Страница:
сказал: "Валяй, Слива!" - и никто из присутствовавших мальчиков не издал
этого поощрительного возгласа в течение первых двух или трех раундов сей
знаменитой схватки. В начале ее великий знаток своего дела Каф, с
презрительной улыбкой на лице, изящный и веселый, словно он был на балу,
осыпал своего противника ударами и трижды подряд сбил с ног злополучного
поборника правды. При каждом его падении раздавались радостные крики, и
всякий добивался чести предложить победителю для отдыха свое колено.
"Ну и вздует же меня Каф, когда все это кончится", - думал юный Осборн,
помогая своему защитнику встать на ноги.
- Лучше сдавайся, - шепнул он Доббину, - велика беда лупцовка! Ты же
знаешь, Слива, я уже привык!
Но Слива, дрожа всем телом, с раздувающимися от ярости ноздрями,
оттолкнул своего маленького секунданта и в четвертый раз ринулся в бой.
Не имея понятия о том, как надо отражать сыпавшиеся на него удары, - а
Каф все три раза нападал первый, не давая противнику времени нанести удар, -
Слива решил перейти в атаку и, будучи левшой, пустил в ход именно левую
руку, закатив изо всех сил две затрещины: одну в левый глаз мистера Кафа, а
другую в его красивый римский нос.
На сей раз, к изумлению зрителей, свалился Каф.
- Отменный удар, клянусь честью! - сказал с видом знатока маленький
Осборн, похлопывая своего заступника по спине. - Двинь его еще раз левой,
Слива!
Левая рука Сливы до самого конца действовала без промаха. Каф каждый
раз валился с ног. На шестом раунде почти столько же человек вопило: "Валяй,
Слива!" - сколько кричало: "Валяй, Каф!" На двенадцатом раунде наш чемпион,
как говорится, совершенно скис и не знал, на каком он свете: то ли ему
защищаться, то ли нападать. Напротив, Слива был невозмутим, точно квакер.
Его бледное как полотно лицо, широко открытые сверкающие глаза, глубоко
рассеченная нижняя губа, из которой обильно струилась кровь, придавали ему
вид свирепый и ужасный, вероятно, наводивший страх ни на одного зрителя. И
тем не менее его бестрепетный противник готовился схватиться в тринадцатый
раз.
Если бы я обладал слогом Непира или "Белловой жизни", я постарался бы
достодолжным образом изобразить этот бой. То была последняя атака гвардии
(вернее, была бы, только ведь все это происходило задолго до битвы при
Ватерлоо), то была колонна Нея, грудью шедшая на Ля-Эй-Сент, ощетинившись
десятью тысячами штыков и увенчанная двадцатью орлами, то был рев плотоядных
бриттов, когда они, низринувшись с холма, сцепились с неприятелем в дикой
рукопашной схватке, - другими словами, Каф поднялся неизменно полный отваги,
но едва держась на ногах и шатаясь, как пьяный. Слива же, бакалейщик, по
усвоенной им манере, двинул противника левой рукой в нос, и повалил его
навзничь.
- Я думаю, теперь с него хватит! - сказал Слива, когда его соперник
грянулся о землю так же чисто, как на моих глазах свалился в лузу бильярдный
шар, срезанный рукой Джека Спота. В самом деле, когда закончился счет
секунд, мистер Реджинальд Каф либо не мог, либо не соблаговолил снова
подняться на ноги.
Тогда все школьники подняли такой крик в честь Сливы, что можно было
подумать, будто это ему они с первой минуты желали победы. Доктор Порки,
заслышав эти вопли, выскочил из кабинета, чтобы узнать причину такого шума.
Он, разумеется, пригрозил жестоко выпороть Сливу, но Каф, тем временем
пришедший в себя и омывавший свои раны, выступил вперед и заявил:
- Это я виноват, сэр, а не Слива... не Доббин. Я издевался над
мальчуганом, вот он и вздул меня, и поделом,
Такой великодушной речью он не только избавил победителя от розги, но и
восстановил свое верховенство над мальчиками, едва не утерянное из-за
поражения.
Юный Осборн написал домой родителям следующий отчет об этом событии.
"Шугеркеин - Хаус.
Ричмонд, марта 18.. г.
Дорогая маменька!
Надеюсь, вы здоровы. Пришлите мне, пожалуйста, сладкий пирог и пять
шиллингов. У нас здесь был бой между Кафом и Доббином. Каф, как вы знаете,
был заправилой в школе, Сходились они тринадцать раз, и Доббин ему всыпал.
Так что Каф теперь на втором месте. Драка была из-за меня. Каф меня бил за
то, что я уронил бутылку с молоком, а Слива за меня заступился. Мы называем
его Сливой, потому что отец его бакалейщик - Слива и Радж, Темз-стрит, Сити.
Мне кажется, раз он дрался за меня, вам следовало бы покупать у них чай и
сахар. Каф ездит домой каждую субботу, но теперь не может, потому что у него
два синяка под глазами. За ним приезжает белый пони и грум в ливрее на
гнедой кобыле. Как бы мне хотелось, чтобы папенька тоже подарил мне пони! А
затем остаюсь
ваш почтительный сын
Джордж Седли Осборн.
P. S. Передайте поклон маленькой Эмми. Я вырезываю для нее карету из
картона. Пирог пришлите, пожалуйста, не с тмином, а с изюмом".
Вследствие одержанной победы Доббин необыкновенно вырос в мнении своих
товарищей и кличка "Слива", носившая сперва презрительный характер, стала
таким же почтенным и популярным прозвищем, как и всякое другое, обращавшееся
в школе. "В конце концов он же не виноват, что отец его бакалейщик!" -
заявил Джордж Осборн, пользовавшийся большим авторитетом среди питомцев
доктора Порки, несмотря на свой чрезвычайно юный возраст. И все согласились
с его мнением. С тех пор всякие насмешки над Доббином из-за его низкого
происхождения считались подлостью. "Старик Слива" превратилось в
ласкательное и добродушное прозвище, и ни один ябеда-надзиратель не решался
над ним глумиться.
Под влиянием изменившихся обстоятельств окрепли и умственные
способности Доббина. Он делал изумительные успехи в школьных науках. Сам
великолепный Каф, чья снисходительность заставляла Доббина только краснеть
да удивляться, помогал ему в разборе латинских стихов, репетировал его после
занятий, с торжеством перетащил из младшего в средний класс и даже там
обеспечил ему хорошее место. Оказалось, что хотя Доббин и туп по части
древних языков, но зато по математике необычайно сметлив. К общему
удовольствию, он прошел третьим по алгебре и на публичных летних экзаменах
получил в награду французскую книжку. Надо было видеть лицо его матушки,
когда "Телемак" (этот восхитительный роман!) был поднесен ему самим доктором
в присутствии всей школы, родителей и публики, с надписью: "Gulielmo
Dobbin". Все Школьники хлопали в ладоши в знак одобрения и симпатии. А
румянец смущения, нетвердая походка, неловкость Сливы и то количество ног,
которое он отдавил, возвращаясь на свое место, - кто может все это описать
или сосчитать? Старый Доббин, его отец, впервые почувствовавший уважение к
сыну, тут же при всех подарил ему две гинеи; большую часть этих денег Доббин
потратил на угощение всех школьников от мала до велика и после каникул
вернулся в школу уже в сюртучной паре.
Доббин был слишком скромный юноша, чтобы предположить, будто этой
счастливой переменой во всех своих обстоятельствах он обязан собственному
мужеству и великодушию: по какой-то странности он предпочел приписать свою
удачу единственно посредничеству и благоволению маленького Джорджа Осборна,
к которому он с этих пор воспылал такой любовью и привязанностью, какая
возможна только в детстве, - такой привязанностью, какую питал, как мы
читаем в прелестной сказке, неуклюжий Орсои к прекрасному юноше Валентину,
своему победителю. Он сидел у ног маленького Осборна и поклонялся ему. Еще
до того, как они подружились, он втайне восхищался Осборном. Теперь же он
стал его слугой, его собачкой, его Пятницей. Он верил, что Осборн обладает
всяческими совершенствами и что другого такого красивого, храброго,
отважного, умного и великодушного мальчика нет на свете. Он делился с ним
деньгами, дарил ему бесчисленные подарки - ножи, пеналы, золотые печатки,
сласти, свистульки и увлекательные книжки с большими раскрашенными
картинками, изображавшими рыцарей или разбойников; на многих книжках можно
было прочесть надпись: "Джорджу Осборну, эсквайру, от преданного друга
Уильяма Доббина". Эти знаки внимания Джордж принимал весьма благосклонно,
как и подобало его высокому достоинству.
И вот лейтенант Осборн, явившись на Рассел-сквер в день, назначенный
для посещения Воксхолла, возвестил дамам:
- Миссис Седли, надеюсь, я не очень стесню вас. Я пригласил Доббина,
своего сослуживца, к вам обедать, чтобы потом вместе ехать в Воксхолл. Он
почти такой же скромник, как и Джоз.
- Скромник! Вздор какой! - заметил грузный джентльмен, бросая
победоносный взгляд на мисс Шарп.
- Да, скромник, но только ты несравненно грациознее, Седли! - прибавил
Осборн со смехом. - Я встретил его у Бедфорда, когда разыскивал тебя;
рассказал ему, что мисс Эмилия вернулась домой, что мы едем вечером кутить и
что миссис Седли простила ему разбитую на детском балу чашу для пунша. Вы
помните эту катастрофу, сударыня, семь лет тому назад?
- Когда он совершенно испортил пунцовое шелковое платье бедняжке миссис
Фламинго? - сказала добродушная миссис Седли. - Какой это был увалень! Да и
сестры его не отличаются грацией! Леди Доббин была вчера в Хайбери вместе со
всеми тремя дочками. Что за пугала! Боже мой!
- Олдермен, кажется, очень богат? - лукаво спросил Осборн. - Как,
по-вашему, сударыня, не составит ли мне одна из его дочерей подходящей
партии?
- Вот глупец! Хотела бы я знать, кто польстится на такую желтую
физиономию, как у вас!
- Это у меня желтая физиономия? Что же вы скажете, когда увидите
Доббина? Он трижды перенес желтую лихорадку: два раза в Нассау и раз на
Сент-Китсе.
- Ну, ладно, ладно! По нашим понятиям, и у вас физиономия достаточно
желтая. Не правда ли, Эмми? - сказала миссис Седли. При этих словах мисс
Эмилия только улыбнулась и покраснела. Взглянув на бледное интересное лицо
мистера Джорджа Осборна, на его прекрасные черные вьющиеся выхоленные
бакенбарды, на которые молодой джентльмен и сам взирал с немалым
удовлетворением, она в простоте своего сердечка подумала, что ни в армии его
величества, ни во всем широком мире нет и не было другого такого героя и
красавца.
- Мне нет дела до цвета лица капитана Доббина, - сказала она, - или до
его неуклюжести. Знаю одно - мне он всегда будет нравиться! - Несложный
смысл этого заявления заключался в том, что Доббин был другом и защитником
Джорджа.
- Я не знаю среди сослуживцев лучшего товарища и офицера, - сказал
Осборн, - хотя, конечно, на Адониса он не похож! - И он простодушно взглянул
на себя в зеркало, по перехватил устремленный на него взгляд мисс Шарп. Это
заставило его слегка покраснеть, а Ребекка подумала: "Ah, mon beau monsieur!
{А, мой красавчик! (франц.).} Кажется, я теперь знаю вам цену!"
Этакая дерзкая плутовка!
Вечером, когда Эмилия вбежала в гостиную в белом кисейном платьице,
предназначенном для побед в Воксхолле, свежая, как роза, и распевая, как
жаворонок, навстречу ей поднялся очень высокий, нескладно скроенный
джентльмен, большерукий и большеногий, с большими оттопыренными ушами на
коротко остриженной черноволосой голове, в безобразной венгерке со шнурами и
с треуголкой, как полагалось в те времена, и отвесил девушке самый неуклюжий
поклон, какой когда-либо отвешивал смертный.
Это был не кто иной, как капитан Уильям Доббин, *** пехотного полка его
величества, вернувшийся по выздоровлении от желтой лихорадки из Вест-Индии,
куда служебная фортуна занесла его полк, между тем как столь многие его
храбрые товарищи пожинали военные лавры на Пиренейском полуострове.
Приехав к Седли, он постучался так робко и тихо, что дамы, бывшие
наверху, ничего не слышали. Иначе, можете быть уверены, мисс Эмилия никогда
не осмелилась бы влететь в комнату распевая. Во всяком случае, звонкий и
свежий ее голосок прямехонько проник в капитанское сердце и свил себе там
гнездышко. Когда Эмилия протянула Доббину ручку для пожатия, он так долго
собирался с мыслями, прежде чем заключить ее в свою, что успел подумать:
"Возможно ли! Вы та маленькая девочка, которую я помню в розовом
платьице, так еще недавно - в тот вечер, когда я опрокинул чашу с пуншем,
как раз после приказа о моем назначении? Вы та маленькая девочка, о которой
Джордж Осборн говорил как о своей невесте? Какой же вы стали цветущей
красавицей, и что за сокровище получил этот шалопай!" Все это пронеслось у
него в голове, прежде чем он успел взять ручку Эмилии и уронить треуголку.
История капитана Доббина, с тех пор как он оставил школу, вплоть до
момента, когда мы имеем удовольствие встретиться с ним вновь, хотя и не была
рассказана во всех подробностях, но все же, думается, достаточно
обозначилась для догадливого читателя из разговоров на предыдущих страницах.
Доббин, презренный бакалейщик, стал олдерменом Доббином, а олдермен Доббин
стал полковником легкой кавалерии Сити, в те дни пылавшего воинственным
азартом в своем стремлении отразить французское нашествие. Корпус полковника
Доббина, в котором старый мистер Осборн был только незаметным капралом,
удостоился смотра, произведенного монархом и герцогом Йоркским. Полковник и
олдермен был возведен в дворянское достоинство. Сын его вступил в армию, а
вскоре в тот же полк был зачислен и молодой Осборн. Они служили в Вест-Индии
и в Канаде. Их полк только что вернулся домой; привязанность Доббипа к
Джорджу Осборну оставалась и теперь такой же горячей и беззаветной, как в то
время, когда оба они были школьниками.
И вот все эти достойные люди уселись за обеденный стол. Разговор шел о
войне и о славе, о Бони, о лорде Веллингтоне и о последних новостях в
"Газете". В те славные дни каждый ее номер приносил известие о какой-нибудь
победе; оба храбреца жаждали видеть и свои имена в списках славных и
проклинали свой злосчастный жребий, обрекший их на службу в полку, который
не имел случая отличиться. Мисс Шарп воспламенилась от таких увлекательных
разговоров, но мисс Седли, слушая их, дрожала и вся слабела от страха.
Мистер Джоз припомнил несколько случаев, происшедших во время охоты на
тигров, и на сей раз довел до конца свой рассказ о мисс Катлер и военном
враче Лансе. Он усердно потчевал Ребекку всем, что было на столе, да и сам
жадно ел и много пил.
С убийственной грацией бросился он отворять двери перед дамами, когда
те покидали столовую, а вернувшись к столу, начал наливать себе бокал за
бокалом красного вина, поглощая его с лихорадочной быстротой.
- Здорово закладывает! - шепнул Осборн Доббину, и наконец настал час, и
была подана карета для поездки в Воксхолл.
Воксхолл
Я знаю, что наигрываю самый простенький мотив (хотя вскоре последует и
несколько глав потрясающего содержания), по должен напомнить благосклонному
читателю, что мы сейчас ведем речь только о семействе биржевого маклера на
Рассел-сквер; члены этого семейства гуляют, завтракают, обедают,
разговаривают, любят, как это бывает в обыкновенной жизни, и никакие бурные
или необычайные события не нарушают мирного течения их любви. Положение дел
таково: Осборн, влюбленный в Эмилию, пригласил старого приятеля пообедать и
потом прокатиться в Воксхолл. Джоз Седли влюблен в Ребекку. Женится ли он на
ней? Вот главная тема, занимающая нас сейчас.
Мы могли бы разработать эту тему в элегантном, в романтическом или
бурлескном стиле. Предположим, мы, при тех же самых положениях, перенесли бы
место действия на Гровнер-сквер. Разве для некоторой части публики это не
было бы интересно? Предположим, мы показали бы, как влюбился лорд Джозеф
Седли, а маркиз Осборн воспылал нежными чувствами к леди Эмилии - с полного
согласия герцога, ее благородного отца. Или вместо высшей знати мы
обратились бы, скажем, к самым низшим слоям общества и стали бы описывать,
что происходит на кухне мистера Седли: как черномазый Самбо влюбился в
кухарку (а так оно и было на самом деле) и как он из-за нее подрался с
кучером; как поваренка изобличили в краже холодной бараньей лопатки, а новая
femme de chambre {Горничная (франц.).} мисс Седли отказывалась идти спать,
если ей не дадут восковой свечи. Такие сценки могли бы вызвать немало
оживления и смеха, и их, пожалуй, сочли бы изображением настоящей жизни.
Или, наоборот, если бы нам пришла фантазия изобразить что-нибудь ужасное,
превратить любовника femme de chambre в профессионального взломщика, который
врывается со своей шайкой в дом, умерщвляет черномазого Самбо у ног его
хозяина и похищает Эмилию в одной ночной рубашке, с тем чтобы продержать ее
в неволе до третьего тома, - мы легко могли бы сочинить повесть, полную
захватывающего интереса, и читатель замирал бы от ужаса, пробегая с
жадностью ее пламенные страницы. Вообразите себе, например, главу под
названием:
Ночное нападение
"Ночь была темная, бурная, тучи черные-черные, как чернила. Буйный
ветер срывал колпаки с дымовых труб и сбивал с крыш черепицу, нося и крутя
ее по пустынным улицам. Ни одна душа не решалась вступить в единоборство с
этой бурей; караульные ежились в своих будках, но и там их настигал
неугомонный, назойливый дождь, и там их убивали молнии, с грохотом
низвергавшиеся с неба, - одного застигло как раз насупротив Воспитательного
дома.
Обгорелая шинель, разбитый фонарь, жезл, разлетевшийся на куски от
удара, - вот и все, что осталось от дородного Билла Стедфаста. На
Саутгемптон-роу порывом ветра сорвало с козел извозчика и умчало - куда?
Увы! ветер не доносит к нам вестей о своих жертвах, и лишь чей-то прощальный
вопль прозвенел вдалеке. Ужасная ночь! Темно, как в могиле. Ни месяца -
какое там! - ни месяца, ни звезд. Ни единой робкой, дрожащей звездочки. Одна
выглянула было, едва стемнело, померцала среди непроглядной тьмы, но тут же
в испуге спряталась снова.
- Раз, два, три! - Это условный знак Черной Маски.
- Мофи, - произнес голос на лестнице, - ты что там копаешься? Давай
сюда инструмент. Мне это раз плюнуть.
- Ну-ну, мели мелево, - сказал Черная Маска, сопровождая свои слова
страшным проклятием. - Сюда, ребята! Заряжай пистоли. Если кто заорет, ножи
вон и выпускай кишки. Ты загляни в чулан, Блаузер! Ты, Марк, займись
сундуком старика! А я, - добавил он тихим, но еще более страшным голосом, -
займусь Эмилией.
Настала мертвая тишина.
- Что это? - спросил Черпая Маска. - Никак, выстрел?"
А то предположим, что мы избрали элегантный стиль.
"Маркиз Осборн только что отправил своего petit tigre {Маленького пажа
(франц.).} с любовной записочкой к леди Эмилии.
Прелестное создание приняло ее из рук своей femme de chambre
mademoiselle Анастази.
Милый маркиз! Какая предупредительность! Его светлость прислал в своей
записке долгожданное приглашение на бал в Девоншир-Хаус.
- Кто эта адски красивая девушка? - воскликнул весельчак принц Дж-дж
К-мбр-джский в тот вечер в роскошном особняке на Пикадилли (он только что
приехал из оперы). - Дорогой мой Седли, ради всех купидонов, представьте
меня ей!
- Монсеньер, ее зовут Седли, - сказал лорд Джозеф с важным поклоном.
- Vous avez alors un bien beau nom! {- Вы носите громкое имя!
(франц.).} - сказал молодой принц, с разочарованным видом поворачиваясь на
каблуках и наступая на ногу старому джентльмену, стоявшему позади и не
сводившему восхищенных глаз с красавицы леди Эмилии.
- Trente mille tonnerres! {Тридцать тысяч проклятий! (франц.).} -
завопила жертва, скорчившись от agonie du moment {Мгновенной боли
(франц.).}.
- Прошу тысячу извинений у вашей милости, - произнес молодой etourdi
{Повеса (франц.).}, краснея и низко склоняя голову в густых белокурых
локонах. (Он наступил на любимую мозоль величайшему полководцу своего
времени.)
- Девоншир! - воскликнул принц, обращаясь к высокому, добродушному
вельможе, черты которого обнаруживали в нем кровь Кэвендишей. - На два
слова! Вы не изменили решения расстаться с вашим брильянтовым ожерельем?
- Я уже продал его за двести пятьдесят тысяч фунтов князю Эстергази.
- Und das war gar nicht teuer, potztausend! {Совсем не дорого, черт
возьми! (нем.).} - воскликнул вельможный венгерец" - и т. д., и т. д.
Таким образом, вы видите, милостивые государыни, как можно было бы
написать наш роман, если бы автор этого пожелал; потому что, говоря по
правде, он так же знаком с нравами Ньюгетской тюрьмы, как и с дворцами пашей
почтенной аристократии, ибо наблюдал и то и другое только снаружи. Но так
как я не знаю ни языка и обычая воровских кварталов, ни того разноязычного
говора, который, по свидетельству сведущих романистов, звучит в салонах, то
нам приходится, с вашего позволения, скромно придерживаться середины,
выбирая те сцены и те персонажи, с которыми мы лучше всего знакомы. Словом,
если бы не вышеприведенное маленькое отступление, эта глава о Воксхолле была
бы такой короткой, что она не заслужила бы даже названия главы. И все же это
отдельная глава, и притом очень важная. Разве в жизни всякого из нас не
встречаются коротенькие главы, кажущиеся сущим пустяком, но воздействующие
на весь дальнейший ход событий?
Сядем поэтому в карету вместе с компанией с Рассел-сквер и поедем в
сады Воксхолла. Мы едва найдем себе местечко между Джозом и мисс Шарп,
которые сидят на переднем сиденье. Напротив жмутся капитан Доббин и Эмилия,
а между ними втиснулся мистер Осборн.
Сидевшие в карете все до единого были убеждены, что в этот вечер Джоз
предложит Ребекке Шарп стать миссис Седли. Родители, оставшись дома, ничего
против этого не имели. Между нами будь сказано, у старого мистера Седли было
к сыну чувство, весьма близкое к презрению. Он считал его тщеславным
эгоистом, неженкой и лентяем, терпеть не мог его модных замашек и откровенно
смеялся над его рассказами, полными самого нелепого хвастовства.
- Я оставлю этому молодцу половину моего состояния, - говорил он, - да
и, помимо этого, у него будет достаточно своего дохода. Но я вполне уверен,
что, если бы мне, тебе и его сестре грозило завтра умереть с голоду, он
только сказал бы: "Вот так штука!" - и сел бы обедать как ни в чем не
бывало. А потому я не намерен тревожиться о его судьбе. Пускай себе женится
на ком хочет. Не мое это дело.
С другой стороны, Эмилия, девица столь же благоразумная, сколь и
восторженная, страстно мечтала об этом браке. Раз или два Джоз порывался
сообщить ей нечто весьма важное, что она очень рада была бы выслушать, но
толстяка никак нельзя было заставить раскрыть душу и выдать свой секрет, и,
к величайшему разочарованию сестры, он только испускал глубокий вздох и
отходил прочь.
Тайна эта заставляла трепетать нежное сердечко Эмилии. И если она не
заговаривала на столь щекотливую тему с самой Ребеккой, то вознаграждала
себя долгими задушевными беседами с Бленкинсоп, экономкой, которая кое-что
намеками передала старшей горничной, которая, возможно, проболталась
невзначай кухарке, а уж та, будьте уверены, разнесла эту новость по всем
окрестным лавочкам, так что о женитьбе мистера Джоза теперь судили и рядили
во всем околотке.
Миссис Седли, конечно, держалась того мнения, что ее сын роняет себя
браком с дочерью художника. "Бог с вами, сударыня! - с жаром возражала
миссис Бленкинсоп. - А разве сами мы не были только бакалейщиками, когда
выходили замуж за мистера Седли? Да и он ведь в ту пору служил у маклера
простым писцом! У нас и всех-то капиталов было не больше пятисот фунтов, а
вот ведь как разбогатели!" То же самое твердила и Эмилия, и добродушная
миссис Седли постепенно дала себя уговорить.
Мистер Седли ни во что не желал вмешиваться. "Пусть Джоз женится на ком
хочет, - говорил он, - не мое это дело. У девочки нет ничего за душой, а
много ли я взял за миссис Седли? Она, кажется, веселого нрава и умна и, быть
может, приберет его к рукам. Лучше она, дорогая моя, чем какая-нибудь
черномазая миссис Седли, а со временем дюжина бронзовых внучат".
Счастье, по-видимому, улыбалось Ребекке. Когда шли к столу, она брала
Джоза под руку, словно это было в порядке вещей; она усаживалась рядом с ним
на козлах его коляски (Джоз и в самом деле был совершенный денди, когда,
восседая на козлах, невозмутимо и величаво правил своими серыми), и, хотя
никто еще и слова не произнес насчет брака, все, казалось, понимали, в чем
тут дело. Она жаждала только одного - предложения, и, ах, как ощущала теперь
Ребекка отсутствие маменьки - милой нежной маменьки, которая обстряпала бы
дельце в десять минут и в коротеньком деликатном разговоре с глазу на глаз
исторгла бы важное признание из робких уст молодого человека!
Таково было положение вещей, когда карета проезжала по Вестминстерскому
мосту.
Но вот общество высадилось у Королевских садов. Когда величественный
Джоз вылезал из закряхтевшего под ним экипажа, толпа устроила толстяку
шумную овацию, и надо сказать, что смущенный и красный Джоз имел весьма
солидный и внушительный вид, шагая под руку с Ребеккой. Конечно, Джордж
принял на себя заботы об Эмилии. Та вся сияла от счастья, как розовый куст
под лучами солнца.
- Слушай, Доббин, будь другом, - сказал Джордж, - присмотри за шалями и
прочим!
И вот, пока он в паре с мисс Седли двинулся вперед, а Джоз вместе с
Ребеккой протискивался в калитку, ведущую в сад, честный Доббин
удовольствовался тем, что предложил руку шалям и заплатил за вход всей
компании.
Он скромно пошел сзади. Ему не хотелось портить им удовольствие.
Ребекка и Джоз его ни капельки не интересовали, но Эмилию он считал
этого поощрительного возгласа в течение первых двух или трех раундов сей
знаменитой схватки. В начале ее великий знаток своего дела Каф, с
презрительной улыбкой на лице, изящный и веселый, словно он был на балу,
осыпал своего противника ударами и трижды подряд сбил с ног злополучного
поборника правды. При каждом его падении раздавались радостные крики, и
всякий добивался чести предложить победителю для отдыха свое колено.
"Ну и вздует же меня Каф, когда все это кончится", - думал юный Осборн,
помогая своему защитнику встать на ноги.
- Лучше сдавайся, - шепнул он Доббину, - велика беда лупцовка! Ты же
знаешь, Слива, я уже привык!
Но Слива, дрожа всем телом, с раздувающимися от ярости ноздрями,
оттолкнул своего маленького секунданта и в четвертый раз ринулся в бой.
Не имея понятия о том, как надо отражать сыпавшиеся на него удары, - а
Каф все три раза нападал первый, не давая противнику времени нанести удар, -
Слива решил перейти в атаку и, будучи левшой, пустил в ход именно левую
руку, закатив изо всех сил две затрещины: одну в левый глаз мистера Кафа, а
другую в его красивый римский нос.
На сей раз, к изумлению зрителей, свалился Каф.
- Отменный удар, клянусь честью! - сказал с видом знатока маленький
Осборн, похлопывая своего заступника по спине. - Двинь его еще раз левой,
Слива!
Левая рука Сливы до самого конца действовала без промаха. Каф каждый
раз валился с ног. На шестом раунде почти столько же человек вопило: "Валяй,
Слива!" - сколько кричало: "Валяй, Каф!" На двенадцатом раунде наш чемпион,
как говорится, совершенно скис и не знал, на каком он свете: то ли ему
защищаться, то ли нападать. Напротив, Слива был невозмутим, точно квакер.
Его бледное как полотно лицо, широко открытые сверкающие глаза, глубоко
рассеченная нижняя губа, из которой обильно струилась кровь, придавали ему
вид свирепый и ужасный, вероятно, наводивший страх ни на одного зрителя. И
тем не менее его бестрепетный противник готовился схватиться в тринадцатый
раз.
Если бы я обладал слогом Непира или "Белловой жизни", я постарался бы
достодолжным образом изобразить этот бой. То была последняя атака гвардии
(вернее, была бы, только ведь все это происходило задолго до битвы при
Ватерлоо), то была колонна Нея, грудью шедшая на Ля-Эй-Сент, ощетинившись
десятью тысячами штыков и увенчанная двадцатью орлами, то был рев плотоядных
бриттов, когда они, низринувшись с холма, сцепились с неприятелем в дикой
рукопашной схватке, - другими словами, Каф поднялся неизменно полный отваги,
но едва держась на ногах и шатаясь, как пьяный. Слива же, бакалейщик, по
усвоенной им манере, двинул противника левой рукой в нос, и повалил его
навзничь.
- Я думаю, теперь с него хватит! - сказал Слива, когда его соперник
грянулся о землю так же чисто, как на моих глазах свалился в лузу бильярдный
шар, срезанный рукой Джека Спота. В самом деле, когда закончился счет
секунд, мистер Реджинальд Каф либо не мог, либо не соблаговолил снова
подняться на ноги.
Тогда все школьники подняли такой крик в честь Сливы, что можно было
подумать, будто это ему они с первой минуты желали победы. Доктор Порки,
заслышав эти вопли, выскочил из кабинета, чтобы узнать причину такого шума.
Он, разумеется, пригрозил жестоко выпороть Сливу, но Каф, тем временем
пришедший в себя и омывавший свои раны, выступил вперед и заявил:
- Это я виноват, сэр, а не Слива... не Доббин. Я издевался над
мальчуганом, вот он и вздул меня, и поделом,
Такой великодушной речью он не только избавил победителя от розги, но и
восстановил свое верховенство над мальчиками, едва не утерянное из-за
поражения.
Юный Осборн написал домой родителям следующий отчет об этом событии.
"Шугеркеин - Хаус.
Ричмонд, марта 18.. г.
Дорогая маменька!
Надеюсь, вы здоровы. Пришлите мне, пожалуйста, сладкий пирог и пять
шиллингов. У нас здесь был бой между Кафом и Доббином. Каф, как вы знаете,
был заправилой в школе, Сходились они тринадцать раз, и Доббин ему всыпал.
Так что Каф теперь на втором месте. Драка была из-за меня. Каф меня бил за
то, что я уронил бутылку с молоком, а Слива за меня заступился. Мы называем
его Сливой, потому что отец его бакалейщик - Слива и Радж, Темз-стрит, Сити.
Мне кажется, раз он дрался за меня, вам следовало бы покупать у них чай и
сахар. Каф ездит домой каждую субботу, но теперь не может, потому что у него
два синяка под глазами. За ним приезжает белый пони и грум в ливрее на
гнедой кобыле. Как бы мне хотелось, чтобы папенька тоже подарил мне пони! А
затем остаюсь
ваш почтительный сын
Джордж Седли Осборн.
P. S. Передайте поклон маленькой Эмми. Я вырезываю для нее карету из
картона. Пирог пришлите, пожалуйста, не с тмином, а с изюмом".
Вследствие одержанной победы Доббин необыкновенно вырос в мнении своих
товарищей и кличка "Слива", носившая сперва презрительный характер, стала
таким же почтенным и популярным прозвищем, как и всякое другое, обращавшееся
в школе. "В конце концов он же не виноват, что отец его бакалейщик!" -
заявил Джордж Осборн, пользовавшийся большим авторитетом среди питомцев
доктора Порки, несмотря на свой чрезвычайно юный возраст. И все согласились
с его мнением. С тех пор всякие насмешки над Доббином из-за его низкого
происхождения считались подлостью. "Старик Слива" превратилось в
ласкательное и добродушное прозвище, и ни один ябеда-надзиратель не решался
над ним глумиться.
Под влиянием изменившихся обстоятельств окрепли и умственные
способности Доббина. Он делал изумительные успехи в школьных науках. Сам
великолепный Каф, чья снисходительность заставляла Доббина только краснеть
да удивляться, помогал ему в разборе латинских стихов, репетировал его после
занятий, с торжеством перетащил из младшего в средний класс и даже там
обеспечил ему хорошее место. Оказалось, что хотя Доббин и туп по части
древних языков, но зато по математике необычайно сметлив. К общему
удовольствию, он прошел третьим по алгебре и на публичных летних экзаменах
получил в награду французскую книжку. Надо было видеть лицо его матушки,
когда "Телемак" (этот восхитительный роман!) был поднесен ему самим доктором
в присутствии всей школы, родителей и публики, с надписью: "Gulielmo
Dobbin". Все Школьники хлопали в ладоши в знак одобрения и симпатии. А
румянец смущения, нетвердая походка, неловкость Сливы и то количество ног,
которое он отдавил, возвращаясь на свое место, - кто может все это описать
или сосчитать? Старый Доббин, его отец, впервые почувствовавший уважение к
сыну, тут же при всех подарил ему две гинеи; большую часть этих денег Доббин
потратил на угощение всех школьников от мала до велика и после каникул
вернулся в школу уже в сюртучной паре.
Доббин был слишком скромный юноша, чтобы предположить, будто этой
счастливой переменой во всех своих обстоятельствах он обязан собственному
мужеству и великодушию: по какой-то странности он предпочел приписать свою
удачу единственно посредничеству и благоволению маленького Джорджа Осборна,
к которому он с этих пор воспылал такой любовью и привязанностью, какая
возможна только в детстве, - такой привязанностью, какую питал, как мы
читаем в прелестной сказке, неуклюжий Орсои к прекрасному юноше Валентину,
своему победителю. Он сидел у ног маленького Осборна и поклонялся ему. Еще
до того, как они подружились, он втайне восхищался Осборном. Теперь же он
стал его слугой, его собачкой, его Пятницей. Он верил, что Осборн обладает
всяческими совершенствами и что другого такого красивого, храброго,
отважного, умного и великодушного мальчика нет на свете. Он делился с ним
деньгами, дарил ему бесчисленные подарки - ножи, пеналы, золотые печатки,
сласти, свистульки и увлекательные книжки с большими раскрашенными
картинками, изображавшими рыцарей или разбойников; на многих книжках можно
было прочесть надпись: "Джорджу Осборну, эсквайру, от преданного друга
Уильяма Доббина". Эти знаки внимания Джордж принимал весьма благосклонно,
как и подобало его высокому достоинству.
И вот лейтенант Осборн, явившись на Рассел-сквер в день, назначенный
для посещения Воксхолла, возвестил дамам:
- Миссис Седли, надеюсь, я не очень стесню вас. Я пригласил Доббина,
своего сослуживца, к вам обедать, чтобы потом вместе ехать в Воксхолл. Он
почти такой же скромник, как и Джоз.
- Скромник! Вздор какой! - заметил грузный джентльмен, бросая
победоносный взгляд на мисс Шарп.
- Да, скромник, но только ты несравненно грациознее, Седли! - прибавил
Осборн со смехом. - Я встретил его у Бедфорда, когда разыскивал тебя;
рассказал ему, что мисс Эмилия вернулась домой, что мы едем вечером кутить и
что миссис Седли простила ему разбитую на детском балу чашу для пунша. Вы
помните эту катастрофу, сударыня, семь лет тому назад?
- Когда он совершенно испортил пунцовое шелковое платье бедняжке миссис
Фламинго? - сказала добродушная миссис Седли. - Какой это был увалень! Да и
сестры его не отличаются грацией! Леди Доббин была вчера в Хайбери вместе со
всеми тремя дочками. Что за пугала! Боже мой!
- Олдермен, кажется, очень богат? - лукаво спросил Осборн. - Как,
по-вашему, сударыня, не составит ли мне одна из его дочерей подходящей
партии?
- Вот глупец! Хотела бы я знать, кто польстится на такую желтую
физиономию, как у вас!
- Это у меня желтая физиономия? Что же вы скажете, когда увидите
Доббина? Он трижды перенес желтую лихорадку: два раза в Нассау и раз на
Сент-Китсе.
- Ну, ладно, ладно! По нашим понятиям, и у вас физиономия достаточно
желтая. Не правда ли, Эмми? - сказала миссис Седли. При этих словах мисс
Эмилия только улыбнулась и покраснела. Взглянув на бледное интересное лицо
мистера Джорджа Осборна, на его прекрасные черные вьющиеся выхоленные
бакенбарды, на которые молодой джентльмен и сам взирал с немалым
удовлетворением, она в простоте своего сердечка подумала, что ни в армии его
величества, ни во всем широком мире нет и не было другого такого героя и
красавца.
- Мне нет дела до цвета лица капитана Доббина, - сказала она, - или до
его неуклюжести. Знаю одно - мне он всегда будет нравиться! - Несложный
смысл этого заявления заключался в том, что Доббин был другом и защитником
Джорджа.
- Я не знаю среди сослуживцев лучшего товарища и офицера, - сказал
Осборн, - хотя, конечно, на Адониса он не похож! - И он простодушно взглянул
на себя в зеркало, по перехватил устремленный на него взгляд мисс Шарп. Это
заставило его слегка покраснеть, а Ребекка подумала: "Ah, mon beau monsieur!
{А, мой красавчик! (франц.).} Кажется, я теперь знаю вам цену!"
Этакая дерзкая плутовка!
Вечером, когда Эмилия вбежала в гостиную в белом кисейном платьице,
предназначенном для побед в Воксхолле, свежая, как роза, и распевая, как
жаворонок, навстречу ей поднялся очень высокий, нескладно скроенный
джентльмен, большерукий и большеногий, с большими оттопыренными ушами на
коротко остриженной черноволосой голове, в безобразной венгерке со шнурами и
с треуголкой, как полагалось в те времена, и отвесил девушке самый неуклюжий
поклон, какой когда-либо отвешивал смертный.
Это был не кто иной, как капитан Уильям Доббин, *** пехотного полка его
величества, вернувшийся по выздоровлении от желтой лихорадки из Вест-Индии,
куда служебная фортуна занесла его полк, между тем как столь многие его
храбрые товарищи пожинали военные лавры на Пиренейском полуострове.
Приехав к Седли, он постучался так робко и тихо, что дамы, бывшие
наверху, ничего не слышали. Иначе, можете быть уверены, мисс Эмилия никогда
не осмелилась бы влететь в комнату распевая. Во всяком случае, звонкий и
свежий ее голосок прямехонько проник в капитанское сердце и свил себе там
гнездышко. Когда Эмилия протянула Доббину ручку для пожатия, он так долго
собирался с мыслями, прежде чем заключить ее в свою, что успел подумать:
"Возможно ли! Вы та маленькая девочка, которую я помню в розовом
платьице, так еще недавно - в тот вечер, когда я опрокинул чашу с пуншем,
как раз после приказа о моем назначении? Вы та маленькая девочка, о которой
Джордж Осборн говорил как о своей невесте? Какой же вы стали цветущей
красавицей, и что за сокровище получил этот шалопай!" Все это пронеслось у
него в голове, прежде чем он успел взять ручку Эмилии и уронить треуголку.
История капитана Доббина, с тех пор как он оставил школу, вплоть до
момента, когда мы имеем удовольствие встретиться с ним вновь, хотя и не была
рассказана во всех подробностях, но все же, думается, достаточно
обозначилась для догадливого читателя из разговоров на предыдущих страницах.
Доббин, презренный бакалейщик, стал олдерменом Доббином, а олдермен Доббин
стал полковником легкой кавалерии Сити, в те дни пылавшего воинственным
азартом в своем стремлении отразить французское нашествие. Корпус полковника
Доббина, в котором старый мистер Осборн был только незаметным капралом,
удостоился смотра, произведенного монархом и герцогом Йоркским. Полковник и
олдермен был возведен в дворянское достоинство. Сын его вступил в армию, а
вскоре в тот же полк был зачислен и молодой Осборн. Они служили в Вест-Индии
и в Канаде. Их полк только что вернулся домой; привязанность Доббипа к
Джорджу Осборну оставалась и теперь такой же горячей и беззаветной, как в то
время, когда оба они были школьниками.
И вот все эти достойные люди уселись за обеденный стол. Разговор шел о
войне и о славе, о Бони, о лорде Веллингтоне и о последних новостях в
"Газете". В те славные дни каждый ее номер приносил известие о какой-нибудь
победе; оба храбреца жаждали видеть и свои имена в списках славных и
проклинали свой злосчастный жребий, обрекший их на службу в полку, который
не имел случая отличиться. Мисс Шарп воспламенилась от таких увлекательных
разговоров, но мисс Седли, слушая их, дрожала и вся слабела от страха.
Мистер Джоз припомнил несколько случаев, происшедших во время охоты на
тигров, и на сей раз довел до конца свой рассказ о мисс Катлер и военном
враче Лансе. Он усердно потчевал Ребекку всем, что было на столе, да и сам
жадно ел и много пил.
С убийственной грацией бросился он отворять двери перед дамами, когда
те покидали столовую, а вернувшись к столу, начал наливать себе бокал за
бокалом красного вина, поглощая его с лихорадочной быстротой.
- Здорово закладывает! - шепнул Осборн Доббину, и наконец настал час, и
была подана карета для поездки в Воксхолл.
Воксхолл
Я знаю, что наигрываю самый простенький мотив (хотя вскоре последует и
несколько глав потрясающего содержания), по должен напомнить благосклонному
читателю, что мы сейчас ведем речь только о семействе биржевого маклера на
Рассел-сквер; члены этого семейства гуляют, завтракают, обедают,
разговаривают, любят, как это бывает в обыкновенной жизни, и никакие бурные
или необычайные события не нарушают мирного течения их любви. Положение дел
таково: Осборн, влюбленный в Эмилию, пригласил старого приятеля пообедать и
потом прокатиться в Воксхолл. Джоз Седли влюблен в Ребекку. Женится ли он на
ней? Вот главная тема, занимающая нас сейчас.
Мы могли бы разработать эту тему в элегантном, в романтическом или
бурлескном стиле. Предположим, мы, при тех же самых положениях, перенесли бы
место действия на Гровнер-сквер. Разве для некоторой части публики это не
было бы интересно? Предположим, мы показали бы, как влюбился лорд Джозеф
Седли, а маркиз Осборн воспылал нежными чувствами к леди Эмилии - с полного
согласия герцога, ее благородного отца. Или вместо высшей знати мы
обратились бы, скажем, к самым низшим слоям общества и стали бы описывать,
что происходит на кухне мистера Седли: как черномазый Самбо влюбился в
кухарку (а так оно и было на самом деле) и как он из-за нее подрался с
кучером; как поваренка изобличили в краже холодной бараньей лопатки, а новая
femme de chambre {Горничная (франц.).} мисс Седли отказывалась идти спать,
если ей не дадут восковой свечи. Такие сценки могли бы вызвать немало
оживления и смеха, и их, пожалуй, сочли бы изображением настоящей жизни.
Или, наоборот, если бы нам пришла фантазия изобразить что-нибудь ужасное,
превратить любовника femme de chambre в профессионального взломщика, который
врывается со своей шайкой в дом, умерщвляет черномазого Самбо у ног его
хозяина и похищает Эмилию в одной ночной рубашке, с тем чтобы продержать ее
в неволе до третьего тома, - мы легко могли бы сочинить повесть, полную
захватывающего интереса, и читатель замирал бы от ужаса, пробегая с
жадностью ее пламенные страницы. Вообразите себе, например, главу под
названием:
Ночное нападение
"Ночь была темная, бурная, тучи черные-черные, как чернила. Буйный
ветер срывал колпаки с дымовых труб и сбивал с крыш черепицу, нося и крутя
ее по пустынным улицам. Ни одна душа не решалась вступить в единоборство с
этой бурей; караульные ежились в своих будках, но и там их настигал
неугомонный, назойливый дождь, и там их убивали молнии, с грохотом
низвергавшиеся с неба, - одного застигло как раз насупротив Воспитательного
дома.
Обгорелая шинель, разбитый фонарь, жезл, разлетевшийся на куски от
удара, - вот и все, что осталось от дородного Билла Стедфаста. На
Саутгемптон-роу порывом ветра сорвало с козел извозчика и умчало - куда?
Увы! ветер не доносит к нам вестей о своих жертвах, и лишь чей-то прощальный
вопль прозвенел вдалеке. Ужасная ночь! Темно, как в могиле. Ни месяца -
какое там! - ни месяца, ни звезд. Ни единой робкой, дрожащей звездочки. Одна
выглянула было, едва стемнело, померцала среди непроглядной тьмы, но тут же
в испуге спряталась снова.
- Раз, два, три! - Это условный знак Черной Маски.
- Мофи, - произнес голос на лестнице, - ты что там копаешься? Давай
сюда инструмент. Мне это раз плюнуть.
- Ну-ну, мели мелево, - сказал Черная Маска, сопровождая свои слова
страшным проклятием. - Сюда, ребята! Заряжай пистоли. Если кто заорет, ножи
вон и выпускай кишки. Ты загляни в чулан, Блаузер! Ты, Марк, займись
сундуком старика! А я, - добавил он тихим, но еще более страшным голосом, -
займусь Эмилией.
Настала мертвая тишина.
- Что это? - спросил Черпая Маска. - Никак, выстрел?"
А то предположим, что мы избрали элегантный стиль.
"Маркиз Осборн только что отправил своего petit tigre {Маленького пажа
(франц.).} с любовной записочкой к леди Эмилии.
Прелестное создание приняло ее из рук своей femme de chambre
mademoiselle Анастази.
Милый маркиз! Какая предупредительность! Его светлость прислал в своей
записке долгожданное приглашение на бал в Девоншир-Хаус.
- Кто эта адски красивая девушка? - воскликнул весельчак принц Дж-дж
К-мбр-джский в тот вечер в роскошном особняке на Пикадилли (он только что
приехал из оперы). - Дорогой мой Седли, ради всех купидонов, представьте
меня ей!
- Монсеньер, ее зовут Седли, - сказал лорд Джозеф с важным поклоном.
- Vous avez alors un bien beau nom! {- Вы носите громкое имя!
(франц.).} - сказал молодой принц, с разочарованным видом поворачиваясь на
каблуках и наступая на ногу старому джентльмену, стоявшему позади и не
сводившему восхищенных глаз с красавицы леди Эмилии.
- Trente mille tonnerres! {Тридцать тысяч проклятий! (франц.).} -
завопила жертва, скорчившись от agonie du moment {Мгновенной боли
(франц.).}.
- Прошу тысячу извинений у вашей милости, - произнес молодой etourdi
{Повеса (франц.).}, краснея и низко склоняя голову в густых белокурых
локонах. (Он наступил на любимую мозоль величайшему полководцу своего
времени.)
- Девоншир! - воскликнул принц, обращаясь к высокому, добродушному
вельможе, черты которого обнаруживали в нем кровь Кэвендишей. - На два
слова! Вы не изменили решения расстаться с вашим брильянтовым ожерельем?
- Я уже продал его за двести пятьдесят тысяч фунтов князю Эстергази.
- Und das war gar nicht teuer, potztausend! {Совсем не дорого, черт
возьми! (нем.).} - воскликнул вельможный венгерец" - и т. д., и т. д.
Таким образом, вы видите, милостивые государыни, как можно было бы
написать наш роман, если бы автор этого пожелал; потому что, говоря по
правде, он так же знаком с нравами Ньюгетской тюрьмы, как и с дворцами пашей
почтенной аристократии, ибо наблюдал и то и другое только снаружи. Но так
как я не знаю ни языка и обычая воровских кварталов, ни того разноязычного
говора, который, по свидетельству сведущих романистов, звучит в салонах, то
нам приходится, с вашего позволения, скромно придерживаться середины,
выбирая те сцены и те персонажи, с которыми мы лучше всего знакомы. Словом,
если бы не вышеприведенное маленькое отступление, эта глава о Воксхолле была
бы такой короткой, что она не заслужила бы даже названия главы. И все же это
отдельная глава, и притом очень важная. Разве в жизни всякого из нас не
встречаются коротенькие главы, кажущиеся сущим пустяком, но воздействующие
на весь дальнейший ход событий?
Сядем поэтому в карету вместе с компанией с Рассел-сквер и поедем в
сады Воксхолла. Мы едва найдем себе местечко между Джозом и мисс Шарп,
которые сидят на переднем сиденье. Напротив жмутся капитан Доббин и Эмилия,
а между ними втиснулся мистер Осборн.
Сидевшие в карете все до единого были убеждены, что в этот вечер Джоз
предложит Ребекке Шарп стать миссис Седли. Родители, оставшись дома, ничего
против этого не имели. Между нами будь сказано, у старого мистера Седли было
к сыну чувство, весьма близкое к презрению. Он считал его тщеславным
эгоистом, неженкой и лентяем, терпеть не мог его модных замашек и откровенно
смеялся над его рассказами, полными самого нелепого хвастовства.
- Я оставлю этому молодцу половину моего состояния, - говорил он, - да
и, помимо этого, у него будет достаточно своего дохода. Но я вполне уверен,
что, если бы мне, тебе и его сестре грозило завтра умереть с голоду, он
только сказал бы: "Вот так штука!" - и сел бы обедать как ни в чем не
бывало. А потому я не намерен тревожиться о его судьбе. Пускай себе женится
на ком хочет. Не мое это дело.
С другой стороны, Эмилия, девица столь же благоразумная, сколь и
восторженная, страстно мечтала об этом браке. Раз или два Джоз порывался
сообщить ей нечто весьма важное, что она очень рада была бы выслушать, но
толстяка никак нельзя было заставить раскрыть душу и выдать свой секрет, и,
к величайшему разочарованию сестры, он только испускал глубокий вздох и
отходил прочь.
Тайна эта заставляла трепетать нежное сердечко Эмилии. И если она не
заговаривала на столь щекотливую тему с самой Ребеккой, то вознаграждала
себя долгими задушевными беседами с Бленкинсоп, экономкой, которая кое-что
намеками передала старшей горничной, которая, возможно, проболталась
невзначай кухарке, а уж та, будьте уверены, разнесла эту новость по всем
окрестным лавочкам, так что о женитьбе мистера Джоза теперь судили и рядили
во всем околотке.
Миссис Седли, конечно, держалась того мнения, что ее сын роняет себя
браком с дочерью художника. "Бог с вами, сударыня! - с жаром возражала
миссис Бленкинсоп. - А разве сами мы не были только бакалейщиками, когда
выходили замуж за мистера Седли? Да и он ведь в ту пору служил у маклера
простым писцом! У нас и всех-то капиталов было не больше пятисот фунтов, а
вот ведь как разбогатели!" То же самое твердила и Эмилия, и добродушная
миссис Седли постепенно дала себя уговорить.
Мистер Седли ни во что не желал вмешиваться. "Пусть Джоз женится на ком
хочет, - говорил он, - не мое это дело. У девочки нет ничего за душой, а
много ли я взял за миссис Седли? Она, кажется, веселого нрава и умна и, быть
может, приберет его к рукам. Лучше она, дорогая моя, чем какая-нибудь
черномазая миссис Седли, а со временем дюжина бронзовых внучат".
Счастье, по-видимому, улыбалось Ребекке. Когда шли к столу, она брала
Джоза под руку, словно это было в порядке вещей; она усаживалась рядом с ним
на козлах его коляски (Джоз и в самом деле был совершенный денди, когда,
восседая на козлах, невозмутимо и величаво правил своими серыми), и, хотя
никто еще и слова не произнес насчет брака, все, казалось, понимали, в чем
тут дело. Она жаждала только одного - предложения, и, ах, как ощущала теперь
Ребекка отсутствие маменьки - милой нежной маменьки, которая обстряпала бы
дельце в десять минут и в коротеньком деликатном разговоре с глазу на глаз
исторгла бы важное признание из робких уст молодого человека!
Таково было положение вещей, когда карета проезжала по Вестминстерскому
мосту.
Но вот общество высадилось у Королевских садов. Когда величественный
Джоз вылезал из закряхтевшего под ним экипажа, толпа устроила толстяку
шумную овацию, и надо сказать, что смущенный и красный Джоз имел весьма
солидный и внушительный вид, шагая под руку с Ребеккой. Конечно, Джордж
принял на себя заботы об Эмилии. Та вся сияла от счастья, как розовый куст
под лучами солнца.
- Слушай, Доббин, будь другом, - сказал Джордж, - присмотри за шалями и
прочим!
И вот, пока он в паре с мисс Седли двинулся вперед, а Джоз вместе с
Ребеккой протискивался в калитку, ведущую в сад, честный Доббин
удовольствовался тем, что предложил руку шалям и заплатил за вход всей
компании.
Он скромно пошел сзади. Ему не хотелось портить им удовольствие.
Ребекка и Джоз его ни капельки не интересовали, но Эмилию он считал