Самухина Неонилла. Операция «КЛОНдайк»

   Федор с Леонидом молча переглянулись, а Есения пригласила старика за стол:
   – Присоединяйтесь к нам, Григорий Тарасович.
   – Да я уже поснедал, благодарствую, – отказался тот. – Пожалуй, перевезу вас к себе, чтобы на сердце поспокойней было. Собирайтесь!
   – Да мы, вроде, устроились уже, – попытался возразить Леонид.
   Но старик не стал слушать его.
   – Доедайте и на выход! – сказал он, направляясь к двери. – Жду вас снаружи.
   Когда за ним закрылась дверь, Леонид тихо заметил:
   – Похоже, что с ним связался Филипп и испугался, что дед оставил нас без присмотра. Ну, что будем делать?
   – Для начала – поедим, – ответил Федор, подцепляя кусок мяса на толстый ломоть хлеба.
   Леонид с Есенией последовали его примеру.
   – Вкуснятина! – похвалил Леонид, с удовольствием жуя сочное мясо.
   – Мне тоже нравится, я раньше никогда лосятину не пробовала, – сказала Есения.
   Съев без остатка все приготовленное Есенией, они прибрали за собой, готовясь к отъезду.
   Леонид видел в оконце, как Григорий Тарасович нетерпеливо расхаживает у «снегохода», поглядывая то на дверь в зимовье, то на волчьи следы, покрывшие снег вокруг сложным разлапистым узором. С вершины ближайшего дерева эти следы, наверное, напомнили бы какую-нибудь африканскую вышивку. Хотя почему, собственно, африканскую? В Сибири, например, все народы расшивали свои костюмы природными узорами, в которых часто встречались мотивы и звериных следов.
   Размышляя об этом, Леонид вспомнил про мясо, которое Федор недавно подвесил в клети на дереве.
   – Федор, надо бы за мясом сходить, чего его здесь оставлять? Оно же испортится, – сказал он.
   – По пути заберем, – согласился Федор, подхватив их рюкзаки. – Пойдем, неудобно старика заставлять ждать.
   Они вышли, и в том же порядке, что и прибыли сюда накануне, сели в сани, прицепленные к «снегоходу».
   Григорий Тарасович накинул засов на дверь, запер замок и, проверив его на прочность, вернулся к «снегоходу».
   «Действительно, большой сход был сегодня ночью!» – поежившись, подумал Леонид, еще раз бросив взгляд на видневшиеся повсюду волчьи следы, которые сбегались к зимовью.
   – Григорий Тарасович, будьте добры, остановите у того дерева. Я кое-что должен там забрать, – крикнул Федор старику в спину.
   Дед оглянулся и, проследив, куда указывает Федор, подвез их к этому месту. После чего он с недоумением наблюдал, как Федор лезет на дерево и вынимает из подвешенной клети лосиную ногу.
   Спустившись вниз, Федор бросил мясо в сани и сел на место. Заметив удивление деда, он пояснил ему:
   – Сегодня отбил у волков…
   Тот с пониманием кивнул и, отвернувшись, взялся за руль, трогая с места.
   Волчьи следы сопровождали их на всем протяжении пути к хутору Григория Тарасовича. Пропетляв с полчаса между деревьями, старик вывез их к поляне, на которой стоял большой дом, несколько хозяйственных построек и стожки сена, накрытые толем с грузилами по углам.
   – Вот это уже похоже на хутор, – сказал Леонид Есении на ухо.
   – Верю тебе на слово, потому что хутора видела только в кино, – ответила она.
   – Приехали, – сказал Григорий Тарасович, слезая со «снегохода». – Проходите, будьте, как дома.
   В этот момент бурая лайка, вылетевшая откуда-то из-за сарая, бросилась с рычанием на чужаков.
   – Славка, я тебе дам! – прикрикнул на нее Григорий Тарасович, и та, тут же подобрев, начала прыгать вокруг хозяина, норовя лизнуть его в нос.
   Старик добродушно отмахивался от собаки, дожидаясь, пока гости встанут с саней, чтобы вести их в дом.
   Кроме лая, первое, что услышал Леонид после того, как старик выключил двигатель «снегохода», был характерный звук работы генератора. Оглядевшись, он с удивлением обнаружил, что между постройками натянуты электропровода, а на невысоких столбах висят лампы.
   «Да у деда тут настоящая цивилизация!» – поразился он и посмотрел на Федора, который тоже внимательно оглядывал эти признаки технического прогресса среди тайги. У одной из построек, откуда доносился стук движка, стояло несколько бочек с соляркой.
   Леонид, вспомнив упоминание Федора об узкоколейке, подумал, что, скорее всего, дед снабжался по ней, не на «снегоходе» же он волочил сюда это горючее от Ачинска…
   – Эх, летом бы здесь побывать, красотища, наверное… – мечтательно произнесла Есения, оглядывая густо-зеленые разлапистые ели, стеной окружавшие широкую поляну, с краю которой расположился хуторок. На другом краю поляны виднелись заросли осоки и камышей, видимо, там была вода, скрытая сейчас под ровным снежным покровом.
   Федор хмыкнул:
   – Красотища-то красотищей, однако, без накомарника тут не погуляешь… Озеро же вон рядом. Гнус так разукрасит, что мама родная после такой красоты не признает!
   – Федор, я много лет провела среди этого самого гнуса, и ничего… – улыбнулась Есения.
   Тот промолчал, зато в разговор вмешался Григорий Тарасович:
   – Да нормально тут живется! Мазей разных хватает, чтобы комары не заедали, да и костерок можно запалить…
   – Вот именно! – подтвердила Есения.
   – Ну, давайте, проходите! – сказал Григорий Тарасович и повел Есению к крыльцу.
   Леонид с Федором, по пути захватив из саней свои рюкзаки, двинулись за ними следом.
   Снаружи дом Григория Тарасовича выглядел очень большим, и было непонятно, зачем такой домина одному человеку, но когда Леонид вошел внутрь, то понял, что часть здания была отведена животным – они прошли мимо двери, из-за которой раздавалось блеяние коз.
   Заметив удивленный взгляд Леонида, Григорий Тарасович несколько смущенно пояснил:
   – У нас тут зимой студено, скотину в холодном хлеву не подержишь, топить приходится. А как пурга зарядит на несколько суток, то и из дому не выйдешь, чтобы их согреть и накормить… Вот мы все под одной крышей и расположились…
   – А кто у вас в хозяйстве есть? – поинтересовалась Есения.
   – Козы, куры, а по осени взял еще пару поросят…
   – А можно мне потом будет посмотреть на ваших животных? – спросила Есения.
   – А вот пойду доить Мурельку, так и посмотришь…
   – Мурелька – это кто? – спросил Леонид, услышав украинское название любимого фрукта.
   – Моя коза. Рыжей масти… – пояснил дед и, заведя их в большую комнату, предложил: – Могу вам яешни нажарить, яйца только утром из-под курей забрал.
   – Спасибо, мы же перед отъездом поели, – сказала Есения и осеклась, глянув на Леонида.
   А тот удивленно спросил:
   – А у вас куры и зимой несутся?
   – А чего же им не нестись? – в свою очередь удивился дед. – Кормлю я их справно, да и хозяин у них боевой, простою женкам не дает, – он усмехнулся в бороду. – Ну, раз есть сейчас не хотите, то обождем до обеда. Я вам скоро парного молочка принесу. Располагайтесь! – и он показал на лавки, стоящие вокруг большого деревянного стола, накрытого клеенкой.
   Есения с любопытством рассматривала висящие на стенах рамы, в которых за стеклом были вставлены старые фотографии и репродукции из журналов. Рамы были сверху убраны богато вышитыми украинскими рушниками. Несмотря на то, что они слегка пожелтели от времени, и вышивка на некоторых из них совсем выцвела, было видно, что выполнила ее очень искусная рука. Такие же рушники украшали «красный угол», где висели три иконы с теплившейся перед ними лампадкой.
   – Это моя матинка вышивала, – проследив за взглядом Есении, тихо сказал Григорий Тарасович.
   – Очень красиво, – уважительно заметила Есения.
   – Все, что мне от нее осталось… – грустно покачал головой старик и повернулся к Федору: – Ну, давайте, что ли поближе познакомимся?
   – Федор, – сказал тот, протягивая ему руку.
   – Я – Леонид, а это моя супруга – Есения, – в свою очередь представился Леонид, и обнял Есению за талию, притянув ее к себе, чтобы пресечь возможные возражения.
   – Очень приятно познакомиться, – кивнул Григорий Тарасович. – Ну что же, мужики, спать вы будете на печке, а Есении я уступлю свою кровать в соседней комнате.
   Заметив недовольный взгляд Леонида, он пояснил:
   – Кровать моя одиночная, вдвоем вы на ней не уместитесь, не вижу смысла тесниться.
   «Конечно, не видит! – хмыкнул про себя Леонид. – У него же уже все в прошлом! Небось, забыл, какое это удовольствие „тесниться“ с любимой женщиной…»
   Видимо, его взгляд выдал его чувства, потому что Есения смущенно отвела глаза и, слегка отодвинувшись от Леонида, спросила старика:
   – А вы как же?
   – А я здесь, на грубе ^[13], посплю. Мне еще и лучше: старые кости погрею… – сказал Григорий Тарасович. – Ну, пойдем, что ли, я покажу тебе, где ты будешь жить.
   Он направился к двери в соседнюю комнату. Есения послушно пошла за ним следом.
   Федор, взглянув на Леонида, стоявшего с потерянным видом, подошел к нему.
   – Не грусти, паря, побудешь ты еще с ней наедине, – сказал он, с добродушной ухмылкой хлопая Леонида по плечу. – Может, еще и надоест…
   – Никогда! – твердо возразил тот, глядя на дверь, закрывшуюся за Есенией и, повернувшись к углу, из которого на него испытующе смотрел Спаситель, повторил то ли Ему, то ли себе: «Никогда!».
   – Эка тебя присушило! – уважительно покачал головой Федор. – Ну, дай Бог!..
   – А ты в него веришь? – спросил его Леонид.
   – В кого? – не понял Федор.
   – В Бога…
   – Верю, я же православный человек, – ответил Федор.
   – Ты – православный? Христианин? – удивился Леонид. – А мне почему-то показалось, что у вас, офеней, какая-то другая вера.
   – Это еще какая? – прищурился Федор.
   – Ну-у… Языческая, многобожная… По крайней мере, никак не христианская… – пояснил Леонид.
   – А я и не говорю о христианской вере, – усмехнулся Федор. – Православие на Руси, паря, было еще задолго до принятия ею христианства. И означает сие, что русские славили Правь, то есть шли Стезей Прави, которую и можно только назвать Праведной верой. Славяне изначально ведали Правду, то бишь Пра-Веды: древнейшие Веды или священные предания об истоке Ведической веры, которая была первой верой почти для всех народов.
   – Ты говоришь, что веришь в Бога, но славяне же были язычники, у них бытовало многобожие, и только христианство принесло монотеизм, то есть веру в единого бога… – заметил Леонид.
   – И кто это тебе сказал, что славяне были многобожцы? – насмешливо спросил Федор. – Славяне – это «славные люди, жившие в потоке славы Бога», это даже в Библии сказано, какое уж тут многобожие?
   – Ну как же?! – воскликнул Леонид. – Ведь об этом везде написано! Есть масса книг, где перечисляется огромное количество славянских богов: там и Сварог, и Род, и Перун, и Велес и… и так далее…
   – Эх вы, лопотники… – покачал головой Федор. – Наш Бог – и един, и множественен, узри эту простую истину. В жизни как бывает? Для тебя, допустим, один человек сделал добро, ты его называешь добрым. А для другого – он же – средоточие всего зла мира! А сойдись вы вместе – удивитесь: «Об одном ли мы человеке говорим?». Один говорит: «Я – про Иван Иваныча», второй: «Так и я о нем же!». И что получается? Говорите, вроде, о разных людях, а оказывается, про одного и того же человека, и имя ему – Иван Иванович. Так и тут: Бог есть Всевышний. И когда, например, рождает женщина дитё, то она взывает не просто к состраданию Всевышнего, а к его чадолюбивой стороне – Роду. А когда гремит гром – значит, то Всевышний гневается, становясь на время гнева Перуном. Вот ты, например, когда гневаешься – про тебя можно сказать: «гневный человек», когда женщину ласкаешь – ты – муж страстный, когда дитё свое колышешь – ты – отец любящий… Видишь, сколько у тебя названий? Так какой же ты – единый или размножествлённый?
   – И такой, и такой, – растерялся Леонид, никогда прежде не смотревший на вещи с подобной точки зрения. – То есть ты хочешь сказать, что Всевышний настолько велик, что его разные личностные стороны или профессиональные качества получают отдельные имена?
   – Ну-у… примерно так, – кивнул Федор.
   – Интересная теория, – озадачился Леонид. – Слушай, но если бог один и един, то ему наоборот не нужны имена, ему вообще не нужно имя, ведь имя нужно тому, кого нужно выделить и отделить от другого, например, для людей, чтобы их можно было отличать друг от друга. А Богу, если он один, един и вездесущ, и нет других больше богов, не от кого отличаться, значит и имя ему не нужно – он просто Бог, Творец, Всевышний, Создатель. Тогда получается, что те, кто верит, что узнав сокровенное имя Бога, получат силу, заблуждаются по определению, ибо Он – Все, а как можно Всему дать конкретное имя? Получается, исходя из твоей теории, что у всех людей – разных национальностей, культур и вероисповеданий Бог един. Смотри, что происходит – кто-то верит в Яхве, кто-то в Иисуса Христа, кто-то в Будду, кто-то в Кришну-Вишну и так далее. И каждый народ, называя своего Бога по-своему, претендует на то, что его религия лучше, чем у других, и его Бог могущественнее Богов других народов. В каждой религии есть свое предание о сотворении мира, но именно потому, что мир-то у нас один – наша Земля, на которой вместе живут люди разных верований и подверждает, что когда говорят о Творце, оказывается, имеется в виду один и тот же Бог, иначе была бы не одна Земля, а много – Земля христиан, Земля иудеев, Земля мусульман, Земля кришнаитов. Тогда получается, что когда люди «расчленяют» Бога и не понимают, что он один для всех, то это и создает основу для религиозных войн и распрей. Даже вот смотри, у тех же христиан что получается – есть общее положение о непорочном зачатии Христа, но у католиков есть еще предание о непорочном зачатии и его матери, девы Марии, что не признается православными. Видимо они считают, что это противоречит символу веры, так как высшая суть заключалась имеено в том, что Христос, родившись от обычнойземной женщины и Духа святого, исходящего от Отца, соединяет в себе человеческую природу и Божественную. А если дева Мария, как верят католики, тоже была зачата непорочно, то есть чудесным образом, то она уже была не обычной э-э… человечицей, а кем-то полубожественным. И что получается из этих двух разных подходов – православные начинают с предубеждением относиться к католической Деве Марии, считая свою Богородицу истинней… Но ведь Мадонна у католиков и Богоматерь у православных – это один и тот же человек и нельзя ее делить, а потом сравнивать и из-за этого воевать. Хотя, я помню, как мне один поляк как-то сказал: «Наш Иисус больше любит комфорт, чем ваш, он добрее и мягче, чем ваш суровый Христос, поэтому вы на службе в церкви стоите – либо стоя, либо на коленях, а у нас в костеле люди удобно сидят, не мучаются и не отвлекаются от службы».
   – Кто понимает, тот терпим к другой вере, потому что понимает, что у людей различие не в Боге, а, по сути дела, только в форме поклонения и служения Ему. То есть, различие лишь в религии, если понимать это слово в значении «связь». Так что действительно Бог один, а вот «связей с ним» в истории человечества много. Получается, что люди борются между собой не по принципу, у кого бог могущественнее, а по мнению, кто лучше ему поклоняется, считая, что только тот, кто лучше ему служит, и достоин Его милостей и благодати.
   – Так значит, правы те, кто ратует за экуменическое движение, за Единую веру на Земле?
   В этот момент дверь тихо отворилась и в комнату вошла Есения.
   – У Григория Тарасовича одеяло сделано из медвежьей шкуры, – сообщила она. – Такое пушистое, теплое… Первый раз под таким спать буду.
   Улыбаясь, она села на скамью и обвела Леонида и Федора взглядом:
   – Я перебила вас? Вы о чем-то важном говорили?
   – Да нет, ничего особенного. Так… о природе божественного… – ответил Леонид.
   – Ничего себе ничего особенного! – удивилась Есения. – С чего это вы такую тему обсуждать взялись?
   – Да к слову пришлось, – сказал Федор, садясь рядом с ней и, окинув ее внимательным взглядом, спросил: – Ты как себя чувствуешь? Бледная чего-то…
   – Спасибо, немного голова кружится, а так вроде ничего, – поспешно ответила Есения.
   – Если что, скажи, может, чем и помогу, – предложил Федор, продолжая рассматривать ее.
   – Хорошо, спасибо, – тихо сказала Есения, не поднимая глаз.
   У Леонида тревожно сжалось сердце. Есения, действительно, была немного бледной.
   «Наверное, это из-за беременности… – подумал он, глядя на нее, и почувствовал, как в нем шевельнулась легкая неприязнь к ребенку, ставшему причиной ее недомогания, но он сразу же постарался заглушить ее в себе. – Я все равно буду его любить…» – неожиданно понял он, потому что этот, еще не рожденный, человечек был не только кругловской копией, он был, прежде всего, ребенком Есении… А значит, нужно сделать все, чтобы Есения благополучно доносила его и родила.
   Леонид сел рядом с Есенией с другого бока и бережно отвел упавшую ей на лицо прядь волос. Она бросила быстрый взгляд на Леонида, на который он поспешил ответить подбадривающей улыбкой.
   «Интересно, и чем же может помочь ей Федор? – подумал он при этом. – Неужели он и в беременности что-то понимает? Странно как-то, одинокий же мужик…»
   Он уже хотел спросить об этом Федора, но тут в сенях раздались приближающиеся шаги.
   – Я козу доить иду, – появившись на пороге, сообщил Григорий Тарасович и предложил Есении: – Ты, вроде, хотела посмотреть на мое стадо, так пошли.
   – Да, да! – обрадовалась та, вскакивая с лавки, видимо, ей было неловко от сочувствующих взглядов Федора и Леонида, и она поспешила из комнаты за дедом.
   Леонид не выдержал и увязался за ними следом. Он боялся расстаться с Есенией даже ненадолго, ему все время казалось, что если она останется без его присмотра хоть бы минуту, то может опять исчезнуть, как тогда, на вокзале, пятнадцать лет назад.
   «Скотный закут», как назвал его Григорий Тарасович, был довольно большой. В нос сразу ударил ядреный запах животных и навоза.
   В «закуте» было устроено несколько клетей, в которых по отдельности находились две козы, косматый черный козел, двое козлят и поросята, а на шестах под потолком сидели нахохлившиеся куры.
   Есения, как увидела загон, где прыгали маленькие козлята, так и отходить от них не захотела, пытаясь улучить момент, чтобы их погладить, но те не давались и все норовили ткнуть ее еще мягким лобиком в выставленную руку. Зато рядом похрюкивали молодые кабанчики, которые, наоборот, требовали к себе внимания. Они даже поднялись передними копытами на верхние жерди, чтобы быть поближе к Есении, и влюбленно взирали на нее неожиданными для свиного племени ярко-голубыми глазками.
   Григорий Тарасович вошел в загон, где стояли две козы, ярко-рыже-абрикосовый цвет одной из них тут же обозначил ту, которую дед назвал Мурелькой. Вот к ней и подсел Григорий Тарасович, обтирая вымя влажной тряпкой.
   – А козлят к ней подпускать не будете? – с видом знатока спросил Леонид, вспомнив, что бабушка прежде, чем подоить их корову Зозульку, всегда подпускала к ней на время теленка, а то иначе та молоко в вымя не пускала.
   – Козлят я уже отлучил, – отрицательно покачал головой дед и начал доить козу.
   Тугие струи белого молока звеняще забились о дно и борта еще пустого жестяного ведерка-подойника. Леониду с детства нравился этот звук, он ему напоминал весенний дождь с градом.
   Довольно быстро и умело подоив козу, Григорий Тарасович аккуратно процедил через марлю молоко из подойника в банку. Потом, зачерпнув из стоящей в углу бочки воды, он тщательно промыл ведерко и повесил его на крюк, накрыв чистой тряпицей.
   – Ну, пойдемте что ли? – предложил он, поднимая банку с молоком.
   – А можно, я с ними еще побуду? Они такие хорошенькие! – спросила Есения, поймав, наконец, за шею одного из козлят и поглаживая его по мягкой шерстке.
   – Ну, побудь, – разрешил Григорий Тарасович. – А мы с Леонидом пойдем по парному молочку вдарим!
   Перейдя из «скотного закута» на жилую половину, Леонид с облегчением перевел дух, подумав, что козлы, действительно, испускают не самый приятный аромат…
   – А правда, что козлятину не едят, потому что козлы писают себе в рот и потому мясо у них вонючее? – спросил он у Григория Тарасовича.
   Федор, сидящий в углу на лавке, расхохотался:
   – Лёньша, да где ты все эти сведения черпаешь? То горностаи у тебя «портят» своих малолеток, то козлы в рот отливают… Козлы вонючие сами по себе…
   – Да у любых производителей мясо вонючее, – добавил Григорий Тарасович. – Что кнура возьми – есть же невозможно, смердит и на сковороде метра на два подпрыгивает. А коты что, лучше пахнут?
   – Не ел – не знаю! – рассмеялся Леонид. – Хотя… когда коты метят, то воняет ужасно! А, кстати, хотите, я вам одну историю расскажу? О кнурах заговорили, так я тут вспомнил… Это случилось на Украине, в деревне, где жили мои дедушка с бабушкой.
   – Ну, расскажи… – согласился Григорий Тарасович, поставив банку с молоком на стол и доставая из-под полотенца чистые стаканы.
   – Было это лет тридцать пять назад, тогда дедушка мой еще был жив, – начал рассказывать Леонид. – Колхозной свинофермой в то время у них управлял Микола Иванович, мужик строгий, но прозвище имел очень смешное – «Мундерка», это его так прозвали за любовь к картошке в мундире. И был этот Микола Иванович большой аккуратист. А в его хозяйстве на то время кроме свиноматок состояло еще три кнура-производителя, каждый по полтонны весом. И вот забеспокоился Микола Иванович о гигиене самых «производительных» частей этих кнуров, мол, от этого зависит здоровье свиноматок и хороший приплод. Вызвал он к себе свинарок и дал им приказ: с этого дня ежедневно обмывать «ядра» и другие кабаньи прелести чистой водицей. Бабы, понятное дело, ойкнули, но, не смея возразить грозному заведующему, поплелись выполнять приказ. Не надо описывать, как они, бедолаги, дрожа от страха, заходили с ведром в загон к кабанам, подымали ничего не понимающих животных на ноги и подлезали под их толстое брюхо с мокрой тряпкой… Конечно, им было очень страшно, к тому же, как рассказывал потом об этом дед, кабаны оказались очень сообразительными ребятами. Довольно порыкивая в ответ на такую «санобработку», они стояли смирно только до тех пор, пока свинарка не заканчивала процедуру и разгибалась, чтобы выйти из загона. И вот тогда кабан с несвинячьей прытью подскакивал к двери загона, перекрывая выход, плюхался в навоз и, повозившись в нем брюхом, поднимался вновь на ноги, показывая свинарке, что дело придется повторить. При этом вид у него был очень свирепый. Когда у Чутихи ее кабан сотворил такое уже во второй раз, она заголосила, одним махом взобралась на перегородку и, балансируя по жердинам, перелезла в проход. Ее кабан, оставшись без «сладострастного омовения», в гневе попытался разнести стену клыками. И так было со всеми тремя кнурами. Бедные бабы, не зная, что и делать, пожаловались моему деду. Тот, постоянно сталкиваясь с этими животными, прекрасно осознавал, насколько опасное дело затеял Микола Иванович, сам при этом нисколько не рискуя. И тогда дед дал бабам совет…
   Вечером, когда уже стемнело, а на Украине ночь приходит сразу, как только опустится солнце, и темнота настает такая, что хоть глаз выколи, шел Микола Иванович к себе домой. По дороге ему нужно было миновать мост через хвосу – глубокую канаву, обросшую по берегам густыми кустами. Вот тут-то его и настигла расплата… Непонятная многорукая сила в полной тишине ухватила его за ноги и поволокла с моста на дно хвосы, благо, на то время пересохшей. Там ему быстро были скручены за спиной руки, затем спущены портки, после чего все детали его мужского отличия были намазаны чем-то липким и теплым, судя по запаху – очень свежим навозом. Все это заняло секунды, а потом шорох раздвигаемых кустов и топот ног сменился мертвой тишиной, нарушаемой нежным стрекотом кузнечиков… И сколько там пролежал в хвосе Микола Иванович, пытаясь освободиться от пут, – неизвестно. Только потом его соседи рассказывали, что проснулись ночью от чьих-то истошных причитаний, по звуку похожих на голос жены Миколы Ивановича…
   Увидев, что Григорий Тарасович и Федор внимательно его слушают, Леонид по ходу повествования так разошелся, в лицах рассказывая свою историю, что ее конец потонул в хохоте слушателей, представивших, как герой рассказа отмывался от навоза.
   – Ну и садист же был твой дедушка! – неожиданно раздался укоризненный голос стоявшей на пороге Есении, которая, оказывается, все слышала, незаметно вернувшись от коз. – Как можно такое деликатное место навозом мазать, это же вредно! А вы еще и потешаетесь! Вам бы так!
   Леонид, смутившись, что Есения услышала его не очень приличный рассказ, попытался оправдаться:
   – А я этого не знаю! Мне было неловко расспрашивать деда по поводу того, бывают ли какие-либо плохие последствия, если намазать эти самые места навозом. Но, судя по тому, что на следующий день Микола Иванович отменил свой приказ, а через неделю продал кнуров в соседний колхоз и перевел свиноматок на искусственное осеменение, то, вероятно, урок был, действительно, жестоким…
   – Еще бы! – покачала головой Есения, садясь рядом с Леонидом.
   – Ну вот, угощайтесь… – предложил Григорий Тарасович, разливая молоко по стаканам.
   – Я не буду, спасибо, – отказался вдруг Федор. – Я молоко не пью. Пойду лучше прогуляюсь…
   – Куда это? – удивился Григорий Тарасович, опередив такой же вопрос Леонида.
   – Прогуляюсь… – уклончиво ответил Федор и спросил, глядя прямо в глаза Григория Тарасовича: – Надеюсь, мы тут не под домашним арестом?