Страница:
как один день, провел Доббина в его прежнюю комнату, где стояла та же
большая кровать с шерстяным пологом, лежал тот же потертый ковер, чуть более
грязный, и красовалась прежняя черная мебель, обитая выцветшим ситцем, - все
это майор помнил еще со времен своей молодости.
Доббин вспомнил, как Джордж накануне свадьбы расхаживал взад и вперед
по этой комнате, кусая ногти и клянясь, что родитель должен же образумиться,
а если нет - то ему, Джорджу, все равно. Майору казалось, что вот-вот
хлопнет дверь и сам Джордж...
- А вы не помолодели! - заметил Джон, спокойно изучая друга прежних
дней.
Доббин засмеялся.
- Десять лет и лихорадка не молодят человека, Джон, - сказал он. - Вот
зато вы всегда молоды... или, вернее, всегда стары.
- Что сталось со вдовой капитана Осборна? - спросил Джон. - Прекрасный
был молодой человек. Господи боже мой, как он любил швырять деньги! Он
больше у нас не бывал с того самого дня, когда поехал отсюда венчаться. Он
до сих пор должен мне три фунта. Вот взгляните, у меня записано: "Десятого
апреля тысяча восемьсот пятнадцатого года, за капитаном Осборном три фунта".
Интересно, уплатил бы мне за него его отец?
И Джон из номеров Слотера вытащил ту самую записную книжку в сафьяновом
переплете, в которую он занес долг капитана и где на засаленной, выцветшей
страничке запись эта бережно сохранялась вместе со многими другими корявыми
заметками, касавшимися былых завсегдатаев гостиницы.
Проведя своего постояльца в комнату, Джон спокойно удалился. А майор
Доббин, краснея и мысленно подшучивая над собственной глупостью, выбрал из
своих штатских костюмов самый нарядный и расхохотался, рассматривая в
тусклом зеркальце на туалетном столе свое желто-зеленое лицо и седые волосы.
"Я рад, что старый Джон не забыл меня, - подумал он. - Надеюсь, она
меня тоже узнает".
И, выйдя из гостиницы, он направил свои стопы в Бромптон.
Все мельчайшие подробности его последней встречи с Эмилией оживали в
памяти этого преданного человека, когда он шел по направлению к дому миссис
Осборн. Арка и статуя Ахиллеса были воздвигнуты уже после того, как он в
последний раз был на Пикадилли; сотни перемен произошли за это время, взор и
ум его смутно их отмечали. Доббина бросило в дрожь, когда он зашагал от
Бромптона по переулку - знакомому переулку, который вел к улице, где она
жила. Выходит она замуж или нет? Если он встретит ее вместе с мальчиком...
боже мой, что ему тогда делать? Он увидел какую-то женщину, шедшую ему
навстречу с ребенком лет пяти... Уж не она ли это? Доббин задрожал при одной
мысли о такой возможности. Когда наконец он подошел к дому, в котором жила
Эмилия, он ухватился рукой за калитку и замер. Он слышал, как колотится у
него сердце. "Да благословит ее бог, что бы ни случилось! - произнес он про
себя. - Эх, да что я! Может, она уже уехала отсюда!" И он вошел в калитку.
Окно гостиной, в которой обычно проводила время Эмилия, было открыто,
но в комнате никого не было. Майору показалось, что он как будто узнает
фортепьяно и картину над ним - ту же, что и в былые дни, - и волнение
охватило его с повой силой. Медная дощечка с фамилией мистера Клепа
по-прежнему красовалась на входной двери рядом с молотком, при помощи
которого Доббин и возвестил о своем прибытии.
Бойкая девушка лет шестнадцати, румяная, с блестящими глазами, вышла на
стук и удивленно взглянула на майора, прислонившегося к столбику крыльца.
Он был бледен, как привидение, и едва мог пролепетать слова:
- Здесь живет миссис Осборн?
С минуту девушка пристально смотрела на него, а затем, в свою очередь,
побледнела и воскликнула:
- Боже мой! Да это майор Доббин! Она радостно протянула ему обе руки.
- Неужели вы меня не помните? - сказала она. - Я называла вас "майор
Пряник".
В ответ на это майор - я уверен, что он вел себя так впервые за всю
свою жизнь, - схватил девушку в объятия и расцеловал ее. Девушка взвизгнула,
засмеялась, заплакала и, крича во весь голос: "Ма! ма!" - вызвала этих
почтенных людей, которые уже наблюдали за майором из оконца парадной кухни и
были до крайности изумлены, увидев в коридорчике свою дочь в объятиях
какого-то высоченного человека в синем фраке и белых полотняных панталонах.
- Я старый друг, - сказал он не без смущения. - Неужели вы не помните,
миссис Клеп, каким вкусным печеньем вы, бывало, угощали меня за чаем? А вы,
Клеп, узнаете меня? Я крестный Джорджа и только что вернулся из Индии.
Последовали сердечные рукопожатия; миссис Клеп не помнила себя от
радостного волнения - сколько раз она в этом самом коридорчике молила бога о
помощи!
Хозяин и хозяйка дома провели почтенного майора в комнату Седли (где
Доббин помнил все предметы обстановки, от старого, отделанного бронзой
фортепьяно работы Стотарда, когда-то блиставшего нарядной полировкой, до
экранов и миниатюрного гипсового надгробного памятника, в центре которого
тикали золотые часы мистера Седли). И там, усадив гостя в пустое кресло
жильца, отец, мать и дочь, прерывая свой рассказ бесчисленными восклицаниями
и отступлениями, поведали майору Доббину все, что мы уже знаем, но чего он
еще не знал, а именно: о смерти миссис Седли, о примирении Джорджа с
дедушкой Осборном, о том, как вдова горевала, расставаясь с сыном, и о
разных других событиях, касавшихся Эмилии. Несколько раз Доббин порывался
спросить о ее планах, но у него не хватало духу. Он не мог решиться открыть
свое сердце перед этими людьми. Наконец ему сообщили, что миссис Осборн
отправилась гулять со своим папашей в Кенсингтонский сад, куда они всегда
ходят после обеда в хорошую погоду (он стал теперь очень слабым и ворчливым,
дочери с ним нелегко, хотя она заботится о нем, как ангел, ей-богу!).
- Я сейчас очень тороплюсь, - сказал майор, - у меня на вечер есть
важные дела. Но мне бы хотелось повидать миссис Осборн. Может быть, мисс
Мэри проводит меня и покажет дорогу?
Мисс Мэри и удивилась и обрадовалась такому предложению. Дорога ей
известна. Она проводит майора Доббина. Она сама часто гуляет с мистером
Седли, когда миссис Осборн уходит... уходит на Рассел-сквер. Ей известна и
скамейка, на которой любит сидеть старый джентльмен.
Девушка убежала к себе и очень скоро вернулась в самой своей красивой
шляпке и желтой шали миссис Клеп, заколотой большой агатовой брошью, - то и
другое она позаимствовала, чтобы быть достойной спутницей майору.
И вот наш офицер, облаченный в синий фрак, натянул замшевые перчатки,
подал юной особе руку, и они очень весело пустились в путь. Доббин был рад,
что около него есть друг, он побаивался предстоящего свидания. Он засыпал
свою спутницу вопросами об Эмилии. Его доброе сердце печалилось при мысли,
что миссис Осборн пришлось расстаться с сыном. Как она перенесла разлуку?
Часто ли она его видает? Есть ли теперь у мистера Седли все необходимое?
Мэри отвечала, как умела, на все эти вопросы "майора Пряника".
Но тут случилось одно обстоятельство, само по себе совершенно
пустяковое, но тем не менее приведшее майора Доббина в величайший восторг.
Навстречу им по переулку шел какой-то бледный молодой человек с жиденькими
бакенбардами, в накрахмаленном белом галстуке. Шел он между двумя дамами,
ведя их под руку. Одна из них была высокая, властного вида женщина средних
лет, чертами и цветом лица похожая на англиканского пастора, рядом с которым
она шествовала. А вторая - невзрачная, смуглолицая маленькая особа в
красивой новой шляпке с белыми лентами, в изящной накидке и с золотыми
часами на груди. Джентльмен, зажатый между этими двумя леди, тащил еще
зонтик, шаль и корзиночку, так что руки у него были совершенно заняты, и он,
конечно, не имел возможности сиять шляпу в ответ на реверанс, которым
приветствовала его мисс Мэри Клеп.
Он только кивнул ей головой, и обе дамы в свою очередь с
покровительственным видом ответили девушке, бросив в то же время строгий
взгляд на субъекта в синем фраке и с бамбуковой тростью, сопровождавшего ее.
- Кто это? - спросил майор, когда позабавившая его троица, которой он
уступил дорогу, прошла мимо них по переулку.
Мэри взглянула на него не без лукавства.
- Это наш приходский священник, преподобный мистер Бинни (майора
Доббина передернуло), и его сестра, мисс Бинни. Боже мой, как она пилила нас
в воскресной школе! А другая леди - маленькая, косоглазая и с красивыми
часами - это миссис Бинни, дочь мистера Гритса. Ее папенька был бакалейным
торговцем и содержал в Кенсингтоне чайную под вывеской "Настоящий Золотой
Чайник". Они поженились месяц тому назад и только что вернулись из Маргета.
У нее состояние в пять тысяч фунтов; по они с мисс Бинни уже ссорятся, хотя
мисс Бинни сама их сосватала.
Если майор и перед тем нервничал, то теперь он вздрогнул и так
выразительно стукнул своей бамбуковой тростью о землю, что мисс Клеп
вскрикнула "ой!" и расхохоталась. С минуту он стоял молча, с разинутым ртом,
глядя вслед уходившей молодой чете, пока мисс Мэри рассказывала ему их
историю; но он не слышал ничего, кроме упоминания о браке преподобного
джентльмена, - голова у него кружилась от счастья. После этой встречи он
зашагал вдвое быстрее, - и все же ему показалось, что они чересчур скоро
(ибо он трепетал при мысли о свидании, о котором мечтал в течение десяти
лет) миновали бромптонские переулки и вошли в узкие старые ворота в стене
Кенсингтонского сада.
- Вон они, - сказала мисс Мэри и опять почувствовала, как Доббин
вздрогнул, сжав ее руку.
Она сразу сообразила, в чем тут дело. Все ей стало так понятно, словно
она прочла это в одном из любимых своих романов: "Сиротка Фанни" или
"Шотландские вожди".
- Бегите вперед и скажите ей, - попросил майор.
И Мэри побежала так, что ее желтая шаль надулась на ветру, словно
парус.
Старик Седли сидел на скамье, разложив на коленях носовой платок, и, по
своему обыкновению, рассказывал какую-то старую историю о давно прошедших
временах, которой Эмилия уже много, много раз внимала с терпеливой улыбкой.
За последнее время она научилась думать о своих собственных делах и
улыбалась или как-нибудь иначе показывала, что следит за болтовней отца, не
слыша почти ни слова из того, что он ей рассказывал. Когда Мэри подбежала к
ним, Эмилия, увидев ее, вскочила со скамьи. Первой ее мыслью было, что
случилось что-нибудь с Джорджи, но вид оживленного и счастливого лица
девушки рассеял страх в робком материнском сердце.
- Новости! Новости! - закричала вестница майора Доббина. - Он приехал!
Приехал!
- Кто приехал? - спросила Эмми, все еще думая о сыне.
- Вон, посмотрите, - ответила мисс Клеп, повернувшись и указывая
пальцем. Взглянув в ту сторону, Эмилия увидала тощую фигуру Доббина и его
длинную тень, ползущую по траве. Эмилия в свою очередь вздрогнула, залилась
румянцем и, конечно, заплакала. Ведь grandes eaux {Версальские фонтаны
(франц.).} непременно играли всякий раз, как в жизни этого бесхитростного
создания случались праздники.
Доббин смотрел на Эмилию - о, с какой любовью! - пока она бежала к
нему, протягивая ему навстречу руки. Она не изменилась. Она была немного
бледнее, чуть пополнела. Глаза у нее остались прежними: нежные, доверчивые
глаза. В мягких каштановых волосах были каких-нибудь две-три серебряных
нити. Она подала майору обе руки, сквозь слезы, с улыбкой глядя на его
честное, такое знакомое лицо. Он взял обе ее ручки в свои и крепко держал
их. С минуту он оставался безмолвным. Почему он не схватил ее в объятия и не
поклялся, что не оставит ее никогда? Она, наверное, сдалась бы, она не могла
бы противиться ему.
- Мне... мне нужно сообщить вам, что я приехал не один, - сказал он
после короткого молчания.
- Миссис Доббин? - спросила Эмилия, отодвигаясь от него. Почему он
ничего ей не говорит?
- Нет! - произнес он, выпуская ее руки. - Кто передал вам эти выдумки?
Я хотел сказать, что на одном корабле со мной прибыл ваш брат Джоз. Он
вернулся домой, чтобы всех вас сделать счастливыми.
- Папа, папа! - закричала Эмилия. - Какие новости! Брат в Англии! Он
приехал, чтобы позаботиться о тебе. Здесь майор Доббин!
Мистер Седли вскочил на ноги, дрожа всем телом и стараясь собраться с
мыслями. Затем он сделал шаг вперед и отвесил старомодный поклон майору,
которого назвал мистером Доббином, выразив надежду, что его батюшка, сэр
Уильям, в добром здоровье. Он все намеревается заехать к сэру Уильяму,
который недавно оказал ему честь своим посещением. Сэр Уильям не навещал
старого джентльмена уже целых восемь лет, - на этот-то визит и собирался
ответить старик.
- Он очень сдал, - шепнула Эмми, когда Доббин подошел к нему и сердечно
пожал ему руку.
Хотя у майора в этот день были неотложные дела в Лондоне, он согласился
отложить их, когда мистер Седли пригласил его зайти к ним и выпить у них
чашку чаю. Эмилия взяла под руку свою юную приятельницу в желтой шали и
пошла вперед, так что на долю Доббина достался мистер Седли. Старик шел
очень медленно и все рассказывал о себе самом, о своей бедной Мэри, о
прежнем их процветании и о своем банкротстве. Его мысли были в далеком
прошлом, как это всегда бывает с дряхлеющими стариками. О настоящем - если
не считать недавно постигшего его удара - он почти не думал. Майор охотно
предоставил ему болтать. Взор его был устремлен на шедшую впереди фигуру -
фигуру женщины, неизменно занимавшей его воображение, всегда поминавшейся в
молитвах и витавшей перед ним в грезах во сне и наяву.
Эмилия весь этот вечер была очень весела и оживлена и выполняла свои
обязанности хозяйки с изумительной грацией и благородством, как казалось
Доббину. Он все время следил за ней взглядом. Сколько раз он мечтал об этой
минуте, думая об Эмилии вдали от нее, под знойными ветрами, во время
утомительных переходов, представляя ее себе кроткой и счастливой, ласково
исполняющей все желания стариков, украшающей их бедность своим безропотным
подчинением, - такою, какою он видел ее сейчас. Я не хочу этим сказать, что
у Доббина был особо возвышенный вкус или что люди большого ума обязаны
довольствоваться простеньким счастьем, которое вполне удовлетворяло нашего
невзыскательного старого друга, - во всяком случае, его желания, худо ли это
или хорошо, не простирались дальше, в когда Эмилия угощала его, он готов был
пить чай без конца - как в свое время доктор Джонсон.
Подметив в Доббине такую склонность, Эмилия со смехом поощряла ее и
поглядывала на майора с невыразимым лукавством, наливая ему чашку за чашкой.
Правда, она не знала, что майор еще не обедал и что у Слотера для него
накрыт стол и поставлен прибор в знак того, что этот стол занят, - тот самый
стол, за которым майор не раз бражничал с Джорджем, когда Эмилия была еще
совсем девочкой и только что вышла из пансиона мисс Пинкертон.
Первое, что миссис Осборн показала майору, была миниатюра Джорджи, за
которой она сбегала к себе наверх, как только они вернулись домой.
Разумеется, на портрете мальчик совсем не такой красивый, как в жизни, но не
благородно ли было с его стороны подумать о таком подарке для матери! Пока
отец не заснул, Эмилия мало говорила о Джорджи. Слушать о мистере Осборне и
Рассел-сквер было неприятно старику, по всей вероятности, не сознававшему,
что последние несколько месяцев он существует только благодаря щедрости
своего богатого соперника. Мистер Седли страшно раздражался, когда
кто-нибудь хоть словом упоминал об его враге.
Доббин рассказал старику все и даже, может быть, немного больше о том,
что произошло на борту "Ремчандера", преувеличивая благие намерения Джоза
насчет отца и его желание лелеять отцовскую старость. Дело в том, что во
время плавания майор горячо внушал своему спутнику мысль о родственном долге
и вырвал у него обещание позаботиться о сестре и ее ребенке. Он развеял
досаду Джоза, вызванную векселями, которые старый джентльмен выдал на него,
смеясь, рассказал, что и сам попался, когда старик Седли прислал ему ту
знаменитую партию скверного вина, и в конце концов привел Джоза, который был
вовсе не злым человеком, когда ему говорили приятные вещи и умеренно
льстили, в очень благодушное настроение по отношению к его родственникам.
К стыду своему, я должен сказать, что майор далеко зашел в искажении
истины: он сообщил старику Седли, будто Джоза снова привело в Европу главным
образом желание повидаться с родителями.
В обычный свой час мистер Седли задремал в кресле, и тогда пришел черед
Эмилии вести разговор, что она и сделала с великой радостью. Беседа шла
исключительно о Джорджи; Эмилия ни словом не обмолвилась о своих муках при
расставании с сыном, ибо эта достойная женщина, хотя и сраженная почти
насмерть разлукой с ребенком, продолжала считать, что очень дурно с ее
стороны роптать на эту утрату. Но зато она высказала все, что касалось сына,
его добродетелей, талантов и будущей карьеры. Она описала его ангельскую
красоту, привела сотни примеров благородства и великодушия, проявленных
Джорджи, когда он жил с нею; рассказала, как герцогиня королевской крови,
залюбовавшись мальчиком, остановила его в Кенсингтонском саду; как
замечательно ему сейчас живется; какие у него грум и пони; как он
сообразителен и умен и какая необычайно образованная и восхитительная
личность его преподобие Лоренс Вил, наставник Джорджа.
- Он знает все! - заявила Эмилия. - Он устраивает изумительные вечера.
Вы, такой образованный, такой начитанный, такой умный, - пожалуйста, не
качайте головой и не отрицайте: он всегда так о вас отзывался, - вы будете
просто очарованы, когда побываете на вечерах у мистера Вила. Последний
вторник каждого месяца. Он говорит, что нет такой должности в суде или в
сенате, на которую не мог бы рассчитывать Джорджи. Да вот, например, - с
этими словами она подошла к фортепьяно и вынула из ящика сочинение,
написанное Джорджи. Этот гениальный труд, до сих пор хранящийся у матери
Джорджа, был такого содержания:
"О себялюбии. Из всех пороков, унижающих личность человека, себялюбие
самый гнусный и презренный. Чрезмерная любовь к самому себе ведет к самым
чудовищным преступлениям и служит причиной величайших бедствий как в
государственной жизни, так и в семейной. Подобно тому как себялюбивый
человек обрекает на нищету свое семейство и часто доводит его до разорения,
так и себялюбивый король разоряет свой народ и часто вовлекает его в войну.
Примеры: Себялюбие Ахилла, как отмечено у поэта Гомера, обрекло греков
на тысячу бедствий: mori СAcaioiV algh eJhce {Ахеянам тысячи бедствий
соделал (греч.).} (Гом. Ил. I, 2). Себялюбие покойного Наполеона Бонапарта
послужило причиной бесчисленных войн в Европе и привело его самого к гибели
на жалком остропе: на острове Святой Елены в Атлантическом океане.
Мы видим на этих примерах, что нам следует считаться не с одними
собственными своими интересами и честолюбием, а принимать во внимание также
интересы других людей.
Джордж Осборн.
Школа "Афины",
24 апреля 1827 года".
- Подумайте только, что за почерк! И в таком раннем возрасте уже
цитирует греческих поэтов! - сказала восхищенная мать. - О Уильям, -
добавила она, протягивая руку майору, - каким сокровищем наградило меня небо
в лице этого мальчика! Он утешение моей жизни, и он так похож на... на того,
кто ушел от нас!
"Неужели я должен сердиться на нее за то, что она верна ему? - подумал
Уильям. - Неужели я должен ревновать к моему погибшему другу или огорчаться,
что такое сердце, как у Эмилии, может любить только однажды и на всю жизнь?
О Джордж, Джордж, как плохо ты знал цену тому, чем ты обладал!"
Эти мысли пронеслись в голове Уильяма, пока он держал за руку Эмилию,
закрывшую глаза платком.
- Дорогой друг, - произнесла она, пожимая ему руку. - Каким добрым,
каким ласковым были вы всегда ко мне! Погодите, кажется, папа проснулся...
Вы съездите завтра к Джорджи, повидаться с ним?
- Завтра не могу, - сказал бедняга Доббин. - У меня есть дела.
Ему не хотелось признаться, что он еще не побывал у родителей и у своей
дорогой сестрицы Энн, - упущение, за которое, как я уверен, каждый
добропорядочный человек побранит майора. И вскоре он откланялся, оставив
свой адрес для передачи Джозу, когда тот приедет. Итак, первый день был
прожит, и Доббин повидался с нею.
Когда он вернулся к Слотеру, жареная курица, разумеется, давно остыла,
- такой и съел ее Доббин на ужин. Зная, что дома у них все ложатся рано, и
не считая нужным нарушать покой родителей в столь поздний час, майор Доббин
отправился в Хэймаркетский театр, куда явился с опозданием и где, как мы
надеемся, приятно провел время.
Старое фортепьяно
Визит майора поверг старого Джона Седли в сильнейшее волнение. В тот
вечер дочери не удалось усадить старика эа обычные занятия. Он все рылся в
своих ящиках и коробках, развязывая дрожащими руками пачки бумаг, сортируя и
раскладывая их к приезду Джоза. Они хранились у него в величайшем порядке:
перевязанные и подшитые счета, переписка с поверенными и агентами, бумаги,
относящиеся к Винному проекту (который не удался из-за какой-то необъяснимой
случайности, хотя поначалу сулил блестящие перспективы); к Угольному проекту
(только недостаток капиталов помешал ему стать одним из самых удачных
предприятий, когда-либо предлагавшихся публике); к проекту Патентованной
лесопилки с использованием древесных опилок и так далее, и так далее. Весь
долгий вечер он провел в подготовке этих документов, бродя неверными шагами
из одной комнаты в другую с оплывающей свечой в дрожащей руке.
- Вот винные бумаги, вот древесные опилки, вот угольные дела; вот мои
письма в Калькутту и Мадрас и ответы на них майора Доббина, кавалера ордена
Бани, и мистера Джозефа Седли. У меня, Эмми, он не найдет никакого
беспорядка! - говорил старик.
Эмми улыбнулась.
- Я не думаю, чтобы Джозу захотелось рассматривать эти бумаги, папа, -
сказала она.
- Ты, моя милая, ничего не понимаешь в делах! - отвечал ее родитель, с
важным видом покачивая головой. Надо сознаться, что в этом отношении Эмми и
вправду была полнейшей невеждой; и очень жаль, что зато некоторые другие
люди бывают слишком хорошо осведомлены.
Разложив все свои никчемные бумажки на столе, старик Седли аккуратно
покрыл их чистым пестрым платком (одним из подарков майора Доббина) и строго
наказал горничной и хозяйке не трогать этих бумаг, приготовленных к утру, к
приезду мистера Джозефа Седли.
- ...Мистера Джозефа Седли - чиновника бенгальской службы досточтимой
Ост-Индской компании!
На следующий день Эмилия застала отца на ногах с самого раннего утра, -
он был еще слабее и еще больше возбужден, чем накануне.
- Я плохо спал, дорогая моя Эмми! - сказал он. - Все думал о бедной
моей Мэри. Ах, если бы она была жива, могла бы опять покататься в экипаже
Джоза! У нее был свой собственный, и она была в нем очень хороша!
И слезы выступили у него на глазах и заструились по морщинистому
старческому лицу. Эмилия отерла их, с улыбкой поцеловала отца, завязала ему
шейный платок нарядным бантом и вколола красивую булавку в жабо его лучшей
рубашки. В этой рубашке и праздничной траурной паре старик и сидел с шести
часов утра в ожидании приезда сына.
На главной улице Саутгемптона есть несколько великолепных портновских
мастерских, где в прекрасных зеркальных витринах висят всевозможные
роскошные жилеты - шелковые и бархатные, золотые и пунцовые, и выставлены
модные картинки, на которых изумительные джентльмены с моноклями ведут за
руку кудрявых маленьких мальчиков с непомерно большими глазами и подмигивают
дамам в амазонках, скачущим на конях мимо статуи Ахиллеса у Эпсли-Хауса.
Хотя Джоз и запасся несколькими роскошными жилетами - лучшими, какие можно
было найти в Калькутте, - однако он решил, что для столицы этого мало, и
потому выбрал себе еще два: малиновый атласный, вышитый золотыми бабочками,
и черно-красный из бархатного тартана с белыми полосками и отложным
воротником. Прибавив к ним еще и пышный атласный синий галстук с золотой
булавкой, изображавшей барьер о пяти перекладинах, через который прыгал
всадник из розовой эмали, Джоз счел, что теперь он может совершить свой
въезд в Лондон с известным достоинством. Прежняя застенчивость Джоза,
заставлявшая его вечно краснеть и заикаться, уступила место более
откровенному и смелому утверждению своей значительности.
- Скажу без обиняков, - говаривал герой Ватерлоо своим друзьям, - люблю
хорошо одеваться.
И хотя он чувствовал себя неловко, когда дамы рассматривали его на
балах в губернаторском доме, и краснел и смущенно отворачивался под их
взорами, однако он избегал женщин, главным образом, из боязни, как бы они не
стали объясняться ему в любви, - ибо он питал отвращение к браку. Но я
слышал, что во всей Калькутте не встречалось другого такого франта, как
Седли Ватерлооский: у него был самый красивый выезд, он устраивал самые
лучшие холостые обеды и обладал самым роскошным серебром во всем городе.
Чтобы сшить жилеты для человека такого роста и сложения, понадобится
целый день, и часть этого времени Джоз употребил на наем слуги для
обслуживания как себя, так и своего туземца и на отдачу распоряжений агенту,
большая кровать с шерстяным пологом, лежал тот же потертый ковер, чуть более
грязный, и красовалась прежняя черная мебель, обитая выцветшим ситцем, - все
это майор помнил еще со времен своей молодости.
Доббин вспомнил, как Джордж накануне свадьбы расхаживал взад и вперед
по этой комнате, кусая ногти и клянясь, что родитель должен же образумиться,
а если нет - то ему, Джорджу, все равно. Майору казалось, что вот-вот
хлопнет дверь и сам Джордж...
- А вы не помолодели! - заметил Джон, спокойно изучая друга прежних
дней.
Доббин засмеялся.
- Десять лет и лихорадка не молодят человека, Джон, - сказал он. - Вот
зато вы всегда молоды... или, вернее, всегда стары.
- Что сталось со вдовой капитана Осборна? - спросил Джон. - Прекрасный
был молодой человек. Господи боже мой, как он любил швырять деньги! Он
больше у нас не бывал с того самого дня, когда поехал отсюда венчаться. Он
до сих пор должен мне три фунта. Вот взгляните, у меня записано: "Десятого
апреля тысяча восемьсот пятнадцатого года, за капитаном Осборном три фунта".
Интересно, уплатил бы мне за него его отец?
И Джон из номеров Слотера вытащил ту самую записную книжку в сафьяновом
переплете, в которую он занес долг капитана и где на засаленной, выцветшей
страничке запись эта бережно сохранялась вместе со многими другими корявыми
заметками, касавшимися былых завсегдатаев гостиницы.
Проведя своего постояльца в комнату, Джон спокойно удалился. А майор
Доббин, краснея и мысленно подшучивая над собственной глупостью, выбрал из
своих штатских костюмов самый нарядный и расхохотался, рассматривая в
тусклом зеркальце на туалетном столе свое желто-зеленое лицо и седые волосы.
"Я рад, что старый Джон не забыл меня, - подумал он. - Надеюсь, она
меня тоже узнает".
И, выйдя из гостиницы, он направил свои стопы в Бромптон.
Все мельчайшие подробности его последней встречи с Эмилией оживали в
памяти этого преданного человека, когда он шел по направлению к дому миссис
Осборн. Арка и статуя Ахиллеса были воздвигнуты уже после того, как он в
последний раз был на Пикадилли; сотни перемен произошли за это время, взор и
ум его смутно их отмечали. Доббина бросило в дрожь, когда он зашагал от
Бромптона по переулку - знакомому переулку, который вел к улице, где она
жила. Выходит она замуж или нет? Если он встретит ее вместе с мальчиком...
боже мой, что ему тогда делать? Он увидел какую-то женщину, шедшую ему
навстречу с ребенком лет пяти... Уж не она ли это? Доббин задрожал при одной
мысли о такой возможности. Когда наконец он подошел к дому, в котором жила
Эмилия, он ухватился рукой за калитку и замер. Он слышал, как колотится у
него сердце. "Да благословит ее бог, что бы ни случилось! - произнес он про
себя. - Эх, да что я! Может, она уже уехала отсюда!" И он вошел в калитку.
Окно гостиной, в которой обычно проводила время Эмилия, было открыто,
но в комнате никого не было. Майору показалось, что он как будто узнает
фортепьяно и картину над ним - ту же, что и в былые дни, - и волнение
охватило его с повой силой. Медная дощечка с фамилией мистера Клепа
по-прежнему красовалась на входной двери рядом с молотком, при помощи
которого Доббин и возвестил о своем прибытии.
Бойкая девушка лет шестнадцати, румяная, с блестящими глазами, вышла на
стук и удивленно взглянула на майора, прислонившегося к столбику крыльца.
Он был бледен, как привидение, и едва мог пролепетать слова:
- Здесь живет миссис Осборн?
С минуту девушка пристально смотрела на него, а затем, в свою очередь,
побледнела и воскликнула:
- Боже мой! Да это майор Доббин! Она радостно протянула ему обе руки.
- Неужели вы меня не помните? - сказала она. - Я называла вас "майор
Пряник".
В ответ на это майор - я уверен, что он вел себя так впервые за всю
свою жизнь, - схватил девушку в объятия и расцеловал ее. Девушка взвизгнула,
засмеялась, заплакала и, крича во весь голос: "Ма! ма!" - вызвала этих
почтенных людей, которые уже наблюдали за майором из оконца парадной кухни и
были до крайности изумлены, увидев в коридорчике свою дочь в объятиях
какого-то высоченного человека в синем фраке и белых полотняных панталонах.
- Я старый друг, - сказал он не без смущения. - Неужели вы не помните,
миссис Клеп, каким вкусным печеньем вы, бывало, угощали меня за чаем? А вы,
Клеп, узнаете меня? Я крестный Джорджа и только что вернулся из Индии.
Последовали сердечные рукопожатия; миссис Клеп не помнила себя от
радостного волнения - сколько раз она в этом самом коридорчике молила бога о
помощи!
Хозяин и хозяйка дома провели почтенного майора в комнату Седли (где
Доббин помнил все предметы обстановки, от старого, отделанного бронзой
фортепьяно работы Стотарда, когда-то блиставшего нарядной полировкой, до
экранов и миниатюрного гипсового надгробного памятника, в центре которого
тикали золотые часы мистера Седли). И там, усадив гостя в пустое кресло
жильца, отец, мать и дочь, прерывая свой рассказ бесчисленными восклицаниями
и отступлениями, поведали майору Доббину все, что мы уже знаем, но чего он
еще не знал, а именно: о смерти миссис Седли, о примирении Джорджа с
дедушкой Осборном, о том, как вдова горевала, расставаясь с сыном, и о
разных других событиях, касавшихся Эмилии. Несколько раз Доббин порывался
спросить о ее планах, но у него не хватало духу. Он не мог решиться открыть
свое сердце перед этими людьми. Наконец ему сообщили, что миссис Осборн
отправилась гулять со своим папашей в Кенсингтонский сад, куда они всегда
ходят после обеда в хорошую погоду (он стал теперь очень слабым и ворчливым,
дочери с ним нелегко, хотя она заботится о нем, как ангел, ей-богу!).
- Я сейчас очень тороплюсь, - сказал майор, - у меня на вечер есть
важные дела. Но мне бы хотелось повидать миссис Осборн. Может быть, мисс
Мэри проводит меня и покажет дорогу?
Мисс Мэри и удивилась и обрадовалась такому предложению. Дорога ей
известна. Она проводит майора Доббина. Она сама часто гуляет с мистером
Седли, когда миссис Осборн уходит... уходит на Рассел-сквер. Ей известна и
скамейка, на которой любит сидеть старый джентльмен.
Девушка убежала к себе и очень скоро вернулась в самой своей красивой
шляпке и желтой шали миссис Клеп, заколотой большой агатовой брошью, - то и
другое она позаимствовала, чтобы быть достойной спутницей майору.
И вот наш офицер, облаченный в синий фрак, натянул замшевые перчатки,
подал юной особе руку, и они очень весело пустились в путь. Доббин был рад,
что около него есть друг, он побаивался предстоящего свидания. Он засыпал
свою спутницу вопросами об Эмилии. Его доброе сердце печалилось при мысли,
что миссис Осборн пришлось расстаться с сыном. Как она перенесла разлуку?
Часто ли она его видает? Есть ли теперь у мистера Седли все необходимое?
Мэри отвечала, как умела, на все эти вопросы "майора Пряника".
Но тут случилось одно обстоятельство, само по себе совершенно
пустяковое, но тем не менее приведшее майора Доббина в величайший восторг.
Навстречу им по переулку шел какой-то бледный молодой человек с жиденькими
бакенбардами, в накрахмаленном белом галстуке. Шел он между двумя дамами,
ведя их под руку. Одна из них была высокая, властного вида женщина средних
лет, чертами и цветом лица похожая на англиканского пастора, рядом с которым
она шествовала. А вторая - невзрачная, смуглолицая маленькая особа в
красивой новой шляпке с белыми лентами, в изящной накидке и с золотыми
часами на груди. Джентльмен, зажатый между этими двумя леди, тащил еще
зонтик, шаль и корзиночку, так что руки у него были совершенно заняты, и он,
конечно, не имел возможности сиять шляпу в ответ на реверанс, которым
приветствовала его мисс Мэри Клеп.
Он только кивнул ей головой, и обе дамы в свою очередь с
покровительственным видом ответили девушке, бросив в то же время строгий
взгляд на субъекта в синем фраке и с бамбуковой тростью, сопровождавшего ее.
- Кто это? - спросил майор, когда позабавившая его троица, которой он
уступил дорогу, прошла мимо них по переулку.
Мэри взглянула на него не без лукавства.
- Это наш приходский священник, преподобный мистер Бинни (майора
Доббина передернуло), и его сестра, мисс Бинни. Боже мой, как она пилила нас
в воскресной школе! А другая леди - маленькая, косоглазая и с красивыми
часами - это миссис Бинни, дочь мистера Гритса. Ее папенька был бакалейным
торговцем и содержал в Кенсингтоне чайную под вывеской "Настоящий Золотой
Чайник". Они поженились месяц тому назад и только что вернулись из Маргета.
У нее состояние в пять тысяч фунтов; по они с мисс Бинни уже ссорятся, хотя
мисс Бинни сама их сосватала.
Если майор и перед тем нервничал, то теперь он вздрогнул и так
выразительно стукнул своей бамбуковой тростью о землю, что мисс Клеп
вскрикнула "ой!" и расхохоталась. С минуту он стоял молча, с разинутым ртом,
глядя вслед уходившей молодой чете, пока мисс Мэри рассказывала ему их
историю; но он не слышал ничего, кроме упоминания о браке преподобного
джентльмена, - голова у него кружилась от счастья. После этой встречи он
зашагал вдвое быстрее, - и все же ему показалось, что они чересчур скоро
(ибо он трепетал при мысли о свидании, о котором мечтал в течение десяти
лет) миновали бромптонские переулки и вошли в узкие старые ворота в стене
Кенсингтонского сада.
- Вон они, - сказала мисс Мэри и опять почувствовала, как Доббин
вздрогнул, сжав ее руку.
Она сразу сообразила, в чем тут дело. Все ей стало так понятно, словно
она прочла это в одном из любимых своих романов: "Сиротка Фанни" или
"Шотландские вожди".
- Бегите вперед и скажите ей, - попросил майор.
И Мэри побежала так, что ее желтая шаль надулась на ветру, словно
парус.
Старик Седли сидел на скамье, разложив на коленях носовой платок, и, по
своему обыкновению, рассказывал какую-то старую историю о давно прошедших
временах, которой Эмилия уже много, много раз внимала с терпеливой улыбкой.
За последнее время она научилась думать о своих собственных делах и
улыбалась или как-нибудь иначе показывала, что следит за болтовней отца, не
слыша почти ни слова из того, что он ей рассказывал. Когда Мэри подбежала к
ним, Эмилия, увидев ее, вскочила со скамьи. Первой ее мыслью было, что
случилось что-нибудь с Джорджи, но вид оживленного и счастливого лица
девушки рассеял страх в робком материнском сердце.
- Новости! Новости! - закричала вестница майора Доббина. - Он приехал!
Приехал!
- Кто приехал? - спросила Эмми, все еще думая о сыне.
- Вон, посмотрите, - ответила мисс Клеп, повернувшись и указывая
пальцем. Взглянув в ту сторону, Эмилия увидала тощую фигуру Доббина и его
длинную тень, ползущую по траве. Эмилия в свою очередь вздрогнула, залилась
румянцем и, конечно, заплакала. Ведь grandes eaux {Версальские фонтаны
(франц.).} непременно играли всякий раз, как в жизни этого бесхитростного
создания случались праздники.
Доббин смотрел на Эмилию - о, с какой любовью! - пока она бежала к
нему, протягивая ему навстречу руки. Она не изменилась. Она была немного
бледнее, чуть пополнела. Глаза у нее остались прежними: нежные, доверчивые
глаза. В мягких каштановых волосах были каких-нибудь две-три серебряных
нити. Она подала майору обе руки, сквозь слезы, с улыбкой глядя на его
честное, такое знакомое лицо. Он взял обе ее ручки в свои и крепко держал
их. С минуту он оставался безмолвным. Почему он не схватил ее в объятия и не
поклялся, что не оставит ее никогда? Она, наверное, сдалась бы, она не могла
бы противиться ему.
- Мне... мне нужно сообщить вам, что я приехал не один, - сказал он
после короткого молчания.
- Миссис Доббин? - спросила Эмилия, отодвигаясь от него. Почему он
ничего ей не говорит?
- Нет! - произнес он, выпуская ее руки. - Кто передал вам эти выдумки?
Я хотел сказать, что на одном корабле со мной прибыл ваш брат Джоз. Он
вернулся домой, чтобы всех вас сделать счастливыми.
- Папа, папа! - закричала Эмилия. - Какие новости! Брат в Англии! Он
приехал, чтобы позаботиться о тебе. Здесь майор Доббин!
Мистер Седли вскочил на ноги, дрожа всем телом и стараясь собраться с
мыслями. Затем он сделал шаг вперед и отвесил старомодный поклон майору,
которого назвал мистером Доббином, выразив надежду, что его батюшка, сэр
Уильям, в добром здоровье. Он все намеревается заехать к сэру Уильяму,
который недавно оказал ему честь своим посещением. Сэр Уильям не навещал
старого джентльмена уже целых восемь лет, - на этот-то визит и собирался
ответить старик.
- Он очень сдал, - шепнула Эмми, когда Доббин подошел к нему и сердечно
пожал ему руку.
Хотя у майора в этот день были неотложные дела в Лондоне, он согласился
отложить их, когда мистер Седли пригласил его зайти к ним и выпить у них
чашку чаю. Эмилия взяла под руку свою юную приятельницу в желтой шали и
пошла вперед, так что на долю Доббина достался мистер Седли. Старик шел
очень медленно и все рассказывал о себе самом, о своей бедной Мэри, о
прежнем их процветании и о своем банкротстве. Его мысли были в далеком
прошлом, как это всегда бывает с дряхлеющими стариками. О настоящем - если
не считать недавно постигшего его удара - он почти не думал. Майор охотно
предоставил ему болтать. Взор его был устремлен на шедшую впереди фигуру -
фигуру женщины, неизменно занимавшей его воображение, всегда поминавшейся в
молитвах и витавшей перед ним в грезах во сне и наяву.
Эмилия весь этот вечер была очень весела и оживлена и выполняла свои
обязанности хозяйки с изумительной грацией и благородством, как казалось
Доббину. Он все время следил за ней взглядом. Сколько раз он мечтал об этой
минуте, думая об Эмилии вдали от нее, под знойными ветрами, во время
утомительных переходов, представляя ее себе кроткой и счастливой, ласково
исполняющей все желания стариков, украшающей их бедность своим безропотным
подчинением, - такою, какою он видел ее сейчас. Я не хочу этим сказать, что
у Доббина был особо возвышенный вкус или что люди большого ума обязаны
довольствоваться простеньким счастьем, которое вполне удовлетворяло нашего
невзыскательного старого друга, - во всяком случае, его желания, худо ли это
или хорошо, не простирались дальше, в когда Эмилия угощала его, он готов был
пить чай без конца - как в свое время доктор Джонсон.
Подметив в Доббине такую склонность, Эмилия со смехом поощряла ее и
поглядывала на майора с невыразимым лукавством, наливая ему чашку за чашкой.
Правда, она не знала, что майор еще не обедал и что у Слотера для него
накрыт стол и поставлен прибор в знак того, что этот стол занят, - тот самый
стол, за которым майор не раз бражничал с Джорджем, когда Эмилия была еще
совсем девочкой и только что вышла из пансиона мисс Пинкертон.
Первое, что миссис Осборн показала майору, была миниатюра Джорджи, за
которой она сбегала к себе наверх, как только они вернулись домой.
Разумеется, на портрете мальчик совсем не такой красивый, как в жизни, но не
благородно ли было с его стороны подумать о таком подарке для матери! Пока
отец не заснул, Эмилия мало говорила о Джорджи. Слушать о мистере Осборне и
Рассел-сквер было неприятно старику, по всей вероятности, не сознававшему,
что последние несколько месяцев он существует только благодаря щедрости
своего богатого соперника. Мистер Седли страшно раздражался, когда
кто-нибудь хоть словом упоминал об его враге.
Доббин рассказал старику все и даже, может быть, немного больше о том,
что произошло на борту "Ремчандера", преувеличивая благие намерения Джоза
насчет отца и его желание лелеять отцовскую старость. Дело в том, что во
время плавания майор горячо внушал своему спутнику мысль о родственном долге
и вырвал у него обещание позаботиться о сестре и ее ребенке. Он развеял
досаду Джоза, вызванную векселями, которые старый джентльмен выдал на него,
смеясь, рассказал, что и сам попался, когда старик Седли прислал ему ту
знаменитую партию скверного вина, и в конце концов привел Джоза, который был
вовсе не злым человеком, когда ему говорили приятные вещи и умеренно
льстили, в очень благодушное настроение по отношению к его родственникам.
К стыду своему, я должен сказать, что майор далеко зашел в искажении
истины: он сообщил старику Седли, будто Джоза снова привело в Европу главным
образом желание повидаться с родителями.
В обычный свой час мистер Седли задремал в кресле, и тогда пришел черед
Эмилии вести разговор, что она и сделала с великой радостью. Беседа шла
исключительно о Джорджи; Эмилия ни словом не обмолвилась о своих муках при
расставании с сыном, ибо эта достойная женщина, хотя и сраженная почти
насмерть разлукой с ребенком, продолжала считать, что очень дурно с ее
стороны роптать на эту утрату. Но зато она высказала все, что касалось сына,
его добродетелей, талантов и будущей карьеры. Она описала его ангельскую
красоту, привела сотни примеров благородства и великодушия, проявленных
Джорджи, когда он жил с нею; рассказала, как герцогиня королевской крови,
залюбовавшись мальчиком, остановила его в Кенсингтонском саду; как
замечательно ему сейчас живется; какие у него грум и пони; как он
сообразителен и умен и какая необычайно образованная и восхитительная
личность его преподобие Лоренс Вил, наставник Джорджа.
- Он знает все! - заявила Эмилия. - Он устраивает изумительные вечера.
Вы, такой образованный, такой начитанный, такой умный, - пожалуйста, не
качайте головой и не отрицайте: он всегда так о вас отзывался, - вы будете
просто очарованы, когда побываете на вечерах у мистера Вила. Последний
вторник каждого месяца. Он говорит, что нет такой должности в суде или в
сенате, на которую не мог бы рассчитывать Джорджи. Да вот, например, - с
этими словами она подошла к фортепьяно и вынула из ящика сочинение,
написанное Джорджи. Этот гениальный труд, до сих пор хранящийся у матери
Джорджа, был такого содержания:
"О себялюбии. Из всех пороков, унижающих личность человека, себялюбие
самый гнусный и презренный. Чрезмерная любовь к самому себе ведет к самым
чудовищным преступлениям и служит причиной величайших бедствий как в
государственной жизни, так и в семейной. Подобно тому как себялюбивый
человек обрекает на нищету свое семейство и часто доводит его до разорения,
так и себялюбивый король разоряет свой народ и часто вовлекает его в войну.
Примеры: Себялюбие Ахилла, как отмечено у поэта Гомера, обрекло греков
на тысячу бедствий: mori СAcaioiV algh eJhce {Ахеянам тысячи бедствий
соделал (греч.).} (Гом. Ил. I, 2). Себялюбие покойного Наполеона Бонапарта
послужило причиной бесчисленных войн в Европе и привело его самого к гибели
на жалком остропе: на острове Святой Елены в Атлантическом океане.
Мы видим на этих примерах, что нам следует считаться не с одними
собственными своими интересами и честолюбием, а принимать во внимание также
интересы других людей.
Джордж Осборн.
Школа "Афины",
24 апреля 1827 года".
- Подумайте только, что за почерк! И в таком раннем возрасте уже
цитирует греческих поэтов! - сказала восхищенная мать. - О Уильям, -
добавила она, протягивая руку майору, - каким сокровищем наградило меня небо
в лице этого мальчика! Он утешение моей жизни, и он так похож на... на того,
кто ушел от нас!
"Неужели я должен сердиться на нее за то, что она верна ему? - подумал
Уильям. - Неужели я должен ревновать к моему погибшему другу или огорчаться,
что такое сердце, как у Эмилии, может любить только однажды и на всю жизнь?
О Джордж, Джордж, как плохо ты знал цену тому, чем ты обладал!"
Эти мысли пронеслись в голове Уильяма, пока он держал за руку Эмилию,
закрывшую глаза платком.
- Дорогой друг, - произнесла она, пожимая ему руку. - Каким добрым,
каким ласковым были вы всегда ко мне! Погодите, кажется, папа проснулся...
Вы съездите завтра к Джорджи, повидаться с ним?
- Завтра не могу, - сказал бедняга Доббин. - У меня есть дела.
Ему не хотелось признаться, что он еще не побывал у родителей и у своей
дорогой сестрицы Энн, - упущение, за которое, как я уверен, каждый
добропорядочный человек побранит майора. И вскоре он откланялся, оставив
свой адрес для передачи Джозу, когда тот приедет. Итак, первый день был
прожит, и Доббин повидался с нею.
Когда он вернулся к Слотеру, жареная курица, разумеется, давно остыла,
- такой и съел ее Доббин на ужин. Зная, что дома у них все ложатся рано, и
не считая нужным нарушать покой родителей в столь поздний час, майор Доббин
отправился в Хэймаркетский театр, куда явился с опозданием и где, как мы
надеемся, приятно провел время.
Старое фортепьяно
Визит майора поверг старого Джона Седли в сильнейшее волнение. В тот
вечер дочери не удалось усадить старика эа обычные занятия. Он все рылся в
своих ящиках и коробках, развязывая дрожащими руками пачки бумаг, сортируя и
раскладывая их к приезду Джоза. Они хранились у него в величайшем порядке:
перевязанные и подшитые счета, переписка с поверенными и агентами, бумаги,
относящиеся к Винному проекту (который не удался из-за какой-то необъяснимой
случайности, хотя поначалу сулил блестящие перспективы); к Угольному проекту
(только недостаток капиталов помешал ему стать одним из самых удачных
предприятий, когда-либо предлагавшихся публике); к проекту Патентованной
лесопилки с использованием древесных опилок и так далее, и так далее. Весь
долгий вечер он провел в подготовке этих документов, бродя неверными шагами
из одной комнаты в другую с оплывающей свечой в дрожащей руке.
- Вот винные бумаги, вот древесные опилки, вот угольные дела; вот мои
письма в Калькутту и Мадрас и ответы на них майора Доббина, кавалера ордена
Бани, и мистера Джозефа Седли. У меня, Эмми, он не найдет никакого
беспорядка! - говорил старик.
Эмми улыбнулась.
- Я не думаю, чтобы Джозу захотелось рассматривать эти бумаги, папа, -
сказала она.
- Ты, моя милая, ничего не понимаешь в делах! - отвечал ее родитель, с
важным видом покачивая головой. Надо сознаться, что в этом отношении Эмми и
вправду была полнейшей невеждой; и очень жаль, что зато некоторые другие
люди бывают слишком хорошо осведомлены.
Разложив все свои никчемные бумажки на столе, старик Седли аккуратно
покрыл их чистым пестрым платком (одним из подарков майора Доббина) и строго
наказал горничной и хозяйке не трогать этих бумаг, приготовленных к утру, к
приезду мистера Джозефа Седли.
- ...Мистера Джозефа Седли - чиновника бенгальской службы досточтимой
Ост-Индской компании!
На следующий день Эмилия застала отца на ногах с самого раннего утра, -
он был еще слабее и еще больше возбужден, чем накануне.
- Я плохо спал, дорогая моя Эмми! - сказал он. - Все думал о бедной
моей Мэри. Ах, если бы она была жива, могла бы опять покататься в экипаже
Джоза! У нее был свой собственный, и она была в нем очень хороша!
И слезы выступили у него на глазах и заструились по морщинистому
старческому лицу. Эмилия отерла их, с улыбкой поцеловала отца, завязала ему
шейный платок нарядным бантом и вколола красивую булавку в жабо его лучшей
рубашки. В этой рубашке и праздничной траурной паре старик и сидел с шести
часов утра в ожидании приезда сына.
На главной улице Саутгемптона есть несколько великолепных портновских
мастерских, где в прекрасных зеркальных витринах висят всевозможные
роскошные жилеты - шелковые и бархатные, золотые и пунцовые, и выставлены
модные картинки, на которых изумительные джентльмены с моноклями ведут за
руку кудрявых маленьких мальчиков с непомерно большими глазами и подмигивают
дамам в амазонках, скачущим на конях мимо статуи Ахиллеса у Эпсли-Хауса.
Хотя Джоз и запасся несколькими роскошными жилетами - лучшими, какие можно
было найти в Калькутте, - однако он решил, что для столицы этого мало, и
потому выбрал себе еще два: малиновый атласный, вышитый золотыми бабочками,
и черно-красный из бархатного тартана с белыми полосками и отложным
воротником. Прибавив к ним еще и пышный атласный синий галстук с золотой
булавкой, изображавшей барьер о пяти перекладинах, через который прыгал
всадник из розовой эмали, Джоз счел, что теперь он может совершить свой
въезд в Лондон с известным достоинством. Прежняя застенчивость Джоза,
заставлявшая его вечно краснеть и заикаться, уступила место более
откровенному и смелому утверждению своей значительности.
- Скажу без обиняков, - говаривал герой Ватерлоо своим друзьям, - люблю
хорошо одеваться.
И хотя он чувствовал себя неловко, когда дамы рассматривали его на
балах в губернаторском доме, и краснел и смущенно отворачивался под их
взорами, однако он избегал женщин, главным образом, из боязни, как бы они не
стали объясняться ему в любви, - ибо он питал отвращение к браку. Но я
слышал, что во всей Калькутте не встречалось другого такого франта, как
Седли Ватерлооский: у него был самый красивый выезд, он устраивал самые
лучшие холостые обеды и обладал самым роскошным серебром во всем городе.
Чтобы сшить жилеты для человека такого роста и сложения, понадобится
целый день, и часть этого времени Джоз употребил на наем слуги для
обслуживания как себя, так и своего туземца и на отдачу распоряжений агенту,