процентов в одну индийскую контору.
Мистер Седли, подозревавший майора в каких-то неблаговидных расчетах на эти
деньги, был категорически против предложенного плана. Он отправился к
агентам, чтобы лично протестовать против такого помещения упомянутого
капитала. Там он узнал, к своему изумлению, что никто им не доверял такой
суммы, что все оставшиеся после покойного капитана средства не превышают ста
фунтов, а названные пятьсот фунтов, по-видимому, составляют особую сумму, о
которой известно только майору Доббину. Окончательно убедившись, что дело
нечисто, старик Седли начал преследовать майора. Как самый близкий дочери
человек, он потребовал отчета относительно средств покойного капитана.
Доббин замялся, покраснел и стал давать невразумительные ответы. Это
подтверждало подозрение старика, что он имеет дело с мошенником.
Величественным тоном высказал он этому офицеру "всю правду в глаза", как он
выразился, то есть попросту выразил убеждение, что майор незаконно присвоил
деньги его покойного зятя.
Тут Доббин вышел из терпения, и если бы его обвинитель не был так стар
и жалок, между обоими джентльменами, сидевшими за столиком кофейни Слотера,
где происходило их объяснение, непременно вспыхнула бы ссора.
- Поднимемтесь ко мне, сэр, - пробормотал майор с сердцем, - я
настаиваю на том, чтобы вы поднялись ко мне, и я покажу вам, кто оказался
пострадавшей стороной: бедный Джордж или я.
И он потащил старика к себе в номер и достал из конторки счета и пачку
долговых обязательств, выданных Осборном, который, надо отдать ему
справедливость, охотно выдавал такие обязательства.
- Джордж оплатил свои векселя при отъезде из Англии, но, когда он пал в
сражении, у него не осталось и сотни фунтов. Я и еще два товарища-офицера из
своих сбережений собрали небольшую сумму, а вы осмеливаетесь говорить, что
мы стараемся обобрать вдову и сироту.
Седли был очень сконфужен и притих, хотя в действительности Уильям
Доббин изрядно насочинил старому джентльмену: это были его деньги, полностью
все пятьсот фунтов, он на свои средства похоронил друга и оплатил все
расходы, связанные с его смертью и с переездом несчастной Эмилии.
Об этих издержках старый Осборн ни разу не дал себе труда подумать, да
и никто из родственников Эмилии не вспомнил об этом, не говоря уж о ней
самой. Вполне доверяя майору Доббину как бухгалтеру, она не вникала в его
несколько запутанные расчеты и понятия не имела, как много она ему должна.
Два-три раза в год, верная своему обещанию, она писала ему письма в
Мадрас, - письма, целиком наполненные маленьким Джорджи. Как дорожил Уильям
этими письмами! Каждый раз, когда Эмилия писала ему, он отвечал ей, но по
собственному почину никогда не писал. Зато он посылал ей и крестнику
бесчисленные напоминания о себе. Так он заказал и выслал ей целый набор
шарфов и великолепные китайские шахматы из слоновой кости. Пешками были
зеленые и белые человечки с настоящими мечами и щитами, конями - всадники, а
турами - башни на спинах слонов.
- Даже у миссис Манго шахматы далеко не такие роскошные, - заметил
мистер Песлер.
Шахматы привели Джорджи в восхищение, и он в первом своем письме
печатными буквами благодарил крестного за подарок. Доббин присылал также
консервированные фрукты и маринады; когда юный джентльмен тайком отведал
последних, достав их из буфета, он чуть не задохнулся, и решил, что это
наказание за воровство: так они сожгли ему горло. Эмми с юмором описала
майору это происшествие. Доббина обрадовало в ее письме то, что состояние
духа у нее стало бодрее и что она уже может смеяться. Он прислал ей две
шали: белую - для нес самой, и черную с пальмовыми листьями - для ее матери,
а также дна теплых зимних красных шарфа для старого мистер? Седли и Джорджа.
Шали стоили по меньшей мере по пятидесяти гнней каждая, как определила
миссис Седли. Она надевала свою и церковь, и знакомые дамы поздравляли ее с
роскошной обновкой. Белая шаль Эмми очень украшала ее скромное черное
платье.
- Какая жалость, что она и слышать о нем не хочет, - сетовала миссис
Седли, обращаясь к миссис Клеи и к другим своим приятельницам в Бромптоне. -
Джоз никогда не присылал нам таких подарков, он жалеет для нас денег. Майор,
очевидно, но уши влюблен, но, как только я намекну ей об этом, она краснеет,
начинает плакать, уходит к себе и сидит там со своей миниатюрой. Мне тошно
смотреть на эту миниатюру. Желала бы я, чтобы мы никогда не встречались с
этими противными, заносчивыми Осборнами.
Среди таких скромных событий и в таком скромном кругу протекало раннее
детство Джорджа. Мальчик рос хрупким, чувствительным, изнеженным, властным
по отношению к своей кроткой матери, которую он любил со страстной
нежностью. Он командовал и всеми прочими членами своего маленького мирка. По
мере того как он становился старше, взрослые удивлялись его высокомерным
замашкам и полному сходству с отцом. Он приставал к ним с вопросами, как
всегда делают пытливые дети, и, пораженный глубиной его замечаний и
наблюдении, дедушка надоел всем в клубе рассказами о гениальности и учености
мальчика. Бабушку мальчик принимал с добродушным безразличием. Тесный кружок
его близких считал, что такого умницы еще не было на свете, и Джорджи,
унаследовавший самомнение отца, думал, вероятно, что они не ошибаются.
Когда ему было около шести лет, Доббин вступил с ним в оживленную
переписку. Майор спрашивал, собирается ли Джорджи поступать в школу, и
выражал надежду, что он займет там достойное место, - или он предпочитает
иметь хорошего учителя дома? А когда пришло время начинать учение, его
крестный и опекун деликатно предложил взять на себя все издержки по
воспитанию Джорджи, так как они будут тяжелы для скудных средств матери.
Словом, майор всегда думал об Эмилии и ее маленьком сыне и приказал своим
поверенным доставлять мальчику книжки с картинками, краски, парты и
всевозможные пособия для занятий и развлечений.
За три дня до того, как Джорджу исполнилось шесть лет, какой-то
джентльмен в сопровождении слуги подъехал на двуколке к дому мистера Седли и
пожелал видеть мистера Джорджа Осборна. Это был мистер Булей, военный
портной с Кондит-стрит, который явился по поручению майора, чтобы снять
мерку с юного джентльмена и сшить ему суконный костюм. Он имел честь шить на
капитана, отца юного джентльмена.
Иногда - и, без сомнения, также по желанию майора - его сестры, девицы
Доббин, заезжали в фамильном экипаже, чтобы пригласить Эмилию и мальчика
покататься. Покровительство и любезность этих леди стесняли Эмилию, но она
переносила это довольно кротко, потому что была по натуре уступчива; к тому
же прогулка в роскошном экипаже доставляла маленькому Джорджу огромное
удовольствие. Иногда девицы просили отпустить к ним ребенка на целый день, и
он всегда с радостью ездил к ним, в их прекрасный дом с большим садом на
Денмарк-Хилле, где в теплицах вызревал прекрасный виноград, а на шпалерах -
персики.
Однажды девицы Доббин любезно явились к Эмилии с новостями, которые,
они уверены, доставят ей удовольствие... нечто очень интересное, касающееся
их дорогого Уильяма.
- Что такое? Не возвращается ли он домой? - спросила Эмилия, и в глазах
ее блеснула радость.
О нет, совсем не то, - но у них есть основание думать, что милый Уильям
скоро женится... на родственнице близкого друга Эмилии, мисс Глорвине
О'Дауд, сестре сэра Майкла О'Дауда, приехавшей в гости к леди О'Дауд в
Мадрас... на очень красивой и воспитанной девушке, как все говорят.
Эмилия только сказала: "О!" Какое в самом деле приятное известие.
Правда, она и мысли не допускает, что Глорвина похожа на ее старую знакомую,
женщину редкой доброты... но... но, право, она очень рада. И под влиянием
какого-то необъяснимого побуждения она схватила в объятия маленького Джорджа
и расцеловала его с чрезвычайной нежностью. Когда она отпустила мальчика, ее
глаза были влажны и она не произнесла и двух слов во время всей прогулки...
хотя, право же, была очень, очень рада!
Глава циническая
Но вернемся ненадолго к нашим старым хэмпширским знакомым, чьи надежды
на то, что они унаследуют имущество своей богатой родственницы, оказались
так прискорбно обмануты. Для Бьюта Кроули, рассчитывавшего на тридцать тысяч
фунтов, было тяжелым ударом получить всего лишь пять. Из этой суммы, после
того как были уплачены его собственные долги и долги его сына Джима,
учившегося в колледже, остался совершеннейший пустяк на приданое его четырем
некрасивым дочерям. Миссис Бьют так никогда и не узнала, вернее - никогда не
пожелала признаться себе в том, насколько ее собственное тиранство
способствовало разорению мужа. Она клялась и уверяла, что сделала все, что
только может сделать женщина. Разве ее вина, что она не обладает искусством
низкопоклонничества, как ее лицемерный племянник Питт Кроули? Она желает ему
того счастья, какое он заслужил своими бесчестными происками.
- По крайней мере, деньги останутся в семье, - соизволила она заметить.
- Питт ни за что не истратит их, будьте покойны, потому что большего скряги
не найти во всей Англии, и он так же гадок, но только в другом роде, как и
его расточительный братец, этот распутник Родон.
Таким образом, миссис Бьют после первого взрыва ярости и разочарования
начала приспосабливаться, как могла, к изменившимся обстоятельствам, то есть
принялась усердно наводить экономию и урезывать расходы. Она учила дочерей
стойко переносить бедность и изобретала тысячи остроумнейших способов
скрывать ее или не допускать до порога. С энергией, достойной всяческой
похвалы, она возила их на вечера и на общественные собрания и даже в
пасторском доме принимала гостей гораздо чаще, радушнее и любезнее, чем
раньше, когда ей улыбалась надежда унаследовать состояние дорогой мисс
Кроули. Никто не мог бы заподозрить по внешнему виду, что семья обманулась в
своих ожиданиях, или, судя по ее частым появлениям в обществе, догадаться,
насколько они стеснены в средствах и даже недоедают дома. Ее дочери гораздо
лучше наряжались, чем раньше. Они появлялись на всех вечерах в Винчестере и
Саутгемптоне, добирались даже до Кауза, чтобы попасть на балы и празднества
по случаю скачек и гребных гонок, и их карета с лошадьми, выпряженными прямо
из плуга, постоянно была в разгоне, пока, наконец, чуть ли не все кругом
поверили, что каждой из четырех сестер досталось состояние от тетки, имя
которой произносилось в семье не иначе как с уважением и трогательной
благодарностью. Я не знаю более распространенной лжи на Ярмарке Тщеславия, и
всего замечательнее, что люди уважают себя за такое лицемерие и, обманывая
других относительно размеров своих средств, видят в этом чуть ли не
добродетель.
Миссис Бьют, конечно, считала себя одной из самых добродетельных женщин
Англии, и вид ее счастливой семьи был для посторонних назидательным
зрелищем. Девицы были так веселы, так любезны, так хорошо воспитаны, так
скромны. Марта прелестно рисовала цветы и снабжала своими произведениями
половину благотворительных базаров в графстве; Эмма была настоящим соловьем
графства, и ее стихи в "Хэмпширском телеграфе" служили украшением его отдела
поэзии; Фанни и Матильда пели дуэты, а мамаша аккомпанировала им на
фортепьяно, между тем как две другие сестры, обнявшись, самозабвенно
слушали. Никто не знал, как бедные девочки зубрили эти дуэты у себя дома,
никто не видел, как мамаша муштровала их часами. Одним словом, миссис Бьют
сносила с веселым лицом превратности судьбы и соблюдала внешние приличия
самым добродетельным образом.
Миссис Бьют делала все, что могла сделать хорошая и почтенная мать. Она
приглашала к себе яхтсменов из Саутгемптона, священников из Винчестерского
собора и офицеров из местных казарм. Во время судебных сессий она пыталась
заманить к себе молодых судейских и поощряла Джима приводить домой
товарищей, с которыми он участвовал в охоте. Чего не сделает мать для блага
своих возлюбленных чад!
Понятно, что между такой женщиной и ее деверем, ужасным баронетом из
замка, не могло быть ничего общего. Разрыв между братьями был полный. Да и
никто из соседей теперь знать не хотел сэра Питта, ибо старый баронет стал
позором для всего графства. Его отвращение к порядочному обществу
усиливалось с каждым годом, и с тех пор как Питт и леди Джейн после свадьбы
сочли своим долгом нанести ему визит, ворота его замка не отворялись ни для
одного господского экипажа.
Это был неудачный, ужасный визит, о котором в семье вспоминали потом не
иначе как с содроганием. Питт, сам не свой от стыда, просил жену никогда не
упоминать о нем, и только через миссис Бьют, которая по-прежнему знала все,
что делалось в замке, стали известны подробности приема, оказанного сэром
Питтом сыну и невестке.
Пока они ехали по аллее парка в своей чистенькой, нарядной карете, Питт
с негодованием и ужасом заметил большие вырубки между деревьев - его
деревьев, - которые старый баронет рубил совершенно безбожно. Вид у парка
был заброшенный и унылый. Проезжие дороги содержались дурно, и нарядный
экипаж тащился по грязи и проваливался в глубокие лужи. Большая площадка
перед террасой почернела и затянулась мхом; нарядные когда-то цветочные
клумбы поросли сорной травой и заглохли. Почти по всему фасаду дома ставни
были наглухо закрыты; засов у входной двери был отодвинут только после
целого ряда звонков, и когда Хорокс ввел наконец наследника Королевского
Кроули и его молодую жену в жилище предков, какое-то существо в лентах
промелькнуло по почернелой дубовой лестнице и исчезло в верхних покоях. Он
проводил их в так называемую "библиотеку" сэра Питта. и чем больше Питт и
леди Джейн приближались к этой части здания, тем сильнее ощущали запах
табачного дыма.
- Сэр Питт не совсем здоров, - виноватым тоном сказал Хорокс и намекнул
на то, что его хозяин страдает прострелом.
Библиотека выходила окнами на главную аллею. Сэр Питт, стоя у открытого
окна, орал на форейтора и слугу Питта, собиравшихся извлечь багаж из кареты.
- Не смейте тащить их сюда! - кричал он, указывая на чемоданы трубкой,
которую держал в руке. - Это только утрений визит, Такер, олух ты этакий!
Господи! Отчего это у правой задней лошади такие трещины на бабках? Неужто
не нашлось никого в "Голове Короля", чтобы их смазать?.. Ну, как поживаешь,
Питт? Как поживаете, милочка? Приехали навестить старика - так, что ли? Ба,
да у вас премилая мордочка! Вы не похожи на эту старую ведьму, свою мамашу.
Идите сюда, будьте умницей и поцелуйте старого Питта.
Эти нежности смутили невестку, да и кого не смутят ласки небритого
старого джентльмена, насквозь пропитанного табаком! Но она вспомнила, что ее
брат, Саутдаун, тоже носит усы и курит сигары, и приняла эти знаки
расположения как нечто должное.
- Питт потолстел, - сказал баронет после этих изъявлений родственных
чувств. - Читает он вам длинные проповеди? Сотый псалом, вечерний гимн - а,
Питт?.. Принесите рюмку мальвазии и бисквитов для леди Джейн, Хорокс!
Болван, да не стойте тут, выкатив глаза, как жирный боров!.. Я не приглашаю
вас погостить у меня, милочка: вы здесь соскучитесь, да и нам с Питтом это
было бы ни к чему. Я человек старый, и у меня свои слабости: трубка,
триктрак по вечерам...
- Я умею играть в триктрак, сэр, - ответила, смеясь, леди Джейн. - Я
играла с папа и с мисс Кроули. Не правда ли, мистер Кроули?
- Леди Джейн умеет играть в игру, к которой вы чувствуете такое
пристрастие, сэр, - произнес надменно Питт.
- Ну, для этого не стоит оставаться. Нет, нет, отправляйтесь-ка лучше
назад в Мадбери и осчастливьте миссис Ринсер; или поезжайте обедать к Бьюту.
Он будет в восторге от вашего приезда, могу вас уверить: ведь он вам так
обязан за то, что вы заполучили все старухины деньги! Ха-ха! Часть из них
пойдет на ремонт замка, когда меня не будет на свете.
- Я заметил, сэр, - сказал Питт, повышая голос, - что ваши люди рубят
лес.
- Да, да, погода прекрасная и как раз подходящая по времени года, -
отвечал сэр Питт, внезапно оглохнув. - Я старею, Питт. Да и тебе, впрочем,
недалеко уже до пятидесяти. Он хорошо сохранился, моя милочка леди Джейн, не
правда ли? А все трезвость, набожность и нравственная жизнь. Взгляните на
меня, мне уже скоро восемь десятков стукнет. Ха-ха! - И он засмеялся, затем
взял понюшку табаку, подмигнул невестке и, ущипнул ее за руку.
Питт снова перевел разговор на лес, но баронет, как и в первый раз,
тотчас оглох.
- Стар я, что и говорить, и весь этот год жестоко мучаюсь от прострела.
Но я рад, что вы приехали, невестушка. Мне нравится ваше личико. В нем нет
никакого сходства с этими противными скуластыми Бинки. Я подарю вам кое-что
хорошенькое, что вы можете надеть ко двору.
И он потащился через комнаты к шкафу, откуда извлек старинную шкатулку
с драгоценностями.
- Возьмите это, милочка! - сказал он. - Это принадлежало моей матери, а
потом первой леди Кроули. Прекрасный жемчуг... я не стал дарить его дочери
железоторговца. Нет, нет! Берите и спрячьте поскорей, - сказал он, сунув
невестке футляр и поспешно захлопывая дверцу шкафа в тот момент, когда в
комнату вошел Хорокс с подносом и угощением.
- Что вы подарили жене Питта? - спросило существо в лентах, когда Питт
и леди Джейн уехали. Это была мисс Хорокс. дочь дворецкого, виновница
пересудов, распространившихся по всему графству, - особа, почти самовластно
царствовавшая в Королевском Кроули.
Возвышение и успех вышеозначенных Лент был отмечен с негодованием всей
семьей и всем графством. Ленты завели свой текущий счет в отделении
сберегательной кассы в Мадбери: Ленты ездили в церковь, завладев всецело
экипажем и лошадкой, которые раньше были в распоряжении замковой челяди.
Многие слуги были отпущены по ее желанию. Садовник-шотландец, еще
остававшийся в доме, - он гордился своими теплицами и шпалерами и
действительно получал недурной доход от сада, который он арендовал и урожай
с которого продавал в Саутгемптоне, - застал в одно ясное солнечное утро
Ленты за истреблением персиков около южной стены; когда он стал упрекать ее
за это покушение на его собственность, он был награжден пощечиной. И вот
садовнику, его жене-шотландке и их шотландским ребятишкам - единственным
почтенным обитателям Королевского Кроули - пришлось выехать со всеми своими
пожитками; покинутые роскошные сады постепенно глохли и дичали, а цветочные
клумбы заросли сорной травою. В розарии бедной леди Кроули царила мерзость
запустения. Только двое или трое слуг дрожали еще в мрачной людской.
Опустевшие конюшни и службы были заколочены и уже наполовину развалились.
Сэр Питт жил уединенно и каждый вечер пьянствовал с Хороксом - своим
дворецким (или управляющим, как последний теперь себя называл) - и
потерявшими стыд и совесть Лентами. Давно прошли те времена, когда она
ездила в Мадбери в тележке и величала всех мелких торговцев "сэр". Может
быть, от стыда или от отвращения к соседям, но только старый циник из
Королевского Кроули теперь почти совсем не выходил за ворота парка. Он
заочно ссорился со своими поверенными и письменно прижимал арендаторов,
проводя все дни за корреспонденцией. Стряпчие и приставы, которым нужно было
с ним повидаться, могли попасть к нему только через посредство Лент; и она
принимала их у двери в комнату экономки, находившуюся около черного хода.
Дела баронета запутывались с каждым днем, затруднения его росли и
множились.
Нетрудно представить себе ужас Питта Кроули, когда до этого образцового
и корректного джентльмена дошли слухи о старческом слабоумии его отца. Он
постоянно трепетал, что Ленты будут объявлены его второй законной мачехой.
После первого и последнего визита новобрачных имя отца никогда не
упоминалось в приличном и элегантном семействе Питта. Это была позорная
семейная тайна, и все молча и с ужасом обходили ее. Графиня Саутдаун,
правда, проезжая в карете, забрасывала в привратницкую парка свои самые
красноречивые брошюры - брошюры, от которых у всякого нормального человека
волосы становились дыбом, - да миссис Бьют в пасторском доме каждую ночь
высматривала из окна, нет ли красного зарева над вязами, скрывающими замок,
не горит ли усадьба. Сэр Дж. Уопшот и сэр X. Фадлстон, старые друзья дома,
не пожелали сидеть на одной скамье с сэром Питтом во время квартальной
сессии суда, и в Саутгемптоне, на Хай-стрит, величественно отвернулись от
него, когда этот отщепенец протянул им грязные старческие руки. Но это мало
задело его: он сунул руки в карманы и разразился хохотом, влезая обратно в
свою карету, запряженную четверней; и точно так же хохотал он над брошюрами
леди Саутдаун, хохотал над сыновьями, над всем светом и даже над Лентами,
когда они сердились, что бывало нередко.
Мисс Хорокс водворилась в Королевском Кроули в качестве экономки и
правила всеми домочадцами сурово и величественно. Слугам было приказано
величать ее "мэм"" или "мадам", а одна маленькая горничная, желавшая к ней
подслужиться, называла ее не иначе как "миледи", не встречая возражений со
стороны грозной домоправительницы.
- Бывали леди лучше меня, а бывали и хуже. Эстер, - отвечала мисс
Хорокс на это обращение своей фаворитки. Так она управляла, держа в трепете
всех, за исключением отца, хотя и с ним обращалась надменно, требуя, чтобы
он не забывался в присутствии будущей супруги баронета. Она и в самом деле с
огромным удовольствием репетировала эту лестную роль, к восторгу сэра Питта,
который потешался над ее ужимками и гримасами и часами хохотал, глядя, как
она важничает и подражает светскому обхождению. Он уверял, что это лучше
всякого театра - смотреть, как она разыгрывает благородную даму. Однажды он
даже заставил ее надеть придворное платье первой леди Кроули и, поклявшись,
что оно удивительно к ней идет (с чем мисс Хорокс вполне согласилась),
грозил, что сию же минуту повезет ее ко двору в карете четверней. Она рылась
в гардеробах обеих покойных леди и перекраивала и переделывала оставшиеся
наряды по своей фигуре и по своему вкусу. Ей очень хотелось завладеть также
драгоценностями и безделушками, по старый баронет запер их в шкаф, и она ни
лаской, ни лестью не могла выманить у него ключи. Установлено, что спустя
некоторое время после отъезда этой особы из Королевского Кроули была найдена
принадлежавшая ей тетрадь, из которой видно, какие она прилагала старания,
чтобы научиться писать, а главное - подписывать собственное имя в качестве
леди Кроули, леди Бетси Хорокс, леди Элизабет Кроули и т. д. Хотя добрые
люди из пасторскою дома никогда не заходили в замок и чуждались ужасного,
выжившего из ума старика, его владельца, однако они точно знали все, что там
делается, и со дня на день ожидали катастрофы, на которую уповала и мисс
Хорокс. Но завистливая судьба обманула ее надежды, лишив заслуженной награды
столь беспорочную любовь и добродетель.
Однажды баронет застал "ее милость", как он шутливо называл ее,