Страница:
остались вдвоем, экс-дипломат Питт сделался очень общительным и дружелюбным.
Он расспрашивал Джеймса о занятиях в колледже, о его видах на будущее, желал
ему всяческих успехов - словом, был откровенен и мил. Язык у Джеймса
развязался под влиянием портвейна, и он рассказал кузену о своей жизни, о
своих планах, о своих долгах, о неудачах на экзамене, о ссорах с начальством
в колледже, все время подливая из бутылок, стоящих перед ним, и беззаботно
мешая портвейн с мадерой.
- Главная радость для тетушки, - говорил мистер Кроули, наполняя свой
стакан, - чтобы гости в ее доме делали все, что им нравится. Это храм
свободы, Джеймс, и ты доставишь тетке самое большое удовольствие, если
будешь поступать, как тебе нравится, и требовать себе все, что захочешь. Я
знаю, все вы в деревне смеетесь надо мной за то, что я тори. Мисс Кроули
достаточно либеральна, чтобы допускать всякие убеждения. Она республиканка
по своим принципам и презирает титулы и чины.
- Почему же вы собираетесь жениться на дочери графа? - спросил Джеймс.
- Дорогой мой, не забудь, что леди Джейн не виновата в том, что она
знатного рода, - дипломатично ответил Питт. - Она не может изменить свое
происхождение. А кроме того, ты ведь знаешь, что я тори.
- О, что касается этого, - сказал Джеймс, - ничто не может сравниться с
породой. Нет, черт возьми, ничто! Я-то не радикал, я понимаю, что значит
быть джентльменом, черт подери! Возьмите хотя бы молодцов на гребных гонках!
Или боксеров! Или собак-крысоловов! Кто всегда побеждает? Тот, у кого порода
лучше. Принесите-ка еще портвейну, старина Боулс, пока я выдую этот графин
до конца! Да, о чем бишь я говорил?
- Мне кажется, ты говорил о собаках-крысоловах, - кротко заметил Питт,
подавая ему графин, который он обещал "выдуть до конца".
- О ловле крыс, разве? Ну, а как вы сами, Питт, вы спортсмен? Хотите вы
увидеть собаку, которая здорово душит крыс? Если хотите, пойдемте со мной к
Тому Кордюрою на Касл-стрит, и я покажу вам такого бультерьера!.. Фу, какой
я дурак! - закричал Джеймс, разражаясь хохотом над своей собственной
глупостью. - Вам-то какое дело до собак и крыс! Все это чепуха! Вы, пожалуй,
не отличите собаку от утки!
- Это верно. Кстати, - продолжал Питт все более ласково, - ты вот
говорил о породе и о тех преимуществах, которые дает дворянское
происхождение... А вот и новая бутылка!
- Порода - великая вещь, - сказал Джеймс, жадно глотая портвейн, - да,
порода - это все, сэр, и в лошадях, и в собаках, и в людях. Вот в последний
семестр, как раз перед тем, как я был временно исключен из университета...
то есть, я хочу сказать, перед тем, как я захворал корью, ха-ха! - я и
Рингвуд из колледжа Крайст-Черч. Боб Рингвуд, сын лорда Сппкбара, сидели за
пивом в "Колоколе" близ Блейнгейм-Парка, когда лодочник из Бенбери предложил
любому из нас сразиться с ним за кружку пунша. Я не мог: у меня рука была на
перевязи; не мог даже сбросить сюртук. Проклятая кобыла упала вместе со мной
за два дня до этого - когда я ездил в Эбингдон, - и я думал, рука у меня
сломана... Да, сэр, я не мог с ним сразиться, а Боб сразу же - сюртук долой!
Три минуты он обрабатывал бенберийца и покончил с ним в четыре раунда. Как
он свалился, сэр! А почему так вышло? Порода, сэр, все порода!
- Ты ничего не пьешь, Джеймс, - сказал бывший атташе. - В мое время в
Оксфорде мы, видно, умели пить лучше, чем теперяшняя молодежь.
- Ну, ну! - сказал Джеймс, поднося к носу палец и подмигивая кузену
пьяными глазами. - Без шуток, старина, нечего меня испытывать! Вы хотите
меня загонять, но это не пройдет! In vino veritas {Истина в вине (лат.).},
старина, Mars, Bacchus, Apollo virorum {Марс, Вакх, Аполлон [принадлежат]
мужам (лат.).}, а? Хотелось бы мне, чтобы тетушка послала этого вина
родителю... шикарное вино!
- А ты попроси ее, - надоумил его Макиавелли, - а пока не теряй
времени. Помнишь, что говорит поэт: "Nunc vino pellite curas, Cras ingens
iterabimus aequor" {Теперь вином отгоните заботы, завтра в широкое пустимся
море (Гораций, кн. 1, ода 7) (лат.).}, - и, процитировав эти слова с видом
парламентского оратора, поклонник Бахуса жестом заправского пьяницы влил в
себя крошечный глоточек вина.
Когда в пасторском доме откупоривали после обеда бутылку портвейна,
юные леди получали по рюмочке смородиновки, миссис Бьют выпивала рюмочку
портвейна, а честный Джеймс обычно две; и так как отец хмурил брови, если он
покушался на третью, то добрый малый большей частью воздерживался и
снисходил до смородиновки или до джина с водой тайком на конюшне, где он
наслаждался обществом кучера и своей трубки. В Оксфорде количество вина не
было ограничено, зато качество его было очень низкое; когда же, как в доме
его тетки, были налицо и количество и качество, Джеймс умел показать, что
может воздать им должное, и едва ли нуждался в поощрениях кузена, чтобы
осушить вторую бутылку, принесенную мистером Боулсом.
Но как только настало время для кофе и возвращения дам, перед которыми
Джеймс трепетал, приятная откровенность покинула юного джентльмена, и,
погрузившись в свою обычную мрачную застенчивость, он ограничивался весь
вечер лишь словами "да" и "нет", хмуро смотрел на леди Джейн и опрокинул
чашку кофе.
Однако если он не разговаривал, то зевал самым жалким образом, и его
присутствие внесло уныние в скромное вечернее времяпрепровождение: мисс
Кроули и леди Джейн за пикетом, а мисс Бригс за работой чувствовали
устремленные на них осовелые глаза и испытывали неловкость под этим пьяным
взглядом.
- Он, кажется, очень молчаливый, робкий и застенчивый юноша, - заметила
мисс Кроули Питту.
- Он более разговорчив в мужском обществе, чем с дамами, - сухо отвечал
Макиавелли, может быть, несколько разочарованный тем, что портвейн не
развязал язык Джеймсу.
Первую половину следующего утра Джеймс провел за письмом к матери, в
котором дал ей самый благоприятный отчет о приеме, оказанном ему у мисс
Кроули. Но - ах! - он и не подозревал, сколько огорчений принесет ему
наступающий день и как кратковременно будет его торжество! Джеймс позабыл об
одном обстоятельстве, - пустячном, но роковом обстоятельстве, которое имело
место в трактире "Под Гербом Крибба" в вечер накануне посещения им дома
тетушки. Произошло всего лишь следующее: Джим всегда отличался великодушным
нравом, а когда бывал навеселе, то делался особенно гостеприимным. В тот
вечер, угощая "Любимца Татбери" и "Ротингдинского Бойца" вместе с их
друзьями, он два или три раза заказывал джин, - так что в итоге мистеру
Джеймсу Кроули было поставлено в счет не меньше восемнадцати стаканов этого
напитка по восемь пенсов за стакан. Конечно, не сумма этих восьмипенсовиков,
но количество выпитого джина оказалось роковым для репутации бедного
Джеймса, когда дворецкий его тетушки, мистер Боулс, отправился, по приказу
своей госпожи, уплатить по счету юного джентльмена. Хозяин гостиницы, боясь,
как бы не отказались совсем уплатить, торжественно клялся, что молодой
джентльмен сам поглотил все указанное в счете спиртное. В конце концов Боулс
заплатил по счету, а вернувшись домой, показал его Феркин, которая пришла в
ужас и отнесла счет к мисс Бригс (как главному счетоводу), которая в свою
очередь сочла своим долгом упомянуть об этом обстоятельстве свой
покровительнице мисс Кроули.
Если бы Джеймс выпил дюжины бутылок кларета, старая дева могла бы ему
простить. Мистер Фоке и мистер Шеридан пили кларет. Джентльмены вообще пьют
кларет. Но восемнадцать стаканов джина, выпитых с боксерами в гнусном
кабаке, - это было отвратительное преступление, которое не так-то легко
простить. Все, как назло, обернулось против юноши: он явился домой,
пропитанный запахом конюшни, где навещал своего бульдога Таузера, а когда он
вывел пса погулять, то встретил мисс Кроули с ее толстой бленгеймской
болонкой, и Таузер разорвал бы несчастную собачку, если бы она с визгом не
бросилась под защиту мисс Бригс, между тем как жестокий хозяин бульдога
стоял подле, хохоча над этой бесчеловечной травлей.
В этот же день застенчивость изменила злополучному юноше. За обедом он
был оживлен и развязен ж отпустил несколько шуток по адресу Питта Кроули; он
опять пил много вина, как и накануне, и, перебравшись в гостиную, начал
развлекать дам отборными оксфордскими анекдотами. Он расписывал достоинства
боксеров Молине и Сэма Голландца, игриво предлагал леди Джейн держать пари
за "Любимца Татбери" против ротингдинца или наоборот - как ей угодно, и под
конец предложил кузену Питту Кроули помериться с ним силами в перчатках или
без перчаток.
- Еще скажите спасибо, любезный, что я предоставил вам выбирать, -
сказал он с громким хохотом, хлопнув Питта по плечу. - Мне и отец советовал
с вами не церемониться, - он сам готов на меня поставить. Ха-ха-ха!
С этими словами обаятельный юноша хитро подмигнул бедной мисс Бригс и
шутливо указал большим пальцем через плечо на Питта Кроули.
Питту, может, быть, не слишком это нравилось, но в общем он был скорее
доволен. Бедный Джеймс истощил наконец свой запас веселости и, когда старая
леди собралась уходить, прошел, шатаясь, через комнату со свечой в руке и с
нежнейшей пьяной улыбкой попытался расцеловать старушку. Потом он и сам
отправился наверх, в свою спальню, вполне довольный собой и с приятной
уверенностью, что тетушкины деньги будут оставлены ему лично,
предпочтительно перед его отцом и остальными членами семьи.
Казалось бы, теперь, когда он очутился в своей комнате, он уже никак не
мог еще больше испортить дело. Но злополучный юноша нашел для этого
средство. Луна так ярко сияла над морем и Джеймс, привлеченный к окну
романтическим видом небес и океана, подумал, что недурно было бы любоваться
всей этой красотой, покуривая трубку. Никто не услышит запаха табака, решил
он, если отворить окно и высунуть голову с трубкой на свежий воздух. Так он
и сделал. Но, возбужденный вином, бедный Джеймс совсем забыл, что дверь его
комнаты открыта, а между тем легкий бриз, дувший в окно и образовавший
приятный сквозняк, понес вниз по лестнице облака табачного дыма, которые,
сохранив весь свой аромат, достигли мисс Кроули и мисс Бригс.
Трубка довершила дело, - семейство Бьюта Кроули так и не узнало,
сколько тысяч фунтов она им стоила! Феркин ринулась вниз по лестнице к
Боулсу, который в это время громким замогильным голосом читал своему
адъютанту "Огонь и полымя". Феркин сообщила ему ужасную тайну с таким
перепуганным видом, что в первую минуту мистер Боулс и его помощник
подумали, что в доме грабители и Феркин, вероятно, увидела чьи-нибудь ноги,
торчащие из-под кровати мисс Кроули. Однако, едва узнав, что случилось,
дворецкий опрометью бросился вверх по лестнице, вбежал в комнату ничего не
подозревавшего Джима и крикнул ему сдавленным от волнения голосом:
- Мистер Джеймс! Ради бога, сэр, бросьте трубку! О мистер Джеймс, что
вы наделали! - добавил он с чувством, вышвыривая трубку в окно. - Что вы
наделали, сэр: мисс Кроули не выносит табака!
- Так пускай она и не курит, - ответил Джеймс с безумным и неуместным
смехом, считая весь эпизод превосходной шуткой. Однако на следующее утро
настроение его сильно изменилось, когда помощник мистера Боулса,
производивший манипуляции над сапогами гостя и приносивший ему горячую воду
для бритья той бороды, появление которой мистер Джеймс так страстно
призывал, подал ему в постель записку, написанную рукой мисс Бригс.
"Дорогой сэр, - писала она, - мисс Кроули провела чрезвычайно
беспокойную ночь из-за того, что дом ее осквернен табачным дымом. Мисс
Кроули приказала мне передать вам ее сожаление, что она по причине
нездоровья не может повидаться с вами до вашего ухода, а главное - что
убедила вас покинуть трактир, где вы, как она уверена, с гораздо большим
удобством проведете те дни, которые вам еще осталось пробыть в Брайтоне".
На том и кончилась карьера достойного Джеймса как кандидата на милость
тетушки. Он, сам того не зная, действительно сделал то, что угрожал сделать:
он сразился с кузеном Питтом - и потерпел поражение.
Где же между тем находился тот, кто когда-то был первым фаворитом в
этих скачках за деньгами? Бекки и Родон, как мы видели, соединились после
Ватерлоо и проводили зиму 1815 года в Париже, среди блеска и шумного
веселья. Ребекка была очень экономна, и денег, которые бедный Джоз Седли
заплатил за ее лошадей, вполне хватило на то, чтобы их маленькое хозяйство
продержалось, по крайней мере, в течение года; и не пришлось обращать в
деньги ни "мои пистолеты, те, из которых я застрелил капитана Маркера", ни
золотой несессер, ни плащ, подбитый собольим мехом. Бекки сделала себе из
него шубку, в которой каталась по Булонскому лесу, вызывая всеобщее
восхищение. Если бы вы видели сцену, происшедшую между нею и ее восхищенным
супругом, к которому она приехала после того, как армия вступила в Камбре!
Она распорола свое платье и вынула оттуда часы, безделушки, банковые билеты,
чеки и драгоценности, которые запрятала в стеганую подкладку в то время, как
замышляла бегство из Брюсселя. Тафто был в восторге, а Родон хохотал от
восхищения и клялся, что все это, ей-богу, интереснее всякого театрального
представления. А ее неподражаемо веселый рассказ о том, как она надула
Джоза, привел Родона прямо-таки в сумасшедший восторг. Он верил в свою жену
так же, как французские солдаты верили в Наполеона.
В Париже она пользовалась бешеным успехом. Все французские дамы
признали ее очаровательной. Она в совершенстве говорила на их языке. Она
сразу же усвоила их грацию, их живость, их манеры. Супруг ее был, конечно,
глуп, но все англичане глупы, а к тому же в Париже глупый муж - всегда довод
в пользу жены. Он был наследником богатой и spirituelle {Остроумной
(франц.).} мисс Кроули, чей дом был открыт для стольких французских дворян
во время эмиграции. Теперь они принимали жену полковника в своих особняках.
"Почему бы, - писала одна знатная леди мисс Кроули, которая в трудные
дни после революции, не торгуясь, купила у нее кружева и безделушки, -
почему бы нашей дорогой мисс не приехать к своему племяннику и племяннице и
к преданным друзьям? Весь свет без ума от очаровательной жены полковника и
ее espiegle {Шаловливой (франц.).} красоты. Да, мы видим в ней грацию,
очарование и ум нашего дорогого друга мисс Кроули! Вчера в Тюильри ее
заметил король, и мы все завидовали вниманию, которое оказал ей Monsieur
{Сударь (в данном случае - титул, дававшийся во Франции младшему брату
короля (франц.).}. Если бы вы могли видеть, как досадовала некая глупая
миледи Бейракрс (орлиный нос, ток и перья которой всегда торчат над головами
всего общества), когда герцогиня Ангулемская, августейшая дочь и друг
королей, выразила особое желание быть представленной миссис Кроули, как
вашей дорогой дочери и protegee, и благодарила ее от имени Франции за все
благодеяния, оказанные вами нашим несчастным изгнанникам! Она бывает на всех
собраниях, на всех балах - да, она бывает на балах, но не танцует. И все же
как интересна и мила эта прелестная женщина, которая скоро станет матерью!
Поклонников у нее без числа. А послушать, как она говорит о вас, своей
благодетельнице, своей матери, - даже злодей прослезился бы. Как она вас
любит! Как мы все любим нашу добрейшую, нашу уважаемую мисс Кроули!"
Есть основания опасаться, что это письмо знатной парижанки не помогло
миссис Бекки завоевать расположение ее добрейшей, ее уважаемой родственницы.
Напротив, бешенство старой девы не знало границ, когда ей стало известно об
успехах Ребекки и о том, как она дерзко воспользовалась именем мисс Кроули,
чтобы получить доступ в парижское общество. Слишком потрясенная и душой и
телом, чтобы написать письмо по-французски, она продиктовала Бригс яростный
ответ на своем родном языке, где начисто отрекалась от миссис Родон Кроули и
предостерегала общество от козней этой хитрой и опасной особы. Но так как
герцогиня X. провела в Англии всего лишь двадцать лет, она не понимала
по-английски ни слова и удовольствовалась тем, что при следующей встрече
известила миссис Родон Кроули о получении от chere Mees {Дорогой мисс
(франц.).} очаровательного письма, полного благосклонных отзывов о миссис
Кроули, после чего та стала серьезно надеяться, что старая дева смягчится.
Тем временем не было англичанки веселее и обаятельнее ее; вечерние
приемы, которые она устраивала, были маленькими европейскими конгрессами:
пруссаки и казаки, испанцы и англичане - весь свет был в Париже в эту
памятную зиму. При виде того, сколько орденов и лент собиралось в скромном
салоне Ребекки, воя Бейкер-стрит побледнела бы от зависти. Прославленные
воины верхом сопровождали экипаж Бекки в Булонском лесу или толпились в ее
скромной маленькой ложе в опере. Родон пребывал в отличнейшем состоянии
духа. В Париже пока еще не было надоедливых кредиторов; каждый день
избранное общество собиралось у Бери или Бовилье, игра шла вовсю, и Родону
везло. Тафто, правда, был не в духе: миссис Тафто по собственному побуждению
прибыла в Париж; кроме этого contretemps {Помехи (франц.).}, множество
генералов толпилось теперь вокруг кресла Бекки, и когда она ехала в театр,
она могла выбирать из десятка присланных ей букетов. Леди Бейракрс и
подобные ей столпы английского общества, глупые и безупречные, переживали
муки ада при виде успеха этой маленькой выскочки Бекки, ядовитые шутки
которой больно ранили их целомудренные сердца. Но все мужчины были на ее
стороне. Она воевала с женщинами с неукротимой храбростью, а они могли
сплетничать о ней только на своем родном языке.
И так, в празднествах, развлечениях и довольстве, проводила зиму
1815-1816 года миссис Родон Кроули, которая столь легко освоилась с жизнью
высшего общества, точно ее предки целые столетия вращались в свете.
Благодаря своему уму, талантам и энергии она действительно заслужила
почетное место на Ярмарке Тщеславия. Ранней весной 1816 года в газете
"Галиньяни", в одном из занимательнейших ее столбцов, было помещено
следующее сообщение: "26 марта супруга полковника лейб-гвардии Зеленого
полка Кроули разрешилась от бремени сыном и наследником".
Известие об этом событии было перепечатано в лондонских газетах, откуда
мисс Бригс и вычитала его для сведения мисс Кроули за завтраком в Брайтоне.
Эта новость, хотя и не была неожиданной, вызвала перелом в делах семейства
Кроули. Ярость старой девы дошла до высшей точки; она тотчас послала за
своим племянником Питтом и за леди Саутдаун с Брансуик-сквер и потребовала
немедленного бракосочетания, которое оба семейства так долго откладывали.
При этом она объявила, что намерена выдавать молодой чете ежегодно тысячу
фунтов в продолжение всей своей жизни, а по окончании оной завещает большую
часть имущества племяннику и дорогой племяннице, леди Джейн Кроули. Уокси
явился, чтобы официально закрепить эти распоряжения. Лорд Саутдаун был у
сестры посаженым отцом; венчание совершал епископ, а не преподобный
Бартоломью Айронс, чю очень обидело этого самозванного прелата.
После свадьбы Питту хотелось предпринять свадебное путешествие, как и
подобало людям в их положении, но привязанность старой леди к леди Джейн так
сильно возросла, что, как она прямо в том призналась, она не могла
расстаться со своей любимицей. Поэтому Питт и его жена переехали к мисс
Кроули и поселились у нее; и к великой досаде бедного мистера Питта, который
считал очень несправедливым, что ему приходится выносить, с одной стороны,
капризы тетки, а с другой - тещи, леди Саутдаун, жившая в соседнем доме,
властвовала теперь над всем семейством: над Питтом, леди Джейн, мисс Кроули,
Бригс, Боулсом, Феркин и всеми вообще. Она безжалостно пичкала их своими
брошюрами и лекарствами, дала отставку Кримеру и водворила Роджерса - и
вскоре лишила мисс Кроули какой бы то ни было власти. Бедняжка так
присмирела, что даже перестала изводить Бригс и с каждым днем все с большей
нежностью и страхом привязывалась к племяннице. Мир тебе, добрая и
эгоистичная, великодушная, суетная старая язычница! Мы больше тебя не
увидим. Будем надеяться, что леди Джейн нежно поддерживала ее и вывела своей
любящей рукой из суеты и шума Ярмарки Тщеславия.
Вдова и мать
Известия о битвах при Катр-Бра и Ватерлоо пришли в Англию одновременно.
"Газета" первая опубликовала эти славные донесения, и всю страну охватил
трепет торжества и ужаса. Затем последовали подробности: извещения о победах
сменил нескончаемый список раненых и убитых. Кто в силах описать, с каким
страхом разворачивались и читались эти списки! Вообразите, как встречали в
каждой деревушке, чуть ли не в каждом уголке всех трех королевств великую
весть о битвах во Фландрии; вообразите чувства ликования и благодарности,
чувства неутешного горя и безысходного отчаяния, когда люди прочли эти
списки и стало известно, жив или погиб близкий друг или родственник. Всякий,
кто возьмет на себя труд просмотреть эти газеты того времени, даже теперь
вчуже почувствует этот трепет ожидания. Списки потерь печатались изо дня в
день; вы останавливались посредине, как в рассказе, продолжение которого
обещано в следующем номере. Подумайте только, с каким волнением ждали
ежедневно этих листков по мере их выхода из печати! И если такой интерес
возбуждали они в нашей стране - к битве, в которой участвовало лишь двадцать
тысяч наших соотечественников, то подумайте о состоянии всей Европы в
течение двадцати лет, предшествовавших этой битве, - там люди сражались не
тысячами, а миллионами, и каждый из них, поразив врага, жестоко ранил
чье-нибудь невинное сердце далеко от поля боя.
Известие, которое принесла знаменитая "Газета" семейству Осборнов,
страшным ударом поразило обеих сестер и их отца. Но если девицы открыто
предавались безудержной скорби, то тем горше было мрачному старику нести
тяжесть своего несчастья. Он старался убедить себя, что это возмездие
строптивцу за ослушание, и не смел сознаться, что он и сам потрясен
суровостью приговора и тем, что его проклятие так скоро сбылось. Иногда он
содрогался от ужаса, как будто и вправду был виновником постигшей сына кары.
Раньше еще оставались какие-то возможности для примирения: жена Джорджа
могла умереть или сам он мог прийти и сказать: "Отец, прости, я виноват". Но
теперь уже не было надежды. Его сын стоял на другом краю бездны, не спуская
с отца грустного взора. Старик вспомнил, что видел однажды эти глаза - во
время горячки, когда все думали, что юноша умирает, а он лежал на своей
постели безмолвный, с устремленным куда-то скорбным взглядом. Милосердный
боже! Как отец цеплялся тогда за доктора и с какой тоскливой тревогой внимал
ему! Какая тяжесть свалилась с его сердца, когда после кризиса мальчик стал
поправляться и в глазах его, обращенных на отца, снова затеплилось сознание!
А теперь не могло быть никаких надежд ни на поправку, ни на примирение, а
главное - никогда уже не услышит он тех смиренных слов, которые одни могли
бы смягчить оскорбленное тщеславие отца и успокоить его отравленную яростью
кровь. И трудно сказать, что больше терзало гордое сердце старика: то, что
его сын находился за пределами прощения, или то, что сам он никогда не
услышит той мольбы о прощении, которой так жаждала его гордость.
Однако, каковы бы ни были его чувства, суровый старик ни с кем не
делился ими. Он никогда не произносил имени сына при дочерях, но приказал
старшей одеть всю женскую прислугу в траур и пожелал, чтобы все слуги
мужского пола тоже облеклись в черное. Приемы и развлечения были, конечно,
отменены. Будущему зятю ничего не говорилось о свадьбе, и хотя день ее был
уже давно назначен, один вид мистера Осборна удерживал мистера Буллока от
расспросов или каких-либо попыток ускорить приготовления. Он порой шептался
об этом с дамами в гостиной, куда отец никогда не заходил, проводя все время
у себя в кабинете. Вся парадная половина дома была закрыта на время траура.
Недели через три после 18 июня старый знакомый мистера Осборна, сэр
Уильям Доббин, явился на Рассел-сквер, очень бледный и взволнованный, и
настоял на том, чтобы быть допущенным к главе семьи. Войдя в комнату и
сказав несколько слов, которых не поняли ни сам говоривший, ни хозяин дома,
посетитель достал письмо, запечатанное большой красной печатью.
- Мой сын, майор Доббин, - заявил олдермен с волнением, - прислал мне
письмо с одним офицером *** полка, сегодня приехавшим в город. В письме
моего сына было письмо к вам, Осборн. - Олдермен положил запечатанный пакет
на стол, и Осборн минуту или две молча смотрел на посетителя. Взгляд этот
испугал посланца, он виновато посмотрел на убитого горем человека и поспешил
уйти, не добавив ни слова.
Письмо было написано знакомым смелым почерком Джорджа. Это было то
самое письмо, которое он написал на рассвете 16 июня, перед тем как
проститься с Эмилией. На большой красной печати был оттиснут фальшивый герб
с девизом "Pax in bello" {"Мир во время войны" (лат.).} заимствованный
Осборном из "Книги пэров" и принадлежавший герцогскому дому, на родство с
которым притязал тщеславный старик. Рука, подписавшая письмо, никогда уже не
будет держать ни пера, ни меча. Самая печать, которой оно было запечатано,
была похищена у Джорджа, когда он мертвый лежал на поле сражения. Отец не
Он расспрашивал Джеймса о занятиях в колледже, о его видах на будущее, желал
ему всяческих успехов - словом, был откровенен и мил. Язык у Джеймса
развязался под влиянием портвейна, и он рассказал кузену о своей жизни, о
своих планах, о своих долгах, о неудачах на экзамене, о ссорах с начальством
в колледже, все время подливая из бутылок, стоящих перед ним, и беззаботно
мешая портвейн с мадерой.
- Главная радость для тетушки, - говорил мистер Кроули, наполняя свой
стакан, - чтобы гости в ее доме делали все, что им нравится. Это храм
свободы, Джеймс, и ты доставишь тетке самое большое удовольствие, если
будешь поступать, как тебе нравится, и требовать себе все, что захочешь. Я
знаю, все вы в деревне смеетесь надо мной за то, что я тори. Мисс Кроули
достаточно либеральна, чтобы допускать всякие убеждения. Она республиканка
по своим принципам и презирает титулы и чины.
- Почему же вы собираетесь жениться на дочери графа? - спросил Джеймс.
- Дорогой мой, не забудь, что леди Джейн не виновата в том, что она
знатного рода, - дипломатично ответил Питт. - Она не может изменить свое
происхождение. А кроме того, ты ведь знаешь, что я тори.
- О, что касается этого, - сказал Джеймс, - ничто не может сравниться с
породой. Нет, черт возьми, ничто! Я-то не радикал, я понимаю, что значит
быть джентльменом, черт подери! Возьмите хотя бы молодцов на гребных гонках!
Или боксеров! Или собак-крысоловов! Кто всегда побеждает? Тот, у кого порода
лучше. Принесите-ка еще портвейну, старина Боулс, пока я выдую этот графин
до конца! Да, о чем бишь я говорил?
- Мне кажется, ты говорил о собаках-крысоловах, - кротко заметил Питт,
подавая ему графин, который он обещал "выдуть до конца".
- О ловле крыс, разве? Ну, а как вы сами, Питт, вы спортсмен? Хотите вы
увидеть собаку, которая здорово душит крыс? Если хотите, пойдемте со мной к
Тому Кордюрою на Касл-стрит, и я покажу вам такого бультерьера!.. Фу, какой
я дурак! - закричал Джеймс, разражаясь хохотом над своей собственной
глупостью. - Вам-то какое дело до собак и крыс! Все это чепуха! Вы, пожалуй,
не отличите собаку от утки!
- Это верно. Кстати, - продолжал Питт все более ласково, - ты вот
говорил о породе и о тех преимуществах, которые дает дворянское
происхождение... А вот и новая бутылка!
- Порода - великая вещь, - сказал Джеймс, жадно глотая портвейн, - да,
порода - это все, сэр, и в лошадях, и в собаках, и в людях. Вот в последний
семестр, как раз перед тем, как я был временно исключен из университета...
то есть, я хочу сказать, перед тем, как я захворал корью, ха-ха! - я и
Рингвуд из колледжа Крайст-Черч. Боб Рингвуд, сын лорда Сппкбара, сидели за
пивом в "Колоколе" близ Блейнгейм-Парка, когда лодочник из Бенбери предложил
любому из нас сразиться с ним за кружку пунша. Я не мог: у меня рука была на
перевязи; не мог даже сбросить сюртук. Проклятая кобыла упала вместе со мной
за два дня до этого - когда я ездил в Эбингдон, - и я думал, рука у меня
сломана... Да, сэр, я не мог с ним сразиться, а Боб сразу же - сюртук долой!
Три минуты он обрабатывал бенберийца и покончил с ним в четыре раунда. Как
он свалился, сэр! А почему так вышло? Порода, сэр, все порода!
- Ты ничего не пьешь, Джеймс, - сказал бывший атташе. - В мое время в
Оксфорде мы, видно, умели пить лучше, чем теперяшняя молодежь.
- Ну, ну! - сказал Джеймс, поднося к носу палец и подмигивая кузену
пьяными глазами. - Без шуток, старина, нечего меня испытывать! Вы хотите
меня загонять, но это не пройдет! In vino veritas {Истина в вине (лат.).},
старина, Mars, Bacchus, Apollo virorum {Марс, Вакх, Аполлон [принадлежат]
мужам (лат.).}, а? Хотелось бы мне, чтобы тетушка послала этого вина
родителю... шикарное вино!
- А ты попроси ее, - надоумил его Макиавелли, - а пока не теряй
времени. Помнишь, что говорит поэт: "Nunc vino pellite curas, Cras ingens
iterabimus aequor" {Теперь вином отгоните заботы, завтра в широкое пустимся
море (Гораций, кн. 1, ода 7) (лат.).}, - и, процитировав эти слова с видом
парламентского оратора, поклонник Бахуса жестом заправского пьяницы влил в
себя крошечный глоточек вина.
Когда в пасторском доме откупоривали после обеда бутылку портвейна,
юные леди получали по рюмочке смородиновки, миссис Бьют выпивала рюмочку
портвейна, а честный Джеймс обычно две; и так как отец хмурил брови, если он
покушался на третью, то добрый малый большей частью воздерживался и
снисходил до смородиновки или до джина с водой тайком на конюшне, где он
наслаждался обществом кучера и своей трубки. В Оксфорде количество вина не
было ограничено, зато качество его было очень низкое; когда же, как в доме
его тетки, были налицо и количество и качество, Джеймс умел показать, что
может воздать им должное, и едва ли нуждался в поощрениях кузена, чтобы
осушить вторую бутылку, принесенную мистером Боулсом.
Но как только настало время для кофе и возвращения дам, перед которыми
Джеймс трепетал, приятная откровенность покинула юного джентльмена, и,
погрузившись в свою обычную мрачную застенчивость, он ограничивался весь
вечер лишь словами "да" и "нет", хмуро смотрел на леди Джейн и опрокинул
чашку кофе.
Однако если он не разговаривал, то зевал самым жалким образом, и его
присутствие внесло уныние в скромное вечернее времяпрепровождение: мисс
Кроули и леди Джейн за пикетом, а мисс Бригс за работой чувствовали
устремленные на них осовелые глаза и испытывали неловкость под этим пьяным
взглядом.
- Он, кажется, очень молчаливый, робкий и застенчивый юноша, - заметила
мисс Кроули Питту.
- Он более разговорчив в мужском обществе, чем с дамами, - сухо отвечал
Макиавелли, может быть, несколько разочарованный тем, что портвейн не
развязал язык Джеймсу.
Первую половину следующего утра Джеймс провел за письмом к матери, в
котором дал ей самый благоприятный отчет о приеме, оказанном ему у мисс
Кроули. Но - ах! - он и не подозревал, сколько огорчений принесет ему
наступающий день и как кратковременно будет его торжество! Джеймс позабыл об
одном обстоятельстве, - пустячном, но роковом обстоятельстве, которое имело
место в трактире "Под Гербом Крибба" в вечер накануне посещения им дома
тетушки. Произошло всего лишь следующее: Джим всегда отличался великодушным
нравом, а когда бывал навеселе, то делался особенно гостеприимным. В тот
вечер, угощая "Любимца Татбери" и "Ротингдинского Бойца" вместе с их
друзьями, он два или три раза заказывал джин, - так что в итоге мистеру
Джеймсу Кроули было поставлено в счет не меньше восемнадцати стаканов этого
напитка по восемь пенсов за стакан. Конечно, не сумма этих восьмипенсовиков,
но количество выпитого джина оказалось роковым для репутации бедного
Джеймса, когда дворецкий его тетушки, мистер Боулс, отправился, по приказу
своей госпожи, уплатить по счету юного джентльмена. Хозяин гостиницы, боясь,
как бы не отказались совсем уплатить, торжественно клялся, что молодой
джентльмен сам поглотил все указанное в счете спиртное. В конце концов Боулс
заплатил по счету, а вернувшись домой, показал его Феркин, которая пришла в
ужас и отнесла счет к мисс Бригс (как главному счетоводу), которая в свою
очередь сочла своим долгом упомянуть об этом обстоятельстве свой
покровительнице мисс Кроули.
Если бы Джеймс выпил дюжины бутылок кларета, старая дева могла бы ему
простить. Мистер Фоке и мистер Шеридан пили кларет. Джентльмены вообще пьют
кларет. Но восемнадцать стаканов джина, выпитых с боксерами в гнусном
кабаке, - это было отвратительное преступление, которое не так-то легко
простить. Все, как назло, обернулось против юноши: он явился домой,
пропитанный запахом конюшни, где навещал своего бульдога Таузера, а когда он
вывел пса погулять, то встретил мисс Кроули с ее толстой бленгеймской
болонкой, и Таузер разорвал бы несчастную собачку, если бы она с визгом не
бросилась под защиту мисс Бригс, между тем как жестокий хозяин бульдога
стоял подле, хохоча над этой бесчеловечной травлей.
В этот же день застенчивость изменила злополучному юноше. За обедом он
был оживлен и развязен ж отпустил несколько шуток по адресу Питта Кроули; он
опять пил много вина, как и накануне, и, перебравшись в гостиную, начал
развлекать дам отборными оксфордскими анекдотами. Он расписывал достоинства
боксеров Молине и Сэма Голландца, игриво предлагал леди Джейн держать пари
за "Любимца Татбери" против ротингдинца или наоборот - как ей угодно, и под
конец предложил кузену Питту Кроули помериться с ним силами в перчатках или
без перчаток.
- Еще скажите спасибо, любезный, что я предоставил вам выбирать, -
сказал он с громким хохотом, хлопнув Питта по плечу. - Мне и отец советовал
с вами не церемониться, - он сам готов на меня поставить. Ха-ха-ха!
С этими словами обаятельный юноша хитро подмигнул бедной мисс Бригс и
шутливо указал большим пальцем через плечо на Питта Кроули.
Питту, может, быть, не слишком это нравилось, но в общем он был скорее
доволен. Бедный Джеймс истощил наконец свой запас веселости и, когда старая
леди собралась уходить, прошел, шатаясь, через комнату со свечой в руке и с
нежнейшей пьяной улыбкой попытался расцеловать старушку. Потом он и сам
отправился наверх, в свою спальню, вполне довольный собой и с приятной
уверенностью, что тетушкины деньги будут оставлены ему лично,
предпочтительно перед его отцом и остальными членами семьи.
Казалось бы, теперь, когда он очутился в своей комнате, он уже никак не
мог еще больше испортить дело. Но злополучный юноша нашел для этого
средство. Луна так ярко сияла над морем и Джеймс, привлеченный к окну
романтическим видом небес и океана, подумал, что недурно было бы любоваться
всей этой красотой, покуривая трубку. Никто не услышит запаха табака, решил
он, если отворить окно и высунуть голову с трубкой на свежий воздух. Так он
и сделал. Но, возбужденный вином, бедный Джеймс совсем забыл, что дверь его
комнаты открыта, а между тем легкий бриз, дувший в окно и образовавший
приятный сквозняк, понес вниз по лестнице облака табачного дыма, которые,
сохранив весь свой аромат, достигли мисс Кроули и мисс Бригс.
Трубка довершила дело, - семейство Бьюта Кроули так и не узнало,
сколько тысяч фунтов она им стоила! Феркин ринулась вниз по лестнице к
Боулсу, который в это время громким замогильным голосом читал своему
адъютанту "Огонь и полымя". Феркин сообщила ему ужасную тайну с таким
перепуганным видом, что в первую минуту мистер Боулс и его помощник
подумали, что в доме грабители и Феркин, вероятно, увидела чьи-нибудь ноги,
торчащие из-под кровати мисс Кроули. Однако, едва узнав, что случилось,
дворецкий опрометью бросился вверх по лестнице, вбежал в комнату ничего не
подозревавшего Джима и крикнул ему сдавленным от волнения голосом:
- Мистер Джеймс! Ради бога, сэр, бросьте трубку! О мистер Джеймс, что
вы наделали! - добавил он с чувством, вышвыривая трубку в окно. - Что вы
наделали, сэр: мисс Кроули не выносит табака!
- Так пускай она и не курит, - ответил Джеймс с безумным и неуместным
смехом, считая весь эпизод превосходной шуткой. Однако на следующее утро
настроение его сильно изменилось, когда помощник мистера Боулса,
производивший манипуляции над сапогами гостя и приносивший ему горячую воду
для бритья той бороды, появление которой мистер Джеймс так страстно
призывал, подал ему в постель записку, написанную рукой мисс Бригс.
"Дорогой сэр, - писала она, - мисс Кроули провела чрезвычайно
беспокойную ночь из-за того, что дом ее осквернен табачным дымом. Мисс
Кроули приказала мне передать вам ее сожаление, что она по причине
нездоровья не может повидаться с вами до вашего ухода, а главное - что
убедила вас покинуть трактир, где вы, как она уверена, с гораздо большим
удобством проведете те дни, которые вам еще осталось пробыть в Брайтоне".
На том и кончилась карьера достойного Джеймса как кандидата на милость
тетушки. Он, сам того не зная, действительно сделал то, что угрожал сделать:
он сразился с кузеном Питтом - и потерпел поражение.
Где же между тем находился тот, кто когда-то был первым фаворитом в
этих скачках за деньгами? Бекки и Родон, как мы видели, соединились после
Ватерлоо и проводили зиму 1815 года в Париже, среди блеска и шумного
веселья. Ребекка была очень экономна, и денег, которые бедный Джоз Седли
заплатил за ее лошадей, вполне хватило на то, чтобы их маленькое хозяйство
продержалось, по крайней мере, в течение года; и не пришлось обращать в
деньги ни "мои пистолеты, те, из которых я застрелил капитана Маркера", ни
золотой несессер, ни плащ, подбитый собольим мехом. Бекки сделала себе из
него шубку, в которой каталась по Булонскому лесу, вызывая всеобщее
восхищение. Если бы вы видели сцену, происшедшую между нею и ее восхищенным
супругом, к которому она приехала после того, как армия вступила в Камбре!
Она распорола свое платье и вынула оттуда часы, безделушки, банковые билеты,
чеки и драгоценности, которые запрятала в стеганую подкладку в то время, как
замышляла бегство из Брюсселя. Тафто был в восторге, а Родон хохотал от
восхищения и клялся, что все это, ей-богу, интереснее всякого театрального
представления. А ее неподражаемо веселый рассказ о том, как она надула
Джоза, привел Родона прямо-таки в сумасшедший восторг. Он верил в свою жену
так же, как французские солдаты верили в Наполеона.
В Париже она пользовалась бешеным успехом. Все французские дамы
признали ее очаровательной. Она в совершенстве говорила на их языке. Она
сразу же усвоила их грацию, их живость, их манеры. Супруг ее был, конечно,
глуп, но все англичане глупы, а к тому же в Париже глупый муж - всегда довод
в пользу жены. Он был наследником богатой и spirituelle {Остроумной
(франц.).} мисс Кроули, чей дом был открыт для стольких французских дворян
во время эмиграции. Теперь они принимали жену полковника в своих особняках.
"Почему бы, - писала одна знатная леди мисс Кроули, которая в трудные
дни после революции, не торгуясь, купила у нее кружева и безделушки, -
почему бы нашей дорогой мисс не приехать к своему племяннику и племяннице и
к преданным друзьям? Весь свет без ума от очаровательной жены полковника и
ее espiegle {Шаловливой (франц.).} красоты. Да, мы видим в ней грацию,
очарование и ум нашего дорогого друга мисс Кроули! Вчера в Тюильри ее
заметил король, и мы все завидовали вниманию, которое оказал ей Monsieur
{Сударь (в данном случае - титул, дававшийся во Франции младшему брату
короля (франц.).}. Если бы вы могли видеть, как досадовала некая глупая
миледи Бейракрс (орлиный нос, ток и перья которой всегда торчат над головами
всего общества), когда герцогиня Ангулемская, августейшая дочь и друг
королей, выразила особое желание быть представленной миссис Кроули, как
вашей дорогой дочери и protegee, и благодарила ее от имени Франции за все
благодеяния, оказанные вами нашим несчастным изгнанникам! Она бывает на всех
собраниях, на всех балах - да, она бывает на балах, но не танцует. И все же
как интересна и мила эта прелестная женщина, которая скоро станет матерью!
Поклонников у нее без числа. А послушать, как она говорит о вас, своей
благодетельнице, своей матери, - даже злодей прослезился бы. Как она вас
любит! Как мы все любим нашу добрейшую, нашу уважаемую мисс Кроули!"
Есть основания опасаться, что это письмо знатной парижанки не помогло
миссис Бекки завоевать расположение ее добрейшей, ее уважаемой родственницы.
Напротив, бешенство старой девы не знало границ, когда ей стало известно об
успехах Ребекки и о том, как она дерзко воспользовалась именем мисс Кроули,
чтобы получить доступ в парижское общество. Слишком потрясенная и душой и
телом, чтобы написать письмо по-французски, она продиктовала Бригс яростный
ответ на своем родном языке, где начисто отрекалась от миссис Родон Кроули и
предостерегала общество от козней этой хитрой и опасной особы. Но так как
герцогиня X. провела в Англии всего лишь двадцать лет, она не понимала
по-английски ни слова и удовольствовалась тем, что при следующей встрече
известила миссис Родон Кроули о получении от chere Mees {Дорогой мисс
(франц.).} очаровательного письма, полного благосклонных отзывов о миссис
Кроули, после чего та стала серьезно надеяться, что старая дева смягчится.
Тем временем не было англичанки веселее и обаятельнее ее; вечерние
приемы, которые она устраивала, были маленькими европейскими конгрессами:
пруссаки и казаки, испанцы и англичане - весь свет был в Париже в эту
памятную зиму. При виде того, сколько орденов и лент собиралось в скромном
салоне Ребекки, воя Бейкер-стрит побледнела бы от зависти. Прославленные
воины верхом сопровождали экипаж Бекки в Булонском лесу или толпились в ее
скромной маленькой ложе в опере. Родон пребывал в отличнейшем состоянии
духа. В Париже пока еще не было надоедливых кредиторов; каждый день
избранное общество собиралось у Бери или Бовилье, игра шла вовсю, и Родону
везло. Тафто, правда, был не в духе: миссис Тафто по собственному побуждению
прибыла в Париж; кроме этого contretemps {Помехи (франц.).}, множество
генералов толпилось теперь вокруг кресла Бекки, и когда она ехала в театр,
она могла выбирать из десятка присланных ей букетов. Леди Бейракрс и
подобные ей столпы английского общества, глупые и безупречные, переживали
муки ада при виде успеха этой маленькой выскочки Бекки, ядовитые шутки
которой больно ранили их целомудренные сердца. Но все мужчины были на ее
стороне. Она воевала с женщинами с неукротимой храбростью, а они могли
сплетничать о ней только на своем родном языке.
И так, в празднествах, развлечениях и довольстве, проводила зиму
1815-1816 года миссис Родон Кроули, которая столь легко освоилась с жизнью
высшего общества, точно ее предки целые столетия вращались в свете.
Благодаря своему уму, талантам и энергии она действительно заслужила
почетное место на Ярмарке Тщеславия. Ранней весной 1816 года в газете
"Галиньяни", в одном из занимательнейших ее столбцов, было помещено
следующее сообщение: "26 марта супруга полковника лейб-гвардии Зеленого
полка Кроули разрешилась от бремени сыном и наследником".
Известие об этом событии было перепечатано в лондонских газетах, откуда
мисс Бригс и вычитала его для сведения мисс Кроули за завтраком в Брайтоне.
Эта новость, хотя и не была неожиданной, вызвала перелом в делах семейства
Кроули. Ярость старой девы дошла до высшей точки; она тотчас послала за
своим племянником Питтом и за леди Саутдаун с Брансуик-сквер и потребовала
немедленного бракосочетания, которое оба семейства так долго откладывали.
При этом она объявила, что намерена выдавать молодой чете ежегодно тысячу
фунтов в продолжение всей своей жизни, а по окончании оной завещает большую
часть имущества племяннику и дорогой племяннице, леди Джейн Кроули. Уокси
явился, чтобы официально закрепить эти распоряжения. Лорд Саутдаун был у
сестры посаженым отцом; венчание совершал епископ, а не преподобный
Бартоломью Айронс, чю очень обидело этого самозванного прелата.
После свадьбы Питту хотелось предпринять свадебное путешествие, как и
подобало людям в их положении, но привязанность старой леди к леди Джейн так
сильно возросла, что, как она прямо в том призналась, она не могла
расстаться со своей любимицей. Поэтому Питт и его жена переехали к мисс
Кроули и поселились у нее; и к великой досаде бедного мистера Питта, который
считал очень несправедливым, что ему приходится выносить, с одной стороны,
капризы тетки, а с другой - тещи, леди Саутдаун, жившая в соседнем доме,
властвовала теперь над всем семейством: над Питтом, леди Джейн, мисс Кроули,
Бригс, Боулсом, Феркин и всеми вообще. Она безжалостно пичкала их своими
брошюрами и лекарствами, дала отставку Кримеру и водворила Роджерса - и
вскоре лишила мисс Кроули какой бы то ни было власти. Бедняжка так
присмирела, что даже перестала изводить Бригс и с каждым днем все с большей
нежностью и страхом привязывалась к племяннице. Мир тебе, добрая и
эгоистичная, великодушная, суетная старая язычница! Мы больше тебя не
увидим. Будем надеяться, что леди Джейн нежно поддерживала ее и вывела своей
любящей рукой из суеты и шума Ярмарки Тщеславия.
Вдова и мать
Известия о битвах при Катр-Бра и Ватерлоо пришли в Англию одновременно.
"Газета" первая опубликовала эти славные донесения, и всю страну охватил
трепет торжества и ужаса. Затем последовали подробности: извещения о победах
сменил нескончаемый список раненых и убитых. Кто в силах описать, с каким
страхом разворачивались и читались эти списки! Вообразите, как встречали в
каждой деревушке, чуть ли не в каждом уголке всех трех королевств великую
весть о битвах во Фландрии; вообразите чувства ликования и благодарности,
чувства неутешного горя и безысходного отчаяния, когда люди прочли эти
списки и стало известно, жив или погиб близкий друг или родственник. Всякий,
кто возьмет на себя труд просмотреть эти газеты того времени, даже теперь
вчуже почувствует этот трепет ожидания. Списки потерь печатались изо дня в
день; вы останавливались посредине, как в рассказе, продолжение которого
обещано в следующем номере. Подумайте только, с каким волнением ждали
ежедневно этих листков по мере их выхода из печати! И если такой интерес
возбуждали они в нашей стране - к битве, в которой участвовало лишь двадцать
тысяч наших соотечественников, то подумайте о состоянии всей Европы в
течение двадцати лет, предшествовавших этой битве, - там люди сражались не
тысячами, а миллионами, и каждый из них, поразив врага, жестоко ранил
чье-нибудь невинное сердце далеко от поля боя.
Известие, которое принесла знаменитая "Газета" семейству Осборнов,
страшным ударом поразило обеих сестер и их отца. Но если девицы открыто
предавались безудержной скорби, то тем горше было мрачному старику нести
тяжесть своего несчастья. Он старался убедить себя, что это возмездие
строптивцу за ослушание, и не смел сознаться, что он и сам потрясен
суровостью приговора и тем, что его проклятие так скоро сбылось. Иногда он
содрогался от ужаса, как будто и вправду был виновником постигшей сына кары.
Раньше еще оставались какие-то возможности для примирения: жена Джорджа
могла умереть или сам он мог прийти и сказать: "Отец, прости, я виноват". Но
теперь уже не было надежды. Его сын стоял на другом краю бездны, не спуская
с отца грустного взора. Старик вспомнил, что видел однажды эти глаза - во
время горячки, когда все думали, что юноша умирает, а он лежал на своей
постели безмолвный, с устремленным куда-то скорбным взглядом. Милосердный
боже! Как отец цеплялся тогда за доктора и с какой тоскливой тревогой внимал
ему! Какая тяжесть свалилась с его сердца, когда после кризиса мальчик стал
поправляться и в глазах его, обращенных на отца, снова затеплилось сознание!
А теперь не могло быть никаких надежд ни на поправку, ни на примирение, а
главное - никогда уже не услышит он тех смиренных слов, которые одни могли
бы смягчить оскорбленное тщеславие отца и успокоить его отравленную яростью
кровь. И трудно сказать, что больше терзало гордое сердце старика: то, что
его сын находился за пределами прощения, или то, что сам он никогда не
услышит той мольбы о прощении, которой так жаждала его гордость.
Однако, каковы бы ни были его чувства, суровый старик ни с кем не
делился ими. Он никогда не произносил имени сына при дочерях, но приказал
старшей одеть всю женскую прислугу в траур и пожелал, чтобы все слуги
мужского пола тоже облеклись в черное. Приемы и развлечения были, конечно,
отменены. Будущему зятю ничего не говорилось о свадьбе, и хотя день ее был
уже давно назначен, один вид мистера Осборна удерживал мистера Буллока от
расспросов или каких-либо попыток ускорить приготовления. Он порой шептался
об этом с дамами в гостиной, куда отец никогда не заходил, проводя все время
у себя в кабинете. Вся парадная половина дома была закрыта на время траура.
Недели через три после 18 июня старый знакомый мистера Осборна, сэр
Уильям Доббин, явился на Рассел-сквер, очень бледный и взволнованный, и
настоял на том, чтобы быть допущенным к главе семьи. Войдя в комнату и
сказав несколько слов, которых не поняли ни сам говоривший, ни хозяин дома,
посетитель достал письмо, запечатанное большой красной печатью.
- Мой сын, майор Доббин, - заявил олдермен с волнением, - прислал мне
письмо с одним офицером *** полка, сегодня приехавшим в город. В письме
моего сына было письмо к вам, Осборн. - Олдермен положил запечатанный пакет
на стол, и Осборн минуту или две молча смотрел на посетителя. Взгляд этот
испугал посланца, он виновато посмотрел на убитого горем человека и поспешил
уйти, не добавив ни слова.
Письмо было написано знакомым смелым почерком Джорджа. Это было то
самое письмо, которое он написал на рассвете 16 июня, перед тем как
проститься с Эмилией. На большой красной печати был оттиснут фальшивый герб
с девизом "Pax in bello" {"Мир во время войны" (лат.).} заимствованный
Осборном из "Книги пэров" и принадлежавший герцогскому дому, на родство с
которым притязал тщеславный старик. Рука, подписавшая письмо, никогда уже не
будет держать ни пера, ни меча. Самая печать, которой оно было запечатано,
была похищена у Джорджа, когда он мертвый лежал на поле сражения. Отец не