Ланьлинский насмешник. Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

   – Мокротной лихорадкой, ваше превосходительство, – отвечал Цзинцзи.
   – Прискорбно, очень прискорбно! – воскликнул Цай и вызвал сопровождающего. Тот принес два куска ханчжоуского шелку, пару шерстяных чулок, четыре вяленых окуня и четыре банки засахаренных фруктов. – Эти скромные дары я подношу в знак моего искреннего уважения, – продолжал инспектор и протянул полсотни ляпов серебра. – А это долг, взятый как-то у почтенною господина, который и возвращаю в знак нашей неизменной дружбы. Примите, пожалуйста, и уберите это серебро.
   – О, вы так обязательны, ваше превосходительство! – проговорил Цзинцзи.
   – Ваше превосходительство, – обратилась Юэнян. Прошу вас, пройдите, пожалуйста, в переднюю залу.
   – Благодарю вас, не извольте беспокоиться, – отвечал гость. – Я мог бы и тут выпить чашку чаю.
   Слуги подали чай. Цай выпил чашку и, быстро поднявшись, направился к паланкину.
   Юэнян, конечно, приятно было получить пятьдесят ляпов, но в то же время и грустно стало на душе: «Бывало – подумала она, – разве отпустили бы ни с чем столь знатную особу! Какой прием бы устроили. Пировали бы допоздна. А теперь? Вот они богатства. Смотри на них! А высокого гостя принять некому»
   Да,

 
Кто дружбой богат —
луной насладится и ветром.
Лишь бросит свой взгляд
увидит и выси и недра.
Тому свидетельством стихи:
Тихо в доме,
дверь не скрипнет
этим долгим вешним днем.
Только слезы
бьют ключами,
как подумаю о нем.
Дух весенний
грусть навеет,
жизни ощущаю крах.
Скорбны думы,
сердцу больно,
тени осени в очах.
 

   Итак, Ли Цзяоэр вернулась в «Прекрасную весну». Как только И Боцзюэ прослышал эту новость, он не замедлил сообщить Чжану Второму, Тот выложил пять лянов серебра и провел с ней ночь.
   Чжан Второй, надобно сказать, был годом моложе Симэнь Цина. Родился в год зайца и шел его тридцать второй год, а Ли Цзяоэр – тридцать четвертый,^[1542] но мамаша обманула гостя, сказав, что ей всего двадцать восемь, и просила Ин Боцзюэ ее не выдавать. За три сотни лянов Чжан взял се в дом второй женой. А Чжу Жинянь и Сунь Молчун за компанию с Ваном Третьим стали по-прежнему частыми гостями Ли Гуйцзе из «Прекрасной весны», но не о том пойдет речь.
   Боцзюэ, Ли Чжи и Хуан Четвертый заняли пять тысяч лянов серебра у дворцового смотрителя Стоя, такую же сумму выложил Чжан Второй, и они, войдя в сделку с областным управлением в Дунпине, взяли подряд на поставку старинной утвари двору. Несколько дней подряд пировали они в домах веселья, подъезжая на холеных конях с дорогою сбруей.
   Воспользовавшись смертью Симэня, Чжан Второй подкупил тысячью лянов члена Высшего Тайного совета Чжана, императорского родственника. Тот замолвил слово перед главнокомандующим Его Величества гвардии Чжу Мянем, чтобы назначить Чжана на освободившийся пост главного надзирателя судебно-уголовной управы. Чжан Второй купил сад и начал возводить постройки. Дня не проходило, чтобы к нему не заглядывал Боцзюэ. Этот подхалим докладывал обо всем, что происходило в доме Симэня.
   – Есть у него пятая жена, – говорил Боцзюэ, – зовут Пань Цзиньлянь. Красавица! Картина! Стихи и оды, песни и романсы – чего она только ни знает! Загадки и шарады разгадывает, в двойную шестерку и шашки играет. И грамоте обучена. А как пишет! На лютне играть мастерица. Ей не больше тридцати. Любую девицу за пояс заткнет.
   Сердце забилось у Чжана, и ему захотелось сейчас же овладеть красавицей.
   – Уж не бывшая ли это жена торговца лепешками У Чжи? – спросил он.
   – Она самая, – подтвердил Боцзюэ. – Потом ее взял Симэнь. Лет пять у него прожила. Не знаю, правда, собирается ли она замуж.
   – Узнай, будь добр, – попросил Чжан. – Если она не против, дай мне знать. Я ее возьму.
   – У меня там среди слуг свой человек поставлен, – говорил Боцзюэ, – зовут его Лайцзюэ. Погоди, я его спрошу. Если только у нее есть такое намерение, я тебе дам знать. Такую, как она, нелегко разыскать. Певица ей в подметки не годится. Сколько, помнится, Симэнь затратил усилий, прежде чем ему удалось ее взять. Как говорится, всякая тварь да имеет своего хозяина. Словом, счастливая из вас выйдет пара, что и говорить! Тем более тебе теперь при твоем-то блеске и могуществе да не насладиться такой красавицей значило бы зря копить все эти богатства и сокровища. Словом, я велю Лайцзюэ выведать ее намерения. Хотя бы только намекнула, тогда я уж пустил бы в ход все свое красноречие и наверняка расшевелил бы ее страсть. По прежде чем она войдет к тебе в дом и ты получишь полное наслаждение, тебе придется раскошелиться. Расходы выльются и несколько сотен лянов.
   Да, дорогой читатель! Ничтожен всякий на свете прихлебатель! Он корыстолюбив и полагается на сильного, льнет к тому, кто богат и всемогущ, чтобы втереться приживалой, льстит как только может своему покровителю, превозносит до небес его заслуги, прославляет его добродетели, а порою и вводит в расходы. Прихлебатель величает своего хозяина бескорыстным и справедливым, мужем, щедрым, с открытой душой, подхалимствует и угодничает, готов ради него пожертвовать сыном, бросить жену и до чего только не доходит! Однако же стоит только прихлебателю убедиться в крахе своего покровителя, как он тотчас начнет осыпать его насмешками и возводить на него клевету. Прихлебатель будет упрекать покровителя и в том, что тот дом забросил, хозяйство разорил и заветы предков нарушил. Вот-де какой он злодей! А про благодеяния забудет, как будто их никогда и не видал. Симэнь Цин ведь до того был привязан к Ин Боцзюэ, что считал его ближе брата родного – и кормил его, и одевал, и содержал. А чем он отплатил Симэню, пока тот еще теплый лежал!
   Да,

 
Пусть полосатый тигр красив —
нутро не разглядишь до дна;
Любезен с виду человек —
душа же у него темна.
Тому свидетельством стихи:
Не знал покоя побратим,
во всем старался угодить.
И чистоту по души
хотелось с лотосом сравнить.
Симэнь оставил этот мир,
и вот корыстный побратим
Тотчас готов просватать вдов
в дома к приятелям своим.
 

   Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
ХАНЬ ДАОГО, ПРИКРЫВАЯСЬ СОЛИДНЫМ ЗАСТУПНИКОМ, КРАДЕТ СЕРЕБРО
ТАН ЛАЙБАО, ПРЕНЕБРЕГАЯ ХОЗЯЙСКИМИ МИЛОСТЯМИ, ПУСКАЕТСЯ В ОБМАН

   Зависимость наша от Неба
   всевечна и непреложна,
   Есть суд, и есть воздаянье –
   уйти от них невозможно!
   Кто меры в страстях не знает,
   с чужою женой нескромен,
   Крадет у своих хозяев –
   лукав тот и вероломен.
   По смерти слугами предан
   всесильный при жизни хозяин.
   Такой обречен скитаться,
   всегда душой неприкаян.
   Чего ж ты, Симэнь добился?
   Забыв про былое братство,
   Негодники да хапуги
   расхитят твои богатства.

   Итак, Хань Даого и Лайбао получили от Симэня четыре тысячи лянов серебра и отправились в земли Цзяннани закупать товар. Под ветром питались, на воде спали. На ночь останавливались, рассветом пускались в путь. Добравшись до Янчжоу, остановились у Мяо Цина. Прочитал Мяо Цин письмо Симэня и, памятуя о том, что обязан был ему жизнью, всячески стал ублажать прибывших. Он даже купил девицу по имени Чуюнь, которую держал у себя, чтобы послать Симэню в благодарность за оказанную милость.^[1543] А Хань Даого с Лайбао целыми днями пировали и развлекались среди цветов под ивами.^[1544]
   Но вот настали первые дни зимы.^[1545] Нависли сорванные холодные тучи, с жалобным криком пролетели гуси. Опали деревья. Унылый пейзаж навевал неодолимую тоску по дому. Заторопились тогда Хань Даого и Лайбао. Пустились в разъезды за холстом, а товар сгружали пока в Янчжоу у Мяо Цина, чтобы, покончив с закупками, двинуться в обратный путь.
   Хань Даого, надо сказать, еще раньше увлекался певичкой Ван Юйчжи из старинного янчжоуского заведения, а Лайбао познакомился с Сяохун, младшей сестрой певицы Линь Цайхун. И вот пригласили они однажды певиц, а также соляного купца Ван Хайфэна и Мяо Цина на Баоинское озеро. Пировали весь день, а когда вернулись в заведение, оказалось, что матушка Ван, хозяйка Ван Юйчжи, собирается справлять свой день рождения. Хань Даого решил тогда устроить по сему случаю в заведении пир и пригласить гостей. Слуге Ху Сю велено было закупить вина с закусками и пригласить заезжих купцов Ван Дунцяо и Цянь Цинчуаня. Оба купца давным-давно пожаловали вместе с Ван Хайфэном, а Ху Сю все не было. Солнце стало клониться к закату, когда он, наконец, заявился.
   – Где это ты, голубчик, до сих пор пропадал, а? – набросился на слугу подвыпивший Хань Даого. – Где нализался, а? Так вином и разит! Гости давно пожаловали, а тебя все носит. Погоди, завтра я с тобой рассчитаюсь.
   Ху Сю искоса глянул на Ханя и удалился, ворча:
   – На меня напускаешься, а жена твоя там, небось, только успевай поворачиваться. Пока ты тут, очертя голову, с певичками шьешься, жену твою дома батюшка в объятиях душит. Вот он тебя и отослал куда подальше. Веселишься, а жена там потей, да еще как! Да тебе хоть бы хны, невдомек, пока пальцем не укажут.
   Так говорил он, стоя рядом с хозяйкой заведения, пока та не вывела его во внутренний двор.
   – Пьян ты, брат, – уговаривала его мамаша Ван. – Иди-ка проспись.
   Но Ху Сю разбушевался пуще прежнего и ни в какую не хотел уходить.
   Тем временем разодетый в белую атласную куртку, бархатный халат, валенные сапоги и теплые чулки Хань Даого пировал с гостями. Вдруг до него донеслась злобная брань Ху Сю. Разозленный он выбежал во двор и пнул Ху Сю ногой.
   – Ах ты, негодяй, арестант! – заругался Хань. – Я еще тебе по пяти фэней серебра в день плачу. Сейчас же убирайся! Болван! Думаешь, я другого не найду?!
   Но Ху Сю уходить не собирался. Двор опять огласился его криком.
   – За что гонишь, а? – вопрошал он. – Или, может, я деньги растратил? Это ты на баб деньги транжиришь, а меня замарать хочешь. Вот приедем домой, все расскажу.
   Тут Лайбао стал уговаривать Хань Даого, потом взял за руку и отвел в сторону.
   – У, сукин сын, – обернулся в сторону слуги Лайбао. – Надо ж было напиться до такой степени!
   – Дядя, дорогой ты мой! – обратился к нему Ху Сю. – Не слушай ты его! Откуда он взял, что я напился!? Нет, я ему все выскажу.
   Лайбао втащил слугу в помещение и уложил спать.
   Да,

 
Ты будешь пьян, не промочив и глотки,
И очумеешь даже без красотки.
 

   Однако не будем говорить, как Лайбао укладывал Ху Сю.
   Хань Даого из опасения, как бы гости не стали над ним посмеиваться, вместе с Лайбао старался им угодить: обносил вином и отпускал шутки. Пир был в разгаре. Сестры Цайхун и Сяохун вместе с Ван Юйчжи игрою, пением и танцами ублажали пирующих. Играли в застольный приказ и отгадывали число пальцев. Пировали вплоть до третьей ночной стражи.
   На другой день Хань Даого хотел наказать Ху Сю.
   – Что я говорил? – удивился слуга. – Ни слова не помню.
   Лайбао с Мяо Цином умиротворили Ханя, но хватит пустословить.
   Наконец, товар был закуплен, упакован и перенесен на корабль. Тут неожиданно прихворнула девица Чуюнь, предназначенная в подарок Симэню.
   – Как только поправится, я ее с посыльным отправлю, – сказал Мяо Цин.^[1546]
   Он передал вместе с ответным письмом кое-какие подарки Симэню и проводил обоих гостей, которые и отбыли втроем с Ху Сю. Ван Юйчжи и сестры Линь устроили им на пристани прощальное угощение.
   Отчалили они десятого в первой луне, но о дорожных приключениях говорить не будем.
   Когда они приблизились к плотине в Линьцзяне, стоявший на носу корабля Хань Даого вдруг заметил соседа Яня Четвертого. Тот стоял на палубе встречного корабля, а прибыл он сюда для встречи чиновного лица. Завидев Хань Даого, Янь поднял руку и крикнул:
   – Хань Сицяо! А твой хозяин в первой луне скончался.
   Тут корабль прибавил ходу, и они разминулись. Новость эту Хань Даого от Лайбао скрыл и никому не сказал ни слова.
   Постигла в то время земли Хэнани и Шаньдуна великая засуха. На тысячи ли горела земля. Поля стояли голые – выжгло даже бурьян. Цены на хлопок и холст сразу резко подскочили. Кусок холста стоил на целую треть дороже прежнего. Повсюду встречались местные торговцы-барышники, выезжавшие навстречу прибывавшим купцам, у которых и перекупали товар прямо на пристани Линьцин или в ближайших местах.
   Хань Даого стал держать совет с Лайбао.
   – На корабле у нас, считай, на четыре с лишним тысячи лянов товару, – говорил он, – Цены, видишь, на треть поднялись. Не лучше ли продать половину партии здесь, а? Тогда и на пошлине выгадаем. Ведь и дома продать – то ж на то выйдет. А упустить рынок – потом пожалеешь.
   – Ты, брат, конечно, прав, – отвечал Лайбао. – Ну а как батюшку прогневаем, что тогда?
   – Я всю вину на себя возьму, – заметил Хань.
   Лайбао был не в силах ему противиться, и они продали на тысячу лянов холста.
   – Ты, брат, оставайся с Ху Сю на корабле, – распорядился Хань Даого. – Ждите, пока я пошлину уплачу. А тысячу лянов мы с Ван Ханем упакуем и по суше домой доставим. Я перед батюшкой и отчитаюсь.
   – Письмо акцизному Цяню не забудь у батюшки попросить, – наказывал Лайбао. – Чтобы пошлину снизил и провоз не задерживал.
   – Хорошо, – согласился Хань Даого и, упаковав вьюки, вместе с Ван Ханем отбыл в Цинхэ.
   И вот однажды обогнули они полукруглую стену и въехали через южные ворота в город Цинхэ. Солнце начало клонится к закату. Тут на дороге повстречался им Чжан Ань, кладбищенский сторож Симэней. Он вез к городским воротам тележку, нагруженную вином, рисом и коробками снеди.
   – А, дядя Хань! – воскликнул сторож. – Воротился?
   Хань Даого обернулся к одетому в траур Чжан Аню и спросил, что случилось.
   – Батюшка скончались, – отвечал Чжан. – Завтра, девятого дня третьей луны, седьмая седмица исполняется. Вот матушка Старшая распорядилась съестное на кладбище доставить. Заупокойную службу править будут.
   – Какое горе! – не раз повторил Хань Даого. – И в самом деле, прохожего речь, – что надпись на камне. Не зря слух прошел.
   Сел Хань Даого на осла, а когда они въехали в город, наступил вечер.
   Только взгляните:
   На перекрестках сверкают огни фонарей. Звон колокольный несется из дымки благоуханной храма Девяти Светил. Диск луны, яркий, повис вдали над лесом. Редкие звезды мерцают на небесах. В воинской части – чу! – горнист заиграл. Падают капли – времени счет ведут на башнях они часовых. Туманом со всех сторон укутался город. Во мглу погрузились террасы и башни веселья. Густой пеленою укрыты базары и рынки. У богачей в домах плотно зашторены окна. Под расшитые пологи томно ступают красотки. Свой кабинет покидает ученый.
   Добрался Хань Даого до перекрестка, остановился и призадумался. Хотел было направиться к Симэню, да его уже не было в живых и время было позднее.
   «Поеду-ка я домой, – рассуждал он, – переночую да с женой посоветуюсь. А к хозяевам и завтра успею».
   Так и направились они с Ван Ханем на Львиную. У ворот спешились, отпустили погонщика и постучались. Служанка пошла сказать Ван Шестой.
   – Батюшка вернулись, – доложила она.
   Ван Шестая встретила мужа. Хань Даого вошел в ворота, поклонился перед изображением Будды и умылся, чтобы стряхнуть дорожную пыль. Вьюки внесли в дом. Ван помогла мужу раздеться, и он сел. Служанка подала чай.
   Хань Даого рассказал про поездку.
   – Повстречался мне брат Янь Четвертый, – заметил он. – Батюшка, говорит, умер. Только мы в город въезжаем, а нам навстречу сторож Чжан Ань с тележкой. Седьмая, говорит седмица подходит, не зря, выходит, слух прошел. Ведь на здоровье не жаловался. Что с ним случилось?
   – Да как гром грянул, так с ним беда стряслась, – отвечала Ван. – От смерти никто не огражден.
   Хань Даого развязал вьюк. В нем лежали купленные в Цзяннани одежды, шелка и дорогие украшения. Потом из двух сумок начал вытаскивать узелки один за другим, пока не выложил на кан тысячу лянов ослепительно белого сверкающего серебра в слитках.
   – Это я по дороге наторговал, – объяснил он. – И домой поторопился, а то время позднее. Уж завтра утром отнесу. А тут у меня в двух узелках своя сотня лянов. Ну как, не оставлял он тебя своим вниманием?
   – Когда жив был, еще туда-сюда, – отвечала Ван. – И ты еще думаешь серебро отдавать?
   – Вот я и хотел с тобой посоветоваться. Может, отдать половину? Как ты считаешь?
   – Ну и простофиля! – не выдержала Ван. – Хоть на этот-то раз дурака не сваляй! Нет его больше, понимаешь ты или нет? Нет у нас теперь никакого хозяина. А кто мы им такие! Родственники, что ли! «Отдать половину»! Чтобы потом неприятности нажить? А где, спросят, остальные? Уж отрубить, так сразу! Упакуем вещи, захватим это серебро и махнем к дочке в столицу. Не выпроводит же нас зятюшка. Он ведь у самого государева наставника на службе.
   – Значит, дом бросим? – недоумевал Хань. – Нет, сразу с места не тронешься.
   – Какой же ты, брат, несмекалистый! – продолжала свое Ван. – А почему бы тебе брата не позвать? Дай ему несколько лянов, пусть за домом пока присматривает. А от хозяев будут спрашивать, скажет: дочка, мол, их в столицу пригласила. Неужто они такой смелости наберутся – к государеву наставнику поедут? Ну и пожалуют – мы их не испугались.
   – Но как же так! – воскликнул Даого. – Он, батюшка, сколько нам добра делал, а мы ему, выходит, изменой отплатим? Разве это порядочно!
   – Будешь, говорят, соблюдать порядок, голодный насидишься. Он с твоей женой миловался. Возьмешь серебро – поквитаешься. А когда он умер, так я с благими намерениями жертвы приготовила, пошла почтить покойного. А знаешь, как меня Старшая хозяйка встретила?! Полдня не выходила, неотесанная потаскуха! А как только не обозвала! Я не знала, куда мне деваться. И ждать вроде неудобно, и уйти неловко. Потом уж, наконец-то, Третья вышла, приняла. Но я не осталась. В носилки – и домой. Так что за все мои унижения и мне из этих денег причитается.
   После таких доводов жены Хань Даого приумолк. На том они в тот вечер и порешили.
   А на другой день еще до рассвета, в пятую стражу, позвали Ханя Второго. Объявив о своем намерении, попросили его постеречь дом и дали не то десять, не то двадцать лянов серебра на расходы. Хань Шулер выразил полную готовность.
   – Час вам добрый, брат и невестушка! – приговаривал он. – Поезжайте и будьте спокойны. А с ними я сам управлюсь.
   Хань Даого забрал с собою Ван Ханя и обоих служанок. Наняли они две больших телеги, куда нагрузили сундуки и корзины с добром, миновали рано утром западные ворота и отбыли в Восточную столицу.
   Да,

 
Разбита клетка из нефрита –
И феникса уж нет.
Ключ золотой дракон похитил
И свой запутал след.
 

   Однако не станем говорить, как ехал в столицу Хань Даого. Расскажем про У Юэнян.
   На следующий день она взяла Сяогэ и вместе с Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь, падчерицей, кормилицей Жуи и зятем Чэнь Цзинцзи отправилась на кладбище, где принесла жертвы на могиле Симэня.
   – А я вчера дядю Ханя повстречал, – объявил Юэнян кладбищенский сторож.
   – Он вернулся? – удивилась Юэнян. – Что же мне не доложил? Наверно, сегодня придет.
   После возжигания бумажных денег Юэнян оставалась на кладбище недолго.
   Она торопилась домой. А по возвращении послала Чэнь Цзинцзи к Хань Даого и велела разузнать, где корабль с товаром.
   Цзинцзи постучался в ворота, но ему не открывали. Потом вышел Хань Второй.
   – А брата с невесткой племянница моя в столицу вызвала, – заявил он, – Где корабль – понятия не имею.
   Когда зять доложил Юэнян, она забеспокоилась и велела Цзинцзи скакать на пристань. Через три дня он добрался до Линьцина и отыскал корабль, на котором оставался Лайбао.
   – Передавал вам брат Хань тысячу лянов? – спросил Лайбао.
   – Да он к нам и не показывался, – отвечал Цзинцзи. – Его сторож Чжан Ань видал. На другой день мы на кладбище были, потом меня матушка к нему посылала узнать, но он, оказывается, с женой в столицу уехал. И серебро с собой прихватил. С кончины батюшки седьмая седмица вышла, и матушка беспокоится. На пристань меня направила.
   Лайбао ничего ему на это не ответил, а про себя подумал: «Разрази его Небо! И меня обманул. Недоброе задумал. Так вот почему он, оказывается, товар на пристани продавал. Выходит, рядом человек, а душа его за тысячи ли». Когда он узнал о смерти Симэня, то решил пойти той же дорожкой, что и Хань Даого. Завлек он Цзинцзи на пристань, где они гуляли в кабачках и домах веселья с приглашенными певичками. Лайбао между тем тайком прибрал к рукам на восемьсот лянов товару и передал его на хранение на один из постоялых дворов.
   Немного погодя уплатили они пошлину, и кораблю было разрешено следовать дальше. В порту Цинхэ они перегрузили товар на телеги и двинулись в город. Холст сложили в восточном флигеле. Шелковая лавка на Львиной к тому времени была уже закрыта. Расположенную напротив дома атласную лавку продали сразу же после распродажи товара, а приказчиков – Гань Чушэня и Цуй Бэня – рассчитали. Теперь оставались только две лавки рядом с управой – лекарственных трав и закладная, где управлялись Чэнь Цзинцзи и приказчик Фу. Надобно сказать, у Лайбао рос пятилетний сын – Сэнбао, а у Ван Шестой, жены Хань Даого, была четырехлетняя племянница. И жена Лайбао, Хуэйсян, с Ван Шестой в знак особой привязанности устроили помолвку детей, но Юэнян об этом ничего не знала.
   Всю вину Лайбао свалил на Хань Даого.
   – Он на две тысячи товару продал, – говорил слуга, – а деньги повез домой.
   Юэнян не раз посылала Лайбао в столицу справиться, куда девал Хань Даого серебро, но тот отпирался.
   – Не поеду я! – заявил он. – Да кто же решится войти к самому государеву наставнику! Будешь правду искать – только греха наживешь. Надо Будду молить, что нас-то в покое оставили. А то пришлось бы в затылке чесать – будто вши завелись.
   – Но ведь Чжай свой человек! – продолжала Юэнян. – Мы ж ему сватали. Неужели не войдет в положение?!
   – Он в дочке Ханя души не чает, – твердил свое Лайбао. – А она, само собой, мать с отцом поддержит. Не о нас же ей печься. И давайте оставим этот разговор между нами, а то узнают посторонние – неприятностей не оберешься. А с потерей серебра вам придется смириться и лучше о нем больше не поминать.
   Юэнян вынуждена была отступить. Она поручила Лайбао собрать торговцев и продать привезенный холст. Цзинцзи должен был назначать цену и получать серебро. Прибыли купцы, но не сторговались и разошлись.
   – Ты, зятюшка, в торговле не смыслишь, – говорил, обращаясь к Цзинцзи, Лайбао. – А мне довелось по рекам и озерам поскитаться. Я-то знаю, что это за штука. Лучше продать – потом раскаиваться, чем каяться, а потом торговать. Понял? Надо было уступить. Цену давали подходящую, а ты тетиву до отказа натянул. Так торговля не пойдет. Прости меня, я не собираюсь себя выставлять, но ты еще молод и опыта у тебя нет. И не думай, что я нос сую куда не надо или за кого-то хлопочу. Нет, я просто хочу сбыть партию товара и больше ничего.
   Цзинцзи стало не по себе, и он ушел, а Лайбао взял счеты и, не спрашиваясь Юэнян, вернул купцов. Вырученные от продажи две тысячи лянов были переданы Цзинцзи, а тот вручил их Юэнян.
   Товар увезли. Юэнян решила наградить Лайбао то ли двадцатью, то ли тридцатью лянами серебра на домашние расходы, но тот, выказав притворное великодушие, отказался.
   – Нет, деньги и вам пригодятся, – говорил он. – Когда умирает муж, жена уподобляется стоячей воде. Вам самим сгодятся, а мне зачем? Уберите, я не возьму.
   Как-то вечером Лайбао вернулся пьяный и прошел прямо в покои Юэнян.
   – Вы еще молоды, сударыня, опираясь на кан, обратился он к Юэнян. – И остались без мужа с младенцем на руках. Неужели вы не тоскуете в одиночестве?
   Юэнян не промолвила ни слова в ответ.
   Как-то от дворецкого Чжая из столицы пришло письмо, в котором тот сообщал, что до него дошло известие о кончине Симэнь Цина и что от Хань Даого он узнал о четырех обученных музыке и пению красавицах, коих держал покойный.

   «Нельзя ли сообщить о цене за них, – спрашивал в письме Чжай, – дабы я мог расплатиться. Вас же прошу прислать девиц в столицу, где они будут ублажать мою жену».

   Прочитав такое послание, Юэнян пришла в замешательство и решила посоветоваться с Лайбао.
   Лайбао явился в спальню.
   – Чего вы, женщина, понимаете в делах! – Лайбао уже не называл хозяйку, как полагается, матушкой. – Не отдадите – горя наживете. А во всем хозяина, покойника, винить надо. Любил богатствами похвастаться. Пиры бывало закатывает, домашних певиц гостям напоказ выводит. Все же о них знали. Та же дочь Ханя, раз она в услужении у хозяйки, небось, и рассказала. Я ведь предупреждал тогда. Так оно и вышло. А откажете, он здешним властям даст знать, из управы с предписанием явятся, силой заберут. Тогда, что называется, и обеими руками отдавай, да будет поздно. Нет, лучше уж сразу уступить. Ну, не всех, а пока двух, скажем, хватит. Думаю, и у него есть совесть.