Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

У ЮЭНЯН НЕЧАЯННО ПОПАДАЕТ В МОНАСТЫРЬ ВЕЧНОГО БЛАЖЕНСТВА

   В весенней дымке на ветру
   парчовые трепещут стяги.
   И дни становятся длиннее,
   и на душе царит покой.
   Кувшин отменного вина
   прибавит молодцу отваги;
   Красавица его пригубит —
   да и расстанется с тоской.
   Все ветки ив и тополей
   весною вновь зазеленели;
   Стоят с расцвете абрикосы,
   и жерди подпирают их.
   Коли мужчина не достиг
   поставленной им в жизни цели,
   Так пусть он с песнею веселой
   идет в селение хмельных.

   Итак, на другой же день У Юэнян припасла все, что полагается: трех жертвенных животных, кушанья, бумажные деньги, завернула кусок полотна и велела падчерице собираться.
   Симэнь Старшая облачилась в траур и отбыла в паланкине. Тетушка Сюэ с жертвенными дарами шествовала впереди.
   Чэнь Цзинцзи они застали у ворот дома. Тетушка велела носильщикам внести жертвы.
   – Это откуда? – спросил ее Цзинцзи.
   Сюэ поклонилась.
   – А ты будто и не знаешь, зятюшка! – воскликнула она. – От тещи пожаловали. Дочку она прислала твоего покойного батюшку почтить.
   – Теща стебанутая?! Так ее, рас так! – Цзинцзи грубо выругался. – Вспомнила прошлогодний снег!^[1650] На целых полмесяца опоздала. Человек давно в сырой земле лежит, а она с жертвами является.
   – Дорогой зятюшка! – заговорила Сюэ. – Теща твоя вдовою живет. Не забудь, она как краб безногий. Ну откуда ей было знать, что гроб сватушки доставили? Если и опоздала, обижаться не нужно.
   Пока они вели этот разговор, к воротам приблизился паланкин с Симэнь Старшей.
   – А это еще кто? – спросил Цзинцзи.
   – Как кто! – не уступала тетушка Сюэ. – Жена твоя пожаловала. Теща плохо себя чувствует. Дочь послала. Ей, во-первых, полагается при муже находиться, а во-вторых – покойного свекра почтить.
   – Сейчас же убирайтесь отсюда! – заругался на паланкинщиков Цзинцзи. – Чтобы ноги этой потаскухи тут не было! Добрые люди тысячами умирают, а этой ничего не делается. Зачем мне блудница?!
   – Разве так можно говорить! Раз она замуж вышла, ей за мужем следовать надлежит.
   – Мне блудница не нужна! – заявил Цзинцзи и обернулся к паланкинщикам. – Убирайтесь, говорят вам!
   Однако паланкинщики продолжали стоять у ворот. Цзинцзи бросился к ним и стал пинать ногами.
   – Не уйдете, да? – приговаривал он. – Ждете, пока я вам, голодранцам, ноги переломаю? Сейчас потаскухе все волосы выдеру.
   Тут носильщики подняли паланкин и понесли его обратно домой. Тетушка Сюэ решила вызвать Чжан, мать Цзинцзи, но паланкин стал удаляться, и ей ничего не оставалось, как собрать жертвенные принадлежности и пойти рассказать о случившемся Юэнян.
   Юэнян чуть было сознания не лишилась от гнева, когда ей доложила тетушка Сюэ.
   – Вот арестант бесстыжий! – заругалась она. – Чтоб тебе провалиться! Когда вас по закону преследовать начали, так ты в доме тестя укрылся. Сколько лет тебя поили-кормили! И вот за все доброе злом отплачиваешь? Покойник, не тем будь помянут, зря тогда тебя принял. Тебя как порядочного приютили, а ты вон какие штуки выкидываешь. Мне от ворот поворот?! Да как он смеет со мной, тещей, так обходиться! – Юэнян обернулась к Симэнь Старшей и продолжала. – Дочка! Ты же своими глазами видала. Разве мы с отцом твоим хоть когда-нибудь его обидели?! А ты пока жива ему принадлежишь, умрешь – станешь духом в их доме. Я тоже не могу тебя оставлять. Завтра же переходи к нему в дом. А его не бойся. Не утопит же он тебя в колодце! Как бы ни храбрился, не решится человека губить. Ведь и на него найдется управа.
   Однако не станем больше говорить о том вечере.
   На другой день Симэнь Старшая, сопровождаемая Дайанем, снова отбыла в паланкине.
   Чэнь Цзинцзи дома не оказалось. Он ушел на кладбище насыпать курган над могилой отца. Его мать, урожденная Чжан, как того требовал обряд, приняла невестку.
   – Поблагодари от моего имени сватьюшку за присланные жертвы, – наказала она Дайаню. – Да скажи, чтобы она на моего сына не обижалась. Пьяный он был, вот так и получилось. А с ним я еще поговорю.
   Она угостила Дайаня, и он, успокоенный, отправился домой.
   К вечеру с кладбища воротился Цзинцзи.
   – Опять ты заявилась, потаскуха? – заругался он на жену и принялся бить ее ногами. – Чего тебе тут надо? Опять скажешь, вас объедаю, да? А сколько вы сундуков и корзин с моим добром захватили? Вот отчего вы и разжились-то! А еще болтают: зятя, мол, поим-кормим. Добрые люди на тот свет уходят, а тебя, потаскуху, все земля носит.
   – Вот бесстыжий арестант! – заругалась в ответ Симэнь Старшая. – Есть ли у тебя совесть, арестантское твое отродье, а? Убили потаскуху, вот тебя и бесит. На мне зло решил срывать, да?
   У Цзинцзи волосы встали дыбом от злости. Он что есть сил начал бить жену кулаками. Тут подоспела его мать и стала было уговаривать сына, но он оттолкнул ее в сторону.
   – Ишь ты, арестантское отродье! – со слезами на глазах закричала мать. – Налил глаза-то кровью, на мать родную замахиваться!
   К вечеру Симэнь Старшую снова пришлось отправить в паланкине домой.
   – Убью, потаскуха, если не вернешь мне сундуки с корзинами! – угрожал Цзинцзи.
   Напуганная Симэнь Старшая, не решаясь больше ехать к мужу, осталась в отчем доме.
   Тому свидетельством стихи:

 
Они друг другу доверяли смело.
Любви, казалось, не было предела!
Но умерла любовь, окрепнуть не успев,
И в памяти лишь ненависть да гнев.
 

   Так Симэнь Старшая и осталась жить в доме отца.
   Однажды, дело было в третьей луне, в день поминовения усопших, У Юэнян велела приготовить благовония, свечи и жертвенные деньги. Трех жертвенных животных, вино и закуски уложили в два короба и отправили на загородное кладбище для принесения жертв душе Симэнь Цина.
   Сунь Сюээ, Симэнь Старшая и служанки остались домовничать. У Юэнян взяла с собой Мэн Юйлоу и Сяоюй, а также кормилицу Жуи с Сяогэ на руках. Все они отбыли в паланкинах. Приглашение на кладбище получили также брат Юэнян, У Старший, с женой.
   Когда они миновали городские ворота, перед ними раскинулось необозримое поле, покрытое ковром благоухающих цветов. Радовали взор обрамленные алым ярко-зеленые купы ив. Непрерывным потоком двигались толпы гуляющих – мужчины и женщины. Нет лучшего времени года, чем весна! Как очаровательна ее красота! Как ласково весеннее солнце, как нежен ветерок! Он ласкает ивовую почку, раскрывает бутон цветка и разносит душистую пыльцу. То веет теплом, то прохладой. И скачут всадники на холеных конях, а дамы выезжают в роскошных паланкинах. Гуляют по ароматным тропам и дорожкам. И даже пыль, что вздымается на дорогах, благоуханна весной. Распускаются тысячи цветов, и тьма трав пускает ростки – эти вестники весны. Весна ликует в цвету, даря нежную ласку и тепло. Чаруют обильно напудренные и подрумяненные цветы только что распустившихся персиков. Завораживают тонкие стройные, колышущиеся на ветру молодые плакучие ивы. Щебечут на сотни голосов золотистые иволги, пробуждая нас от полуденного забытья. Неумолчно кричат пурпурные ласточки, давая нам понять муки любовного томленья. На обогретом щедрым солнцем пруду резвятся желтые гусята, широкую и благоуханную водную гладь бороздят отливающие зеленью утки. А там, за рекой, в чьем-то подернутом зеленоватою дымкой поместье взмывают среди тополей качели. Да, до чего ж в самом деле прекрасна весна! С ее приходом в области или уезде, в селенье или на обыкновенном деревенском базаре – всюду тебя ждут развлеченья.
   Тому свидетельством стихи:

 
Всюду веселье
В праздник весенний,
Игры под сенью
Алой айвы.
Семьями вместе
В ближнем предместье.
Слышатся песни,
Смех средь травы.
Вечерние росы,
Цветут абрикосы,
И дождик раскосый
Кружит на пруду.
Уснул юный путник,
Красотки на лютнях
Весной в новолунье
Играют в саду.
Качели-лианы
И юбки-воланы,
Летучие эльфу
И радуги шлейфы
 

   А теперь вернемся к У Юэнян. Когда они добрались в паланкинах на поле пятой версты, где находилось кладбище, Дайань понес коробы со съестным на кухню. Развели огонь, и повара принялись готовить блюда, но не о том пойдет речь.
   Юэнян и Юйлоу, а за ними Сяоюй и кормилица Жуи с Сяогэ на руках проследовали в гостиную, где им подали чай. Ждали прибытия старшей невестки У.
   Дайань расставил на жертвенном столе перед могилой Симэнь Цина три жертвенных туши, кушанья и разложил бумажные деньги. Ждали невестку У. Однако им с мужем так и не удалось нанять паланкин, и они прибыли только к полудню на ослах.
   – Вы не в паланкине, невестушка? – спросила Юэнян. – Что, не было?
   Ее угостили чаем и, переодевшись, они пошли на могилу Симэнь Цина.
   Юэнян несла пять благовонных палочек. Одну она передала Юйлоу, другую – кормилице Жуи с Сяогэ, две – брату и невестке. Юэнян воткнула палочку в курильницу для благовоний, склонилась в низком поклоне и, немного отступив, начала:
   – Мой старший брат! Ты был человеком при жизни, стал духом после кончины. Ныне, в прекрасный день весенних поминок, твоя верная жена, урожденная У, вместе с сестрицей Мэн Третьей и годовалым сыном Сяогэ, пришла к тебе на могилу возжечь связку жертвенных монет. Спаси и сохрани сына своего и да продлится его жизнь до ста лет, чтобы он мог убирать твою могилу. Мой старший брат! Мы жили с тобой как муж и жена. Как тяжело мне бывает всякий раз, когда я представлю себе твой облик, когда мне послышится твой голос.
   Дайань поджег жертвенные деньги. Юэнян заплакала.
   Тому свидетельством романс на мотив «Овечка с горного склона»:

 
Жгу жертвенные деньги у погоста
И хромонога моя поступь
Твоей опоры лишена
Твоя безмужняя жена
На полпути одна осталась
Не прекословя, встретить старость.
Ты радости со мной делил и чаянья,
Тебя всегда ждала ночами я,
А нынче ночи без огня,
Лишь звёзды кладбища манят.
Не видел сына ты лица.
Твой сын родился без отца.
Лишь мне забыть любимого нет силы,
Зову и плачу у могилы!
В пыли янтарная лоза,
Застигла с полпути гроза
Нас ураган домой не пустит.
Навеки разлетелись гуси.
 

   В добавление романс на мотив «Чарует каждый шаг»:

 
Жгу жертвенные деньги без конца,
И ветер заклубился пеплом.
Нет предо мною милого лица,
Пусть я ослепну!
Мы – мать и сын, две сироты,
Нам дом постыл.
 

   Вперед вышла Юйлоу. Она воткнула благовонную палочку и, низко поклонившись, заплакала.
   Тому свидетельством романс на первоначальный мотив:

 
Жгу жертвенные деньги – гари кучи!
Глаза болят от слез горючих,
И я взываю: Люди! Небо!
Пустая молодость нелепа!
Цветы развеял сенокос,
Мне сохнуть до седых волос.
Наследник твой у Старшей есть сестрицы.
Лишь ей вдовством своим гордиться.
А я – бесплодная труха,
Раскрошенная шелуха,
Гнилое мертвое растенье,
Мне не осталось даже тени!
 

   В добавление романс на мотив «Чарует каждый шаг»:

 
Был полон сил, как вешний стебелёк.
Но сокрушил тебя нездешний рок,
Меня извёл, глухой, незрячий,
Я не живу, а только плачу.
И нету от тебя вестей,
И холодна в ночи постель.
 

   После Юйлоу благовонную палочку поставила кормилица Жуи с Сяогэ на руках. Она опустилась на колени и отвесила земные поклоны. За ней воскурил благовония У Старший и его жена. Затем все проследовали в крытую галерею, где был накрыт стол. Юэнян пригласила брата с невесткой занять почетные места. Сама она и Юйлоу сели сбоку, а Сяоюй, кормилица Жуи и Ланьхуа, служанка госпожи У, расположились по обеим сторонам. Подали вино. Однако оставим их пока за трапезой.
   Расскажем теперь о столичном воеводе Чжоу Сю, жены которого в тот же день посетили кладбище.
   Ночь накануне дня поминовения усопших Чуньмэй провела с хозяином. Притворившись спящей, она вдруг зарыдала и проснулась.
   – Что с тобой? Отчего ты плачешь? – обратился к ней встревоженный Чжоу Сю.
   – Я видела во сне матушку, – отвечала Чуньмэй. – Она явилась мне вся в слезах. Ведь я, говорит, вырастила тебя. А мне, думаю, не придется принести ей жертвы даже в день Хладной трапезы,^[1651] когда поминают усопших. Оттого я и проснулась заплаканная.
   – Раз она растила тебя, ты как дочь обязана выразить ей свое почтение, – заметил Чжоу. – А где ее могила?
   – За Южными городскими воротами, – пояснила Чуньмэй, – сзади монастыря Вечного блаженства.
   – Не волнуйся! – успокоил ее муж. – Я покровитель монастыря Вечного блаженства и всегда заказываю там службы. Завтра мы посетим кладбище. Вели слугам захватить жертвенную снедь. Там ты и принесешь жертвы покойной матушке, сделаешь доброе дело.
   Начальник гарнизона приказал слугам приготовить вина, закусок и фруктов, а также жертвенные принадлежности, с тем чтобы поехать на семейное кладбище, возле которого у него было обширное поместье с просторными залами, хоромами и парком. Там-то, в зале Услаждений предков и был устроен жертвенник.
   Вместе с воеводой Чжоу на кладбище отбыли в больших паланкинах его старшая жена, Сунь Вторая и Чуньмэй. Каждую из них несли четыре паланкинщика. Процессию сопровождал отряд воинов, которые возгласами разгоняли с дороги зевак.
   Между тем, после короткой трапезы с братом и невесткой У Юэнян опасаясь скорого наступления сумерек, велела Дайаню с Лайанем тотчас же собрать съестное и накрыть стол наверху в кабачке. Она решила пойти в раскинувшуюся у Длинной плотины деревню Абрикосов.^[1652] Там сверху, из кабачка на холме, было удобнее любоваться весельем праздничной толпы. Туда-то и послала своих слуг Юэнян.
   Поскольку у невестки Юэнян не было паланкина, женщины направились в кабачок по цветущему полю, а носильщики с паланкинами следовали за ними. Шествие замыкал У Старший, который вел двух ослов.
   На расстоянии трех ли от кладбища они миновали Персиковую харчевню, и вдали, в предместьи пяти ли^[1653] им открылась деревня Абрикосов. Всюду на могилах громко веселились знатные баричи и барышни, тут и там мелькали их яркие наряды. А женщины продолжали свой путь, любуясь природой, вдыхая аромат цветущих полей, благо стояло тепло и дул приятный ветерок.
   Неожиданно сквозь зелень ясеней показался монастырь.
   До чего же изумительное то было творение!
   Только поглядите:
   Высоко вздымаются центральные врата уединенной буддийской обители – Брахмы.^[1654] дворца. Отчетливостью знаков поражает высочайше утвержденная вывеска-доска. Алмазные скипетры держат суровые стражи у входа. Идет служба в пяти громадных храмах. Отливает бирюзою чешуя драконов с черепицы. В обеих галереях – монашеские кельи из цветного кирпича блестят, как черепаший щит. В переднем храме укрощают бурю и молят о дожде, а в заднем возносятся молитвы буддам прошлого и грядущим. Колокольни и звонницы возвышаются тут и там. Скалою высится Башня Священного Канона – Трипитаки. Древко хоругви достигает благовещих облаков. Пагода как будто вторглась в самые пределы Млечного Пути. Повсюду рыбы деревянные^[1655] развешены и била. Пред ликом Будды горят ярко свечи и лампады. Клубится, вьется из курильниц аромат. Стягам и хоругвям несть числа. Рядом с храмом милосердной Гуаньинь придел Наставника и Патриарха^[1656]. Их с драгоценными камнями балдахины слиты воедино. Близ трона Матери демонов^[1657] прибежище всех святых-архатов. Постоянно нисходят в этот храм небесные духи хранители веры^[1658]. Из года в год прибывает туда Досточтимый Укротитель демона Мары^[1659]
   – Что это за обитель? Как она называется? – спросила Юэнян.
   – Это обитель Вечного блаженства, – отвечал У Старший. – Здесь молится почтенный Чжоу Сю. Покойный зятюшка в свое время пожертвовал на монастырь не один десяток лянов серебра.^[1660] Оттого так и сверкает отремонтированный храм Будды.
   – Зайдем, поглядим? – обратился Юэнян к невестке У.
   С этими словами они направились в монастырь.
   Вскоре их заметил послушник и доложил настоятелю. Тот, обнаружив толпу прибывших, вышел встретить милостивых жертвователей.
   Только поглядите на этого настоятеля:
   Синевою отливает у него обритая до блеску голова. Ароматами и мускусом от умащен. Горит золотом ряса с иголочки густо-желтого цвета сандала. На ногах сандалии темно-синие, какие найдешь лишь в Фучжоу. Препоясан шелковым шнуром, из пурпурной тесьмы сплетенным, какой купишь разве что в Западном крае.^[1661] Весь лоснится от жиру буддийский монах, чей насильника взгляд вожделенный так и ищет красотку в толпе прихожан. Этот лысый детина сладкоречив и услужлив, весь от жажды сгорает совратить молодую вдову. Страстью обуянный, он торопится в скит, чтоб монашку обнять. Снедаемый похотью, он молоденького инока в келье ищет. Он алчет ложе с девою святою разделить, с Чанъэ утехам плотским предаться.
   Подойдя к У Старшему и Юэнян, настоятель приветствовал их со сложенными руками, потом велел послушнику открыть храм и пригласил милостивых жертвователей-бодхисаттв насладиться его красотами. После того как молодой монах угостил прибывших чаем, послушник открыл обитель и провел их во главе с Юэнян по обеим галереям. Закончив осмотр, все проследовали в покои настоятеля, где им тотчас же заварили лучшего чаю на сладкой воде и подали в серебряных, искрящихся как снег, чашках, напоминающих слитки.
   У Старший осведомился о монашеском имени настоятеля.
   – Мое имя в монашестве Даоцзянь, – отвечал тот, хихикая. – Я настоятель обители, милостивым покровителем коей является его сиятельство воевода Чжоу. В храме сто десять монахов. Множество странствующих иноков в заднем приделе. Там они погружаются в сидячую медитацию, совершают заказные службы и молятся за своих благодетелей, жертвователей-данапати со всех концов света.
   Во внутреннем покое накрыли стол, и настоятель пригласил туда прибывших во главе с Юэнян.
   – Прошу меня простить за скромный прием, – говорил он.
   – Не извольте беспокоиться, отец настоятель, – отвечала Юэнян и передала через брата пять цяней серебра. – Пусть пойдут всемилостивому Будде на благовония.
   Даоцзянь расплылся в улыбке.
   – Премного вам благодарен за подношение, милостивая бодхисаттва, – раскланивался настоятель. – Посидели бы немного. Бедному иноку и попотчевать-то вас нечем.
   На столе появились постные блюда и сладости. Настоятель сел сбоку и взял палочки для еды, намереваясь составить компанию Юэнян и ее брату.
   Внезапно словно громовые раскаты сотрясли настоятельские покои. Тишину нарушили два ворвавшихся молодца в темном одеяньи.
   – Отец настоятель! – тяжело дыша, обратились они. – Скорее выходите! Младшая госпожа из дома его сиятельства воеводы пожаловали.
   Даоцзянь торопливо накинул рясу, надел на ходу клобук и велел послушнику прибрать пока посуду.
   – Будьте так любезные, почтенные бодхисаттвы, – обратился он к сидевшим за столом, – пройдите, пожалуйста, на время в небольшую комнату. Я не задержусь. Только провожу прибывшую госпожу, и мы еще посидим за трапезой.
   У Старший стал было откланиваться, но настоятель никак не хотел их отпускать.
   Монахи ударили в колокола и гонги, и настоятель побежал за ворота, чтобы встретить знатную особу на достаточном расстоянии от монастыря.
   Наконец, на дороге показалась толпа слуг. Они окружали громадный паланкин, как облако плывущий, с востока. Носильщики в промокших насквозь куртках обливались потом.
   Настоятель сложил руки на груди и низко поклонился.
   – Никак не ожидал я, ничтожный инок, – говорил он, – что вы изволите пожаловать к нам, сударыня. Прошу покорнейше простить, что опоздал, не смог встретить по дороге.
   – Извините меня за беспокойство, отец настоятель, – отвечала из-за занавески Чуньмэй.
   Тем временем слуги уже были за монастырем на могиле Цзиньлянь, где поставили стол и разложили на нем жертвенную снедь и бумажные деньги.
   Наконец-то пожаловала и сама Чуньмэй. Носильщикам она велела миновать храм и нести ее под тополь к могиле Цзиньлянь. Когда Чуньмэй выходила из паланкина, ее с обеих сторон поддерживали слуги. Чуньмэй не спеша приблизилась к могиле и, поставив благовонную палочку, четырежды поклонилась.
   – Моя матушка! – начала она. – Сестрица Пан пришла к тебе возжечь связку бумажных денег, чтобы тебе хорошо жилось на небесах. Когда тебе будет трудно, не жалей денег. Если б знала, что ты погибнешь от руки ненавистника, я б сделала все, чтобы и ты вошла в дом начальника. Мы б жили опять вместе. Но я упустила время, и теперь поздно раскаиваться.
   Чуньмэй умолкла. Слуги зажгли жертвенные деньги, и она, выйдя вперед, громко зарыдала.
   Тому свидетельством романс-плач на мотив «Овечки с горного склона»:

 
Жгу жертвенные деньги втихомолку.
Споткнулась ты, и туфелек осколки
Рассыпались по каменному полу…
Мой голос безутешно долог…
Наполнит ли загробную дыру?
Ты – жертва красоты в миру.
За обаяние – на бойню,
За смелость помыслов – тропою
Дырявых вен, возмездий братних.
На горле нож – обманом брачным.
Сидели вместе на одних коленях,
Ты – мужнею женою, я – служанкой.
Но умер муж и не рожден наследник,
И нас в товар для сводников разжаловали.
Но скупщик мой – чиновник знатный
Тебе купцом – чужая зависть.
Пожухла молодая завязь…
Молюсь тебе тысячекратно.
Я не успела выкупить из плена
Тебя живой – лишь смрадные останки!
Нет оправданья мне, служанке!
Лишь жертвенного дыма пелена.
 

   Однако не будем больше говорить, как при жертвоприношении оплакивала бывшую хозяйку Чуньмэй.
   Вернемся к У Юэнян. Она все еще сидела в покоях настоятеля, в то время как тот, услыхав о прибытии знатной особы, пошел ее встречать и задержался. Юэнян поинтересовалась, в чем дело.
   – У младшей госпожи здесь, за обителью, недавно похоронили сестру, – пояснил послушник. – Вот они в день поминовения и пожаловали убрать могилу и принести жертвы.
   – Уж не Чуньмэй ли это? – проговорила Мэн Юйлоу.
   – Но откуда у нее взялась сестра? – недоумевала Юэнян и опять обратилась к послушнику. – А как фамилия госпожи?
   – До замужества Пан, – отвечал послушник. – Они дали отцу настоятелю около пяти лянов на панихиды по покойной сестре.
   – Помнится, сам как-то называл ее барышней Пан, – продолжала Юйлоу. – Должно быть, Чуньмэй и есть.
   Пока они говорили, появился настоятель и велел послушнику поскорее приготовить чаю.
   Немного погодя перед кельей остановился паланкин. Юэнян и Юйлоу следили за ним из-за занавески. Присмотревшись к выходившей из паланкина, они убедились, что это была Чуньмэй. Она заметно пополнела, особенно в лице, и казалась изваянной из нефрита. Ее прическу обильно украшали жемчуг и бирюза.
   Высоко вздымались фениксы-шпильки. На ней была ярко-красная вытканная цветами кофта и нежно-голубая широкая юбка, отделанная золотой тесьмой. Мелодичный звон подвесок сопровождал каждый ее шаг. Как она не походила теперь на прежнюю Чуньмэй!