Леонид удовлетворенно прислонился щекой к ее макушке, скрытой под маленькой меховой шапочкой, и закрыл глаза.
   Сани иногда подбрасывало, но, в основном, они катились за «снегоходом» довольно ровно. И если бы не ветер, бьющий в лицо, который постепенно выстуживал удерживаемое тулупами тепло, то их поездку можно было бы назвать приятной, особенно для Леонида, державшего в своих руках женщину, которую он не чаял увидеть живой.
   Часа через два Григорий Тарасович повернул к пологому берегу. Разогнавшись, он с налету въехал на него и уверенно направил «снегоход» между деревьев.
   Леонид почувствовал, что у него, несмотря на меховые рукавицы, замерзла рука, которой он вцепился в борт саней, стараясь удержать и себя, и уставшую Есению, привалившуюся к его груди.
   «Господи! Ну когда же мы, наконец, доберемся?!» – подумал он, пытаясь осторожными движениями разогнать кровь по одеревеневшим мышцам.
   И словно в ответ «снегоход» Григория Тарасовича, скатившись в низинку, остановился у незаметной, занесенной почти по крышу снегом, избушки, притулившейся в изножии высокого холма.
   Леонид с облегчением вздохнул, когда Григорий Тарасович заглушил двигатель. Старик молча слез со «снегохода» и, ни на кого не глядя, направился к избушке.
   – Ну все, кажись, до места мы добрались, – сделал вывод из его поведения Федор, соскакивая с саней и поворачиваясь к Есении и Леониду.
   Леонид помог подняться Есении и почувствовал, что ноги едва удержали его, когда он сам начал вставать. Несколько раз попрыгав с приседаниями на снегу, Леонид ощутил жгучую боль в наполнявшихся свежей кровью мышцах, словно рой злющих мурашек накинулся на них, свирепо вгрызаясь внутрь мякоти и растаскивая ее по кусочкам. Дождавшись, когда боль пройдет, он обнял Есению за талию и повел ее вслед за Федором, который уже стоял рядом со стариком, возившимся у дверей с замком.
   – И это хутор? – удивленно спросил Леонид, оглядывая маленькую неказистую избушку через плечо Федора.
   – Это зимовье, – невозмутимо ответил Григорий Тарасович, поднимая тяжелый засов на двери избушки, и пригласил их: – Проходите, тут будет ваш схрон. Здесь никто вас не найдет.
   В зимовье было темно и холодно, одно было хорошо – не было промозглого, пронизывающего до костей, ветра.
   Леонид нашел на ощупь лавку, усадил на нее Есению и сам сел рядом, с облегчением привалившись к стене.
   Григорий Тарасович, пошарив в темноте в каком-то закутке, вытащил керосиновую лампу и, чиркнув спичкой, зажег огонь. Осторожно приладив исковерканными полиартритом руками стекло над лампой, он поставил ее на грубо сколоченный деревянный стол. Тусклый свет высветил простую обстановку зимовья.
   – Ну все, я поехал, хочу до ночи к себе успеть. Располагайтесь, завтра вас навещу, – сказал Григорий Тарасович. – Оставлю вам на крайний случай Буяна. Если что, он за мной прибежит. Можете записку за ошейник заложить.
   – А вы далеко отсюда живете? – спросил его Леонид.
   – Недалече, – буркнул старик, и больше не говоря ни слова, вышел, прикрыв за собой дверь.
   – Как же мы тут будем жить? – воскликнул Леонид, оглядывая темное помещение.
   Напротив, у стены, была пристроена большая печка с лежанкой, на которой при желании могло поместиться двое-трое, в зависимости от комплекции, человек. Рядом с печкой на полу лежала приготовленная охапка поленьев. В центре «комнаты» стоял стол, в углу – небольшой топчан, а вдоль остальных двух стен тянулись деревянные лавки. Окошко в зимовье было только одно, да и то маленькое, наверное, чтобы в морозы не выстуживало помещение, и зверь не смог забраться внутрь.
   Сбоку от печки висела полка с необходимым запасом посуды, банкой с солью и спичками.
   – Не боись, паря, не помрем! – сказал Федор, проследив за взглядом Леонида и, сняв с полки большой чайник и кастрюлю, вышел из зимовья.
   Вернувшись через минуту, он поставил на плиту наполненную снегом посуду, и присев, принялся растапливать печку.
   – Будем обживаться, нам тут несколько дней отсиживаться, – сказал Федор, разгибаясь, когда в печи весело затрещал огонь. – Есения, вот тут ведерко помойное стоит, как понадобится, можешь пользовать для естественных надобностей, – и, заметив ее смущенный взгляд, пояснил: – На двор тебе с этим делом нельзя – протянет на ветру в два счета.
   Леонид, не смотря на сумрак, царящий в зимовье, увидел, как Есения мучительно покраснела, но Федор, видимо, не придавая своим словам особого значения – жизнь есть жизнь, не обратил на ее смущение никакого внимания и невозмутимо продолжил:
   – Ну ладно, а я пойду поваблю, чтоб в тылу спокойно было.
   Леонид, решив, что «повабить» это тоже что-то типа справить малую нужду, поднялся на дрожащих ногах со словами:
   – И я с тобой – присоединюсь за компанию.
   Федор, надевая тулуп, замер и с удивлением посмотрел на Леонида:
   – А ты что, умеешь? Откуда?
   – Ну, немудреная наука, с детства обучен, – тихо хмыкнул Леонид, бросив на Есению стыдливый взгляд.
   – Ну, пошли… – с сомнением протянул Федор, выходя из зимовья.
   Леонид вышел за ним.
   Снаружи было совсем темно. Неожиданно затянувшееся тучами небо не пропускало света звезд и луны, да еще и морозный ветер, который тут же залепил ресницы и бороду Леонида сухим колючим снегом, не улучшал видимости.
   «Ну и погодка! С одной стороны, хорошо – все следы заметет, а с другой – как бы что не отморозить!..» – думал про себя Леонид, поднимаясь вслед за Федором на холм.
   «И куда его понесло? – удивлялся он, глядя на удаляющуюся спину Федора. – Можно подумать, что рядом с зимовьем нельзя было пожурчать! Ему бы в санэпидемстанции работать!..»
   Поднявшийся на холм Федор вдруг остановился.
   Леонид облегченно вздохнул и, решив, что свои дела он может сделать и не так торжественно – стоя на холме, а скромнее – у его подножия, принялся замерзшими пальцами расстегивать брюки, и содрогнулся, ощутив, как холодный воздух тут же ворвался внутрь одежды, заставив его заплясать на месте.
   «Ну и холодина!» – думал он, нетерпеливо облегчаясь и чувствуя, как его начинает охватывать дрожь, идущая откуда-то из солнечного сплетения.
   Пытаясь унять эту дрожь, Леонид быстро завершил дело и, застегиваясь, начал поворачиваться к Федору, как вдруг на него обрушилась нарастающая волна жуткого волчьего воя.
   Едва удержавшись на ногах от, казалось, вдавившего его в землю чудовищного звука, Леонид замер на месте, сумев только поднять голову к вершине холма, откуда доносился этот кошмарный вой.
   На холме, лицом к нему, недвижимо стоял Федор, сделавшийся как будто бы ниже ростом, и выл…
   «Матерь Божья! Спаси и сохрани! – пронеслась в голове Леонида заполошная мольба. – Никак Федор с ума сошел!»
   А Федор вдруг присел, пуская воющий звук вниз по склону холма, туда, где стоял помертвевший от ужаса Леонид. В последний момент, едва не раздавив Леонида, вой неожиданно взметнулся вверх, к клубящемуся черной ватой небу, и Леонид почувствовал, как его словно повлекло за этим звуком в вышину, а земля начала вдруг уходить из-под ног. Окружающее пространство вспыхнуло серебристым светом и поплыло вокруг него.
   Из последних сил борясь с наваждением и охватившим его первобытным ужасом-страхом, Леонид не отводил взгляда от воющего на холме Федора, как вдруг в том месте, где тот стоял, полыхнуло белёсым светом, и Федор исчез…
   Вой еще несколько секунд разносился над лесом, а потом словно улетел в вышину, оборвавшись на высокой тоскливой ноте.
   Леонид стоял, не веря своим глазам, до боли вглядываясь в холм, вернувший свои четкие очертания, только на нем больше не было Федора.
   В наступившую тишину со стороны зимовья неожиданно ворвался яростный захлебывающийся лай Буяна, заставив Леонида очнуться от оцепенения.
   Со всех ног бросился Леонид на лай собаки. Добежав до зимовья, он распахнул дверь тамбура, из-за которой тут же стрелой вылетел Буян, открыл внутреннюю дверь, ввалился, даже не обтряхнув снега, внутрь и сел прямо на пол.
   Есения, стоящая у печки, обеспокоенно посмотрела на него:
   – Что случилось? Где-то рядом волк выл, да так страшно, у Буяна даже шерсть дыбом встала.
   – Если бы волк!.. – жалобно сказал Леонид. – А то Федор…
   – Что Федор? – не поняла Есения. – А где он, кстати, вы же вместе выходили?
   – Не знаю, повыл-повыл и исчез…
   – Куда исчез? Можешь толком объяснить?! – нетерпеливо воскликнула Есения.
   – Я и объясняю: Федор завыл, а потом исчез, – моргая мокрыми ресницами, пытался втолковать ей Леонид, и сам чувствовал, насколько это бредово звучит.
   – А чего он завыл-то? – продолжала недоумевать Есения.
   – Не знаю я, может, холодно ему стало, мы же отлить пошли… – растерянно сказал Леонид и, бросив виновато-смущенный взгляд на Есению, поднялся с пола и потянул ее за собой к лавке.
   – Ты-то как себя чувствуешь? – спросил он, сев рядом с ней и беря ее за руку.
   Есения, улыбнувшись, ответила:
   – Да ничего, вот только немного отдохну, и все будет в порядке. Тело болит, очень хочется лечь.
   В этот момент дверь вдруг резко распахнулась, и в зимовье вошел Федор в сопровождении повизгивающего Буяна.
   Леонид от неожиданности подпрыгнул на лавке и замер, почему-то поджав под себя ноги, будто бабка, завидевшая мышь.
   А Федор не спеша стряхнул снег с валенок и тулупа и, сняв шапку, посмотрел по очереди на Есению и Леонида.
   – С детства, говоришь, обучен… – хмыкнул он, насмешливо глянув на Леонида, и снял тулуп. – Дунул ты обратно знатно! Ажно не поспеть за тобой было!
   – А ты сам чего!.. – вскинулся на него Леонид. – Предупреждать нужно! Ведьмак окаянный! У меня душа в пятки ушла!
   – Это ничего, там ее самое место, родина, – добродушно успокоил его Федор, садясь на лавку.
   – Ну да… – насмешливо согласился Леонид. – Родина трусов…
   – Трусость тут ни при чем, в своем доме не только прячутся, но и обороняются, – не согласился Федор, поправляя поленья в печке. – А пята, Лёньша, это дом Души, и чем длиннее пята у человека, тем дольше срок его жизни. Повитухи раньше перво-наперво пятки у младенцев смотрели: коли короткая пятка – значит, не жилец, уйдет с этого мира, коли длинная – жить долго будет. А вот у беса, например, – «чужого» – вообще пяты нет, потому как пята его укоренена в другом, чуждом человеку, мире.
   Леонид молча слушал Федора. У него вдруг в памяти всплыла история, которую рассказывала его прабабка. В ее деревне жил парень, у которого было «большое хозяйство», то самое, от которого дети бывают. Так вот, никто из баб с этим парнем жить не мог – рвал он их нутро, можно сказать, в клочья. А, с другой стороны, и ему было не сладко – ведь хочется человеку и женой обзавестись, и детками, а какие тут детки, когда бабы себя с ним жучками на палочке чувствуют… В общем, не светила ему ни счастливая семейная, ни половая жизнь. Запил парень, пропадать начал. Тогда собрались старики в деревне и стали думу гадать: что же делать с бедолагой, где ему найти подходящую деву?… А тут на сход вдруг приполз дряхлый дедок, про которого и думать-то все забыли – считали, что он уже давно истлел, а он, оказывается, еще небушко коптил и помирать пока вовсе не собирался. Вот он и подсказал: «Ищите, – говорит, – девку с толстыми пятками, она нашему Авдею „по глубине“ в аккурат подходящей будет!». Услышав сей совет, может, кто из стариков про себя и усмехнулся, да вслух ничего не возразил. И решил сход последовать дедову совету, потому как уже не знали, что и делать – парень-то совсем доходил… И вот, через какое-то время обнаружили их посланцы в дальнем селе одну толстопятую деваху – пятки у нее были здоровенные, словно воздухом качанные. Сосватали ее без промедления. И что вы думаете? И правда, все у нее оказалось, как говорится: «размер в размер» деревенскому страдальцу! Прожили они с ним долгую ладную жизнь, троих деток вырастили. Вот тебе и пятки…
   Историю Леонид вспомнить-то вспомнил, но промолчал, потому как стеснялся при Есении рассуждать на такие интимные темы.
   А Есения в это время удивленно слушала Федора, рассказывающего о роли пяты в жизни человека.
   – Надо же! – воскликнула она, недоверчиво переводя взгляд с Федора на Леонида. – Я даже не знала, что пятка такое важное место для нас… Так, значит, когда только что родившийся ребенок не кричит и его обычно шлепают по пяткам, это вроде как его пытаются «втащить» сюда из другого мира? А медицина это объясняет по-другому.
   – А ты послушай химиков или физиков, они тебе тоже найдут свое объяснение этому явлению, – сказал, усмехнувшись, Федор, садясь на лавку у стены напротив. – Мало ли кто как описывает, суть от этого не меняется. Есть вещи само собой разумеющиеся, то есть которые разумеются без тебя, без разума.
   – А что же тогда, по-вашему, разум? – спросила Есения.
   Леонид тоже с интересом ждал, что скажет Федор. Для него это был уже не первый урок по офенской философии, которой Федор, правда, не учил, а только рассказывал о ней.
   – Разум – это способность ума познавать мир, изучать познанное, делать из этого выводы и принимать решения о действиях. И все это в образах, – ответил Федор и, увидев, что Леонид с Есенией не очень понимают, о чем он говорит, сказал: – Ладно, как-нибудь расскажу поподробнее. А зато застава у нас теперь, братцы, что надо! Вряд ли кто к нам незаметно подберется…
   – Что вы имеете в виду? – недоуменно спросила его Есения, не уловив связи с предыдущим разговором.
   – А ты глянь за дверь-то, да только не выходи, – предложил ей Федор.
   Есения с опаской подошла к двери, потом нерешительно приоткрыла ее, выглянула и тут же захлопнула, испуганно отпрянув от нее.
   – Там… – начала она и замолчала, побледнев.
   – Что там?… – холодея, спросил ее Леонид.
   – Огоньки зеленые… бегают, – ответила Есения.
   – Какие еще огоньки? – не понял он.
   – Глаза наших сторожей, волков, – ответил за нее Федор.
   – Еще не легче! – воскликнул Леонид. – Как же мы теперь отсюда выберемся? Хорошо, что я успел сходить… до ветру.
   – Не боись, Лёньша, как призвал, так и отгоню! – усмехнулся Федор.
   – Что, опять выть будешь? – содрогнувшись, спросил Леонид.
   – Не выть, а вабить… – поправил его тот. – Нет, зачем, айкать буду…
   – Это как же? «Ай, мои волчатушки, ай, мои хорошие, не ешьте нас, мы невкусные!» Так что ли? – недоверчиво спросил его Леонид.
   Бросив на него из-под кустистых бровей насмешливый взгляд, Федор ответил:
   – Вот завтра и послушаешь, а сейчас надо бы перекусить и на ночь пристраиваться.
   – Перекусить, это дело! – согласился Леонид, почувствовав зверский аппетит после всех треволнений, пережитых за день, и потер руки в предвкушении.
   В зимовье раздался смех Есении.
   – Узнаю друга Васю… Господи! Прошло столько лет, а вы все тот же! Совершенно не изменились, – сказала она, с иронией глядя на Леонида.
   – Постоянство в моем характере, – шутливо ответил Леонид и, вдруг посерьезнев, внимательно посмотрел ей в глаза.
   Она перестала смеяться и тоже остановила на нем свой долгий и такой незабываемый взгляд.
   В воздухе повисла напряженная тишина, которую нарушил Федор, начав греметь посудой у печки.
   Сварив макароны и заправив их говяжьей тушенкой, они поужинали, завершив трапезу крепко заваренным чаем с сухарями.
   После ужина Федор, поднявшись из-за стола, подошел к печке, чтобы подбросить в нее еще дров. А Есения начала собирать грязную посуду и нерешительно остановилась с ней в руках, не зная, куда ее поставить.
   Заметив это, Федор нашел какую-то большую миску и, смахнув рукой накопившуюся на дне пыль, налил в нее остававшуюся в чайнике горячую воду.
   – Вот, можешь помыть этим, – поставив миску на лавку в углу у печки, Федор протянул Есении непонятно откуда взявшийся у него обмылок хозяйственного мыла.
   Кивнув, она принялась мыть посуду.
   Леонид, несколько разомлевший после еды, наблюдал, как ее влажные руки гладящими движениями обмывают и протирают алюминиевые кружки и миски-ложки, и у него в душе шевельнулась ревность к этим предметам. Ему захотелось стать вот такой же глиняной миской, даже пусть с отбитыми краями, лишь бы Есения вот так же бережно прикасалась к нему. Удивившись пришедшей к нему в голову такой странной идее, Леонид подумал, что для того, чтобы она к нему прикасалась, совсем не нужно становиться миской, достаточно того, что он мужчина… Кстати, а как они здесь разместятся на ночлег?…
   Федор, словно услышав его незаданный вслух вопрос, неожиданно сказал:
   – Вы ложитесь на лежанку, чтобы не замерзнуть с непривычки. Она уже горячая, ну, а я тут посплю, не люблю жару.
   Встряхнув свой тулуп, он бросил его на топчан и улегся на него, прикрывшись сверху ватником.
   – Лёньша, соберетесь ложиться, лампу задуй, – сказал он и отвернулся к стене.
   Леонида с Есенией уговаривать не пришлось. После снегоходной поездки по тайге, покрыв, как показалось Леониду, расстояние впол-Сибири, они чувствовали себя одинаково выдохшимися. Есения вытерла руки после мытья посуды, подошла к лежанке и, сняв валенки, молча легла ближе к стене, тут же завернувшись в свой тулуп.
   Леонид, встав из-за стола и задув лампу, на ощупь нашел в темноте лежанку и лег с краю, почувствовав, как его обдало жаром, когда он ненароком коснулся Есении. Он вспомнил, как он лежал с ней рядом в Юрмале в их первую и единственную ночь… Сейчас это тоже была их первая ночь после долгой разлуки.
   Леонид, потянувшись к Есении, нащупал ее руку и крепко сжал в своей ладони. Есения нерешительно придвинулась к нему. Через мгновение она уже лежала, уткнувшись носом Леониду в шею, а ее ресницы, вздрагивая от волнения, щекотали его кожу.
   «Как тогда!..» – пронеслось в голове у Леонида, и он притянул ее к себе крепче, жалея, что рядом находится Федор, а сами они застряли где-то посреди тайги, в непонятном месте и с непонятным будущим.
   Поглаживая плечо Есении, Леонид чувствовал необычайный покой, словно к нему вернулась долго отсутствующая часть его души, и мир, наконец, приобрел свою целостность. Так и уснули они, тесно прижавшись друг к другу и ощущая окутывающее их тепло.

Глава седьмая

   Квач, предусмотрительно отъехавший за угол соседнего дома, как только во дворе появились милицейские машины, в буквальном смысле дергался на сиденье. Нервно оглядываясь, он не знал, что делать: ждать Козака или валить отсюда, пока самого не захомутали? Этот мучительный выбор усугублялся еще и тем, что когда он нервничал, ему всегда безумно хотелось «отлить», а где тут посреди города отольешь! Вскоре он уже ерзал на сиденье, как глистатый кот, а еще через полчаса ему стало совсем невмоготу. Он уже, было, решился приоткрыть дверцу и незаметно помочиться под машину, когда увидел бомжа, который тащил перед грудью рваный пакет, полный пустых пивных бутылок.
   Из последних сил сдерживая в себе рвущийся наружу поток, Квач выскочил из машины, выхватил у оторопевшего бомжа одну бутылку и, сунув ему чуть ли не в лицо десять баксов, первыми попавшиеся в кармане под нетерпеливую руку, забрался обратно в машину. Там он рванул молнию на брюках и с почти оргастическим стоном пустил тугую струю в бутылку, взбивая в ней пену не хуже пивной.
   Посидев после этого в блаженстве несколько секунд, Квач застегнулся и, открыв дверцу, выставил бутылку из машины. К ней тут же метнулся бомж.
   «Десяти баксов ему мало! Пойти отобрать, что ли?… – с неприязнью подумал Квач, наблюдая, как бомж торопливо сливает на газон содержимое бутылки и запихивает ее к себе в пакет. – Где же Козак, мать его, запропал?!.»
* * *
   А Козак в этот момент, задыхаясь и забыв обо всем на свете, напряженно двигался, глядя снизу на Женю, которая извивалась на нем в страстных движениях, и одновременно испытывал безграничное удивление от фантастичности сложившейся ситуации.
   – Мо-о-ой!!! – вдруг выкрикнула Женя, стремительно откидываясь назад и резко выгибаясь, отчего ее острые груди прочертили сосками перед лицом Козака темную дугу.
   Почувствовав, как заколыхавшиеся внутри нее волны накатывают и на него, Козак выплеснул в глубину бьющегося в оргазме Жениного тела все, что накопилось в нем за последние дни непроизвольного воздержания.
   Послевкусие было неожиданным. Обычно Козак реагировал на близость, как на приятное и полезное для здоровья занятие, и после этого прощался с женщинами без особых чувств, ощущая лишь что-то похожее на сытое удовлетворение. Тут же его просто накрыло! Прижимая к себе упавшее на него сверху обессиленное тело Жени, он ощущал непривычный для него прилив нежности. Такого ему переживать еще не приходилось.
   «А ведь это онаменя оттрахала! – с восхищением подумал он. – Ни хрена себе!..»
   – Что ты натворил? – уткнувшись лицом ему в грудь, спросила Женя.
   – А что, в тебя нельзя было кончать? – всполошился Козак.
   – Я не об этом! Почему тебя ищут? – она подняла лицо.
   – Ищут не меня, если ты помнишь, а твоего соседа… – ответил Козак, с облегчением целуя ее в глаза, вокруг которых уже залегли характерные после близости темные тени.
   – А как ты тогда оказался на нашем балконе и зачем?
   – Давно мечтал познакомиться… Надо же было как-то тебя удивить, малыш!
   – Не называй меня так!
   – Почему? – удивился Козак и погладил ее по спине.
   – Потому что я – девушка, а не мальчик… Или ты педофил?
   – Скажешь тоже! – обиделся он. – Да и ты, кстати, как я понял, уже давно не девушка…
   – Фу, как грубо! – поморщилась Женя и скатилась с Козака на тахту.
   – Чего же тут грубого! У тебя классная квалификация! Понимаешь, как завести мужика!
   – Ну, знаешь!.. – воскликнула Женя, приподнимаясь на локте и сердито глядя на него. – То, что я ответила на твой порыв, еще не значит, что можно меня так оскорблять! Сказал бы лучше спасибо, что я тебя не сдала!
   – Ну не злись! – Козак повалил Женю обратно на тахту и, нависнув над девушкой, прижался к ней бедрами. – Мне правда понравилось! Видишь, я, кажется, опять тебя хочу…
   – Не вижу, а чувствую, и меня это радует, – рассмеялась Женя, тоже потянувшись к нему навстречу.
   – Жаль, но мне уже нужно идти… Меня ждут! – с сожалением отодвигаясь от нее, сказал Козак.
   Женя мгновенно вскочила с тахты и, раскинув руки, словно белая птица, загородила выход:
   – Я никуда тебя не отпущу!
   – Здрасьте! Как это? – усмехнулся Козак.
   Она метнулась к окну и, отдернув штору, посмотрела во двор, где в свете фонарей толпились люди.
   – Там тебя, действительно, ждут! Не считай меня за дурочку, ты же скрываешься…
   – И что? – спросил Козак, натягивая на себя одежду.
   – А то, что я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось!
   – Вот за это тебе спасибо… – посмотрев на Женю, сказал Козак и, не выдержав ее горестного взгляда, подошел к ней и крепко обнял.
   – Я провожу тебя, – утыкаясь ему в шею, прошептала она.
   – Это ни к чему! – отказался он.
   Но она даже слушать его не захотела:
   – Я сказала, что провожу тебя, значит, так и будет!
   – Куда же ты меня проводишь, птаха? – улыбнулся он.
   – Хотя бы выведу из дома… – она освободилась из его рук и стала быстро одеваться. – Пойдем!
   «А, может, она и права, – подумал Козак, вглядываясь в пространство двора. – Выйдем с ней вместе, это вызовет меньше подозрения. Куда же Квач усвистал?…»
   Через несколько минут они с Женей, одетой в модную короткую дубленку и высокие сапожки, уже выходили из подъезда.
   Стоявшие у машин милиционеры повернули к ним настороженно-хмурые лица. Среди них были и те двое, что заходили к Жене. Женя приветливо улыбнулась молодому из них, заставив его смущенно отвести глаза. Проходя мимо, Козак покосился на него и уловил его провожающий завистливый взгляд. Он был прав: завидовать, и правда, было чему – такой пылкой любовницы, как Женя, у Козака еще не было.
   Проходя через двор, Козак бросил внимательный взгляд вокруг – ни Квача, ни Вероникиной машины нигде видно не было.
   «Бросил, значит… – недобро сжав губы, подумал он. – Ну смотри теперь…»
* * *
   Квач, отчаявшийся дождаться Козака, решил пойти посмотреть, что происходит у дома, в котором «застрял» его напарник. Он поправил шарф, чтобы тот как можно выше прикрывал его избитое лицо и, закрыв машину, двинулся к арке, ведущей в злополучный двор.
   Милицейские машины по-прежнему стояли у подъезда, и вокруг них толпился народ и несколько ментов.
   «Куда он подевался? Если бы его поймали, то уже за это время давно бы вывели…»
   Квач оглядел окна. Дом выглядел совершенно буднично. Вдруг хлопнула дверь подъезда и оттуда вышел Козак собственной персоной под руку с какой-то незнакомой длинноногой кралей.
   «Во дает! Где это он ее подцепил?!» – обалдел Квач, глядя, как «сладкая парочка», проходя мимо ментов, чуть ли не раскланивается с ними.
   Квач отступил за угол и, дождавшись, когда Козак с девицей выйдут из арки, тихо сказал им в спину:
   – Ваши документы…
   Реакция последовала незамедлительно. У Квача брызнули искры из глаз, когда Козак, откинув девушку в сторону, мгновенно оказался рядом с ним и оприходовал его по лбу чем-то тяжелым, похоже, пистолетом.
   – Ой, бля-я… – простонал Квач, хватаясь за голову и оседая в грязный снег.
   Козак, разглядевший, что он припечатал не охотившегося за ним мента, а своего же напарника, от неожиданности отступил назад и вдруг расхохотался – бедному Квачу в последнее время не везло, видимо, судьба у него теперь такая – ходить с черно-синей рожей.