Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   – Дорогая сестрица! – наказывала она горничной. – Пригласи его да поскорей. Вот и романс на мотив «Шестая госпожа из Хэ-си»^[1571] в подтверждение:

 
Ускорь шаги, Чуньмэй, сестра!
Ведь доброта твоя подобна океану.
Я жажду встречи от рассвета до утра.
Я нынче ночью ждать устану!
Постель помягче постелю
И буду с тем, кого люблю.
 

   – Матушка, погодите немного, – обратилась горничная. – Надо сперва негодяйку Цюцзюй подпоить да запереть на кухне, а потом уж идти. Я возьму корзинку и пойду в конюшню вроде за сеном для подушки, а сама позову его.
   Чуньмэй наполнила два больших кубка вином и отправилась к Цюцзюй. Заперев служанку на кухне, горничная захватила с собой послание и вышла в сад.
   Тому свидетельством романс на мотив «Опустился сокол»:

 
Я – как будто на конюшню за сенцом,
А сама к милому другу на крыльцо.
И ему передала условный знак.
Возвращаясь, заперла я всех собак,
На ворота я повесила замок
И у ложа притушила огонек.
А затем согрела крепкого вина
И Цюцзюй им напоила допьяна.
Как услышу: шелестят в ночи цветы,
Так пойму, что наконец явился ты.
Пусть исполнится пьянящая мечта –
Заворкуем, словно фениксов чета.
 

   Чуньмэй пробралась в переднюю половину дома и, наполнив корзину сеном, направилась к закладной лавке. Приказчика Фу в лавке не оказалось – в тот вечер он ушел ночевать домой, и Чэнь Цзинцзи был один. Он только что развалился на кане, когда послышался стук в дверь.
   – Кто там? – спросил Цзинцзи.
   – Это я – родительница твоя в прошлой жизни, – отвечала Чуньмэй. – Я – дух, насылающий пять поветрий,^[1572] что развеет любовную тоску.
   Цзинцзи открыл дверь.
   – А, это ты, барышня! – воскликнул он, узнав горничную, и лицо его засияло улыбкой, – Я один. Заходи и присаживайся.
   Чуньмэй вошла в лавку.
   – А где же слуги? – спросила она, заметив на столе горевшую свечу.
   – Дайань с Пинъанем ночуют в лавке лекарственных трав. А я тут. Один-одинешенек ночи коротаю, от холода дрожу.
   – Матушка моя поклон просила передать, – начала Чуньмэй. – Хорош, говорит, друг. Около дома промелькнет и даже к двери не приблизится. Небось, говорит, другую завел. Моя хозяюшка не нужна стала.
   – Опомнись! Что ты говоришь! – оборвал ее Цзинцзи. – Да как я мог прийти, когда пошли сплетни, а хозяйка заперла окна и двери?
   – Из-за вас у моей матушки все эти дни настроение плохое. Тоска ее изводит. Ни пить, ни есть не хочет. Все из рук валилось. Нынче хозяйка оставляла ее у себя проповеди послушать, так моя матушка немного погодя вернулась. Все о вас думает – совсем истосковалась. Велела вам записку передать, просила навестить ее без промедленья.
   Цзинцзи взял у нее конверт и сразу заметил, как тщательно тот был запечатан. Когда он разорвал его, внутри оказался романс на мотив «Обвилася повилика».
   Он гласил:

 
Ланиты – абрикос цветущий –
Поблекли, будто трын-трава.
Весной тоска снедает пуще,
Грущу, кружится голова.
Тень одинокая на ложе
Жалка в мерцании свечи.
И я на нищенку похожа –
Состарилась от бед-кручин.
Мне не кому играть на лютне,
От слез и горько, и темно.
Ты горизонта недоступней
И дальше Неба самого!
 

   Прочитав романс, Цзинцзи в знак благодарности встал перед Чуньмэй на колени и сложил руки на груди.
   – Безмерно я тронут! – воскликнул он. – Мне и невдомек, как она тоскует. Я даже не навестил ее. До чего я виноват перед твоей матушкой! Ступай, а я, как приберу, сразу приду.
   Цзинцзи достал из шкафа белый шелковый платок, серебряные безделки – зубочистку и прочищалку для ушей и передал их горничной. Потом он усадил ее на кан, обнял и страстно поцеловал, будучи не в силах удержаться от радости.
   Да,

 
Коли с Инъин не удалось свиданье,
Рад и с Хуннян он утолить желанье.
Тому подтверждением стихи:
И брови поблекли, и гребень повис,
Шитье опустила невесело вниз…
Уж терем окутал молочный туман…
Любви нашей ради оправдан обман!
Красавица ждет, обратясь на восток,
Изящна, как сливы весенней цветок.
Вглядись! Она сливы весенней нежней.
Какое блаженство увидеться с ней.
 

   Поиграв немного, Чуньмэй забрала корзину с сеном и пошла к себе, чтобы во всех подробностях доложить Цзиньлянь.
   – Зятюшку я позвала, – говорила она. – Сейчас придет. До чего ж он обрадовался вашему посланию! Мне низкий поклон отвесил, платок и серебряные безделушки поднес.
   – Выйди погляди, не идет ли, – перебила ее Цзиньлянь. – Да не покусала бы его собака.
   – Я ее заперла.
   А был тогда, надобно сказать, не то двенадцатый, не то тринадцатый день девятой луны,^[1573] и месяц светил ярко.
   Чэнь Цзинцзи завернул в лавку лекарственных трав, подозвал Пинъаня и велел ему переночевать в закладной, а сам проторенной дорожкой направился в сад, миновал калитку и, приблизившись к покоям Цзиньлянь, покачал, как было условленно, куст цветов. Чуньмэй уследила за колыханием куста и откликнулась покашливанием. Когда Цзинцзи распахнул дверь и вошел в спальню Цзиньлянь, о его приходе уже было доложено, и Цзиньлянь встретила его у двери с улыбкой на лице.
   – А ты хорош! – говорила она. – Проходит мимо и не заглянет.
   – Я хотел избежать пересудов, вот и не показывался, – пояснял Цзинцзи, – Вы, оказывается, скучали. Прошу прощения, что не навестил.
   – Тому свидетельством, – отвечала Цзиньлянь, – романс на мотив «Обернулась четырежды»:

 
Досужие, гнусные сплетни –
Удар по любви многолетней.
Ты чувства умерил, сынок,
И терем мой стал одинок.
 

   Они сели рядышком. Заперев калитку и поставив корзину с сеном, Чуньмэй накрыла стол и расположилась сбоку, чтобы угощать их вином. Заходили чарки. Цзинцзи льнул к красотке. Потом втроем играли в шашки. Когда вино распалило их страсть, прическа-туча у Цзиньлянь ослабла. Она завела обворожительные глаза и достала узелок с принадлежавшими Симэнь Цину снастями для любовных утех. В узелке лежали любострастный наконечник, сладкоголосая чаровница, серебряная подпруга и бирманский бубенчик. Вблизи свечи Цзиньлянь показала Цзинцзи, как их приспособить. Затем она, сняв все одежды, полулегла в глубокое «кресло хмельного старца».^[1574] Цзинцзи, тоже совершенно обнаженный, расположился в кресле напротив, и они приступили к делу, сообразуясь с двумя дюжинами весенних картинок из альбома, лежавшего перед ними у свечи.^[1575]
   – Подтолкни-ка зятюшку сзади, – обратилась к горничной Цзиньлянь. – Боюсь, ему требуется пособить.
   Чуньмэй не заставила себя долго ждать и принялась его сзади подталкивать. Причиндал Цзинцзи вонзился в лоно Цзиньлянь и начал сновать туда-сюда. Стало так прекрасно, что словами не передашь.
   Но расскажем пока о Цюцзюй. Проспав до полуночи, она поднялась, чтобы сходить по малой нужде. Однако кухонная дверь оказалась запертой снаружи. Служанка просунула руку и вынула задвижку.
   Полная луна ярко освещала дворик. Цюцзюй прокралась под окно хозяйкиной спальни, осторожно прорвала в оконной бумаге дырочку и заглянула вовнутрь. В спальне от зажженных свечей было светло. Три нагих фигуры, пьяные, предавались утехам. Двое расположились друг против друга в креслах, а Чуньмэй сзади толкала экипаж, и они сливались воедино.
   Только поглядите:
   Одна мужа честь опозорила, другая о своем положении скромной служанки забыла. Он дышал тяжело, учащенно, ревел, как бык под сенью ивы. Она щебетала нежно, как иволга, в цветах порхая. Одна любострастием в кресле себя ублажала. Другой нерушимые клятвы ей на ушко шептал. Одна вдовы покои тихие оборотила в вертеп неистовых утех. Другой со своей тещей буйной оргии ночь посвятил. Она в Симэневом искусстве зятя наставляла. Он, как Хань Шоу, брал краденые ароматы^[1576], дабы любовнице-теще отдать всего себя.
   Да,

 
То, что в свете творится, – во сне не приснится.
Двое связаны вместе всесильной десницей.
 

   Посмотрела их утехи Цюцзюй и про себя подумала: «А еще оправдываются, непорочных из себя строят. Вот уж сама своими собственными глазами видала. Завтра же матушке Старшей доложу. Неужели их опять будут оправдывать? Неужели опять скажут: язык, мол, распускаю?» И вдоволь наглядевшись, она пошла на кухню спать.
   А те трое неистовствовали до третьей ночной стражи.
   Чуньмэй поднялась еще затемно и направилась на кухню. Обнаружив отпертую дверь, она спросила Цюцзюй.
   – И ты спрашиваешь! – удивилась служанка. – Мне терпенья не было, а ты дверь заперла. Кое-как задвижку вытащила.
   – Вот негодяйка, рабское отродье! – заругалась Чуньмэй. – А на кухне в ведро сходить не могла, да?
   – Не видала я тут никакого ведра.
   Пока они ругались, настал рассвет, и Цзинцзи удалился восвояси.
   Да,

 
Расставанье – как с жизнью!
Утром келья покинута вдовья.
И опасливой рысью
миновал он ворота злословья.
 

   – Из-за чего вы там на кухне расшумелись? – спросила горничную Цзиньлянь.
   Чуньмэй рассказала, как Цюцзюй отперла ночью дверь. Гнев охватил Цзиньлянь, и она хотела было избить служанку, но та уже успела доложить обо всем увиденном Юэнян.
   – Ах ты, разбойница! – обрушилась на служанку Юэнян. – Опять хозяйке могилу рыть, рабское твое отродье!? В прошлый раз явилась, нагородила, будто хозяйка твоя зятя Чэня приютила, будто он у нее днюет и ночует. Меня заставила пойти. А хозяйка как ни в чем не бывало в постели, сидит за столиком, жемчугом шьет. И никакого зятя. Он потом совсем с другого конца появился. Какую ты напраслину на свою хозяйку возводишь, рабское отродье! Ведь он взрослый человек, небось, не какая-нибудь сахарная фигурка, не щепка – его так просто не спрячешь, в щель не заткнешь. Вон какой детина – не хочешь да заметишь. Слухи ты распускаешь, а наружу выйдут, что тогда? Скажут, служанка у них хозяйке могилу роет. А кто краем уха услышит, судить будет. Симэнь Цин, мол, всех ублажал, а как умер, так между женами никакого порядку не стало, кто куда тянет. Так и на моего сына, чего доброго, подозрения падут.
   Юэнян хотела избить служанку, но та с испугу бросилась наутек и больше уж не решалась ходить в дальние покои.
   Цзиньлянь еще больше осмелела, когда узнала, как обошлась с ее служанкой Юэнян. По сему случаю они с Цзинцзи написали романс на мотив «Туфелек алый узор», в котором выразили свою радость:

 
Пускай злословят языки,
И всюду заперты замки,
Но улетучилось унынье
И нас не разлучить отныне.
Отсохнут руки у врагов,
Замолкнут бредни дураков,
Любви немеркнущий алмаз
Соединил навеки нас.
 

   О связи Цзиньлянь с Цзинцзи прослышала и его жена. Она наедине допросила мужа.
   – И ты поверила этой злодейке, рабскому отродью?! – отвечал жене Цзинцзи. – Да я вчера в лавке ночевал. Подумай, мог я попасть в сад или нет? Потом, и ворота туда целые дни на запоре.
   – Будет тебе языком-то болтать, арестант проклятый! – не унималась жена. – Если же будешь мотаться, как былинка на ветру, а до меня дойдут слухи и матушка станет мне выговаривать, тогда ты мне не нужен. Уходи от меня подобру-поздорову,
   – Пересуды есть и будут, – продолжал Цзинцзи. – Но их не станет, когда откажешься их слушать. Я нисколько не удивлюсь, если эта негодяйка, рабское отродье, плохо кончит. Ведь ее наговорам не верит даже матушка.
   – Хорошо, если б это были только наговоры.
   Да,

 
Кому про молодца известно,
Сколь в нем душонка легковесна?
Кто про его красотку знает, –
Коварная, что замышляет.
 

   Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ
У ЮЭНЯН ГРОМКО ВЗЫВАЕТ О ПОМОЩИ В ОБИТЕЛИ ЛАЗУРНЫХ ОБЛАКОВ
СУН СПРАВЕДЛИВЫЙ, ДВИЖИМЫЙ ЧУВСТВОМ ВЫСШЕГО ДОЛГА, ОСВОБОЖДАЕТ ВДОВУ ИЗ КРЕПОСТИ СВЕЖЕГО ВЕТРА

   Вечнозеленой сосной
   свой век живет отнюдь не каждый:
   Ее рожденье – чудный плод
   слиянья Неба и Земли.
   К ней, чистой, словно к роднику,
   всяк тянется, томимой жаждой;
   Грязь мира к ней не пристает,
   худое – от нее вдали.
   Достойных женщин много есть:
   та благонравна, та невинна;
   Но непорочная вдова –
   звучит достойней всех похвал.
   Все долголетия хотят,
   секрета жаждут жизни длинной.
   Тем, кто хотел бы долго жить,
   я б доброй славы пожелал^[1577]

   Так вот. Пригласила однажды Юэнян старшего брата и стала держать совет. Она решила исполнить обет, который дала умирающему Симэнь Цину, – совершить паломничество на вершину горы в области Тайань и помолиться божественной Матушке.^[1578] У Старший посоветовал сестре припасти благовония и свечи, раскрашенные изображения божеств с конями на цветной бумаге и всяческую жертвенную снедь, а Дайаню с Лайанем, которые должны были сопровождать хозяйку, велел нанять лошадей.
   Юэнян разместилась в теплом паланкине. Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь, Сунь Сюээ и падчерице был дан наказ хорошенько присматривать за домом и вместе с кормилицей Жуи и служанками беречь сына Сяогэ.
   – Пораньше запирайте внутренние ворота, – продолжала она, – и без надобности из дому не отлучайтесь. – Юэнян обернулась к Чэнь Цзинцзи: – А ты в женские покои не ходи. Вместе с приказчиком Фу у ворот сторожи. Я же к концу месяца вернусь.
   Пятнадцатого утром Юэнян возожгла жертвенные деньги. Вечером она отвесила поклон перед дщицей покойного Симэня, за трапезным столом простилась с сестрами, передала ключи от дома и кладовых Сяоюй и сделала последние распоряжения.
   На другой день рано, в пятую предутреннюю стражу, Юэнян двинулась в путь. Сопровождавшие ее брат и слуги ехали верхами. Домашние вышли проводить за ворота.
   Стояла глубокая осень. Дни были короткие и холодные. За день паломники проходили по шестьдесят, а то и по семьдесят ли. С наступлением сумерек останавливались на ночлег в гостиницах или на постоялых дворах, а с утра опять пускались в путь. Всю дорогу над ними висели серые тучи, жалобно кричали в небе улетавшие гуси. Деревья стояли голые, кругом царило уныние. Все навевало на путников непреоборимую тоску и грусть. Вот и стихи, в которых говорится про У Юэнян – как, исполняя данный мужу обет, совершала она это паломничество через далекие горы и заставы:

 
Она в стремлениях тверда,
И благородна, и горда.
Паломничества дав зарок,
Его исполнит в должный срок.
 

   Однако хватит пустословить. Не станем больше говорить о пути.
   Через несколько дней достигли они области Тайань. Перед ними вдали возвышалась Великая гора – Тай.^[1579] Действительно, это была первая гора во всей Поднебесной. Основа ее уходила в землю, вершиной своей она касалась самого сердца небес. Расположилась она в пределах земель Ци и Лу.^[1580] Грозен и величествен был ее вид!
   С наступлением вечера У Старший подыскал гостиницу, где они переночевали, а с раннего утра начали восхождение на Великую гору к монастырю. В этой обители из века в век приносились все полагающиеся жертвы, правители всех династий совершали благодарственные молебны у жертвенников Небу и Земле. Как первый храм почитался монастырь.
   Только поглядите:
   Возвышается храм на Великой Тай-горе. Ее кряжи могучие держат и землю и небо. Досточтима вершина сия – всех святынь во главе. С балюстрады заоблачной если вглядеться, то предстанет вдали и западный предел – река Мертвящая вода – Жо-шуй.^[1581] и восточный – бессмертия приют Пэнлай^[1582]. Высший пик, венчаемый причудливой сосной, укрыт густыми облаками или туманом редким. Ввысь устремились башни и террасы. К ним, кажется, солнце само – ворон золотой парит, расправив крылья. Простерлись к небу ярусами хоромы и палаты. Сюда, мнится, луна – яшмовый заяц скачет во всю прыть^[1583]. Резные балки, узорные стропила. Отливает голубизною черепица и алеют стрехи. Пестреют фениксами двери, сверкают яркие перегородки, переливаясь будто желтый флер. Свисают узорные парчовые ленты с расшитых рыбами занавесей. Издали взглянешь на изображение святого – и кажется с глазами Шуня, бровями Яо в пляске застыл увенчанный короной с девятью кистями. К божественному лику присмотришься поближе – с плечами Тана и спиною Юя, в порфиру облачен^[1584]. Вот дух девяти небес^[1585] с книгою учета душ умерших, увенчан шапкой-лотосом, в шелковый халат одетый. Вот святой мудрец в халате желто-красном, препоясанный поясом из ланьтяньских самоцветов^[1586]. Расположилась слева свита украшенных яшмовыми шпильками в туфлях с жемчугом, а справа – другая – несущих с лиловыми шнурами золотую печать. Трепет внушает величественное сооружение! Стража его – три тысячи полководцев в латах золотых верхом. Грозного вида смельчаки стоят строем в обеих галереях. Владыке служат сотни тысяч воинов в кольчугах. Разместились судьи семидесяти двух^[1587] служб под Полынь-горой^[1588]. В храме Байцзэ^[1589] Дух Земли приводит в соответствие двадцать четыре сезона^[1590]. Ежедневно божественным проникновением озарен распорядитель Огненного озера – Железноликий страж. Ежегодно являет высокую мудрость хозяин судеб смертных – Полководец Пяти путей^[1591]. Пред ними непрестанно воскуряются ароматы. Скакуны несут исполненные киноварью доклады небесным божествам, пред коими всегда обилье жертв в соответствии с сезоном года. По обычаю, и стар и мал молятся о спасении и счастье. Благоуханная дымка и благовещие облака сгущаются в храме Благополучия и Покоя. У врат истинного Света клубится счастия эфир^[1592]
   Да,

 
Тьма паломников в обители
Лазурных облаков.^[1593]
В мире славят Повелителя
На тысячи ладов.
 

   Брат привел Юэнян в храм Духа-хранителя Великой горы. В главном приделе они воскурили благовонные свечи и сотворили молитву перед святыми, в то время как даосский монах читал поминальный текст. Паломники сожгли жертвенные деньги в обеих галереях, и после монастырской трапезы У Старший повел Юэнян на самую вершину горы. Они миновали сорок девять перевалов и, цепляясь за плющи и лианы, продолжали восхождение. Окутанный густыми облаками храм богини, казалось, висел в воздухе. До него было еще добрых четыре десятка ли. Несомые ветром облака, раскаты грома и дождь – все осталось внизу. Путники вышли из храма Духа-хранителя Великой горы в час дракона, а когда достигли вершины, прошел час обезьяны.^[1594] Перед ними открылся придел божественной Матушки с наддверною таблицей, на которой значилось имя Сун Цзяна.^[1595] На вывеске золотом было начертано: «Обитель Лазурных облаков». Войдя в храм, паломники низко поклонились, потом обратили очи свои к золотому изваянию божественной Матушки. Что это был за лик!
   Только поглядите:
   На голове пучком высоким вздымается прическа – «девять драконов и летящие фениксы». Облачена в тончайшую порфиру с длинным шлейфом и золотою бахромой. Пояс у нее из ланьтяньского нефрита. Держит в руке, укрытой узорным рукавом, скипетр нефрита белого. Венчик лотоса – богини лик. Полные жизни глаза оттеняет туча волос. Губы ее – лучшая киноварь. Она бела и держится естественно и просто. Похожа на Мать Владычицу Запада – Сиванму, когда та пировала на Самоцветном озере в горах Куньлунь, или на чаровницу Чанъэ, когда та снизошла из Лунного чертога. Умения не хватит описать бессмертной облик. Нет красок воссоздать величественный лик!
   Юэнян отвесила земной поклон божественной Матушке. Рядом, у курильницы, стоял даосский монах. Лет сорока, стройный, с бородкой, свисающей тремя клоками, он сверкал белизною зубов и все время поводил маслеными глазками. На голове у него красовалась шапочка со шпилькой, прикрывавшая узел волос, а сам он был облачен в темно-красный халат и обут в сандалии, расшитые узорами в виде облаков.