Страница:
повесила у себя в комнате портрет, чем вызвала немало веселого удивления
среди своих знакомых и великую радость самого оригинала, которым был не кто
иной, как наш приятель Джоз. Осчастливив семейство Седли своим вторжением,
маленькая женщина, прибывшая с более чем скромным багажом, должно быть,
стыдилась невзрачного вида своих чемоданов и картонок и потому часто с
большим уважением упоминала о вещах, оставшихся в Лейпциге, откуда она
собиралась их выписать. Если путешественник постоянно твердит о своем
роскошном багаже, который по чистой случайности оказался не при нем, -
остерегайся такого путешественника, о сын мой! В девяти случаях из десяти
это жулик.
Ни Джоз, ни Эмми не знали этого важного правила. Им казалось совершенно
несущественным, вправду ли у Бекки есть множество прекрасных платьев в ее
невидимых сундуках. Но так как ее наличный гардероб был чрезвычайно поношен,
Эмми снабжала ее вещами из собственных запасов или возила к лучшей в городе
портнихе и там заказывала ей все необходимое. Теперь, будьте покойны, на
Бекки не было рваных кружев и выцветших шелков, сползающих с плеча! С
переменой своего положения она изменила и свои привычки: баночка с румянами
была заброшена; другое возбудительное средство, к которому Бекки
пристрастилась, также было забыто, или, вернее, она обращалась к нему только
в исключительных случаях - например, когда Джоз летним вечером, в отсутствие
Эмми и мальчика, ушедших на прогулку, уговаривал ее выпить рюмочку. Но если
Бекки строго себя ограничивала, то нельзя утверждать того же о Кирше: этого
каналью невозможно было удержать от бутылки, и он никогда не мог сказать,
сколько выпил. Иной раз он сам поражался, почему так быстро убывает
французский коньяк мистера Седли. Но оставим эту щекотливую тему!.. По всей
вероятности, Бекки злоупотребляла напитками значительно меньше, чем до
своего переезда в приличное семейство.
Наконец из Лейпцига прибыли пресловутые сундуки, числом три, но ничуть
не огромные и не роскошные. Да и что-то не похоже было, чтобы Бекки
доставала из них какие-нибудь наряды или украшения. Но из одной шкатулки,
содержавшей кучу разных бумаг (это была та самая шкатулка, которую перерыл
Родон Кроули в бешеных поисках денег, спрятанных Ребеккой), она с торжеством
извлекла какую-то картину, а затем приколола ее булавками к стене в своей
комнате и подвела к ней Джоза. То был портрет джентльмена, исполненный
карандашом, только физиономия его удостоилась окраски в розовый цвет.
Джентльмен ехал на слоне, удаляясь от нескольких кокосовых пальм и пагоды.
Это была сцена из восточной жизни.
- Разрази меня господь! Да ведь это я! - вскричал Джоз.
Да, это был он сам в цвете молодости и красоты, в нанковой куртке
покроя 1804 года. Это была старая картинка, висевшая когда-то в доме на
Рассел-сквер.
- Я купила его, - сказала Бекки голосом, дрожащим от волнения. - Я
тогда отправилась посмотреть, не могу ли я чем-нибудь помочь моим милым
друзьям. Я никогда не расстаюсь с этим портретом - и никогда не расстанусь!
- В самом деле? - воскликнул Джоз, преисполненный невыразимого восторга
и гордости. - Значит, вам он действительно так дорог... из-за меня?
- Вы и сами это отлично знаете! - сказала Бекки. - Но к чему
говорить... к чему вспоминать... оглядываться назад? Слишком поздно!
Для Джоза этот вечерний разговор был полон сладости. Эмми, как только
вернулась домой, легла спать, чувствуя себя очень усталой и нездоровой. Джоз
и его прекрасная гостья остались в очаровательном tete-a-tete, и сестра
мистера Седли, лежа без сна в своей комнате, слышала, как Ребекка пела Джозу
старые романсы времен 1815 года. В эту ночь Джоз, против обыкновения, спал
так же плохо, как и Эмилия.
Стоял июнь, а следовательно, в Лондоне был самый разгар сезона. Джоз,
каждый день читавший от слова до слова несравненного "Галиньяни" (лучшего
друга изгнанников), за завтраком угощал дам выдержками из своей газеты.
Еженедельно в ней помещается полный отчет о военных назначениях и
перебросках воинских частей - новости, которыми Джоз, как человек,
понюхавший пороху, особенно интересовался. И вот однажды он прочел:
"Прибытие *** полка. - Грейвзенд. 20 июня. - "Ремчандер", судно Ост-Индской
компании, вошла сегодня утром в устье Темзы, имея на борту 14 офицеров и 132
рядовых этой доблестной части. Они отсутствовали из Англии 14 лет, будучи
отправлены за море в первый год после битвы при Ватерлоо, в каковом славном
сражении принимали деятельное участие, а затем отличились в бирманской
войне. Ветеран-полковник сэр Майкл О'Дауд, кавалер ордена Бани, со своей
супругой и сестрой, высадились здесь вчера вместе с капитанами Поски,
Стаблом, Мекро, Мелони, поручиками Смитом, Джонсом, Томпсоном, Ф. Томпсоном,
прапорщиками Хиксом и Греди. На пристани оркестр исполнил национальный гимн,
и толпа громогласно приветствовала доблестных ветеранов на их пути в
гостиницу Уэйта, где в честь защитников Старой Англии был устроен пышный
банкет. Во время обеда, на сервировку которого Уэйт, само собой разумеется,
не пожалел трудов, продолжали раздаваться такие восторженные приветственные
клики, что леди О'Дауд и полковник вышли на балкон и выпили за здоровье
своих соотечественников по бокалу лучшего уйэтовского кларета".
В другой раз Джоз прочитал краткое сообщение: майор Доббин прибыл в ***
полк, в Чатем; затем он огласил отчет о представлении на высочайшем приеме
полковника сэра Майкла О'Дауда, кавалера ордена Бани, леди О'Дауд
(представленной миссис Молой Мелони из Белимелони) и мисс Глорвины О'Дауд
(представленной леди О'Дауд). Очень скоро после этого фамилия Доббина
появилась в списке подполковников, потому что старый маршал Тип-тоф
скончался во время переезда *** полка из Мадраса, и король соизволил
произвести полковника сэра Майкла О'Дауда, по его возвращении в Англию, в
чин генерал-майора, с указанием, чтобы он оставался командиром доблестного
полка, которым уже так долго командовал.
О некоторых из этих событий Эмилия уже была осведомлена. Переписка
между Джорджем и его опекуном отнюдь не прекращалась. Уильям даже писал раза
два самой Эмилии, но в таком непринужденно холодном тоне, что бедная женщина
почувствовала в свой черед, что утратила власть над Доббином и что он, как и
говорил ей, стал свободен. Он покинул ее, и она была несчастна. Воспоминания
о его бесчисленных услугах, о возвышенных и нежных чувствах вставали перед
нею и служили ей укором и днем и ночью. По свойственной ей привычке она
целыми часами предавалась этим воспоминаниям; она понимала, какой чистой и
прекрасной любовью пренебрегла, и корила себя за то, что отвергла такое
сокровище.
Да, его больше не было. Уильям растратил его. Он уже не любит Эмилии,
думал он, так, как любил раньше. И никогда не полюбит! Такую привязанность,
какую он предлагал ей в течение многих лет, нельзя отбросить, разбить
вдребезги, а потом снова склеить так, чтобы не видно было трещин. Беспечная
маленькая тиранка именно так и разбила его любовь. "Нет, - снова и снова
думал Уильям, - я сам себя обманывал и тешил надеждой: будь она достойна
любви, которую я предлагал ей, она ответила бы на нее давно. Это была глупая
ошибка. Но разве вся наша жизнь не состоит из подобных ошибок? А если бы
даже я добился своего, то не разочаровался бы я на другой же день после
победы? Зачем же мучиться или стыдиться поражения?" Чем больше Доббин думал
об этой долгой поре своей жизни, тем яснее видел, как глубоко он
заблуждался. "Пойду опять служить, - говорил он себе, - и буду исполнять
свой долг на том жизненном поприще, на которое небу угодно было меня
поставить. Буду следить за тем, чтобы пуговицы у рекрутов были как следует
начищены и чтобы сержанты не делали ошибок в отчетах. Буду обедать в
офицерской столовой и слушать анекдоты нашего доктора-шотландца. Когда же
состарюсь, выйду на половинный оклад, и мои старухи сестры будут пилить
меня. Ich habe gelebt und geliebt {Я жила и любила (нем.).}, как говорит та
девушка в "Валленштейне". Я человек конченый..." - Уплатите по счету, и
дайте мне сигару, да узнайте, что сегодня идет в театре, Фрэнсис; завтра мы
отплываем на "Батавце".
Вышеприведенную речь, из которой Фрэнсис слышал только последние три
строчки, Доббин произносил, расхаживая взад и вперед по Боомпьес в
Роттердаме. "Батавец" стоял в порту. Доббин мог рассмотреть то место на
палубе, где он сидел с Эмми в начале своего счастливого путешествия. Что
хотела ему сказать эта маленькая миссис Кроули? Э, да что там! Завтра он
отплывает в Англию - домой, к своим обязанностям!
В начале июля маленький придворный кружок Пумперникеля распадался:
члены его, в силу порядка, принятого у немцев, разъезжались по
многочисленным городкам, где они пили минеральные воды, катались на осликах,
а у кого были деньги и склонность - играли в азартные игры, вместе с сотнями
себе подобных насыщались за табльдотами и так коротали лето. Английские
дипломаты ехали в Теплиц и Киссингеп, их французские соперники запирали свою
chancellerie {Канцелярию (франц.).} и мчались на милый их сердцу Ганский
бульвар. Лучезарная владетельная фамилия также отправлялась на воды или в
свои охотничьи поместья. Уезжали все, кто только притязал на принадлежность
к высшему свету, а с ними вместе, конечно, и доктор фон Глаубер, придворный
врач, и его супруга-баронесса. Купальный сезон был самым прибыльным в
практике доктора: он соединял приятное с полезным и, обычно выбирая местом
своего пребывания Остенде, усердно посещаемый немцами, лечил как себя
самого, так и свою супругу морскими купаниями.
Его интересный пациент Джоз был для доктора настоящей дойной коровой, и
он без труда убедил коллектора провести лето в этом отвратительном
приморском городке как ради здоровья самого Джоза, так и ради здоровья его
очаровательной сестры, которое действительно пошатнулось. Эмми было
совершенно все равно, куда ехать. Джорджи запрыгал от радости при мысли о
переезде на новые места. Что касается Бекки, то она, само собой разумеется,
заняла четвертое место в прекрасной карете, приобретенной мистером Джозом;
двое слуг поместились впереди на козлах. У Бекки были кое-какие опасения
насчет вероятной встречи в Остенде с друзьями, которые могли порассказать о
ней довольно-таки некрасивые истории. Но нет! Она достаточно сильна, чтобы
не дать себя в обиду. Она обрела теперь такой надежный якорь в лице Джоза,
что нужен был бы поистине сильный шторм, чтобы сорвать ее и бросить в волны.
Эпизод с портретом доконал Джоза. Бекки сняла со стены своего слона и
уложила его в шкатулку, полученную в подарок от Эмилии много лет тому назад;
Эмми тоже пустилась в путь со своими "ларами" - своими двумя портретами, - и
в конце концов все наши друзья остановились на жительство в чрезвычайно
дорогой и неудобной гостинице в Остенде.
Здесь Эмилия стала брать морские ванны, пытаясь извлечь из них какую
возможно пользу; и хотя десятки людей, знакомых с Бекки, проходили мимо и не
кланялись ей, однако миссис Осборн, всюду появлявшаяся с нею вместе и никого
не знавшая, не подозревала о таком отношении к приятельнице, которую она
столь рассудительно избрала себе в компаньонки; сама же Бекки не считала
нужным сообщить ей, что происходит перед ее невинным взором.
Впрочем, некоторые знакомые миссис Родон Кроули узнавали ее довольно
охотно, - быть может, охотнее, чем она сама того желала бы. Среди них был
майор Лодер (никакого полка) и капитан Рук (бывший стрелок); их можно было
видеть в любой день на набережной, где они курили и глазели на женщин. Очень
скоро они проникли в избранный кружок мистера Джозефа Седли. Они не
признавали никаких отказов: они врывались в дом - все равно, была там Бекки
или нет, проходили в гостиную миссис Осборн, наполняя комнату запахом своих
сюртуков и усов, называли Джоза "старым пшютом", совершали набеги на его
обеденный стол и хохотали и пили часами.
- Что это может значить? - спрашивал Джорджи, не любивший этих
джентльменов. - Я слышал, как майор говорил вчера миссис Кроули: "Нет, нет,
Бекки, вам не удастся одной завладеть старым пшютом. Дайте и нам на него
поставить, не то я, черт возьми, вас выдам!" Что майор хотел сказать, мама?
- Майор! Не называй его майором! - сказала Эмми. - Право, я не знаю,
что он хотел сказать.
Присутствие Лодера и его друга внушало бедной Эмилии невыносимый ужас и
отвращение. Они отпускали ей пьяные комплименты, нагло разглядывали ее за
обедом, а капитан делал ей авансы, от которых ее бросало в дрожь; и она
боялась встречаться с ним, если рядом не было Джорджа.
Ребекка - нужно отдать ей справедливость - также не разрешала этим
господам оставаться наедине с Эмилией, тем более что майор был в то время
свободен и поклялся, что завоюет ее расположение. Два негодяя дрались между
собой за это невинное создание, отбивали ее друг у друга за ее же столом. И
хотя Эмилия не знала, какие планы эти мерзавцы строили на ее счет, она
испытывала в их присутствии мучительную неловкость и страстно хотела одного
- бежать.
Она просила, она молила Джоза вернуться домой. Куда там! Он был тяжел
на подъем, его удерживал доктор, а может, и еще кое-какие соображения.
Бекки, во всяком случае, не стремилась в Англию.
Наконец Эмми приняла серьезное решение - бросилась с головой в воду:
она написала письмо одному своему другу, жившему за морем; письмо, о котором
никому не сказала ни слова, которое сама отнесла под шалью на почту, так что
никто ничего не заметил. Лишь при виде Джорджи, который вышел встречать ее,
Эмилия покраснела и смутилась, а вечером особенно долго целовала и обнимала
мальчика. Вернувшись с прогулки, она весь день не выходила из своей комнаты.
Бокки решила, что ее напугали майор Лодер и капитан.
"Нельзя ей тут оставаться, - рассуждала Бекки сама с собой. - Она
должна уехать, глупышка этакая. Она все еще хнычет о своем болване-муже,
хоть он уже пятнадцать лет как в могиле (и поделом ему!). Она не выйдет
замуж ни за одного из этих господ. Какая дрянь этот Лодер! Нет, она выйдет
за бамбуковую трость, я это устрою сегодня же вечером".
И вот Бекки понесла Эмилии чашку чаю к ней в комнату, где застала ее в
обществе портретов и в самом меланхолическом и нервном состоянии. Бекки
поставила чашку на стол.
- Спасибо, - сказала Эмилия.
- Послушай меня, Эмилия, - начала Бекки, расхаживая по комнате и
поглядывая на приятельницу с какой-то презрительной нежностью. - Мне нужно с
тобой поговорить. Ты должна уехать отсюда, от дерзости этих людей. Я не
желаю, чтобы они тебя изводили; а они будут оскорблять тебя, если ты
останешься здесь. Говорю тебе: они мерзавцы, которым место только на
каторге. Не спрашивай, откуда я их знаю. Я знаю всех. Джоз не может тебя
защитить: он слишком слаб и сам нуждается в защите. В житейских делах ты
беспомощна, как грудной ребенок. Ты должна выйти замуж, иначе и ты сама, и
твой драгоценный сын - оба вы пропадете. Тебе, дурочка, нужен муж. И один из
лучших джентльменов, каких я когда-либо видела, предлагал тебе руку сотни
раз, а ты оттолкнула его, глупое ты, бессердечное, неблагодарное создание!
- Я старалась... старалась изо всех сил! Право, я старалась, Ребекка, -
сказала Эмилия молящим голосом, - но я не могу забыть... - И она, не
договорив, обратила взор к портрету.
- Не можешь забыть его! - воскликнула Бекки. - Этого себялюбца и
пустозвона, этого невоспитанного, вульгарного денди, этого никчемного олуха,
человека без ума, без воспитания, без сердца, который против нашего друга с
бамбуковой тростью - все равно что ты против королевы Елизаветы! Да ведь он
тяготился тобой и, наверное, надул бы тебя, если бы этот Доббин не заставил
его сдержать слово! Он признался мне в этом. Он никогда тебя не любил. Он
вечно подсмеивался над тобою, я сама сколько раз слышала, и через неделю
после вашей свадьбы начал объясняться мне в любви.
- Это ложь! Это ложь, Ребекка! - закричала Эмилия, вскакивая с места.
- Смотри же, дурочка! - сказала Бекки все с тем же вызывающим
добродушием и, вынув из-за пояса какую-то бумажку, развернула ее и бросила
на колени к Эмми. - Тебе известен его почерк. Он написал это мне... хотел,
чтобы я бежала с ним... передал мне записку перед самым твоим носом, за день
до того, как его убили, и поделом ему! - повторила Ребекка.
Эмми не слушала ее, она смотрела на письмо. Это была та самая записка,
которую Джордж сунул в букет и подал Бекки на балу у герцогини Ричмонд. Все
было так, как говорила Бекки: шалый молодой человек умолял ее бежать с ним.
Эмми поникла головой и, кажется, в последний раз, что ей полагается
плакать на страницах нашей повести, приступила к этому занятию. Голова ее
упала на грудь, руки поднялись к глазам, и некоторое время она отдавалась
своему волнению, а Бекки стояла и смотрела на нее. Кто поймет эти слезы и
скажет, сладки они были или горьки? Скорбела ли она о том, что кумир ее
жизни рухнул и разлетелся вдребезги у ее ног, или негодовала, что любовь ее
подверглась такому поруганию, или радовалась, что исчезла преграда, которую
скромность воздвигла между нею и новым, настоящим чувством? "Теперь ничто
мне не мешает, - подумала она. - Я могу любить его теперь всем сердцем. О, я
буду, буду любить его, только бы он мне позволил, только бы простил меня!"
Сдается мне, что это чувство затопило все другие, волновавшие ее нежное
сердечко.
Сказать по правде, она плакала не так долго, как ожидала Бекки, которая
утешала ее и целовала, - редкий знак симпатии со стороны миссис Бекки. Она
обращалась с Эмми, словно с ребенком, даже гладила ее по головке.
- А теперь давай возьмем перо и чернила и напишем ему, чтобы он сию же
минуту приезжал, - сказала она.
- Я... я уже написала ему сегодня утром, - ответила Эмми, страшно
покраснев.
Бекки взвизгнула от смеха.
- Un biglietto, - запела она, подобно Розине, - eccolo qua! {Записка -
вот она! (итал.).} - Весь дом зазвенел от ее пронзительного голоса.
На третье утро после этой сценки, хотя погода была дождливая и
ветреная, а Эмилия провела ночь почти без сна, прислушиваясь к завыванию
бури и с жалостью думая обо всех путешествующих на суше и на море, она все
же встала рано и пожелала пройтись с Джорджи на набережную. Здесь она стала
прогуливаться взад и вперед; дождь бил ей в лицо, а она все смотрела на
запад - за темную полосу моря, поверх тяжелых валов, с шумом и пеной
ударявшихся о берег. Мать и сын почти все время молчали; лишь изредка
мальчик обращался к своей робкой спутнице с несколькими словами, ласковыми и
покровительственными.
- Я надеюсь, что он не пустился в море в такую погоду, - промолвила
Эмми.
- А я ставлю десять против одного, что пустился, - ответил мальчик. -
Смотри, мама, дым от парохода! - И действительно, вдали показался дымок.
Но ведь его могло и не быть на пароходе... он мог не получить письма...
он мог не захотеть... Опасения одно за другим ударялись о ее сердечко, как
волны о камни набережной.
Вслед за дымом показалось судно. У Джорджи была подзорная труба, он
ловко навел ее на цель и, по мере того как пароход подходил все ближе и
ближе, то ныряя, то поднимаясь над водой, отпускал подобающие случаю
замечания, достойные заправского моряка. На мачте пристани взвился и
затрепетал сигнальный вымпел: "Приближается английский корабль". Точно так
же, надо полагать, трепетало и сердце миссис Эмилии.
Она посмотрела в трубу через плечо Джорджи, по ничего не увидела, -
только какое-то черное пятно прыгало у нее перед глазами.
Джордж опять взял у нее трубу и направил на пароход.
- Как он зарывается носом! - сказал он. - Вон волна перехлестнула через
борт. На палубе только двое, кроме рулевого. Один лежит, а другой... другой
в плаще... Ура! Это Доб, честное слово! - Он захлопнул подзорную трубку и
бурно обнял мать. Что касается этой леди, то о ней мы скажем словами
излюбленного поэта: daKQvoev уеХаажиа {Сквозь слезы смеялась (греч.).}. Она
не сомневалась, что это Уильям. Это не мог быть никто иной. Когда она
выражала надежду, что он не поедет, это было чистым лицемерием. Конечно, он
должен был приехать, - что же ему еще оставалось? Она знала, что он приедет!
Корабль быстро приближался. Когда они повернули к пристани, чтобы
встретить его, у Эмми так дрожали ноги, что она едва могла двигаться. Ей
хотелось тут же упасть на колени и возблагодарить бога. О, думала она, как
она будет благодарить его всю жизнь!
Погода была такая скверная, что на пристани совсем отсутствовали
зеваки, которые обычно толпами встречают каждый пароход; даже зазывалы из
гостиниц не дежурили в ожидании пассажиров. Сорванец Джордж тоже куда-то
скрылся, так что, когда джентльмен в старом плаще на красной подкладке
ступил на берег, едва ли кто мог бы рассказать, что там произошло. А
произошло, говоря вкратце, вот что.
Леди, в промокшей белой шляпке и в шали, протянув вперед руки, подошла
к джентльмену и в следующее мгновение совершенно исчезла в складках старого
плаща и что было сил целовала одну руку джентльмена, между тем как другая,
по всей вероятности, была занята тем, что прижимала оную леди к сердцу
(которого она едва достигала головой) и не давала ей свалиться с ног. Она
бормотала что-то вроде: "Простите... Уильям, милый... милый, милый, дорогой
друг..." - чмок, чмок, чмок - и прочую несусветную ерунду в том же духе.
Когда Эмми вынырнула из-под плаща, все еще крепко держа Уильяма за
руку, она посмотрела ему в лицо. Это было грустное лицо, полное нежной любви
и жалости.
Она понята написанный на нем упрек и поникла головой.
- Вы долго ждали, прежде чем позвать меня, дорогая Эмилия, - сказал он.
- Вы больше не уедете, Уильям?
- Нет, никогда, - ответил он и снова прижал к сердцу свою нежную
подругу.
Когда они выходили из помещения таможни, откуда-то выскочил Джорджи и
навел на них свою подзорную трубу, приветствуя Доббина громким, радостным
смехом. Всю дорогу домой он плясал вокруг них и выделывал самые причудливые
пируэты. Джоз еще не вставал; Бекки не было видно (хотя она подглядывала
из-за гардины). Джорджи побежал справиться, готов ли завтрак. Эмми, сдав в
прихожей свою шаль и шляпку на руки мисс Пейн, стала расстегивать пряжку на
плаще Уильяма и... с вашего позволения, мы пойдем вместе с Джорджем
позаботиться о Оавтраке для полковника. Корабль - в порту. Он добился приза,
к которому стремился всю жизнь. Птичка наконец прилетела. Вот она, положив
головку ему на плечо, щебечет и воркует у его сердца, распушив свои легкие
крылышки. Об этом он просил каждый день и час в течение восемнадцати лет, по
этому томился. Вот оно - вершина - конец - последняя страница третьего тома.
Прощайте, полковник! Храни вас господь, честный Уильям! Прощайте, дорогая
Эмилия! Зеленей опять, нежная повилика, обвиваясь вокруг могучего старого
дуба, к которому ты прильнула!
Может быть, из стыда перед простым и добрым существом, которое первым
стало на ее защиту, может, из отвращения ко всяким сентиментальным сценам, -
но только Ребекка, удовольствовавшись той ролью, которую она уже сыграла в
этом деле, не показалась на глаза полковнику Доббину и его жене. Объяснив,
что ей необходимо съездить "по неотложным делам" в Брюгге, она отправилась
туда, и только Джорджи и его дядя присутствовали при венчании. Но после
свадьбы, когда Джордж с родителями уехал в Англию, миссис Бекки вернулась
(всего на несколько дней), чтобы утешить одинокого холостяка, Джозефа Седли.
Он сказал, что предпочитает жизнь на континенте, и отклонил предложение
поселиться вместе с сестрой и зятем.
Эмми была рада, что написала мужу прежде, чем прочла то письмо Джорджа
или узнала о его существовании.
- Я все это знал, - сказал Уильям, - но разве мог я пустить в ход такое
оружие против памяти бедняги? Вот почему мне было так больно, когда ты...
- Никогда больше не говори об этом! - воскликнула Эмми так смиренно и
униженно, что Уильям переменил разговор и стал рассказывать о Глорвине и
милой старой Пегги О'Дауд, у которых он сидел, когда получил письмо с
призывом вернуться. - Если бы ты не послала за мною, - прибавил он со
смехом, - кто знает, как была бы теперь фамилия Глорвины!
В настоящее время ее зовут Глорвина Поски (ныне майорша Поски). Она
вступила в этот брак после смерти первой жены майора, решив, что может выйти
замуж только за однополчанина. Леди О'Дауд тоже столь привязана к своему
полку, что, по ее словам, если что-нибудь случится с Миком, она, ей-богу,
вернется и выйдет за кого-нибудь из своих офицеров. Но генерал-майор
чувствует себя прекрасно; он живет очень пышно в О'Даудстауне, держит свору
гончих и (если не считать, пожалуй, их соседа Хоггарти из замка Хоггарти)
почитается первым человеком в графстве. Ее милость до сих пор танцует жигу и
на последнем балу у лорда-наместника выразила желание потанцевать с
обер-шталмейстером. И она и Глорвина утверждали, что Доббин обошелся с
последней бессовестно; но когда подвернулся Поски, Глорвина утешилась, а
великолепный тюрбан из Парижа усмирил гнев леди О'Дауд.
Когда полковник Доббин вышел в отставку (а сделал он это сразу после
свадьбы), он арендовал премиленькую усадьбу в Хэмпшире, недалеко от
Королевского Кроули, где сэр Питт, после проведения билля о реформе,
безвыездно жил со своим семейством. Все его надежды на звание пэра рухнули,
так как оба его места в парламенте были потеряны. Эта катастрофа отразилась
и на его кармане, и на состоянии духа, здоровье его стало сдавать, и он
среди своих знакомых и великую радость самого оригинала, которым был не кто
иной, как наш приятель Джоз. Осчастливив семейство Седли своим вторжением,
маленькая женщина, прибывшая с более чем скромным багажом, должно быть,
стыдилась невзрачного вида своих чемоданов и картонок и потому часто с
большим уважением упоминала о вещах, оставшихся в Лейпциге, откуда она
собиралась их выписать. Если путешественник постоянно твердит о своем
роскошном багаже, который по чистой случайности оказался не при нем, -
остерегайся такого путешественника, о сын мой! В девяти случаях из десяти
это жулик.
Ни Джоз, ни Эмми не знали этого важного правила. Им казалось совершенно
несущественным, вправду ли у Бекки есть множество прекрасных платьев в ее
невидимых сундуках. Но так как ее наличный гардероб был чрезвычайно поношен,
Эмми снабжала ее вещами из собственных запасов или возила к лучшей в городе
портнихе и там заказывала ей все необходимое. Теперь, будьте покойны, на
Бекки не было рваных кружев и выцветших шелков, сползающих с плеча! С
переменой своего положения она изменила и свои привычки: баночка с румянами
была заброшена; другое возбудительное средство, к которому Бекки
пристрастилась, также было забыто, или, вернее, она обращалась к нему только
в исключительных случаях - например, когда Джоз летним вечером, в отсутствие
Эмми и мальчика, ушедших на прогулку, уговаривал ее выпить рюмочку. Но если
Бекки строго себя ограничивала, то нельзя утверждать того же о Кирше: этого
каналью невозможно было удержать от бутылки, и он никогда не мог сказать,
сколько выпил. Иной раз он сам поражался, почему так быстро убывает
французский коньяк мистера Седли. Но оставим эту щекотливую тему!.. По всей
вероятности, Бекки злоупотребляла напитками значительно меньше, чем до
своего переезда в приличное семейство.
Наконец из Лейпцига прибыли пресловутые сундуки, числом три, но ничуть
не огромные и не роскошные. Да и что-то не похоже было, чтобы Бекки
доставала из них какие-нибудь наряды или украшения. Но из одной шкатулки,
содержавшей кучу разных бумаг (это была та самая шкатулка, которую перерыл
Родон Кроули в бешеных поисках денег, спрятанных Ребеккой), она с торжеством
извлекла какую-то картину, а затем приколола ее булавками к стене в своей
комнате и подвела к ней Джоза. То был портрет джентльмена, исполненный
карандашом, только физиономия его удостоилась окраски в розовый цвет.
Джентльмен ехал на слоне, удаляясь от нескольких кокосовых пальм и пагоды.
Это была сцена из восточной жизни.
- Разрази меня господь! Да ведь это я! - вскричал Джоз.
Да, это был он сам в цвете молодости и красоты, в нанковой куртке
покроя 1804 года. Это была старая картинка, висевшая когда-то в доме на
Рассел-сквер.
- Я купила его, - сказала Бекки голосом, дрожащим от волнения. - Я
тогда отправилась посмотреть, не могу ли я чем-нибудь помочь моим милым
друзьям. Я никогда не расстаюсь с этим портретом - и никогда не расстанусь!
- В самом деле? - воскликнул Джоз, преисполненный невыразимого восторга
и гордости. - Значит, вам он действительно так дорог... из-за меня?
- Вы и сами это отлично знаете! - сказала Бекки. - Но к чему
говорить... к чему вспоминать... оглядываться назад? Слишком поздно!
Для Джоза этот вечерний разговор был полон сладости. Эмми, как только
вернулась домой, легла спать, чувствуя себя очень усталой и нездоровой. Джоз
и его прекрасная гостья остались в очаровательном tete-a-tete, и сестра
мистера Седли, лежа без сна в своей комнате, слышала, как Ребекка пела Джозу
старые романсы времен 1815 года. В эту ночь Джоз, против обыкновения, спал
так же плохо, как и Эмилия.
Стоял июнь, а следовательно, в Лондоне был самый разгар сезона. Джоз,
каждый день читавший от слова до слова несравненного "Галиньяни" (лучшего
друга изгнанников), за завтраком угощал дам выдержками из своей газеты.
Еженедельно в ней помещается полный отчет о военных назначениях и
перебросках воинских частей - новости, которыми Джоз, как человек,
понюхавший пороху, особенно интересовался. И вот однажды он прочел:
"Прибытие *** полка. - Грейвзенд. 20 июня. - "Ремчандер", судно Ост-Индской
компании, вошла сегодня утром в устье Темзы, имея на борту 14 офицеров и 132
рядовых этой доблестной части. Они отсутствовали из Англии 14 лет, будучи
отправлены за море в первый год после битвы при Ватерлоо, в каковом славном
сражении принимали деятельное участие, а затем отличились в бирманской
войне. Ветеран-полковник сэр Майкл О'Дауд, кавалер ордена Бани, со своей
супругой и сестрой, высадились здесь вчера вместе с капитанами Поски,
Стаблом, Мекро, Мелони, поручиками Смитом, Джонсом, Томпсоном, Ф. Томпсоном,
прапорщиками Хиксом и Греди. На пристани оркестр исполнил национальный гимн,
и толпа громогласно приветствовала доблестных ветеранов на их пути в
гостиницу Уэйта, где в честь защитников Старой Англии был устроен пышный
банкет. Во время обеда, на сервировку которого Уэйт, само собой разумеется,
не пожалел трудов, продолжали раздаваться такие восторженные приветственные
клики, что леди О'Дауд и полковник вышли на балкон и выпили за здоровье
своих соотечественников по бокалу лучшего уйэтовского кларета".
В другой раз Джоз прочитал краткое сообщение: майор Доббин прибыл в ***
полк, в Чатем; затем он огласил отчет о представлении на высочайшем приеме
полковника сэра Майкла О'Дауда, кавалера ордена Бани, леди О'Дауд
(представленной миссис Молой Мелони из Белимелони) и мисс Глорвины О'Дауд
(представленной леди О'Дауд). Очень скоро после этого фамилия Доббина
появилась в списке подполковников, потому что старый маршал Тип-тоф
скончался во время переезда *** полка из Мадраса, и король соизволил
произвести полковника сэра Майкла О'Дауда, по его возвращении в Англию, в
чин генерал-майора, с указанием, чтобы он оставался командиром доблестного
полка, которым уже так долго командовал.
О некоторых из этих событий Эмилия уже была осведомлена. Переписка
между Джорджем и его опекуном отнюдь не прекращалась. Уильям даже писал раза
два самой Эмилии, но в таком непринужденно холодном тоне, что бедная женщина
почувствовала в свой черед, что утратила власть над Доббином и что он, как и
говорил ей, стал свободен. Он покинул ее, и она была несчастна. Воспоминания
о его бесчисленных услугах, о возвышенных и нежных чувствах вставали перед
нею и служили ей укором и днем и ночью. По свойственной ей привычке она
целыми часами предавалась этим воспоминаниям; она понимала, какой чистой и
прекрасной любовью пренебрегла, и корила себя за то, что отвергла такое
сокровище.
Да, его больше не было. Уильям растратил его. Он уже не любит Эмилии,
думал он, так, как любил раньше. И никогда не полюбит! Такую привязанность,
какую он предлагал ей в течение многих лет, нельзя отбросить, разбить
вдребезги, а потом снова склеить так, чтобы не видно было трещин. Беспечная
маленькая тиранка именно так и разбила его любовь. "Нет, - снова и снова
думал Уильям, - я сам себя обманывал и тешил надеждой: будь она достойна
любви, которую я предлагал ей, она ответила бы на нее давно. Это была глупая
ошибка. Но разве вся наша жизнь не состоит из подобных ошибок? А если бы
даже я добился своего, то не разочаровался бы я на другой же день после
победы? Зачем же мучиться или стыдиться поражения?" Чем больше Доббин думал
об этой долгой поре своей жизни, тем яснее видел, как глубоко он
заблуждался. "Пойду опять служить, - говорил он себе, - и буду исполнять
свой долг на том жизненном поприще, на которое небу угодно было меня
поставить. Буду следить за тем, чтобы пуговицы у рекрутов были как следует
начищены и чтобы сержанты не делали ошибок в отчетах. Буду обедать в
офицерской столовой и слушать анекдоты нашего доктора-шотландца. Когда же
состарюсь, выйду на половинный оклад, и мои старухи сестры будут пилить
меня. Ich habe gelebt und geliebt {Я жила и любила (нем.).}, как говорит та
девушка в "Валленштейне". Я человек конченый..." - Уплатите по счету, и
дайте мне сигару, да узнайте, что сегодня идет в театре, Фрэнсис; завтра мы
отплываем на "Батавце".
Вышеприведенную речь, из которой Фрэнсис слышал только последние три
строчки, Доббин произносил, расхаживая взад и вперед по Боомпьес в
Роттердаме. "Батавец" стоял в порту. Доббин мог рассмотреть то место на
палубе, где он сидел с Эмми в начале своего счастливого путешествия. Что
хотела ему сказать эта маленькая миссис Кроули? Э, да что там! Завтра он
отплывает в Англию - домой, к своим обязанностям!
В начале июля маленький придворный кружок Пумперникеля распадался:
члены его, в силу порядка, принятого у немцев, разъезжались по
многочисленным городкам, где они пили минеральные воды, катались на осликах,
а у кого были деньги и склонность - играли в азартные игры, вместе с сотнями
себе подобных насыщались за табльдотами и так коротали лето. Английские
дипломаты ехали в Теплиц и Киссингеп, их французские соперники запирали свою
chancellerie {Канцелярию (франц.).} и мчались на милый их сердцу Ганский
бульвар. Лучезарная владетельная фамилия также отправлялась на воды или в
свои охотничьи поместья. Уезжали все, кто только притязал на принадлежность
к высшему свету, а с ними вместе, конечно, и доктор фон Глаубер, придворный
врач, и его супруга-баронесса. Купальный сезон был самым прибыльным в
практике доктора: он соединял приятное с полезным и, обычно выбирая местом
своего пребывания Остенде, усердно посещаемый немцами, лечил как себя
самого, так и свою супругу морскими купаниями.
Его интересный пациент Джоз был для доктора настоящей дойной коровой, и
он без труда убедил коллектора провести лето в этом отвратительном
приморском городке как ради здоровья самого Джоза, так и ради здоровья его
очаровательной сестры, которое действительно пошатнулось. Эмми было
совершенно все равно, куда ехать. Джорджи запрыгал от радости при мысли о
переезде на новые места. Что касается Бекки, то она, само собой разумеется,
заняла четвертое место в прекрасной карете, приобретенной мистером Джозом;
двое слуг поместились впереди на козлах. У Бекки были кое-какие опасения
насчет вероятной встречи в Остенде с друзьями, которые могли порассказать о
ней довольно-таки некрасивые истории. Но нет! Она достаточно сильна, чтобы
не дать себя в обиду. Она обрела теперь такой надежный якорь в лице Джоза,
что нужен был бы поистине сильный шторм, чтобы сорвать ее и бросить в волны.
Эпизод с портретом доконал Джоза. Бекки сняла со стены своего слона и
уложила его в шкатулку, полученную в подарок от Эмилии много лет тому назад;
Эмми тоже пустилась в путь со своими "ларами" - своими двумя портретами, - и
в конце концов все наши друзья остановились на жительство в чрезвычайно
дорогой и неудобной гостинице в Остенде.
Здесь Эмилия стала брать морские ванны, пытаясь извлечь из них какую
возможно пользу; и хотя десятки людей, знакомых с Бекки, проходили мимо и не
кланялись ей, однако миссис Осборн, всюду появлявшаяся с нею вместе и никого
не знавшая, не подозревала о таком отношении к приятельнице, которую она
столь рассудительно избрала себе в компаньонки; сама же Бекки не считала
нужным сообщить ей, что происходит перед ее невинным взором.
Впрочем, некоторые знакомые миссис Родон Кроули узнавали ее довольно
охотно, - быть может, охотнее, чем она сама того желала бы. Среди них был
майор Лодер (никакого полка) и капитан Рук (бывший стрелок); их можно было
видеть в любой день на набережной, где они курили и глазели на женщин. Очень
скоро они проникли в избранный кружок мистера Джозефа Седли. Они не
признавали никаких отказов: они врывались в дом - все равно, была там Бекки
или нет, проходили в гостиную миссис Осборн, наполняя комнату запахом своих
сюртуков и усов, называли Джоза "старым пшютом", совершали набеги на его
обеденный стол и хохотали и пили часами.
- Что это может значить? - спрашивал Джорджи, не любивший этих
джентльменов. - Я слышал, как майор говорил вчера миссис Кроули: "Нет, нет,
Бекки, вам не удастся одной завладеть старым пшютом. Дайте и нам на него
поставить, не то я, черт возьми, вас выдам!" Что майор хотел сказать, мама?
- Майор! Не называй его майором! - сказала Эмми. - Право, я не знаю,
что он хотел сказать.
Присутствие Лодера и его друга внушало бедной Эмилии невыносимый ужас и
отвращение. Они отпускали ей пьяные комплименты, нагло разглядывали ее за
обедом, а капитан делал ей авансы, от которых ее бросало в дрожь; и она
боялась встречаться с ним, если рядом не было Джорджа.
Ребекка - нужно отдать ей справедливость - также не разрешала этим
господам оставаться наедине с Эмилией, тем более что майор был в то время
свободен и поклялся, что завоюет ее расположение. Два негодяя дрались между
собой за это невинное создание, отбивали ее друг у друга за ее же столом. И
хотя Эмилия не знала, какие планы эти мерзавцы строили на ее счет, она
испытывала в их присутствии мучительную неловкость и страстно хотела одного
- бежать.
Она просила, она молила Джоза вернуться домой. Куда там! Он был тяжел
на подъем, его удерживал доктор, а может, и еще кое-какие соображения.
Бекки, во всяком случае, не стремилась в Англию.
Наконец Эмми приняла серьезное решение - бросилась с головой в воду:
она написала письмо одному своему другу, жившему за морем; письмо, о котором
никому не сказала ни слова, которое сама отнесла под шалью на почту, так что
никто ничего не заметил. Лишь при виде Джорджи, который вышел встречать ее,
Эмилия покраснела и смутилась, а вечером особенно долго целовала и обнимала
мальчика. Вернувшись с прогулки, она весь день не выходила из своей комнаты.
Бокки решила, что ее напугали майор Лодер и капитан.
"Нельзя ей тут оставаться, - рассуждала Бекки сама с собой. - Она
должна уехать, глупышка этакая. Она все еще хнычет о своем болване-муже,
хоть он уже пятнадцать лет как в могиле (и поделом ему!). Она не выйдет
замуж ни за одного из этих господ. Какая дрянь этот Лодер! Нет, она выйдет
за бамбуковую трость, я это устрою сегодня же вечером".
И вот Бекки понесла Эмилии чашку чаю к ней в комнату, где застала ее в
обществе портретов и в самом меланхолическом и нервном состоянии. Бекки
поставила чашку на стол.
- Спасибо, - сказала Эмилия.
- Послушай меня, Эмилия, - начала Бекки, расхаживая по комнате и
поглядывая на приятельницу с какой-то презрительной нежностью. - Мне нужно с
тобой поговорить. Ты должна уехать отсюда, от дерзости этих людей. Я не
желаю, чтобы они тебя изводили; а они будут оскорблять тебя, если ты
останешься здесь. Говорю тебе: они мерзавцы, которым место только на
каторге. Не спрашивай, откуда я их знаю. Я знаю всех. Джоз не может тебя
защитить: он слишком слаб и сам нуждается в защите. В житейских делах ты
беспомощна, как грудной ребенок. Ты должна выйти замуж, иначе и ты сама, и
твой драгоценный сын - оба вы пропадете. Тебе, дурочка, нужен муж. И один из
лучших джентльменов, каких я когда-либо видела, предлагал тебе руку сотни
раз, а ты оттолкнула его, глупое ты, бессердечное, неблагодарное создание!
- Я старалась... старалась изо всех сил! Право, я старалась, Ребекка, -
сказала Эмилия молящим голосом, - но я не могу забыть... - И она, не
договорив, обратила взор к портрету.
- Не можешь забыть его! - воскликнула Бекки. - Этого себялюбца и
пустозвона, этого невоспитанного, вульгарного денди, этого никчемного олуха,
человека без ума, без воспитания, без сердца, который против нашего друга с
бамбуковой тростью - все равно что ты против королевы Елизаветы! Да ведь он
тяготился тобой и, наверное, надул бы тебя, если бы этот Доббин не заставил
его сдержать слово! Он признался мне в этом. Он никогда тебя не любил. Он
вечно подсмеивался над тобою, я сама сколько раз слышала, и через неделю
после вашей свадьбы начал объясняться мне в любви.
- Это ложь! Это ложь, Ребекка! - закричала Эмилия, вскакивая с места.
- Смотри же, дурочка! - сказала Бекки все с тем же вызывающим
добродушием и, вынув из-за пояса какую-то бумажку, развернула ее и бросила
на колени к Эмми. - Тебе известен его почерк. Он написал это мне... хотел,
чтобы я бежала с ним... передал мне записку перед самым твоим носом, за день
до того, как его убили, и поделом ему! - повторила Ребекка.
Эмми не слушала ее, она смотрела на письмо. Это была та самая записка,
которую Джордж сунул в букет и подал Бекки на балу у герцогини Ричмонд. Все
было так, как говорила Бекки: шалый молодой человек умолял ее бежать с ним.
Эмми поникла головой и, кажется, в последний раз, что ей полагается
плакать на страницах нашей повести, приступила к этому занятию. Голова ее
упала на грудь, руки поднялись к глазам, и некоторое время она отдавалась
своему волнению, а Бекки стояла и смотрела на нее. Кто поймет эти слезы и
скажет, сладки они были или горьки? Скорбела ли она о том, что кумир ее
жизни рухнул и разлетелся вдребезги у ее ног, или негодовала, что любовь ее
подверглась такому поруганию, или радовалась, что исчезла преграда, которую
скромность воздвигла между нею и новым, настоящим чувством? "Теперь ничто
мне не мешает, - подумала она. - Я могу любить его теперь всем сердцем. О, я
буду, буду любить его, только бы он мне позволил, только бы простил меня!"
Сдается мне, что это чувство затопило все другие, волновавшие ее нежное
сердечко.
Сказать по правде, она плакала не так долго, как ожидала Бекки, которая
утешала ее и целовала, - редкий знак симпатии со стороны миссис Бекки. Она
обращалась с Эмми, словно с ребенком, даже гладила ее по головке.
- А теперь давай возьмем перо и чернила и напишем ему, чтобы он сию же
минуту приезжал, - сказала она.
- Я... я уже написала ему сегодня утром, - ответила Эмми, страшно
покраснев.
Бекки взвизгнула от смеха.
- Un biglietto, - запела она, подобно Розине, - eccolo qua! {Записка -
вот она! (итал.).} - Весь дом зазвенел от ее пронзительного голоса.
На третье утро после этой сценки, хотя погода была дождливая и
ветреная, а Эмилия провела ночь почти без сна, прислушиваясь к завыванию
бури и с жалостью думая обо всех путешествующих на суше и на море, она все
же встала рано и пожелала пройтись с Джорджи на набережную. Здесь она стала
прогуливаться взад и вперед; дождь бил ей в лицо, а она все смотрела на
запад - за темную полосу моря, поверх тяжелых валов, с шумом и пеной
ударявшихся о берег. Мать и сын почти все время молчали; лишь изредка
мальчик обращался к своей робкой спутнице с несколькими словами, ласковыми и
покровительственными.
- Я надеюсь, что он не пустился в море в такую погоду, - промолвила
Эмми.
- А я ставлю десять против одного, что пустился, - ответил мальчик. -
Смотри, мама, дым от парохода! - И действительно, вдали показался дымок.
Но ведь его могло и не быть на пароходе... он мог не получить письма...
он мог не захотеть... Опасения одно за другим ударялись о ее сердечко, как
волны о камни набережной.
Вслед за дымом показалось судно. У Джорджи была подзорная труба, он
ловко навел ее на цель и, по мере того как пароход подходил все ближе и
ближе, то ныряя, то поднимаясь над водой, отпускал подобающие случаю
замечания, достойные заправского моряка. На мачте пристани взвился и
затрепетал сигнальный вымпел: "Приближается английский корабль". Точно так
же, надо полагать, трепетало и сердце миссис Эмилии.
Она посмотрела в трубу через плечо Джорджи, по ничего не увидела, -
только какое-то черное пятно прыгало у нее перед глазами.
Джордж опять взял у нее трубу и направил на пароход.
- Как он зарывается носом! - сказал он. - Вон волна перехлестнула через
борт. На палубе только двое, кроме рулевого. Один лежит, а другой... другой
в плаще... Ура! Это Доб, честное слово! - Он захлопнул подзорную трубку и
бурно обнял мать. Что касается этой леди, то о ней мы скажем словами
излюбленного поэта: daKQvoev уеХаажиа {Сквозь слезы смеялась (греч.).}. Она
не сомневалась, что это Уильям. Это не мог быть никто иной. Когда она
выражала надежду, что он не поедет, это было чистым лицемерием. Конечно, он
должен был приехать, - что же ему еще оставалось? Она знала, что он приедет!
Корабль быстро приближался. Когда они повернули к пристани, чтобы
встретить его, у Эмми так дрожали ноги, что она едва могла двигаться. Ей
хотелось тут же упасть на колени и возблагодарить бога. О, думала она, как
она будет благодарить его всю жизнь!
Погода была такая скверная, что на пристани совсем отсутствовали
зеваки, которые обычно толпами встречают каждый пароход; даже зазывалы из
гостиниц не дежурили в ожидании пассажиров. Сорванец Джордж тоже куда-то
скрылся, так что, когда джентльмен в старом плаще на красной подкладке
ступил на берег, едва ли кто мог бы рассказать, что там произошло. А
произошло, говоря вкратце, вот что.
Леди, в промокшей белой шляпке и в шали, протянув вперед руки, подошла
к джентльмену и в следующее мгновение совершенно исчезла в складках старого
плаща и что было сил целовала одну руку джентльмена, между тем как другая,
по всей вероятности, была занята тем, что прижимала оную леди к сердцу
(которого она едва достигала головой) и не давала ей свалиться с ног. Она
бормотала что-то вроде: "Простите... Уильям, милый... милый, милый, дорогой
друг..." - чмок, чмок, чмок - и прочую несусветную ерунду в том же духе.
Когда Эмми вынырнула из-под плаща, все еще крепко держа Уильяма за
руку, она посмотрела ему в лицо. Это было грустное лицо, полное нежной любви
и жалости.
Она понята написанный на нем упрек и поникла головой.
- Вы долго ждали, прежде чем позвать меня, дорогая Эмилия, - сказал он.
- Вы больше не уедете, Уильям?
- Нет, никогда, - ответил он и снова прижал к сердцу свою нежную
подругу.
Когда они выходили из помещения таможни, откуда-то выскочил Джорджи и
навел на них свою подзорную трубу, приветствуя Доббина громким, радостным
смехом. Всю дорогу домой он плясал вокруг них и выделывал самые причудливые
пируэты. Джоз еще не вставал; Бекки не было видно (хотя она подглядывала
из-за гардины). Джорджи побежал справиться, готов ли завтрак. Эмми, сдав в
прихожей свою шаль и шляпку на руки мисс Пейн, стала расстегивать пряжку на
плаще Уильяма и... с вашего позволения, мы пойдем вместе с Джорджем
позаботиться о Оавтраке для полковника. Корабль - в порту. Он добился приза,
к которому стремился всю жизнь. Птичка наконец прилетела. Вот она, положив
головку ему на плечо, щебечет и воркует у его сердца, распушив свои легкие
крылышки. Об этом он просил каждый день и час в течение восемнадцати лет, по
этому томился. Вот оно - вершина - конец - последняя страница третьего тома.
Прощайте, полковник! Храни вас господь, честный Уильям! Прощайте, дорогая
Эмилия! Зеленей опять, нежная повилика, обвиваясь вокруг могучего старого
дуба, к которому ты прильнула!
Может быть, из стыда перед простым и добрым существом, которое первым
стало на ее защиту, может, из отвращения ко всяким сентиментальным сценам, -
но только Ребекка, удовольствовавшись той ролью, которую она уже сыграла в
этом деле, не показалась на глаза полковнику Доббину и его жене. Объяснив,
что ей необходимо съездить "по неотложным делам" в Брюгге, она отправилась
туда, и только Джорджи и его дядя присутствовали при венчании. Но после
свадьбы, когда Джордж с родителями уехал в Англию, миссис Бекки вернулась
(всего на несколько дней), чтобы утешить одинокого холостяка, Джозефа Седли.
Он сказал, что предпочитает жизнь на континенте, и отклонил предложение
поселиться вместе с сестрой и зятем.
Эмми была рада, что написала мужу прежде, чем прочла то письмо Джорджа
или узнала о его существовании.
- Я все это знал, - сказал Уильям, - но разве мог я пустить в ход такое
оружие против памяти бедняги? Вот почему мне было так больно, когда ты...
- Никогда больше не говори об этом! - воскликнула Эмми так смиренно и
униженно, что Уильям переменил разговор и стал рассказывать о Глорвине и
милой старой Пегги О'Дауд, у которых он сидел, когда получил письмо с
призывом вернуться. - Если бы ты не послала за мною, - прибавил он со
смехом, - кто знает, как была бы теперь фамилия Глорвины!
В настоящее время ее зовут Глорвина Поски (ныне майорша Поски). Она
вступила в этот брак после смерти первой жены майора, решив, что может выйти
замуж только за однополчанина. Леди О'Дауд тоже столь привязана к своему
полку, что, по ее словам, если что-нибудь случится с Миком, она, ей-богу,
вернется и выйдет за кого-нибудь из своих офицеров. Но генерал-майор
чувствует себя прекрасно; он живет очень пышно в О'Даудстауне, держит свору
гончих и (если не считать, пожалуй, их соседа Хоггарти из замка Хоггарти)
почитается первым человеком в графстве. Ее милость до сих пор танцует жигу и
на последнем балу у лорда-наместника выразила желание потанцевать с
обер-шталмейстером. И она и Глорвина утверждали, что Доббин обошелся с
последней бессовестно; но когда подвернулся Поски, Глорвина утешилась, а
великолепный тюрбан из Парижа усмирил гнев леди О'Дауд.
Когда полковник Доббин вышел в отставку (а сделал он это сразу после
свадьбы), он арендовал премиленькую усадьбу в Хэмпшире, недалеко от
Королевского Кроули, где сэр Питт, после проведения билля о реформе,
безвыездно жил со своим семейством. Все его надежды на звание пэра рухнули,
так как оба его места в парламенте были потеряны. Эта катастрофа отразилась
и на его кармане, и на состоянии духа, здоровье его стало сдавать, и он