Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   Бекингэм яростно закусил губу, потому что он в самом деле был влюблен в леди Генриетту и, как влюбленный, принимал всерьез каждое ее слово.
   Рочестер тоже прикусил губу; но так как ум всегда господствовал у него над чувством, он сделал это только затем, чтобы удержаться от злобного смеха.
   Принцесса смотрела на берег, на траву, на цветы, отвернувшись от придворных. Вдруг она увидела издали д'Артаньяна и Парри.
   – Кто там идет? – спросила она.
   Оба кавалера повернулись с быстротой молнии.
   – Это Парри, – отвечал Бекингэм, – всего только Парри.
   – Извините, – возразил Рочестер, – но мне кажется, с ним кто-то еще.
   – Да, это во-первых, – томно проговорила принцесса, – а во-вторых, что значат эти слова «всего только Парри», скажите, милорд?
   – Они значат, – отвечал обиженный Бекингэм, – что верный Парри, блуждающий Парри, вечный Парри – не очень важная птица.
   – Вы ошибаетесь, герцог. Парри, блуждающий Парри, как вы его назвали, вечно блуждал, служа нашему семейству, и мне всегда очень приятно видеть этого старика.
   Леди Генриетта следовала привычке всех хорошеньких и кокетливых женщин: от капризов переходила к досаде. Влюбленный уже покорился ее капризу; теперь придворный должен был сносить ее досаду. Бекингэм поклонился и ничего не ответил.
   – Правда, ваше высочество, – сказал Рочестер, тоже кланяясь, – правда, что Парри – образец верного слуги. Но он уже немолод, а мы смеемся, только когда видим веселых людей. Разве старик может быть веселым?
   – Довольно, милорд, – сказала Генриетта сухо. – Этот разговор мне неприятен.
   Потом, словно говоря сама с собой, прибавила:
   – Странно и непонятно, до чего друзья моего брата мало уважают его слуг!
   – Ах, ваше высочество, – вскричал Бекингэм, – вы пронзили мне сердце кинжалом, выкованным вашими руками.
   – Что значит эта фраза, составленная по образцу французских мадригалов? Я не понимаю ее.
   – Она значит, ваше высочество, что вы сами, вы, добрая, снисходительная, милостивая, вы иногда смеялись, – извините, я хотел сказать, улыбались, слушая несвязную болтовню доброго Парри, за которого теперь вступаетесь так горячо.
   – О, милорд! Если я до такой степени забывалась, то вы напрасно напоминаете мне об этом, – отвечала леди Генриетта с досадой. – Добрый Парри, кажется, хочет говорить со мной. Рочестер, прошу вас, прикажите пристать к берегу.
   Рочестер тотчас передал приказание принцессы; минуту спустя лодка остановилась.
   – Сойдем на берег, – сказала Генриетта, ища руки Рочестера, хотя Бекингэм стоял ближе к ней и предлагал ей свою.
   Рочестер, не скрывая своей гордости, которая поразила бедного Бекингэма прямо в сердце, провел принцессу по мостику, который гребцы перекинули с лодки на берег.
   – Куда вы желаете идти, ваше высочество? – спросил Рочестер.
   – Вы видите, милорд: к доброму Парри, который все блуждает, как говорил лорд Бекингэм. Он ищет меня глазами, ослабевшими от слез, пролитых над нашими несчастиями.
   – Боже мой, – сказал Рочестер, – как ваше высочество печальны! Мы в самом деле кажемся вам смешными безумцами!
   – Говорите за себя, милорд, – заметил Бекингэм с досадой. – Что касается меня, я до такой степени неприятен ее высочеству, что вовсе для нее не существую.
   Ни Рочестер, ни принцесса не отвечали ему; Генриетта только ускорила шаги. Бекингэм остался позади и, воспользовавшись уединением, принялся грызть свой платок так беспощадно, что в три приема разорвал его в клочки.
   – Парри, добрый Парри, – проговорила принцесса своим чарующим голосом, – поди сюда. Я вижу, что ты меня ищешь, я жду тебя.
   – Ах, ваше высочество, – сказал Рочестер, – если Парри не видит вас, то человек, сопровождающий его, превосходный проводник для слепого. Посмотрите, какие у него огненные глаза: точно фонари маяка.
   – Да, и они освещают прекрасное лицо воина, – отвечала принцесса, решившая противоречить каждому слову.
   Рочестер поклонился.
   – Это одна из тех мужественных физиономий, какие можно видеть только во Франции, – прибавила принцесса с настойчивостью женщины, уверенной в безнаказанности.
   Рочестер и Бекингэм переглянулись, как бы спрашивая друг друга: «Что с ней сделалось?»
   – Герцог Бекингэм, – бросила Генриетта, – узнайте, зачем пришел Парри. Ступайте!
   Молодой человек принял это приказание как милость, ободрился и побежал навстречу Парри, который вместе с д'Артаньяном не спеша двигался по направлению к принцессе. Парри шел медленно потому, что был стар. Д'Артаньян шел медленно и с достоинством, как должен был идти Д'Артаньян, владеющий третью миллиона, – то есть без чванства, но и без застенчивости. Когда Бекингэм, спешивший исполнить приказание принцессы, которая, пройдя несколько шагов, села на мраморную скамью, подошел к Парри, тот узнал его а сказал:
   – Не угодно ли вам, милорд, исполнить желание его величества короля?
   – Какое, господин Парри? – нахмурился молодой вельможа, немного смягчая тон в угоду принцессе.
   – Его величество поручает вам представить этого господина ее высочеству леди Генриетте.
   – Кого же? Кто этот господин? – спросил Бекингэм высокомерно?
   Д'Артаньяна, как известно, легко было взбесить; тон герцога Бекингэма не понравился ему, он пристально взглянул на придворного, и две молнии сверкнули под его бровями. Однако он овладел собой и произнес спокойно:
   – Я шевалье д'Артаньян, милорд.
   – Извините, сударь, но я узнал только ваше имя, не более.
   – Что это значит?
   – Это значит, что я вас не знаю.
   – Я счастливее вас, сударь, – сказал Д'Артаньян. – Я имел честь знать ваше семейство и особенно покойного герцога Бекингэма, вашего знаменитого отца.
   – Моего отца!.. Да, я начинаю припоминать… Вас зовут шевалье Д'Артаньян?
   Д'Артаньян поклонился.
   – Может быть, вы один из тех французов, которые тайно сносились с моим отцом?
   – Да, милорд, один из тех французов.
   – Позвольте сказать вам, сударь: странно, что отец мой до самой смерти не слыхал больше о вас.
   – Это правда, но он слышал обо мне в минуту смерти. Я передал ему через камердинера королевы Анны Австрийской предупреждение о грозившей ему опасности; к несчастью, предупреждение явилось слишком поздно.
   – Все равно, – кивнул Бекингэм, – теперь я понимаю. Вы хотели оказать услугу отцу и потому ищете покровительства сына.
   – Во-первых, милорд, я не ищу ничьего покровительства, – отвечал Д'Артаньян флегматично. – Его величество король Карл Второй, которому я имел счастье оказать некоторые услуги, – надо вам сказать, что услуги королям – главное занятие всей моей жизни, – король Карл Второй, которому угодно быть ко мне милостивым, пожелал, чтобы я представился сестре его, принцессе Генриетте, так как впоследствии я могу быть ей полезен.
   Король знал, что вы теперь при ее высочестве, к послал меня к вам вместе с Парри. Вот и все. Я у вас ровно ничего не прошу, и если вам не угодно представить меня принцессе, то я, к моему прискорбию, обойдусь без вас и осмелюсь представиться сам.
   – Надеюсь, – сказал Бекингэм, любивший, чтобы последнее слово оставалось за ним, – вы все же не откажетесь от объяснения, на которое вы сами вызвали меня?
   – Я никогда не отказываюсь от объяснений, – отвечал д'Артаньян.
   – Если вы находились в тайных сношениях с отцом моим, то должны знать некоторые подробности.
   – Много времени прошло с тех пор, как кончились эти отношения, и вас тогда еще на свете не было. Не стоит тревожить старые воспоминания из-за нескольких несчастных брильянтовых подвесок, которые я получил из его рук и привез во Францию.
   – Ах, сударь, – обрадовался Бекингэм, протягивая д'Артаньяну руку, так это вы! Это вас так упорно искал отец мой! Вы многого могли ждать от нас!
   – Ждать! Тут я мастер. Я всю жизнь свою ждал!
   Между тем принцесса, которой наскучило дожидаться, пока незнакомец подойдет к ней, поднялась со скамьи и направилась к разговаривавшим.
   – По крайней мере, – сказал Бекингэм д'Артаньяну, – вы недолго будете ждать услуги, которую требуете от меня.
   Он повернулся и, поклонившись леди Генриетте, начал:
   – Его величество король, брат ваш, желает, чтобы я представил вашему высочеству шевалье д'Артаньяна.
   – Дабы вы имели, ваше высочество, в случае необходимости, твердую опору и верного друга, – прибавил Парри.
   Д'Артаньян поклонился.
   – Больше вам нечего сказать, Парри? – спросила принцесса старого слугу, улыбаясь д'Артаньяну.
   – Король желает еще, чтобы вы, ваше высочество, свято сохранили в памяти имя и заслуги господина д'Артаньяна, которому его величество, как он сам изволит говорить, обязан своим возвращением в Англию.
   Бекингэм, принцесса и Рочестер переглянулись с удивлением.
   – Это тоже маленькая тайна, – сказал д'Артаньян, – и я, вероятно, не стану хвастать ею перед сыном короля Карла Второго, как я не хвастал, говоря с вами, герцог, брильянтовыми подвесками.
   – Ваше высочество, – заметил Бекингэм, – шевалье во второй раз напоминает мне о происшествии, которое столь меня интересует, что я попрошу у вас позволения похитить господина д'Артаньяна на минуту и переговорить с ним наедине.
   – Извольте, милорд, – отвечала принцесса, – но, смотрите, не удерживайте его долго и возвратите мне поскорее друга, столь преданного моему брату.
   Я она подала руку Рочестеру.
   Бекингэм отошел с д'Артаньяном.
   – Ах, шевалье, – начал герцог, – расскажите мне всю историю с брильянтами; никто не знает ее в Англии, даже сын того, кто был ее героем.
   – Милорд, один человек в мире имел право рассказать эту историю, как вы выражаетесь: то был ваш отец. Он счел нужным молчать; прошу позволения последовать его примеру.
   И д'Артаньян поклонился с видом человека, на которого не подействуют никакие убеждения.
   – Если так, сударь, – сказал Бекингэм, – простите мою нескромность; и если я когда-нибудь поеду во Францию…
   Он обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на Принцессу; но она, казалось, вовсе не думала о нем, увлеченная разговором с Рочестером. Бекингэм вздохнул.
   – Что же? – спросил д'Артаньян.
   – Я говорил, что если я когда-нибудь поеду во Францию…
   – Вы поедете туда, милорд, – сказал д'Артаньян с улыбкой, – я вам ручаюсь.
   – А почему?
   – О, я хороший пророк, и когда я предсказываю, редко ошибаюсь. Итак, если вы поедете во Францию…
   – Осмелюсь ли я попросить у вас – чья драгоценная дружба возвращает троны королям, – осмелюсь ли я попросить у вас частицу того участия, какое вы оказывали моему отцу?
   – Милорд, – отвечал д'Артаньян, – поверьте, я буду польщен, если вы пожелаете вспомнить, что вы виделись со мной здесь. А теперь разрешите…
   И он повернулся к принцессе:
   – Ваше высочество, вы – французская принцесса, и потому я надеюсь видеть вас в Париже. Счастливейшим днем моей жизни будет тот, когда вы пожелаете дать мне какое-нибудь приказание, доказав тем, что вы не забыли совета вашего августейшего брата.
   И он поклонился принцессе, которая царственным движением подала ему руку для поцелуя.
   – Ах, что надо сделать, чтобы заслужить у вашего высочества такую милость? – прошептал Бекингэм.
   – Спросите у шевалье д'Артаньяна, – отвечала принцесса, – он скажет вам.

Глава 36.
КАКИМ ВОЛШЕБСТВОМ Д'АРТАНЬЯН ИЗВЛЕК ИЗ СОСНОВОГО ЯЩИКА КОТТЕДЖ

   Слова короля о самолюбии Монка очень встревожили д'Артаньяна. Лейтенант всю жизнь умел выбирать врагов, и когда ими оказывались люди непреклонные и непобедимые, значит, он сам того хотел. Но взгляды сильно меняются с возрастом: каждый год приносит перемену в образе мыслей. Образ мыслей – это волшебный фонарь, в котором глаз человека каждый раз меняет оттенки. Так что с последнего дня какого-либо года, когда вы видели все белым, до первого дня следующего, когда все кажется вам черным, достаточно промежутка в одну ночь.
   Когда д'Артаньян выехал из Кале со своими десятью головорезами, его так же мало страшила встреча с Голиафом, Навуходоносором или Олоферном, как стычка с рекрутами или спор с трактирной хозяйкой. Он походил на голодного ястреба, налетающего на барана. Голод ослепляет. Но когда д'Артаньян насытился, когда он разбогател, победил, совершил исключительно трудный подвиг, тогда он потерял охоту рисковать и стал учитывать все возможные неудачи.
   Возвращаясь с аудиенции, он думал только об одном: как бы не задеть такого сильного человека, как Монк, человека, которого старался, не задевать сам Карл II, хотя он и был королем. Едва утвердившись на престоле, король еще нуждался в покровительстве и, конечно, рассуждал д'Артаньян, не откажет этому покровителю в удовольствии сослать д'Артаньяна, заточить его в Миддлсекскую башню или утопить во время переправы из Дувра в Булонь. Короли всегда с готовностью оказывают своим вице-королям услуги такого сорта.
   Впрочем, если Монк вздумает мстить, он обойдется и без короля. Королю пришлось бы только простить ирландскому вице-королю его действия против д'Артаньяна. Сказанных со смехом слов: te absolve ⁹или сделанной каракулями пометки на пергаменте: «Король Карл» было бы совершенно достаточно, чтобы успокоить совесть герцога Олбермеля. Щедрая фантазия бедняги д'Артаньяна рисовала ему картину верной гибели, если слова эти будут произнесены или написаны.
   Притом же наш предусмотрительный мушкетер чувствовал, что в этом случае он останется совсем одинок: дружба Атоса не поможет. Если бы дело шло об ударах шпагой, мушкетер мог положиться на своего товарища; но д'Артаньян слишком хорошо знал Атоса и был уверен, что при щекотливых отношениях с королем можно будет все свалить на несчастный случай, который позволит оправдать Монка или Карла II, причем Атос непременно станет защищать честность и благородство оставшихся в живых и только поплачет над могилою друга, сочинив великолепную эпитафию.
   – Решительно, – заключил гасконец, обдумав все это, – необходимо попасть в милость к Монку и убедиться, что он равнодушен к случившемуся.
   Если, боже упаси, он все еще сердится и не забыл обиду, то я отдам свои деньги Атосу и останусь в Англии, сколько будет нужно, чтобы хорошенько изучить генерала; а потом, – у меня глаз острый и ноги проворные, – если я увижу малейший признак враждебности, я убегу и спрячусь у. милорда Бекингэма, который кажется мне славным малым. В благодарность за гостеприимство я расскажу ему всю историю с брильянтами. Она может повредить только репутации старой королевы, ну, а она, выйдя замуж за подлого скрягу Мазарини, сможет сознаться, что в молодости любила красавца Бекингэма. Черт возьми! Монку не победить меня! Притом же у меня явилась новая мысль.
   Известно, что д'Артаньян отнюдь не был беден идеями.
   Во время своего монолога д'Артаньян внутренне весь собрался, словно застегнулся на все пуговицы, а ничто так не подстегивало его воображения, как эта готовность к бою, какому бы то ни было.
   Весьма возбужденный, д'Артаньян вошел в дом герцога Олбермельского.
   Его ввели к вице-королю с поспешностью, доказывавшей, что его считают своим человеком. Монк сидел в своем рабочем кабинете.
   – Милорд, – сказал д'Артаньян с простодушным видом, который хитрый гасконец умел принимать в совершенстве, – я пришел просить у вас совета.
   Монк, столь же собранный душевно, сколь его антагонист был собран мысленно, отвечал:
   – Говорите, дорогой мой.
   Лицо его казалось еще простодушнее лица д'Артаньяна.
   – Милорд, прежде всего обещайте мне снисходительность и молчание.
   – Обещаю все, что вам угодно. Но скажите же, в чем дело.
   – Вот что, милорд: я не совсем доволен его величеством королем.
   – В самом деле? Чем же именно вы недовольны, любезнейший лейтенант?
   – Его величество иногда шутит очень нескромно над своими верными слугами, а шутка, милорд, такое оружие, которое больно ранит нашу братию военных.
   Монк всеми силами старался не выдать своих мыслей; но д'Артаньян следил так внимательно, что заметил на его лице едва приметную краску.
   – Но я, – отвечал Монк самым естественным тоном, – отнюдь не враг шуток, любезный господин д'Артаньян. Мои солдаты скажут вам, что в лагере я частенько не без удовольствия слушал сатирические песни, которые залетали из армии Ламберта в мою. Генералу построже они бы, наверное, резали слух.
   – Ах, милорд, – сказал д'Артаньян, – я знаю, что вы совершенство.
   Знаю, что вы выше всех человеческих слабостей Но шутки шуткам рознь.
   Есть такие, что прямо бесят меня.
   – Нельзя ли узнать, какие именно, дорогой мой?
   – Те, которые обращены против моих друзей или против людей, уважаемых мною.
   Монк слегка вздрогнул, и д'Артаньян подметил его движение.
   – Каким образом, – спросил Монк, – булавка, царапающая другого, может колоть вам кожу? Ну-ка расскажите.
   – Милорд, я все объясню вам одной фразой: дело шло о вас.
   Монк подошел к д'Артаньяну.
   – Обо мне?
   – Да, и вот чего я не мог объяснить себе. Быть может, я плохо знаю характер короля. Как у короля достает духу смеяться над человеком, оказавшим ему такие услуги? Чего ради он хочет стравить вас, льва, со мной, мухой?
   – Но я совсем не вижу, чтобы он имел намерение стравить нас, – ответил Монк.
   – Да, да, он хочет! Король должен был дать мне награду и мог наградить меня как солдата, не сочиняя истории с выкупом, которая задевает вас.
   – Да она вовсе не задевает меня, уверяю вас, – отвечал Монк с улыбкой.
   – Вы не гневаетесь на меня, понимаю. Вы меня знаете, милорд, я умею хранить тайны так крепко, что скорей могила выдаст их, чем я. Но все-таки… Понимаете, милорд?
   – Нет, – упрямо отвечал Монк.
   – Если кто-нибудь другой узнает тайну…
   – Какую тайну?
   – Ах, милорд! Эту злополучную тайну про Ньюкасл.
   – А! Про миллион графа де Ла Фер?
   – Нет, милорд, нет! Покушение на вашу свободу.
   – Оно было превосходно исполнено, и тут не о чем говорить. Вы воин храбрый и хитрый, вы соединяете качества Фабия и Ганнибала. Вы применили к делу ваши оба качества – Мужество и хитрость. Против этого тоже ничего не скажешь, я должен был позаботиться о своей защите.
   – Я это знаю, милорд. Этого я и ждал от вашего беспристрастия, и если б ничего не было, кроме похищения, так черт возьми! Но обстоятельства этого похищения…
   – Какие обстоятельства?
   – Вы ведь знаете, милорд, что я имею в виду.
   – Нет же, клянусь вам!
   – Ах… Право, это трудно выговорить!
   – Что ж такое?
   – Этот проклятый ящик!
   Монк заметно покраснел.
   – О, я совсем забыл про него!
   – Сосновый, – говорил д'Артаньян, – с отверстиями для носа и рта. По правде сказать, милорд, все остальное еще куда ни шло, но ящик!..
   Ящик!.. Решительно, это скверная шутка!
   Монк смутился. Д'Артаньян продолжал:
   – Однако нет ничего удивительного, что я сделал это, я, солдат, искавший счастья. Легкомыслие моего поступка извиняется важностью предприятия, и, кроме того, я осторожен и умею молчать.
   – Ах, – вздохнул Монк, – верьте, господин д'Артаньян, я хорошо вас знаю и ценю по заслугам.
   Д'Артаньян не спускал глаз с Монка и видел, что происходило в душе генерала, пока он говорил.
   – Но дело не во мне, – сказал мушкетер.
   – Так в ком же? – спросил Монк, начинавший уже терять терпение.
   – В короле, который не умеет молчать.
   – А если он будет говорить, – так что за беда? – пробормотал Монк.
   – Милорд, – сказал д'Артаньян, – умоляю вас, не притворяйтесь со мной. Ведь я говорю совершенно откровенно. Вы имеете право сердиться, как бы вы ни были снисходительны. Черт возьми! Человеку, столь важному, как вы, человеку, играющему скипетрами и коронами, как фокусник шарами, не следует попадать в ящик! Ведь вы не цветок, не окаменелость! Понимаете ли, от этого лопнут со смеху все ваши враги, а у вас их, должно быть, не перечесть, так как вы благородны, великодушны, честны. Половина рода человеческого расхохочется, когда представит себе вас в ящике. А ведь смеяться таким образом над вторым лицом в королевстве – совсем неприлично.
   Монк совершенно растерялся при мысли, что его представят лежащим в ящике. Насмешка, как и предвидел д'Артаньян, подействовала на генерала так, как никогда не действовали ни опасности войны, ни жгучее честолюбие, ни страх смерти.
   «Отлично, – подумал гасконец, – я спасен, потому что он испугался».
   – О, – начал Монк, – что касается короля, то не бойтесь, любезный господин д'Артаньян. Король не станет шутить с Монком, клянусь вам!
   Д'Артаньян заметил молнию, блеснувшую в его главах и тотчас же исчезнувшую.
   – Король добр и благороден, – продолжал Монк, – и не пожелает зла тому, кто сделал ему добро.
   – Ну еще бы, разумеется! – воскликнул д'Артаньян. – Я совершенно согласен с вашим мнением насчет сердца короля, но только не насчет его головы: он добр, но чересчур легкомыслен.
   – Король не поступит легкомысленно с Монком, поверьте мне.
   – Значит, вы спокойны, милорд?
   – С этой стороны – совершенно.
   – Но не с моей?
   – Я уже, кажется, сказал вам, что полагаюсь на вашу честность и умение молчать.
   – Тем лучше, но, однако, вспомните еще одно…
   – Что же?
   – Ведь я не один: у меня были товарищи, и еще какие!
   – Да, я знаю их.
   – К несчастью, и они вас знают.
   – Так что же?
   – А то, что они там, в Булони, ждут меня.
   – И вы боитесь?
   – Боюсь, что в мое отсутствие… Черт возьми! Если б я был с ними, так поручился бы за их молчание!
   – Не правду ли я говорил вам, что опасность грозит не со стороны его величества, хоть он и любит шутить, а от ваших же товарищей, как вы сами признаете… Сносить насмешки короля – это еще возможно, но со стороны каких-то бездельников… Черт возьми!
   – Да, понимаю, это невыносимо. Вот почему я вам и говорю: не думаете ли вы, что мне надо ехать во Францию как можно скорее?
   – Если вы находите, что ваше присутствие…
   – Остановит этих бездельников?.. О, я в этом уверен.
   – Но ваше присутствие не помешает слухам распространяться, если они уже пущены.
   – О, тайна еще не разглашена, милорд, ручаюсь вам. Во всяком случае, верьте, я твердо решился…
   – На что?
   – Проломить голову первому, кто заикнется о ней, и первому, кто услышит ее. Потом я вернусь в Англию искать убежища у вас и, может быть, просить службы.
   – Возвращайтесь!
   – К несчастью, милорд, я здесь никого не знаю, кроме вас, и если я не найду вас или вы, в своем величии забудете меня…
   – Послушайте, господин д'Артаньян, – отвечал Монк, – вы прелюбезный человек, чрезвычайно умный и храбрый. Вы достойны пользоваться всеми земными благами. Поезжайте со мной в Шотландию, и, клянусь вам, я так хорошо устрою вас в моем вице-королевстве, что все станут завидовать вам.
   – Ах, милорд, сейчас это невозможно. Сейчас на мне лежит священная обязанность: я должен охранять вашу славу. Я должен помешать какому-нибудь глупому шутнику омрачить блеск вашего, имени перед современниками, даже, быть может, перед потомством!
   – Перед потомством!
   – А как же! Для потомства подробности этого происшествия должны остаться тайной. Представьте себе, что эта несчастная история с сосновым ящиком разойдется по свету, – что подумают? Подумают, что вы восстановили королевскую власть не из благородных побуждений, не по собственному движению сердца, а вследствие условия, заключенного между вами обоими в Шевенингене. Сколько бы я ни рассказывал, как было все на деле, мне не поверят: скажут, что и я урвал кусочек и уписываю его.
   Монк нахмурил брови.
   – Слава, почести, честность! – прошептал он. – Пустые звуки!
   – Туман, – прибавил д'Артаньян, – туман, сквозь который никто ясно не может видеть.
   – Если так, поезжайте во Францию, любезный друг, – сказал Монк. – Поезжайте, и чтобы вам было приятнее и удобнее вернуться в Англию, примите от меня на память подарок…
   «Давно бы так!» – подумал д'Артаньян.
   – На берегу Клайда, – продолжал Монк, – у меня есть домик под сенью деревьев; у нас это называется коттедж. При доме несколько сот арканов земли. Примите его от меня!
   – Ах, милорд…
   – Вы будете там как дома; это как раз такое убежище, о каком вы сейчас говорили.
   – Как! Вы хотите обязать меня такою благодарностью! Но мне совестно!
   – Нет, – сказал Монк с тонкой улыбкой, – не вы будете благодарны мне, а я вам.
   Он пожал руку мушкетеру и прибавил:
   – Я велю написать дарственную.
   И вышел.
   Д'Артаньян посмотрел ему вслед и задумался: он был тронут.
   «Вот наконец, – подумал он, – честный человек. Только больно чувствовать, что он делает все это не из приязни ко мне, а из страха. О, я хочу, чтобы он полюбил меня!»
   Потом, поразмыслив еще, он прошептал: «А впрочем, на что мне его любовь? Ведь он англичанин!»
   И вышел, слегка утомленный этим поединком.
   «Вот я и помещик, – подумал он. – Но, черт возьми, как разделить этот коттедж с Планше? Разве отдать ему землю, а себе взять дом, или пусть он возьмет дом, а я возьму… Черт возьми! Монк не позволит мне подарить лавочнику дом, в котором он жил! Он слишком горд! Впрочем, к чему говорить Планше об этом? Не деньгами компании приобрел я эту усадьбу, а своим умом: стало быть, она принадлежит мне одному».