Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   Юэнян долго колебалась. Отобрать Ланьсян у Мэн Юйлоу, а Чуньмэй у Пань Цзиньлянь было неудобно. Сючунь ухаживала за Сяогэ, и ее тоже нельзя было отпускать. Тогда она обратилась к своим горничным Юйсяо и Инчунь. Те согласились.
   Лайбао нанял носилки и повез девушек прямо в столицу в резиденцию государева наставника. Еще по дороге он насладился ими обеими. По прибытии он встретился с Хань Даого и Ван Шестой и рассказал им, как обстоят дела.
   – Спасибо тебе, сватушка, – благодарил его Хань Даого. – А то нажил бы неприятности. Впрочем, я их не боюсь. Все равно они не посмели бы меня в столице разыскивать.
   Чжай Цяню представили красавиц Инчунь и Юйсяо. Им не было и восемнадцати.^[1547] Одна играла на цитре, другая – на гитаре. Их отдали в услужение хозяйке, а Лайбао получил два серебряных слитка. Один Лайбао прикарманил, а другой вручил Юэнян да еще припугнул ее.
   – Не видать бы вам этого слитка, если б я не поехал, – говорил он. – Поглядели бы вы, какой роскошью наслаждаются там Хань Даого с женой. Свой дом, целая толпа горничных и служанок. Дворецкий Чжай зовет его не иначе, как «сударь». А дочка их, Хань Айцзе, хозяйке служит, так около нее и увивается, ни на шаг не отходит. Отборными яствами питается, а как одета! Письму и счету обучили. В довольстве умнеет человек. А какая она стала высокая да стройная! И собой хороша. Ко мне вышла – точно деревцо нефритовое. Бойкая такая и смышленая. Речистая стала. Меня все дядюшкой звала. Наши горничные при ней будут рукоделием заниматься.
   Тронутая Юэнян от души поблагодарила Лайбао и распорядилась, чтобы его накормили и угостили вином. Она хотела было наградить его серебром, но он опять отказался, а кусок атласу для жены Хуэйсян взял, но не о том пойдет речь.
   Отправился однажды Лайбао вместе с братом жены Лю Цаном на пристань Линьцин. Продали они холст, который хранился на постоялом дворе, и выручили восемьсот лянов серебра. На вырученное Лайбао тайком приобрел за городом, неподалеку от Лю Цана, дом, где открыл лавку. Чуть не каждый день собирались там друзья. Хуэйсян скажет, бывало, Юэнян, будто хочет навестить родителей, а сама в загородный дом. Разоденется, прическу жемчужным ободком украсит – вся в золоте и серебре так и засияет. А то наймет паланкин да к Ван Свинье, матери Ван Шестой, отправиться про помолвку напомнить да внучку ее гостинцами побаловать, когда же вернется, переоденется в свое обычное платье и обратно в хозяйский дом. Обманывала она У Юэнян, а та и не догадывалась.
   Лайбао возвращался обычно пьяный. Придет бывало в покои Юэнян и начинает отпускать шутки, заигрывать. И так не раз и не два. Не будь Юэнян женщиной строгих правил и убеждений, наверняка совратил бы он ее с пути истинного. А ведь служанки и жены слуг докладывали ей, что Хуэйсян с Ван Свиньей породнилась, в золото да серебро наряжается, о себе слишком высоко понимает. Да и Пань Цзиньлянь не один раз предупреждала ее о том же. Только Юэнян не верила разговорам.
   Слух дошел до Хуэйсян, и она ругала на кухне всех от мала до велика. А Лайбао заважничал.
   – Да вам только бы на кане сидеть да языком болтать, – похвалялся он, напыщенный и смотревший на прислугу свысока. – А я реки борозжу. Сколько я товаров привез, сколько серебра добыл. Да без меня вам бы приказчик Хань рты давно заткнул, как волов взнуздал бы да увел в столицу. Вы бы и ахнуть не успели, как бульк – и на дно. А то несут всякую чушь. Слова доброго от вас не услышишь. Только и знают судить да рядить: хозяев, мол, обманул, деньги прикарманил. А обвиняемый-то, как говорится, знать не знает, ведать не ведает. Не зря сказывают: пересудам поверишь, голову потеряешь.
   – Чешут языками, шлюхи проклятые! – ругалась его жена Хуэйсян. – Будто мы с мужем за хозяйский счет разбогатели, зазнаемся, насчет свадьбы переговоры ведем. Да я, как бедная монахиня, к сестре своей ходила, кое-что из одежды да украшений в долг выпросила, а они уж клевету возводят: на хозяйские, дескать, деньги справила. Или хотите, чтобы нас из дому выгнали? Да пусть гонят. Уйдем! А вам, воронью, чтобы с голоду подохнуть! Покарает вас Небо! Вот глаза протру и погляжу, как вы, потаскухи, рабские отродья, в Симэневом-то доме удержитесь.
   У Юэнян слышала, как ругалась Хуэйсян, как искала повода устроить большой скандал, как грозилась наложить на себя руки. Лайбао же, оставаясь наедине с хозяйкой, забывал приличия. Выведенной из себя Юэнян ничего не оставалось, как предложить им покинуть дом.
   Лайбао тогда начал в открытую торговать с шурином холстом и цветными тканями. У них постоянно собирались друзья и торговцы, но не о том пойдет речь.
   Да,

 
Предаст хозяина слуга,
почуяв, что ослабла власть.
Недолго тут живой душе
в тенета дьявола попасть.
Тому свидетельством стихи:
Все видит Небо, Небу все известно,
Живите, люди в Поднебесной честно.
О люди! Пусть не будет во Вселенной
Вовек ни вероломства, ни измены.
Всегда над головою Небо ясно,
Обманывать его небезопасно.
 

   Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
ПАНЬ ЦЗИНЬЛЯНЬ ЛУННОЙ НОЧЬЮ НАЗНАЧАЕТ ТАЙНОЕ СВИДАНЬЕ
ЧЭНЬ ЦЗИНЦЗИ В РАСПИСНОМ ТЕРЕМЕ УБЛАЖАЕТ КРАСАВИЦ

   Припоминаю первое свиданье:
   Был наш приют случайный слишком светел,
   Но нас влекло взаимное желанье.
   Почти никто проказ и не заметил.
   Припомню все – и голова кружится,
   Лечу к тебе на радостях, как птица,
   Счастливая божественной судьбою –
   Навеки неразлучной быть с тобою.

   Итак, с тех пор как Пань Цзиньлянь увлекла Чэнь Цзинцзи во флигеле рядом с залой, в которой стоял гроб с Симэнем, их, словно мух на сладкое, так и тянуло друг к дружке. И средь бела дня, и в сумерки обменивались они многозначительными взглядами и улыбками, То встанут бывало рядышком и отпускают шутки, смеются, а то сядут, прижмутся и начнут без стеснения возиться. Когда им мешали договориться, они изливали душу в любовных посланиях и незаметно подбрасывали их друг дружке. Так она поверяла свои желания ему, а он – ей.
   Шла четвертая луна. Как-то спрятала Цзиньлянь в рукав расшитый серебром платок, а в него завернула бледно-зеленый шелковый с бахромою мешочек. В мешочке лежали душистые травы, лепестки розы, локон волос и веточки сосны и кипариса. На нем она вышила парные строки: «Будь вечнозелен и молод, как кипарис и сосна» и «Красавицы ланиты нежней, чем распустившийся цветок». Предназначался мешочек для Цзинцзи, но того во флигеле не оказалось, и Цзиньлянь бросила его через оконную щелку.
   Когда вернулся Цзинцзи, он сразу заметил на полу узелок, в котором обнаружил мешочек с благовониями и лист бумаги с романсом на мотив «Обвилася повилика»:

 
Прими расшитый серебром платок,
Сухой травы пучок пахучий;
Моих волос срезаю завиток,
Храни его – он черен, словно туча.
Шлю ветки кипариса и сосны –
Мы забывать друг друга не должны.
Светильник дал мне душу отвести –
Пишу тебе жемчужинами слез.
Смотри, ночную тьму не упусти,
Жду под кустами чайных роз.
 

   Цзинцзи понял, что она ждет его на тайное свидание в саду под лозами чайных роз, и тотчас же достал отделанный золотом веер из бамбука со следами слез феи реки Сян,^[1548] набросал на нем в ответ романс и, сунув в рукав, направился в сад.
   В покоях Цзиньлянь оказалась У Юэнян. Ничего не подозревая, Цзинцзи вошел в калитку.
   – Ты дома, моя дорогая? – громко спросил он.
   Едва заслышав голос Цзинцзи, Цзиньлянь бросилась к двери и, отдернув занавес, сделала знак рукой.
   – Кто, думаю, пожаловал, а это ты зятюшка, – воскликнула она и, чтобы рассеять сомнения Юэнян, продолжала. – Жену, говоришь, ищешь? Она только что здесь была. Наверно, у беседки цветы рвет.
   Цзинцзи заметил сидевшую у нее в комнате Юэнян и, сунув потихоньку веер в рукав Цзиньлянь, удалился.
   – Зачем это зять Чэнь к тебе приходил? – спросила Юэнян.
   – Падчерицу ищет, – отвечала Цзиньлянь. – Я ему в саду посмотреть велела.
   Так ей удалось обмануть Юэнян. Немного погодя Юэнян пошла к себе, а Цзиньлянь достала из рукава подарок. Когда она развернула, то увидела белый шелковый веер с планками из пятнистого бамбука. На нем был изображен зеленый камыш, среди которого текла речушка. Картину дополнял романс на мотив «Цветок нарцисса»:

 
Лиловые планки бамбука средь белого шелка,
Камыш изумрудный искусною вышит иголкой.
Точеный серебряный кант, золотая резьба –
Полезна вещица, к тому же совсем не груба.
В дни знойного лета поможет навеять прохладу –
Подальше от глаз посторонних держать ее надо,
Чтоб не приглянулась иному воришке она.
Пусть веер тебя овевает, когда ты одна.
 

   Прочитав этот романс, Цзиньлянь с приходом вечера, когда взошла луна, поспешила угостить горничных вином и отпустила. Когда Чуньмэй и Цюцзюй улеглись спать в отдельной комнате на кане, Цзиньлянь полуоткрыла в спальне окно и зажгла высокие светильники. Потом она разобрала постель и, завершив омовение, проследовала в беседку среди чайных роз, где стала ждать условленной встречи с Цзинцзи.
   Жена Цзинцзи, надобно сказать, находилась в тот вечер в дальних покоях, куда ее пригласила Юэнян послушать проповедь монахини Ван. Поэтому Цзинцзи поднес горничной Юаньсяо платок и попросил постеречь дом.
   – А я к матушке Пятой пойду, – объяснил он. – Меня играть в шашки пригласили. Как придет хозяйка, дай знать, ладно?
   Юаньсяо согласилась, и Цзинцзи отправился в сад. Освещаемые луною цветы отбрасывали тени. Приближаясь к шатру чайных роз, он издали увидел, как Цзиньлянь сняла головные украшения и распустила волосы-тучи. На ней были светло-коричневая шелковая кофта и бирюзовая узорная юбка. Ножки ее обтягивали прозрачные шелковые чулки. Когда она вышла из обвитого розами шатра, к ней бросился Цзинцзи и обнял ее.
   – Фу, негодный! Как напугал! – вскликнула она. – Хорошо, это я. Со мной можно. Я прощу. А еще кто? Тоже так бы стал? Небось смелости не хватило бы.
   Цзинцзи был навеселе.
   – А я знал, что это ты, – засмеялся он. – Ну а если по ошибке и обнял бы Хуннян, ничего страшного не случилось бы.
   И они снова заключили друг дружку в объятия, а потом, взявшись за руки, направились к дому.
   Свечи и лампы ярко освещали спальню. На столе были расставлены вино и закуски. Они заперли садовую калитку, уселись рядышком и принялись пировать.
   – А жена знает, где ты? – спросила Цзиньлянь.
   – Она в дальних покоях проповедь слушает, – отвечал Цзинцзи. – Я предупредил Юаньсяо, чтобы крикнула. Сказал, что приглашен в шашки играть.
   Они долго пировали, шутили и смеялись. Меж ними царило полное согласие.
   Как говорят, за чаем сговариваются, а за вином сходятся. Сами того не заметили, как живительный напиток растекся по жилам и на щеках зардели персика алые цветы. Они льнули друг к дружке и сливались в поцелуях. Потом, прикрыв светильник, легли, чтобы отдаться утехам. Она обняла его, а он шептал: «дорогая!».
   Цзиньлянь запела на мотив «Шестая госпожа»:

 
Ты сорвал одеяла парчовый лоскут.
Как ты ловок в игре, озорник-потаскун!
Белу ножку поднял мне на полном скаку…
Вся измята прическа, пучок на боку.
 

   Цзинцзи, улучив момент, ответил ей романсом на тот же мотив:

 
Мы сойдемся с тобой не на четверть часа.
Сам я молод, а юность творит чудеса.
И твоя расцветет пышным цветом краса.
И нас любовь необъятная, как небеса.
 

   Едва завершили игру тучки и дождя, как услыхали голос Юаньсяо у калитки.
   – Матушка вернулась, – предупредила горничная.
   Цзинцзи торопливо оделся и вышел.
   Да,

 
Шмель и мотылек вспорхнут на свет
И скроются в цветах, запутав след.
 

   Пань Цзиньлянь, надобно сказать, располагала тремя комнатами наверху. В средней приносились жертвы изображению Будды, а в боковых грудами лежали лекарственные травы и благовония.
   После того свидания Цзиньлянь и Цзинцзи стали настолько близки, будто их склеили. Не проходило дня, чтобы они не улучали случая побыть вместе. И надо же было тому приключиться! Как-то после утреннего туалета Цзиньлянь поднялась наверх воскурить благовония перед бодхисаттвой Гуаньинь. В это время туда же с ключами пожаловал Цзинцзи, чтобы взять лекарственных трав и благовоний. Они встретились лицом к лицу. Цзиньлянь забыла о бодхисаттве. Рядом никого не было, и они, обнявшись, слились в страстном поцелуе.
   – Милая моя, дорогая, – шептал он.
   – Душа моя, жизнь моя, – отвечала она. – Давай тут совершим, пока никого нет.
   И они, сняв одежды, устроились прямо на скамейке. Точно дикие уточки, порхали и резвились, наслаждаясь близостью. Волшебный корень не стремился вглубь, не нарушая нежного союза.
   Тому свидетельством романс на мотив «Цветок нарцисса», в котором упоминаются целебные растения и минералы:

 
– Дудник,^[1549] и пинеллия^[1550]
нашатырь лиловый…^[1551]
Зернышком я пальмовым^[1552]
завлеку к алькову.
– Корнем безудержной страсти^[1553] пробьюсь,
Веником перечным^[1554] в глубь устремлюсь,
С семенем пряной гвоздики^[1555] сольюсь!..
Конопляный цветок,^[1556]
будто в пьяном смятеньи.
Серебристая ртуть^[1557]
бьет фонтаном весенним…
Красной девицы сердце трепещет в томленьи…
Там сплелись среди прочей цветной мишуры,
Между жизнью и смертью в слепом вожделеньи
Два кусочка от цитрусовой кожуры.^[1558]
 

   Не будь случайности, и рассказа не получится.
   В то время как они предавались усладам, наверх за чаем поднялась с коробкой в руках Чуньмэй. Застигнув любовников врасплох, оторопевшая горничная, чтобы их не смущать, тотчас же отвернулась и стала торопливо спускаться по лестнице. Цзинцзи в спешке никак не мог отыскать свою одежду. Цзиньлянь же надела юбку и позвала Чуньмэй.
   – Сестрица, дорогая! – крикнула она. – Поди сюда. Мне поговорить с тобой надо.
   Чуньмэй подошла.
   – Сестрица, дорогая моя! – обратилась к ней Цзиньлянь. – Мы – люди свои. И зятюшка – не чужой. Ты теперь все знаешь. Мы любим друг друга и не в силах разлучиться. Только держи это про себя. Чтобы никому ни слова!
   – Зачем вы меня предупреждаете, дорогая моя матушка! – отвечала горничная. – Разве я не оправдала вашего доверия за столько лет службы, матушка? Посмею ли я разглашать тайну!
   – Если готова сохранить нашу тайну, – продолжала Цзиньлянь, – то вот зятюшка. Поди и раздели с ним ложе. Тогда я доверюсь тебе. А иначе меня будут грызть сомнения, действительно ли ты сочувствуешь нам.
   Чуньмэй от смущения то заливалась краской, то бледнела, как полотно. Ей не оставалось ничего другого, как уступить хозяйке. Она сняла узорную юбку, развязала пояс и покорно возлегла на скамейку. Вот ведь что случается!
   Да,

 
Жемчужины чистой воды,
Сияя, не знали нужды,
Разбиты ударом порока,
И нищему нету в них прока.
 

   Тому свидетельством романс на мотив «Туфелек алый узор»:

 
Рядышком жили
Теща и зять,
Ложе делили,
Теша себя.
С виду все чинно,
За жабры не взять.
Блуд самочинный –
Кривая стезя!
 

   После того как Цзинцзи овладел Чуньмэй, она взяла чай и удалилась. С тех пор Цзиньлянь еще больше сблизилась со своей горничной. Не раз и не два тайком встречались они с Цзинцзи, но Цюцзюй об этих похождениях понятия не имела. Цзиньлянь же во всем потакала Чуньмэй. В знак особого доверия подносила она горничной и наряды, и головные украшения, и всевозможные безделушки, к которым та была неравнодушна.
   В первый день шестой луны пришла весть о кончине старой Пань, матери Цзиньлянь. Юэнян по сему случаю велела купить жертвенных животных и погребальной бумаги, а Цзиньлянь отправила в паланкине за город отдать матери последние почести.
   На другой же день по возвращении, а было это третьего числа, Цзиньлянь встала рано и направилась к Юэнян. С разговорами она засиделась у хозяйки, а потом, не успев добежать, пристроилась прямо у стены во внутреннем дворе.
   После смерти Симэня гости, надо сказать, заглядывали в дом редко, и внутренние ворота перед большой залой были всегда заперты. Только Цзиньлянь подняла юбку и присела под гранатом, как ее рулады донеслись до ушей едва пробудившегося Цзинцзи, который жил тут же рядом в восточном флигеле. Цзинцзи подкрался к окну и заглянул во двор, не предполагая, что это она.
   – А-а! – протянул он. – Тебя, оказывается, тут приспичило. Юбку-то повыше подыми!
   Цзиньлянь тут же опустила юбку и подошла к окну.
   – А-а! Это ты? – проговорила она. – Только встаешь, бездельник? Женушка у себя?
   – У матушки Старшей, – отвечал Цзинцзи. – Недавно ушла. Мы в третью ночную стражу спать легли. Матушка не отпускала. Слушали «Драгоценный свиток о красном пологе».^[1559] Всю поясницу разломило, пока до конца досидел. А нынче еле-еле встал.
   – Будет уж тебе зубы-то заговаривать, разбойник! – обрезала его Цзиньлянь. – Когда ж это ты проповедь слушал, негодник, а? Пока меня не было, тебя сестрица Мэн Третья угощала. Мне ведь доложили.
   – Да ты жену спроси, – не унимался Цзинцзи. – Она очевидица. Не был я у матушки Третьей.
   С этими словами Цзинцзи встал на кан и просунул в окно свой отвердевший и распрямившийся, как палка, причиндал. Цзиньлянь расхохоталась.
   – Чтоб тебе провалиться на этом месте, арестант проклятый! – заругалась она. – Нечего старьем-то трясти! Напугал только. Спрячь сейчас же, а то впущу иглу – запрыгаешь.
   – А ты, почтенная, опять не замечаешь его бодрости, а? – Цзинцзи улыбнулся. – Попробуй-ка лучше отправь его куда следует да приголубь от души.
   – Ишь ты какой хороший! – продолжала ворчать Цзиньлянь. – Вот разбойник, арестант проклятый!
   Она достала зеркальце, поставила на подоконник и, делая вид, будто смотрится в него, занялась совсем другим. Своими алыми губами Цзиньлянь ухватила причиндал Цзинцзи и принялась нежно посасывать. Как только волшебный рог окропился чудесной влагой, грудь молодца переполнили любовные мысли и сладостные чувства.
   Да,

 
Красавица любимому в постели
Всю ночь играть готова на свирели.
 

   Если бы кто-нибудь увидел в этот момент Цзиньлянь, ему показалось бы, что она склонилась перед зеркальцем поправить прическу или подрумяниться. Ему бы и в голову не пришло, до какого бесстыдства распалила ее пагубная страсть. Она была всецело поглощена тем, что делала, когда послышались приближающиеся шаги. Цзиньлянь поспешно спрятала зеркало и отошла в сторону. Цзинцзи тоже отпрянул от окна.
   К флигелю подошел Лайань.
   – Зятюшка, – обратился он, – вас дядя Фу к обеду приглашает.
   – Пусть обедает, – отозвался Цзинцзи. – Я сейчас причешусь и приду.
   Лайань удалился.
   – Вечером никуда не ходи, – шепнула Цзиньлянь. – Я Чуньмэй за тобой пришлю. Ждать буду. Поговорить надо.
   – Слушаюсь и покоряюсь, – последовало в ответ.
   Цзиньлянь ушла к себе, а Цзинцзи привел себя в порядок и направился в лавку, но не о том пойдет речь.
   Однажды вечером, – небо было темное, звездное, стояла жара, – Цзиньлянь решила помыться и подрезать ногти на ногах. Она велела Чуньмэй нагреть воды, а сама приготовила постель, выгнала москитов и, опустив полог, зажгла в узорной курильнице благовония.
   – Матушка! – крикнула ее Чуньмэй. – Жара стоит. Может, вам недотроги для ногтей нарвать, а? Я схожу.
   – Ступай, – отозвалась хозяйка.
   – Только за ними надо на большой двор идти, – продолжала горничная. – Сейчас принесу. А вы, матушка, велите Цюцзюй натолочь чесноку.
   Цзиньлянь приблизилась к горничной и на ухо, чтобы никто не слыхал, наказала:
   – Во флигель зайди, пригласи зятюшку. Пусть ко мне вечером заглянет. Разговор есть.
   Чуньмэй удалилась.
   Когда Цзиньлянь завершила омовение и подрезала ногти, явилась горничная с недотрогою и приказала Цюцзюй растолочь ее в ступе. Потом хозяйка угостила служанку вином и отпустила в кухню на ночлег. Цзиньлянь накрасила ногти на тонких, как молодой лук, пальчиках и попросила Чуньмэй вынести во внутренний дворик скамейку, прохладную постилку, одеяло и подушку.
   Приближалась первая ночная стража. В домах богатых затихли голоса, повернулось и спустилось вниз созвездие Нефритовый шнур.^[1560] Небесною Рекой разлучены, стоят на берегах Волопас и Ткачиха. Вдруг повеяло ароматом цветов, то тут то там замерцали светлячки.
   Цзиньлянь легла на скамейку и стала обмахиваться веером. Она ждала. Чуньмэй отперла калитку.
   Да,

 
Когда луна в моем окне –
Качнется цветочная тень на стене.
Откроет двери ветерок,
И милый заглянет ко мне на часок.
 

   Цзинцзи, надобно сказать, качнул куст цветов. Это был их условный знак. Цзиньлянь заметила, как заколыхались тени цветов, и тотчас же отозвалась из дворика тихим покашливанием. Цзинцзи распахнул калитку и вошел. Они сели, крепко прижавшись друг к дружке.
   – А как дома? – спросила она.
   – Жена не приходила, – отвечал он. – Мне Юаньсяо даст знать. А Цюцзюй спит?
   – Давно легла.
   Они обнялись и тут же, во дворе на скамейке, сняв с себя одежды, отдались утехам. Так велика была их любовь!
   Только взгляните:

 
В порыве любовном друг друга лаская, милуя,
Сплели они руки, уста их слились в поцелуе.
Груди ее нежной, как шелк, он игриво касался
И ножку ее поднимал, и за туфельку брался.
От чар восхитительных плыл пред глазами туман,
Все крепче сжимал он в объятьях нефритовый стан.
Казалось, гвоздичный исходит из уст аромат…
Вот парою феникс и иволга в небе парят.
Давно уже, кажется, дождик из тучки идет.
«Дай слово, мой милый, – твердит зачарованно рот, –
Дай слово, – тут их охватила последняя дрожь, –
Дай слово, любимый, что завтра пораньше придешь!»