Страница:
Осборн с Рассел-сквер приехала в своей великолепной коляске с пышным чехлом
на козлах, украшенным гербами лидских Осборнов. Говорили, что Джоз
необычайно богат, и старик Осборн не видел препятствий к тому, чтобы Джорджи
в добавление к его собственному состоянию унаследовал еще и состояние дяди.
- Черт возьми, мы сделаем человека из этого парнишки! - говаривал
старик. - Я еще увижу его членом парламента. Я разрешаю вам навестить его
мать, мисс Осборн, хотя сам я никогда не допущу ее к себе на глаза!
И мисс Осборн поехала. Можете быть уверены, что Эмми очень обрадовалась
свиданию с ней и возможности быть ближе к Джорджу. Этому молодому человеку
было разрешено навещать мать гораздо чаще. Раз или два в неделю он обедал на
Гилспай-стрит и командовал там слугами и родственниками точно так же, как и
на Рассел-сквер.
Впрочем, к майору Доббину Джорджи всегда относился почтительно и в его
присутствии держал себя гораздо скромнее. Джорджи был умный мальчик и
побаивался майора. Он не мог не восхищаться простотой своего друга, его
ровным характером, его разнообразными познаниями, которыми Доббин без
лишнего шума делился с мальчиком, его неизменной любовью к правде и
справедливости. Джордж еще не встречал такого человека на своем жизненном
пути, а настоящие джентльмены всегда ему нравились. Он страстно привязался к
своему крестному, и для него было большой радостью гулять с Доббином по
паркам и слушать его рассказы. Уильям рассказывал Джорджу об его отце, об
Индии и Ватерлоо, обо всем решительно, - но только не о себе самом. Когда
Джордж бывал сверх обыкновенного дерзок и заносчив, майор подшучивал над
ним, причем миссис Осборн считала такие шутки очень жестокими. Однажды,
когда они отправились вместе в театр и мальчик не пожелал занять место в
партере, считая это вульгарным, майор взял для него место в ложе, оставил
его там одного, а сам спустился в партер. Очень скоро он почувствовал, что
кто-то берет его под руку, и затянутая в лайковую перчатку ручка маленького
франта стиснула Доббину локоть: Джорджи понял глупость своего поведения и
спустился из высших сфер. Нежная улыбка озарила лицо старого Доббина и
мелькнула в его взоре, когда он взглянул на маленького блудного сына. Доббин
любил мальчика, как любил все, что принадлежало Эмилии. Она же была в полном
восторге, услышав о таком прекрасном поступке Джорджа! Глаза ее глядели на
Доббина ласковее обычного. Ему показалось, что она покраснела, взглянув на
него.
Джорджи не уставал расхваливать майора своей матери.
- Я люблю его, мама, потому что он знает такую уйму всяких вещей; и он
не похож на старого Вила, который всегда хвастается и употребляет такие
длинные слова. Ведь правда? Мальчишки называют его в школе "Длиннохвостым".
Это я выдумал прозвище! Здорово? Но Доб читает по-латыни, как по-английски,
и по-французски тоже, и по-всякому. А когда мы с ним гуляем, он рассказывает
мне о папе и никогда ничего не говорит о себе. А я слышал у дедушки, как
полковник Баклер говорил, что Доббин - один из храбрейших офицеров в армии и
очень отличился. Дедушка был страшно удивлен и сказал: "Этот молодец? А я
думал, что он и комара не обидит!" Но я-то знаю, что он обидит. Ведь верно,
мама?
Эмми рассмеялась, подумав, что, по всей вероятности, на это-то майора
хватит!
Если между Джорджем и майором существовала искренняя приязнь, то между
мальчиком и его дядей, нужно сознаться, не было особенной любви. Джордж
усвоил манеру раздувать щеки, засовывать пальцы в карманы жилета и говорить:
"Разрази меня господь, не может быть!" - так похоже на старого Джоза, что
просто невозможно было удержаться от хохота. Во время обеда слуги прыскали
со смеху, когда мальчик, обращаясь с просьбой подать ему что-нибудь, чего не
было на столе, делал эту гримасу и пускал в ход любимую фразу дяди. Даже
Доббин разражался хохотом, глядя на мальчика. Если маленький озорник не
передразнивал дядю перед его же носом, то только потому, что его сдерживали
строгие замечания Доббина и мольбы перепуганной Эмилии. А достойный
чиновник, терзаемый смутным подозрением, что мальчуган считает его ослом и
выставляет на посмешище, сильно робел в присутствии Джорджи и оттого,
конечно, еще пуще важничал и пыжился. Когда становилось известно, что
молодого джентльмена ожидают к обеду на Гилспай-стрит, мистер Джоз обычно
вспоминал, что у него назначено свидание в клубе. Нужно думать, что никто
особенно не огорчался его отсутствием. В такие дни мистера Седли уговаривали
выйти из его убежища в верхнем этаже, и в столовой устраивалось небольшое
семейное сборище, участником которого по большей части бывал и майор Доббин.
Он был ami de la maison {Другом дома (франц.).} - другом старика Седли,
другом Эмми, другом Джорджи, советником и помощником Джоза.
- Мы так редко его видим, что для нас он все равно что в Мадрасе! -
заметила как-то мисс Энн Доббин в Кемберуэле.
Ах, мисс Энн, неужели вам не приходило в голову, что майор не на вас
мечтал жениться!
Джозеф Седли проводил жизнь в полной достоинства праздности, как и
подобало особе его значения. Разумеется, первым его шагом было пройти в
члены "Восточного клуба", где он просиживал целые утра в компании со своими
индийскими собратьями, где он обедал и откуда привозил гостей к себе
обедать.
Эмилия должна была принимать и занимать этих джентльменов и их дам. От
них она узнавала, скоро ли Смит будет советником; сколько сотен тысяч рупий
увез с собою в Англию Джонс; как торговый дом Томсона в Лондоне отказался
принять к оплате векселя, выданные на него бомбейской фирмой "Томсон,
Кибобджи и Кo", и как все считают, что калькуттское отделение фирмы также
должно прогореть; как безрассудно - если не сказать более - миссис Браун
(супруга Брауна, офицера иррегулярного Ахмедиагарского полка) вела себя с
юным Суонки из лейб-гвардейского: просиживала с ним на палубе до поздней
ночи и заблудилась вместе с этим офицером, когда они ездили кататься верхом
во время стоянки на мысе Доброй Надежды; как миссис Хардимен вывезла в Индию
своих тринадцать сестер, дочерей деревенского викария, преподобного Феликса
Рэбитса, и выдала замуж одиннадцать из них, причем семь сделали очень
хорошую партию; как Хорнби рвет и мечет, потому что его жена пожелала
остаться в Европе, а Троттер назначен коллектором в Амерапуре. Вот такие или
подобные им разговоры происходили обычно на всех званых обедах. Все
беседовали об одном и том же; у всех была одинаковая серебряная посуда,
подавалось одинаковое седло барашка, вареные индейки и entrees. Политические
вопросы обсуждались после десерта, когда дамы удалялись наверх и заводили
там беседу о своих недомоганиях и о своих детях.
Mutato nomine {Если изменить имя (лат.).} - везде одно и то же. Разве
жены стряпчих не беседуют о делах судебного округа? Разве военные дамы не
сплетничают о полковых делах? Разве жены священников не рассуждают о
воскресных школах и о том, кто кого замещает? И разве самые знатные дамы не
ведут бесед о небольшой клике, к которой они принадлежат? Почему бы и нашим
индийским друзьям не вести своих особых разговоров? Хотя я согласен, что это
малоинтересно для людей непосвященных, которым иной раз приходится сидеть
молча и слушать.
Вскоре Эмми обзавелась книжечкой для записи визитов и регулярно
выезжала в карете, навещая леди Бладайер (жену генерал-майора сэра Роджера
Бладайера, кавалера ордена Бани, службы бенгальской армии); леди Хафф, жену
сэра Дж. Хаффа, бомбейского генерала; миссис Пайс, супругу директора Пайса,
и т. д. Мы быстро привыкаем к жизненным переменам. Карету ежедневно подавали
на Гилспай-стрит; мальчик с пуговицами вскакивал на козлы и соскакивал с
них, разнося визитные карточки Эмми и Джоза. В определенные часы Эмми и
карета появлялись у клуба, чтобы захватить Джоза и увезти его подышать
воздухом; или же, усадив в экипаж старика Седли, Эмилия возила его
покататься по Риджент-парку. Собственная горничная, коляска, книжка для
записывания визитов и паж в пуговицах - все это вскоре стало для Эмилии так
же привычно, как раньше - бедность и скука бромптонской жизни. Она
приспособилась ко всему этому, как приспособлялась раньше к другому. Если бы
судьба определила ей быть герцогиней, она исполнила бы и этот долг. Дамы,
составлявшие общество Джоза, единогласно постановили, что Эмилия довольно
приятная молодая особа, - ничего особенного в ней нет, но она мила и все
такое!
Мужчинам, как и всегда, нравилась бесхитростная приветливость Эмилии и
ее простые, но изящные манеры. Галантные индийские щеголи, проводившие в
Англии отпуск, - невероятные щеголи, обвешанные цепочками, усачи,
разъезжающие в бешено мчащихся кебах, завсегдатаи театров, обитатели
вест-эндских отелей, - восторгались миссис Осборн, охотно отвешивали поклон
ее карете в Парке и бывали рады чести нанести Эмилии утренний визит. Сам
лейб-гвардеец Суонки, этот опасный молодой человек, величайший франт во всей
индийской армии, ныне пребывающий в отпуску, был однажды застигнут майором
Доббином tete-a-tete с Эмилией, которой он с большим юмором и красноречием
описывал охоту на кабанов. После этого он долго рассказывал об одном
треклятом офицере, вечно торчащем в доме, - таком длинном, тощем, пожилом
чудаке, при котором человеку просто невозможно поговорить.
Обладай майор хотя бы немного большим тщеславием, он, наверное,
приревновал бы Эмилию к такому опасному молодому франту, как этот
обворожительный бенгальский капитан. Но Доббин был слишком прост и
благороден, чтобы хоть сколько-нибудь сомневаться в Эмилии. Он радовался,
что молодые люди оказывают ей внимание, что все восхищаются ею. Ведь почти с
самого ее замужества ее обижали и не умели ценить! Майор с удовольствием
видел, как ласковое обращение выявляло все лучшее, что было в Эмилии, и как
она расцвела с тех пор, как ей стало легче житься. Все, кто ценил Эмилию,
отдавали должное здравому суждению майора, - если только о человеке,
ослепленном любовью, вообще можно сказать, что он способен на здравые
суждения!
После того как Джоз был представлен ко двору, куда он - можете в том не
сомневаться - отправился как истый верноподданный (предварительно
показавшись в полном придворном костюме в клубе, куда Доббин заехал за ним в
потертом старом мундире),наш чиновник всегда-то бывший заядлым роялистом и
сторонником Георга IV, стал таким ревностным тори и таким столпом
государства, что решил обязательно взять с собою и Эмилию на один из
дворцовых приемов. Джоз пришел к убеждению, что его долг - поддерживать
общественное благополучие и что монарх не будет счастлив, пока Джоз Седли и
его семейство не соберутся вокруг него в Сент-Джеймском дворце.
Эмми смеялась:
- Не надеть ли мне фамильные брильянты, Джоз?
"Ах, если бы вы позволили мне купить вам брильянты, - подумал майор. -
Лишь бы удалось найти такие, которые достойны вас!"
в которой гаснут два светильника
Настал день, когда благопристойные развлечения, которым предавалось
семейство мистера Джоза Седли, были прерваны событием, какие случаются в
очень многих домах. Поднимаясь по лестнице вашего дома от гостиной к
спальням, вы, должно быть, обращали внимание на небольшую арку в стене прямо
перед вами, которая пропускает свет на лестницу, ведущую из второго этажа в
третий ( где обычно находятся детская и комнаты слуг), и вместе с тем имеет
и другое полезное назначение, - о нем вам могут сообщить люди гробовщика. К
этой арке они прислоняют гробы, и она же позволяет им повернуть, не
потревожив холодных останков человека, мирно спящего в темном ковчеге.
Ах, эта арка второго этажа в лондонских домах, освещающая сверху и
снизу лестничный пролет, господствующая над главным путем сообщения, которым
пользуются обитатели дома! Этим путем тихонько пробирается еще до зари
кухарка, направляясь в кухню чистить свои горшки и кастрюли; этим путем,
оставив в прихожей сапоги, крадучись, поднимается юный хозяйский сын,
возвращаясь на рассвете домой с веселого вечера в клубе; по этой лестнице
спускается молоденькая мисс в кружевах и лентах, шурша кисейными юбками,
сияющая и красивая, приготовившаяся к победам и танцам; по ней скатывается
маленький мистер Томми, предпочитающий пользоваться в качестве средства
передвижения перилами и презирающий опасность: по ней супруг нежно песет
вниз на своих сильных руках улыбающуюся молодую мать, твердо ступая со
ступеньки на ступеньку, в сопровождении сиделки из родильного покоя, в тот
день, когда врач объявляет, что прелестная пациентка может спуститься в
гостиную; вверх по ней пробирается к себе Джон, зевая над брызгающей сальной
свечой, чтобы потом, еще до рассвета, собрать сапоги, ожидающие его в
коридорах. По этой лестнице носят вверх и вниз грудных детей, водят
стариков, по ней торжественно выступают гости, приглашенные на бал,
священник идет на крестины, доктор - в комнату больного, а люди гробовщика -
в верхний этаж. Какое memento о жизни, смерти и суете всего земного такая
лестница и арка на ней - если хорошенько вдуматься, сидя на площадке и
поглядывая то вверх, то вниз! И ко мне и к вам, о мой друг в колпаке с
бубенцами, поднимется в последний раз доктор! Сиделка, раздвинув полог,
заглянет к вам, но вы уже не заметите этого, а потом она широко распахнет
окна и проветрит спальню. Потом ваши родные опустят шторы по всему фасаду
дома и перейдут жить в задние комнаты, а потом пошлют за стряпчим и другими
людьми в черном и т. д. Ваша комедия, как и моя, будет сыграна, и нас увезут
- о, как далеко! - от громких труб, и криков, и кривляния! Если мы дворяне,
то на стену нашего бывшего жилища прибьют траурный герб с позолоченными
херувимами и девизом, гласящим, что существует "покой на небесах". Ваш сын
обставит дом заново или, быть может, сдаст его внаем, а сам переедет в
какой-нибудь более модный квартал; ваше имя на будущий год появится в списке
"скончавшихся членов" вашего клуба. Как бы горько вас ни оплакивали, все же
вашей вдове захочется, чтобы ее траурное платье было сшито красиво; кухарка
пошлет узнать или сама поднимется спросить насчет обеда; оставшиеся в живых
скоро смогут без слез смотреть на ваш портрет над камином, а потом его
уберут с почетного места, чтобы повесить там портрет царствующего сына. Кого
же из умерших оплакивают с наибольшей печалью? Мне кажется, тех, кто при
жизни меньше всего любил своих близких. Смерть ребенка вызывает такой взрыв
горя и такие отчаянные слезы, каких никому не внушит ваша кончина, брат мой
читатель! Смерть малого дитяти, едва ли узнававшего вас как следует,
способного забыть вас за одну неделю, поразит вас гораздо больше, чем потеря
ближайшего друга или вашего старшего сына - такого же взрослого человека,
как вы сами, и имевшего собственных детей. Мы строги и суровы с Иудой и
Симеоном, - но наша любовь и жалость к младшему, к Вениамину, не знает
границ. Если же вы стары, мой читатель, - стары и богаты или стары и бедны,
- то в один прекрасный день вы подумаете: "Все, кто меня окружает, очень
добры ко мне, но они не будут горевать, когда я умру. Я очень богат, и они
ждут от меня наследства"; или: "Я очень беден, и они устали содержать меня".
Едва истек срок траура после смерти миссис Седли и Джоз только-только
успел сбросить с себя черные одежды и облечься в свои любимые цветные
жилеты, как для всех, окружавших мистера Седли, стало очевидным, что
назревает еще одно событие и что старик вскоре отправится на поиски жены в
ту страну мрака, куда она ушла раньше него.
- Состояние здоровья моего отца, - торжественно заявлял Джоз Седли в
клубе, - не позволяет мне в этом году устраивать большие вечера. Но, может
быть, вы, дружище Чатни, без особых церемоний придете ко мне как-нибудь в
половине седьмого и отобедаете у меня с двумя-тремя приятелями из нашей
старой компании? Я всегда буду рад вас видеть!
Итак, Джоз и его друзья в молчании обедали и пили свой кларет, а тем
временем в часах жизни его старика отца пересыпались уже последние песчинки.
Дворецкий бесшумно вносил в столовую вино; после обеда гости садились играть
в карты; иногда в игре принимал участие и майор Доббин; бывали случаи, что
вниз спускалась и миссис Осборн, когда ее больной, заботливо устроенный на
ночь, забывался тем легким, тревожным сном, что слетает к постели стариков.
За время своей болезни старый Седли особенно привязался к дочери. Он
принимал лекарства и пил бульон только из рук Эмилии. Заботы о старике
сделались чуть ли не единственным занятием в ее жизни. Постель ее была
поставлена у самой двери, выходившей в комнату старика, и Эмилия вскакивала
при малейшем шуме или шорохе, доносившемся с ложа капризного больного. Хотя
надо отдать ему справедливость: иногда он часами лежал без сна, молча и не
шевелясь, не желая будить свою заботливую сиделку.
Он любил теперь свою дочь так, как, вероятно, не любил с самых ранних
дней ее детства. И никогда эта кроткая женщина не была так хороша, как когда
выполняла свой дочерний долг. "Она входит в комнату тихо, словно солнечный
луч", - думал мистер Доббин, наблюдая за Эмилией; ласковая нежность
светилась на ее лице, она двигалась бесшумно и грациозно. Кто не видел на
лицах женщин нежного ангельского света любви и сострадания, когда они сидят
у колыбели ребенка или хлопочут в комнате больного!
Так утихла тайная вражда, длившаяся несколько лет, и произошло
молчаливое примирение. В эти последние часы своей жизни старик, растроганный
любовью и добротой дочери, забыл все причиненные ею огорчения, все
проступки, которые они с женой обсуждали не одну долгую ночь: как Эмилия
отказалась от всего ради своего мальчика; как она была невнимательна к
престарелым и несчастным родителям и думала только о ребенке; как нелепо и
глупо, как неприлично она горевала, когда у нее взяли Джорджи. Старый Седли
забыл все эти обвинения, подводя свой последний итог, и воздал должное
маленькой мученице, кроткой и безответной. Однажды ночью, тихонько войдя в
комнату больного, Эмилия застала его бодрствующим, и немощный старик сделал
дочери признание.
- Ох, Эмми! Я все думал, как мы были нехороши и несправедливы к тебе! -
сказал он, протягивая ей холодную, слабую руку.
Эмилия опустилась на колени и стала молиться у постели отца, который
тоже молился, не выпуская ее руки. Друг мой, когда настанет наш черед, дай
нам бог, чтобы кто-то так же молился рядом с нами!
Быть может, в эту бессонную ночь перед мысленным взором старика
проходила вся его жизнь: молодость с ее борьбой и надеждами, успех и
богатство в зрелом возрасте, страшная катастрофа, постигшая его на склоне
лет, и нынешнее его беспомощное положение. И никаких шансов отомстить
судьбе, одолевшей его; нечего завещать - ни имени, ни денег... Даром
прожитая, неудавшаяся жизнь, поражения, разочарования - и вот конец! Что,
по-вашему, лучше, брат мой читатель: умереть преуспевающим и знаменитым или
бедным и отчаявшимся? Все иметь и быть вынужденным отдать или исчезнуть из
жизни, проиграв игру? Должно быть, странное это чувство, когда в один
прекрасный день нам приходится сказать: "Завтра успех или неудача не будут
значить ничего; взойдет солнце, и все люди пойдут, как обычно, работать или
развлекаться, а я буду далеко от всех этих треволнений!"
И вот настало утро, когда солнце взошло и весь мир поднялся от сна и
занялся своими делами и развлечениями, - весь мир, кроме старого Джона
Седли, которому не надо было более бороться с судьбою, питать надежды,
строить планы: ему оставалось лишь добраться до тихого, безвестного приюта
на бромптонском кладбище, где уже покоилась его жена.
Майор Доббин, Джоз и Джорджи проводили его в карете, обтянутой черным
сукном. Джоз специально для этого приехал из "Звезды и Подвязки" в Ричмонде,
куда он удалился после печального события. Ему не хотелось оставаться в доме
вместе с... при таких обстоятельствах, вы понимаете? Но Эмми осталась и
выполнила свой долг, как всегда. Смерть отца не явилась для нее особенно
тяжелым ударом, и держалась она скорее серьезно, чем печально. Она молилась
о том, чтобы ее кончина была такой же мирной и безболезненной, и с
благоговением вспоминала слова, которые слышала от отца во время его болезни
и которые свидетельствовали об его вере, покорности судьбе и надежде на
будущую жизнь.
Да, в конце концов такая смерть, пожалуй, лучше всякой другой.
Предположим, вы богаты и обеспечены, и вот вы говорите в этот последний
день: "Я очень богат; меня хорошо знают; я прожил свою жизнь в лучшем
обществе и, благодарение богу, происхожу из самой почтенной семьи. Я с
честью служил своему королю и отечеству. Я несколько лет подвизался в
парламенте, где, смею сказать, к моим речам прислушивались и принимали их
очень хорошо. Я никому не должен ни гроша; напротив, я дал взаймы старому
школьному товарищу, Джеку Лазарю, пятьдесят фунтов, и мои душеприказчики не
будут торопить его с уплатой. Я оставляю дочерям по десять тысяч фунтов -
очень хорошее приданое; я завещал все серебро, обстановку и дом на
Бейкер-стрит, вместе с законной долей наследства, в пожизненное владение
жене, а мои земли, ценные бумаги и погреб с отборными винами в доме на
Бейкер-стрит - сыну. Я оставляю двадцать фунтов ежегодного дохода своему
камердинеру и ручаюсь, что после моей смерти никто не сыщет предлога, чтобы
очернить мое имя!"
Или, предположим, ваш лебедь запоет совсем другую песню, и вы скажете:
"Я бедный, горемычный, во всем отчаявшийся старик, всю мою жизнь мне не
везло. Я не был наделен ни умом, ни богатством. Сознаюсь, что я совершил
сотни всяких ошибок и промахов, что я не раз забывал о своих обязанностях. Я
не могу уплатить свои долги. На смертном ложе я лежу беспомощный и
униженный, и я молюсь о прощении мне моей слабости и с сокрушенным сердцем
повергаю себя к стопам божественного милосердия".
Какую из этих двух речей вы бы выбрали для надгробного слова на ваших
похоронах? Старик Седли произнес последнюю. И в таком смиренном состоянии
духа, держа за руку дочь, ушел из жизни, оставив позади всю мирскую суету и
огорчения.
- Вот видишь, - говорил старик Осборн Джорджу, - как вознаграждаются
заслуги, трудолюбие и разумное помещение денег! Взять хотя бы меня, - какой
у меня счет в банке. Теперь возьми своего бедного дедушку Седли с его
злоключениями. А ведь двадцать лет тому назад он был куда богаче меня - на
целых десять тысяч фунтов!
Кроме этих людей и семьи мистера Клепа, приехавшей из Бромптона
выразить свои соболезнования, ни одна душа не поинтересовалась старым Джоном
Седли и даже не вспомнила о существовании такого человека.
Когда старик Осборн (о чем уже сообщал нам Джорджи) впервые услышал от
своего друга полковника Баклера, какой выдающийся офицер майор Доббин, он
отнесся к этому с презрительным недоверием и наотрез отказался понять, как
может такой субъект обладать умом и пользоваться хорошей репутацией. Но ему
пришлось услышать отличные отзывы о майоре и от других своих знакомых. Сэр
Уильям Доббин был весьма высокого мнения о своем сыне и рассказывал много
историй, подтверждавших ученость майора, его храбрость и лестное мнение
света о его достоинствах. Наконец имя майора появилось в списке приглашенных
на званые вечера в самом высшем обществе, и это обстоятельство оказало
прямо-таки волшебное действие на старого аристократа с Рассел-сквер.
Поскольку майор был опекуном Джорджи, а Эмилии пришлось отдать мальчика
деду, между обоими джентльменами состоялся ряд деловых свиданий, и во время
одного из них старик Осборн, отличный делец, просматривая отчеты майора по
делам опекаемого и его матери, сделал поразительное открытие, которое и
огорчило его и порадовало: часть средств, на которые существовала бедная
вдова и ее ребенок, шла из собственного кармана Уильяма Доббина.
Когда Осборн потребовал от Доббина объяснений, тот, как человек,
совершенно не умеющий лгать, покраснел, начал что-то плести и в конце концов
признался.
- Брак Джорджа, - сказал он (при этих словах лицо его собеседника
потемнело), - в значительной степени был делом моих рук. Я считал, что мой
бедный друг зашел так далеко, что отступление от взятых им на себя
обязательств опозорит его и убьет миссис Осборн. И когда она оказалась без
всяких средств, я просто не мог не поддержать ее в меру своих возможностей.
- Майор Доббин, - сказал мистер Осборн, глядя на него в упор и тоже
заливаясь краской, - вы нанесли мне большое оскорбление, но позвольте
сказать вам, сэр, что вы честный человек! Вот моя рука, сэр, хотя мне
никогда не приходило в голову, что собственная моя кровь и плоть жила на
ваши средства...
И они пожали друг другу руки, к великому смущению лицемера Доббина, чье
великодушие оказалось разоблаченным.
Доббин сделал попытку смягчить старика и примирить его с памятью сына.
- Джордж был такой молодец, - сказал он, - что все мы любили его и
готовы были сделать для него что угодно. Я, в те дни еще молодой человек,
был польщен свыше всякой меры тем предпочтением, которое Джордж мне
оказывал, и не променял бы его общества даже на самого главнокомандующего! Я
никогда не видел никого, кто сравнился бы с ним в храбрости или в других
качествах солдата. - И Доббин рассказал старику отцу все, что мог припомнить
на козлах, украшенным гербами лидских Осборнов. Говорили, что Джоз
необычайно богат, и старик Осборн не видел препятствий к тому, чтобы Джорджи
в добавление к его собственному состоянию унаследовал еще и состояние дяди.
- Черт возьми, мы сделаем человека из этого парнишки! - говаривал
старик. - Я еще увижу его членом парламента. Я разрешаю вам навестить его
мать, мисс Осборн, хотя сам я никогда не допущу ее к себе на глаза!
И мисс Осборн поехала. Можете быть уверены, что Эмми очень обрадовалась
свиданию с ней и возможности быть ближе к Джорджу. Этому молодому человеку
было разрешено навещать мать гораздо чаще. Раз или два в неделю он обедал на
Гилспай-стрит и командовал там слугами и родственниками точно так же, как и
на Рассел-сквер.
Впрочем, к майору Доббину Джорджи всегда относился почтительно и в его
присутствии держал себя гораздо скромнее. Джорджи был умный мальчик и
побаивался майора. Он не мог не восхищаться простотой своего друга, его
ровным характером, его разнообразными познаниями, которыми Доббин без
лишнего шума делился с мальчиком, его неизменной любовью к правде и
справедливости. Джордж еще не встречал такого человека на своем жизненном
пути, а настоящие джентльмены всегда ему нравились. Он страстно привязался к
своему крестному, и для него было большой радостью гулять с Доббином по
паркам и слушать его рассказы. Уильям рассказывал Джорджу об его отце, об
Индии и Ватерлоо, обо всем решительно, - но только не о себе самом. Когда
Джордж бывал сверх обыкновенного дерзок и заносчив, майор подшучивал над
ним, причем миссис Осборн считала такие шутки очень жестокими. Однажды,
когда они отправились вместе в театр и мальчик не пожелал занять место в
партере, считая это вульгарным, майор взял для него место в ложе, оставил
его там одного, а сам спустился в партер. Очень скоро он почувствовал, что
кто-то берет его под руку, и затянутая в лайковую перчатку ручка маленького
франта стиснула Доббину локоть: Джорджи понял глупость своего поведения и
спустился из высших сфер. Нежная улыбка озарила лицо старого Доббина и
мелькнула в его взоре, когда он взглянул на маленького блудного сына. Доббин
любил мальчика, как любил все, что принадлежало Эмилии. Она же была в полном
восторге, услышав о таком прекрасном поступке Джорджа! Глаза ее глядели на
Доббина ласковее обычного. Ему показалось, что она покраснела, взглянув на
него.
Джорджи не уставал расхваливать майора своей матери.
- Я люблю его, мама, потому что он знает такую уйму всяких вещей; и он
не похож на старого Вила, который всегда хвастается и употребляет такие
длинные слова. Ведь правда? Мальчишки называют его в школе "Длиннохвостым".
Это я выдумал прозвище! Здорово? Но Доб читает по-латыни, как по-английски,
и по-французски тоже, и по-всякому. А когда мы с ним гуляем, он рассказывает
мне о папе и никогда ничего не говорит о себе. А я слышал у дедушки, как
полковник Баклер говорил, что Доббин - один из храбрейших офицеров в армии и
очень отличился. Дедушка был страшно удивлен и сказал: "Этот молодец? А я
думал, что он и комара не обидит!" Но я-то знаю, что он обидит. Ведь верно,
мама?
Эмми рассмеялась, подумав, что, по всей вероятности, на это-то майора
хватит!
Если между Джорджем и майором существовала искренняя приязнь, то между
мальчиком и его дядей, нужно сознаться, не было особенной любви. Джордж
усвоил манеру раздувать щеки, засовывать пальцы в карманы жилета и говорить:
"Разрази меня господь, не может быть!" - так похоже на старого Джоза, что
просто невозможно было удержаться от хохота. Во время обеда слуги прыскали
со смеху, когда мальчик, обращаясь с просьбой подать ему что-нибудь, чего не
было на столе, делал эту гримасу и пускал в ход любимую фразу дяди. Даже
Доббин разражался хохотом, глядя на мальчика. Если маленький озорник не
передразнивал дядю перед его же носом, то только потому, что его сдерживали
строгие замечания Доббина и мольбы перепуганной Эмилии. А достойный
чиновник, терзаемый смутным подозрением, что мальчуган считает его ослом и
выставляет на посмешище, сильно робел в присутствии Джорджи и оттого,
конечно, еще пуще важничал и пыжился. Когда становилось известно, что
молодого джентльмена ожидают к обеду на Гилспай-стрит, мистер Джоз обычно
вспоминал, что у него назначено свидание в клубе. Нужно думать, что никто
особенно не огорчался его отсутствием. В такие дни мистера Седли уговаривали
выйти из его убежища в верхнем этаже, и в столовой устраивалось небольшое
семейное сборище, участником которого по большей части бывал и майор Доббин.
Он был ami de la maison {Другом дома (франц.).} - другом старика Седли,
другом Эмми, другом Джорджи, советником и помощником Джоза.
- Мы так редко его видим, что для нас он все равно что в Мадрасе! -
заметила как-то мисс Энн Доббин в Кемберуэле.
Ах, мисс Энн, неужели вам не приходило в голову, что майор не на вас
мечтал жениться!
Джозеф Седли проводил жизнь в полной достоинства праздности, как и
подобало особе его значения. Разумеется, первым его шагом было пройти в
члены "Восточного клуба", где он просиживал целые утра в компании со своими
индийскими собратьями, где он обедал и откуда привозил гостей к себе
обедать.
Эмилия должна была принимать и занимать этих джентльменов и их дам. От
них она узнавала, скоро ли Смит будет советником; сколько сотен тысяч рупий
увез с собою в Англию Джонс; как торговый дом Томсона в Лондоне отказался
принять к оплате векселя, выданные на него бомбейской фирмой "Томсон,
Кибобджи и Кo", и как все считают, что калькуттское отделение фирмы также
должно прогореть; как безрассудно - если не сказать более - миссис Браун
(супруга Брауна, офицера иррегулярного Ахмедиагарского полка) вела себя с
юным Суонки из лейб-гвардейского: просиживала с ним на палубе до поздней
ночи и заблудилась вместе с этим офицером, когда они ездили кататься верхом
во время стоянки на мысе Доброй Надежды; как миссис Хардимен вывезла в Индию
своих тринадцать сестер, дочерей деревенского викария, преподобного Феликса
Рэбитса, и выдала замуж одиннадцать из них, причем семь сделали очень
хорошую партию; как Хорнби рвет и мечет, потому что его жена пожелала
остаться в Европе, а Троттер назначен коллектором в Амерапуре. Вот такие или
подобные им разговоры происходили обычно на всех званых обедах. Все
беседовали об одном и том же; у всех была одинаковая серебряная посуда,
подавалось одинаковое седло барашка, вареные индейки и entrees. Политические
вопросы обсуждались после десерта, когда дамы удалялись наверх и заводили
там беседу о своих недомоганиях и о своих детях.
Mutato nomine {Если изменить имя (лат.).} - везде одно и то же. Разве
жены стряпчих не беседуют о делах судебного округа? Разве военные дамы не
сплетничают о полковых делах? Разве жены священников не рассуждают о
воскресных школах и о том, кто кого замещает? И разве самые знатные дамы не
ведут бесед о небольшой клике, к которой они принадлежат? Почему бы и нашим
индийским друзьям не вести своих особых разговоров? Хотя я согласен, что это
малоинтересно для людей непосвященных, которым иной раз приходится сидеть
молча и слушать.
Вскоре Эмми обзавелась книжечкой для записи визитов и регулярно
выезжала в карете, навещая леди Бладайер (жену генерал-майора сэра Роджера
Бладайера, кавалера ордена Бани, службы бенгальской армии); леди Хафф, жену
сэра Дж. Хаффа, бомбейского генерала; миссис Пайс, супругу директора Пайса,
и т. д. Мы быстро привыкаем к жизненным переменам. Карету ежедневно подавали
на Гилспай-стрит; мальчик с пуговицами вскакивал на козлы и соскакивал с
них, разнося визитные карточки Эмми и Джоза. В определенные часы Эмми и
карета появлялись у клуба, чтобы захватить Джоза и увезти его подышать
воздухом; или же, усадив в экипаж старика Седли, Эмилия возила его
покататься по Риджент-парку. Собственная горничная, коляска, книжка для
записывания визитов и паж в пуговицах - все это вскоре стало для Эмилии так
же привычно, как раньше - бедность и скука бромптонской жизни. Она
приспособилась ко всему этому, как приспособлялась раньше к другому. Если бы
судьба определила ей быть герцогиней, она исполнила бы и этот долг. Дамы,
составлявшие общество Джоза, единогласно постановили, что Эмилия довольно
приятная молодая особа, - ничего особенного в ней нет, но она мила и все
такое!
Мужчинам, как и всегда, нравилась бесхитростная приветливость Эмилии и
ее простые, но изящные манеры. Галантные индийские щеголи, проводившие в
Англии отпуск, - невероятные щеголи, обвешанные цепочками, усачи,
разъезжающие в бешено мчащихся кебах, завсегдатаи театров, обитатели
вест-эндских отелей, - восторгались миссис Осборн, охотно отвешивали поклон
ее карете в Парке и бывали рады чести нанести Эмилии утренний визит. Сам
лейб-гвардеец Суонки, этот опасный молодой человек, величайший франт во всей
индийской армии, ныне пребывающий в отпуску, был однажды застигнут майором
Доббином tete-a-tete с Эмилией, которой он с большим юмором и красноречием
описывал охоту на кабанов. После этого он долго рассказывал об одном
треклятом офицере, вечно торчащем в доме, - таком длинном, тощем, пожилом
чудаке, при котором человеку просто невозможно поговорить.
Обладай майор хотя бы немного большим тщеславием, он, наверное,
приревновал бы Эмилию к такому опасному молодому франту, как этот
обворожительный бенгальский капитан. Но Доббин был слишком прост и
благороден, чтобы хоть сколько-нибудь сомневаться в Эмилии. Он радовался,
что молодые люди оказывают ей внимание, что все восхищаются ею. Ведь почти с
самого ее замужества ее обижали и не умели ценить! Майор с удовольствием
видел, как ласковое обращение выявляло все лучшее, что было в Эмилии, и как
она расцвела с тех пор, как ей стало легче житься. Все, кто ценил Эмилию,
отдавали должное здравому суждению майора, - если только о человеке,
ослепленном любовью, вообще можно сказать, что он способен на здравые
суждения!
После того как Джоз был представлен ко двору, куда он - можете в том не
сомневаться - отправился как истый верноподданный (предварительно
показавшись в полном придворном костюме в клубе, куда Доббин заехал за ним в
потертом старом мундире),наш чиновник всегда-то бывший заядлым роялистом и
сторонником Георга IV, стал таким ревностным тори и таким столпом
государства, что решил обязательно взять с собою и Эмилию на один из
дворцовых приемов. Джоз пришел к убеждению, что его долг - поддерживать
общественное благополучие и что монарх не будет счастлив, пока Джоз Седли и
его семейство не соберутся вокруг него в Сент-Джеймском дворце.
Эмми смеялась:
- Не надеть ли мне фамильные брильянты, Джоз?
"Ах, если бы вы позволили мне купить вам брильянты, - подумал майор. -
Лишь бы удалось найти такие, которые достойны вас!"
в которой гаснут два светильника
Настал день, когда благопристойные развлечения, которым предавалось
семейство мистера Джоза Седли, были прерваны событием, какие случаются в
очень многих домах. Поднимаясь по лестнице вашего дома от гостиной к
спальням, вы, должно быть, обращали внимание на небольшую арку в стене прямо
перед вами, которая пропускает свет на лестницу, ведущую из второго этажа в
третий ( где обычно находятся детская и комнаты слуг), и вместе с тем имеет
и другое полезное назначение, - о нем вам могут сообщить люди гробовщика. К
этой арке они прислоняют гробы, и она же позволяет им повернуть, не
потревожив холодных останков человека, мирно спящего в темном ковчеге.
Ах, эта арка второго этажа в лондонских домах, освещающая сверху и
снизу лестничный пролет, господствующая над главным путем сообщения, которым
пользуются обитатели дома! Этим путем тихонько пробирается еще до зари
кухарка, направляясь в кухню чистить свои горшки и кастрюли; этим путем,
оставив в прихожей сапоги, крадучись, поднимается юный хозяйский сын,
возвращаясь на рассвете домой с веселого вечера в клубе; по этой лестнице
спускается молоденькая мисс в кружевах и лентах, шурша кисейными юбками,
сияющая и красивая, приготовившаяся к победам и танцам; по ней скатывается
маленький мистер Томми, предпочитающий пользоваться в качестве средства
передвижения перилами и презирающий опасность: по ней супруг нежно песет
вниз на своих сильных руках улыбающуюся молодую мать, твердо ступая со
ступеньки на ступеньку, в сопровождении сиделки из родильного покоя, в тот
день, когда врач объявляет, что прелестная пациентка может спуститься в
гостиную; вверх по ней пробирается к себе Джон, зевая над брызгающей сальной
свечой, чтобы потом, еще до рассвета, собрать сапоги, ожидающие его в
коридорах. По этой лестнице носят вверх и вниз грудных детей, водят
стариков, по ней торжественно выступают гости, приглашенные на бал,
священник идет на крестины, доктор - в комнату больного, а люди гробовщика -
в верхний этаж. Какое memento о жизни, смерти и суете всего земного такая
лестница и арка на ней - если хорошенько вдуматься, сидя на площадке и
поглядывая то вверх, то вниз! И ко мне и к вам, о мой друг в колпаке с
бубенцами, поднимется в последний раз доктор! Сиделка, раздвинув полог,
заглянет к вам, но вы уже не заметите этого, а потом она широко распахнет
окна и проветрит спальню. Потом ваши родные опустят шторы по всему фасаду
дома и перейдут жить в задние комнаты, а потом пошлют за стряпчим и другими
людьми в черном и т. д. Ваша комедия, как и моя, будет сыграна, и нас увезут
- о, как далеко! - от громких труб, и криков, и кривляния! Если мы дворяне,
то на стену нашего бывшего жилища прибьют траурный герб с позолоченными
херувимами и девизом, гласящим, что существует "покой на небесах". Ваш сын
обставит дом заново или, быть может, сдаст его внаем, а сам переедет в
какой-нибудь более модный квартал; ваше имя на будущий год появится в списке
"скончавшихся членов" вашего клуба. Как бы горько вас ни оплакивали, все же
вашей вдове захочется, чтобы ее траурное платье было сшито красиво; кухарка
пошлет узнать или сама поднимется спросить насчет обеда; оставшиеся в живых
скоро смогут без слез смотреть на ваш портрет над камином, а потом его
уберут с почетного места, чтобы повесить там портрет царствующего сына. Кого
же из умерших оплакивают с наибольшей печалью? Мне кажется, тех, кто при
жизни меньше всего любил своих близких. Смерть ребенка вызывает такой взрыв
горя и такие отчаянные слезы, каких никому не внушит ваша кончина, брат мой
читатель! Смерть малого дитяти, едва ли узнававшего вас как следует,
способного забыть вас за одну неделю, поразит вас гораздо больше, чем потеря
ближайшего друга или вашего старшего сына - такого же взрослого человека,
как вы сами, и имевшего собственных детей. Мы строги и суровы с Иудой и
Симеоном, - но наша любовь и жалость к младшему, к Вениамину, не знает
границ. Если же вы стары, мой читатель, - стары и богаты или стары и бедны,
- то в один прекрасный день вы подумаете: "Все, кто меня окружает, очень
добры ко мне, но они не будут горевать, когда я умру. Я очень богат, и они
ждут от меня наследства"; или: "Я очень беден, и они устали содержать меня".
Едва истек срок траура после смерти миссис Седли и Джоз только-только
успел сбросить с себя черные одежды и облечься в свои любимые цветные
жилеты, как для всех, окружавших мистера Седли, стало очевидным, что
назревает еще одно событие и что старик вскоре отправится на поиски жены в
ту страну мрака, куда она ушла раньше него.
- Состояние здоровья моего отца, - торжественно заявлял Джоз Седли в
клубе, - не позволяет мне в этом году устраивать большие вечера. Но, может
быть, вы, дружище Чатни, без особых церемоний придете ко мне как-нибудь в
половине седьмого и отобедаете у меня с двумя-тремя приятелями из нашей
старой компании? Я всегда буду рад вас видеть!
Итак, Джоз и его друзья в молчании обедали и пили свой кларет, а тем
временем в часах жизни его старика отца пересыпались уже последние песчинки.
Дворецкий бесшумно вносил в столовую вино; после обеда гости садились играть
в карты; иногда в игре принимал участие и майор Доббин; бывали случаи, что
вниз спускалась и миссис Осборн, когда ее больной, заботливо устроенный на
ночь, забывался тем легким, тревожным сном, что слетает к постели стариков.
За время своей болезни старый Седли особенно привязался к дочери. Он
принимал лекарства и пил бульон только из рук Эмилии. Заботы о старике
сделались чуть ли не единственным занятием в ее жизни. Постель ее была
поставлена у самой двери, выходившей в комнату старика, и Эмилия вскакивала
при малейшем шуме или шорохе, доносившемся с ложа капризного больного. Хотя
надо отдать ему справедливость: иногда он часами лежал без сна, молча и не
шевелясь, не желая будить свою заботливую сиделку.
Он любил теперь свою дочь так, как, вероятно, не любил с самых ранних
дней ее детства. И никогда эта кроткая женщина не была так хороша, как когда
выполняла свой дочерний долг. "Она входит в комнату тихо, словно солнечный
луч", - думал мистер Доббин, наблюдая за Эмилией; ласковая нежность
светилась на ее лице, она двигалась бесшумно и грациозно. Кто не видел на
лицах женщин нежного ангельского света любви и сострадания, когда они сидят
у колыбели ребенка или хлопочут в комнате больного!
Так утихла тайная вражда, длившаяся несколько лет, и произошло
молчаливое примирение. В эти последние часы своей жизни старик, растроганный
любовью и добротой дочери, забыл все причиненные ею огорчения, все
проступки, которые они с женой обсуждали не одну долгую ночь: как Эмилия
отказалась от всего ради своего мальчика; как она была невнимательна к
престарелым и несчастным родителям и думала только о ребенке; как нелепо и
глупо, как неприлично она горевала, когда у нее взяли Джорджи. Старый Седли
забыл все эти обвинения, подводя свой последний итог, и воздал должное
маленькой мученице, кроткой и безответной. Однажды ночью, тихонько войдя в
комнату больного, Эмилия застала его бодрствующим, и немощный старик сделал
дочери признание.
- Ох, Эмми! Я все думал, как мы были нехороши и несправедливы к тебе! -
сказал он, протягивая ей холодную, слабую руку.
Эмилия опустилась на колени и стала молиться у постели отца, который
тоже молился, не выпуская ее руки. Друг мой, когда настанет наш черед, дай
нам бог, чтобы кто-то так же молился рядом с нами!
Быть может, в эту бессонную ночь перед мысленным взором старика
проходила вся его жизнь: молодость с ее борьбой и надеждами, успех и
богатство в зрелом возрасте, страшная катастрофа, постигшая его на склоне
лет, и нынешнее его беспомощное положение. И никаких шансов отомстить
судьбе, одолевшей его; нечего завещать - ни имени, ни денег... Даром
прожитая, неудавшаяся жизнь, поражения, разочарования - и вот конец! Что,
по-вашему, лучше, брат мой читатель: умереть преуспевающим и знаменитым или
бедным и отчаявшимся? Все иметь и быть вынужденным отдать или исчезнуть из
жизни, проиграв игру? Должно быть, странное это чувство, когда в один
прекрасный день нам приходится сказать: "Завтра успех или неудача не будут
значить ничего; взойдет солнце, и все люди пойдут, как обычно, работать или
развлекаться, а я буду далеко от всех этих треволнений!"
И вот настало утро, когда солнце взошло и весь мир поднялся от сна и
занялся своими делами и развлечениями, - весь мир, кроме старого Джона
Седли, которому не надо было более бороться с судьбою, питать надежды,
строить планы: ему оставалось лишь добраться до тихого, безвестного приюта
на бромптонском кладбище, где уже покоилась его жена.
Майор Доббин, Джоз и Джорджи проводили его в карете, обтянутой черным
сукном. Джоз специально для этого приехал из "Звезды и Подвязки" в Ричмонде,
куда он удалился после печального события. Ему не хотелось оставаться в доме
вместе с... при таких обстоятельствах, вы понимаете? Но Эмми осталась и
выполнила свой долг, как всегда. Смерть отца не явилась для нее особенно
тяжелым ударом, и держалась она скорее серьезно, чем печально. Она молилась
о том, чтобы ее кончина была такой же мирной и безболезненной, и с
благоговением вспоминала слова, которые слышала от отца во время его болезни
и которые свидетельствовали об его вере, покорности судьбе и надежде на
будущую жизнь.
Да, в конце концов такая смерть, пожалуй, лучше всякой другой.
Предположим, вы богаты и обеспечены, и вот вы говорите в этот последний
день: "Я очень богат; меня хорошо знают; я прожил свою жизнь в лучшем
обществе и, благодарение богу, происхожу из самой почтенной семьи. Я с
честью служил своему королю и отечеству. Я несколько лет подвизался в
парламенте, где, смею сказать, к моим речам прислушивались и принимали их
очень хорошо. Я никому не должен ни гроша; напротив, я дал взаймы старому
школьному товарищу, Джеку Лазарю, пятьдесят фунтов, и мои душеприказчики не
будут торопить его с уплатой. Я оставляю дочерям по десять тысяч фунтов -
очень хорошее приданое; я завещал все серебро, обстановку и дом на
Бейкер-стрит, вместе с законной долей наследства, в пожизненное владение
жене, а мои земли, ценные бумаги и погреб с отборными винами в доме на
Бейкер-стрит - сыну. Я оставляю двадцать фунтов ежегодного дохода своему
камердинеру и ручаюсь, что после моей смерти никто не сыщет предлога, чтобы
очернить мое имя!"
Или, предположим, ваш лебедь запоет совсем другую песню, и вы скажете:
"Я бедный, горемычный, во всем отчаявшийся старик, всю мою жизнь мне не
везло. Я не был наделен ни умом, ни богатством. Сознаюсь, что я совершил
сотни всяких ошибок и промахов, что я не раз забывал о своих обязанностях. Я
не могу уплатить свои долги. На смертном ложе я лежу беспомощный и
униженный, и я молюсь о прощении мне моей слабости и с сокрушенным сердцем
повергаю себя к стопам божественного милосердия".
Какую из этих двух речей вы бы выбрали для надгробного слова на ваших
похоронах? Старик Седли произнес последнюю. И в таком смиренном состоянии
духа, держа за руку дочь, ушел из жизни, оставив позади всю мирскую суету и
огорчения.
- Вот видишь, - говорил старик Осборн Джорджу, - как вознаграждаются
заслуги, трудолюбие и разумное помещение денег! Взять хотя бы меня, - какой
у меня счет в банке. Теперь возьми своего бедного дедушку Седли с его
злоключениями. А ведь двадцать лет тому назад он был куда богаче меня - на
целых десять тысяч фунтов!
Кроме этих людей и семьи мистера Клепа, приехавшей из Бромптона
выразить свои соболезнования, ни одна душа не поинтересовалась старым Джоном
Седли и даже не вспомнила о существовании такого человека.
Когда старик Осборн (о чем уже сообщал нам Джорджи) впервые услышал от
своего друга полковника Баклера, какой выдающийся офицер майор Доббин, он
отнесся к этому с презрительным недоверием и наотрез отказался понять, как
может такой субъект обладать умом и пользоваться хорошей репутацией. Но ему
пришлось услышать отличные отзывы о майоре и от других своих знакомых. Сэр
Уильям Доббин был весьма высокого мнения о своем сыне и рассказывал много
историй, подтверждавших ученость майора, его храбрость и лестное мнение
света о его достоинствах. Наконец имя майора появилось в списке приглашенных
на званые вечера в самом высшем обществе, и это обстоятельство оказало
прямо-таки волшебное действие на старого аристократа с Рассел-сквер.
Поскольку майор был опекуном Джорджи, а Эмилии пришлось отдать мальчика
деду, между обоими джентльменами состоялся ряд деловых свиданий, и во время
одного из них старик Осборн, отличный делец, просматривая отчеты майора по
делам опекаемого и его матери, сделал поразительное открытие, которое и
огорчило его и порадовало: часть средств, на которые существовала бедная
вдова и ее ребенок, шла из собственного кармана Уильяма Доббина.
Когда Осборн потребовал от Доббина объяснений, тот, как человек,
совершенно не умеющий лгать, покраснел, начал что-то плести и в конце концов
признался.
- Брак Джорджа, - сказал он (при этих словах лицо его собеседника
потемнело), - в значительной степени был делом моих рук. Я считал, что мой
бедный друг зашел так далеко, что отступление от взятых им на себя
обязательств опозорит его и убьет миссис Осборн. И когда она оказалась без
всяких средств, я просто не мог не поддержать ее в меру своих возможностей.
- Майор Доббин, - сказал мистер Осборн, глядя на него в упор и тоже
заливаясь краской, - вы нанесли мне большое оскорбление, но позвольте
сказать вам, сэр, что вы честный человек! Вот моя рука, сэр, хотя мне
никогда не приходило в голову, что собственная моя кровь и плоть жила на
ваши средства...
И они пожали друг другу руки, к великому смущению лицемера Доббина, чье
великодушие оказалось разоблаченным.
Доббин сделал попытку смягчить старика и примирить его с памятью сына.
- Джордж был такой молодец, - сказал он, - что все мы любили его и
готовы были сделать для него что угодно. Я, в те дни еще молодой человек,
был польщен свыше всякой меры тем предпочтением, которое Джордж мне
оказывал, и не променял бы его общества даже на самого главнокомандующего! Я
никогда не видел никого, кто сравнился бы с ним в храбрости или в других
качествах солдата. - И Доббин рассказал старику отцу все, что мог припомнить