Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   Когда принц вошел, Анна Австрийская писала.
   Королева-мать очень любила младшего сына, красавца, с мягким характером.
   Действительно, герцог Орлеанский был нежнее и, если можно так выразиться, женственнее короля. Он подкупал мать той чувствительностью, которая всегда привлекает женщин. Анна Австрийская, очень желавшая иметь дочь, находила в Филиппе внимание, нежность и ласковость двенадцатилетнего ребенка.
   Бывая у матери, принц восхищался ее красивыми руками, давал советы относительно разных номад, рецептов духов, о которых она так заботилась, целовал ее пальцы и глаза с очаровательной ребячливостью, угощал ее сладостями, говорил о ее новых нарядах.
   В старшем сыне Анна Австрийская любила короля, вернее – королевское достоинство: Людовик XIV воплощал для нее божественное право. С королем она была королевой-матерью, с Филиппом – просто матерью. И принц знал, что материнские объятия – самое приятное и надежное из всех убежищ мира.
   Еще ребенком Филипп укрывался в этом убежище от ссор между ним и Людовиком. Часто после тумаков, которыми он награждал его величество, или после утренних сражений в одних рубашках, в присутствии камердинера Ла Порта в роли судьи, или поединка, в котором король и его непокорный слуга пускали в ход кулаки и ногти, Филипп, победив, но сам страшась своей победы, обращался к матери за поддержкой или стремился получить у нее уверенность в прощении Людовика XIV, которое тот давал неохотно.
   Благодаря такому мирному посредничеству Анне Австрийской удавалось смягчать разногласия сыновей, и она была посвящена во все их тайны.
   Король, немного завидовавший исключительной нежности матери к брату, склонен был вследствие этого в большей степени подчиняться Анне Австрийской и больше заботиться о ней, чем можно было ожидать, судя по его характеру.
   Такую же тактику Анна Австрийская применяла по отношению к молодой королеве. Анна почти неограниченно царила над королевской четой и уже принимала меры, чтобы так же царить в доме своего второго сына.
   Сейчас, мы сказали, что королева писала, когда принц вошел в ее молельню. Филипп рассеянно поцеловал руки матери и сел раньше, чем она ему позволила.
   Ввиду строгих правил этикета, установленного при дворе Анны Австрийской, такое нарушение приличия служило признаком глубокого волнения, в особенности когда приличия нарушал Филипп, любивший выказывать мастери особенную почтительности.
   – Что с вами, Филипп? – спросила Анна Австрийская, обращаясь к сыну.
   – О, ваше величество, очень многое, – с печальным видом произнес принц.
   – Однако из всего, что вас смущает, – продолжала Анна Австрийская, вероятно, есть что-нибудь, внушающее вам больше забот, чем все остальное?
   – Да.
   – Я вас слушаю.
   Филипп открыл рот, чтобы высказать свои огорчения. Но вдруг остановился, и все, что переполняло его сердце, вылилось во вздохе.
   – Ну, Филипп, больше твердости, – сказала королева – Когда жалуются на что-нибудь, это «что-нибудь» всегда оказывается человеком, который мешает, не так ли?
   – Видите ли, ваше величество, вопрос, который я хочу затронуть, весьма щекотлив.
   – Ах, боже мой.
   – Конечно, потому что женщина.
   – А, вы хотите говорить о принцессе? – спросила вдовствующая королева с чувством живого любопытства.
   – О принцессе?
   – Да, о вашей жене.
   – А, конечно.
   – Так что же? Если вы хотите говорить о принцессе, сын мой, не стесняйтесь, Я ваша мать, а принцесса для меня чужая. Однако, так как она моя невестка, знайте, что я выслушаю с участием, хотя бы только из-за вас, все, – что вы мне о ней скажете.
   – Матушка, – колебался Филипп, – вы ничего не заметили?
   – Не заметила, Филипп? Вы говорите так неопределенно… Что, собственно, могла я заметить?
   – Правда, принцесса хороша собой?
   – Да, конечно.
   – Однако она не красавица?
   – Нет, но с годами она может необычайно похорошеть. Вы же видели, как за несколько лет переменилось ее лицо. Она будет развиваться все больше и больше. Ведь ей всего шестнадцать лет. В пятнадцать лет я тоже была очень худа; но принцесса уже и сейчас красива.
   – Следовательно, ее можно заметить?
   – Конечно, даже на обыкновенную женщину обращают внимание, а тем более на принцессу.
   – Хорошо ли она воспитана?
   – Королева Генриетта, ее мать, – женщина довольно холодная, с некоторыми претензиями, но чувства у нее возвышенные. Образованием молодой принцессы, может быть, немного пренебрегали, во, я думаю, ей внушили хорошие правила. По крайней мере, так мне казалось во время ее пребывания во Франции. С тех пор она побывала в Англии, и я не знаю, что там произошло.
   – Что вы хотите сказать?
   – О боже мой, я говорю, что некоторые слегка легкомысленные головы могут закружиться от счастья и богатства.
   – Вот, ваше величество, вы сказали именно то, что я думал. Мне кажется, что принцесса немного легкомысленна.
   – Не следует преувеличивать, Филипп. Она остроумна, и в ней есть известная доля кокетства, что очень естественно в молодой женщине Но, сын мой, когда дело касается высокопоставленных особ, этот недостаток приносит пользу двору. Слепка кокетливая принцесса всегда окружена блестящим двором. Одна ее улыбка рождает роскошь, остроумие и даже мужество: дворяне лучше сражаются за принца, жена которого хороша собой.
   – Покорно вас благодарю, – недовольным тоном ответил Филипп. – Право, матушка, вы рисуете мне тревожные картины.
   – В каком отношении? – с притворной наивностью спросила королева.
   – Вы хорошо знаете, – печально сказал Филипп, – вы отлично знаете, как мне не хотелось жениться.
   – О, на этот раз вы меня пугаете! Значит, у вас есть серьезные основания быть недовольным принцессой?
   – Серьезные – я этого не говорю.
   – Тогда зачем же это мрачное лицо! Если вы покажетесь с таким лицом, берегитесь: вас примут за очень несчастного мужа.
   – И в самом деле, – согласился Филипп, – я совсем не счастливый муж, и я хочу, чтобы это видели.
   – Филипп, Филипп!
   – Право, ваше величество, скажу вам откровенно: я не такой жизни ждал, какую мне устраивают.
   – Объяснитесь.
   – Моя жена никогда не бывает со мной. Она постоянно ускользает от меня. Утром – визиты, переписка, туалеты; вечером – балы, концерты.
   – Филипп, вы ревнуете!
   – Я? Упаси меня бог! Пусть другие играют глупую роль ревнивого мужа; но я раздосадован.
   – Филипп, вы упрекаете свою жену за очень невинные вещи, и до тех пор, пока у вас не будет чего-нибудь более серьезного…
   – Выслушайте меня! Женщина, хоть и не виновная, может внушать беспокойство мужу. Некоторые посещения, некоторые предпочтения способны довести бог знает до чего самого неревнивого мужа…
   – Наконец-то! Посещения, предпочтения – прекрасно! Уже целый час мы говорим обиняками, – и только теперь вы заговорили по-настоящему.
   – Ну да.
   – Это серьезнее. Но разве принцесса виновата перед вами в подобных вещах?
   – Вот именно.
   – Как! На пятый день после свадьбы ваша жена предпочитает вам кого-то, посещает кого-то? Берегитесь, Филипп, вы преувеличиваете ее вину; кто ищет во что бы то ни стало доказательства, ничего не может доказать.
   Испуганный серьезным тоном матери, принц хотел ответить, но смог только невнятно пробормотать несколько слов.
   – Ну вот, вы отступаете? – сказала Анна Австрийская. – Тем лучше! Вы признаете ошибочность своих обвинений.
   – Нет, нет, – вскричал Филипп, – я не отступаю, и я докажу свои слова. Я сказал «предпочтения», не так ли? Так слушайте…
   Анна Австрийская приготовилась слушать с тем удовольствием кумушки, которое всегда испытывает даже самая лучшая женщина, даже лучшая мать, будь она самой королевой, когда ее посвящают в мелкие супружеские ссоры.
   – Итак, – продолжал Филипп, – скажите мне одну вещь.
   – Какую?
   – Почему моя жена сохранила английских придворных? Скажите?
   И Филипп скрестил руки, глядя на мать, в уверенности, что королева не найдет ответа на этот вопрос.
   – Но, – ответила Анна Австрийская, – дело очень просто: потому, что англичане ее соотечественники; потому, что они истратили много денег на проводы ее во Францию; потому, что было бы невежливо и даже недипломатично внезапно отослать обратно представителей знатных семей, которые не побоялись никаких жертв, чтобы доказать свою преданность.
   – О, матушка! Нечего сказать, большая жертва приехать со своей дрянной родины в нашу прекрасную страну, где на одно экю можно купить больше вещей, чем там на четыре! Большая преданность проехать сто лье, провожая женщину, в которую влюблены!
   – Влюблены? Филипп, подумайте, что вы говорите!
   – Я знаю, что говорю!
   – Но кто же влюблен в принцессу?
   – Красавец герцог Бекингэм… Неужели вы и его собираетесь защищать?
   Анна Австрийская покраснела и улыбнулась. Это имя воскресило в ней столько сладких и в то же время печальных воспоминаний.
   – Герцог Бекингэм? – прошептала она.
   – Да, один из салонных любимчиков, как говаривал мой дед, Генрих Четвертый.
   – Бекингэмы преданны и отважны, – решительно сказала королева.
   – Ну вот, теперь моя мать защищает друга сердца моей жены! – простонал изнеженный Филипп, в порыве отчаяния, потрясшем его до слез.
   – Сын мой, сын мои, – прервала его Анна Австрийская – Это выражение недостойно вас У вашей жены нет друга сердца, а если бы такой и явился, им не будет герцог Бекингэм. Мужчины из его рода, повторяю вам, честны и скромны; они свято чтут законы гостеприимства.
   – Ах, матушка! – вскричал Филипп. – Бекингэм – англичанин, а разве англичане оберегают достояние французских принцев и королей?
   Анна опять покраснела и отвернулась, словно для того, чтобы вынуть перо из чернильницы, на самом же деле желая скрыть от сына свей румянец.
   – Право, Филипп, – поморщилась она, – вы употребляете выражения, которые смущают меня. Ваш гнев ослепляет вас, а меня путает. Ну подумайте, рассудите…
   – Мне нечего рассуждать, матушка, я вижу.
   – Что же вы видите?
   – Я вижу, что герцог Бекингэм не отходит от моей жены. Он осмеливается подносить ей подарки, и она решается их принимать. Вчера ока заговорила о фиалковом саше. Наши парфюмеры, – вы это знаете, матушка, так как сами безуспешно требовали от них сухих духов, наши французские парфюмеры не могли добиться этого аромата. А у герцога было с собой фиалковое саше. Значит, это он подарил моей жене саше.
   – Сын мой, – сказала Анна Австрийская, – вы строите пирамиды на остриях иголок. Берегитесь. Что тут дурного, спрашиваю я вас, если человек даст своей соотечественнице рецепт новых духов? Ваши странные понятия, клянусь вам, вызывают во мне тяжелые воспоминания о вашем отце, который часто причинял мне страдания своей несправедливостью.
   – Отец герцога Бекингэма, наверное, был сдержаннее и почтительнее сына, – усмехнулся Филипп, не замечая, что он грубо оскорбляет чувства матери.
   Королева побледнела и прижала к груди судорожно сжатую руку. Но она быстро овладела собой и спросила:
   – Одним словом, вы пришли сюда с каким-нибудь намерением?
   – Конечно.
   – Так говорите.
   – Я пришел сюда, матушка, с намерением пожаловаться вам и предупредить вас, что я не потерплю такого поведения стороны герцога Бекингэма.
   – Что же вы сделаете?
   – Я пожалуюсь королю.
   – Но что же вам может сказать король?
   – Тогда, – продолжил принц, с выражением жестокой решимости, странно противоречившей обычной мягкости его лица, – тогда я сам приму меры.
   – Что вы называете «принять меры»? – с испугом спросила Анна Австрийская.
   – Я хочу, чтобы герцог оставил в покое мою жену. Я хочу, чтобы он уехал из Франции, и выскажу ему свою волю.
   – Вы ничего не выскажете, Филипп, – сказала королева, – потому что, нарушив до такой степени законы гостеприимства, вы поступите дурно, и я попрошу короля отнестись к вам он всей строгостью.
   – Вы грозите мне, матушка! – удивился Филипп. – Вы грозите, когда я жалуюсь!
   – Нет, я не угрожаю вам, я просто хочу охладить вас. Я говорю вам, что, приняв против герцога Бекингэма или любого другого англичанина суровые меры, даже совершив простую невежливость, вы посеете между Францией и Англией весьма прискорбный раздор. Как! Принц, брат французского короля, не может скрыть обиды, даже если она обоснована, когда этого требует политическая необходимость!
   – Но, государыня, – воскликнул Филипп, всплеснув руками, – будьте же не королевой, а матерью, ведь я говорю с вами как сын. Моя беседа с Бекингэмом займет всего лишь несколько минут.
   – Я запрещаю вам заводить об этом речь с Бекингэмом, – ответила королева с прежней властностью. – Это недостойно вас.
   – Хорошо, я не выступлю открыто, но я объявлю свою волю принцессе.
   – О, – вздохнула Анна Австрийская, охваченная грустными воспоминаниями, – не мучьте своей жены, мой сын. Никогда не говорите с ней слишком властным тоном. Побежденная женщина не всегда бывает убеждена в своем поражении.
   – Что же тогда делать?.. Я с кем-нибудь посоветуюсь.
   – Да, с вашими лицемерными друзьями, с вашим де Лорреном или де Вардом?.. Предоставьте действовать мне, Филипп. Вы хотите, чтобы герцог Бекингэм уехал, не так ли?
   – Как можно скорее, матушка.
   – Тогда пришлите ко мне герцога, мой сын. Улыбайтесь ему, не показывайте виду ни жене, ни королю – никому. Спрашивайте совета только у меня. К сожалению, я знаю, чем становится семейная жизнь, когда ее смущают советчики.
   – Хорошо, матушка.
   – Вы будете довольны, Филипп. Отыщите герцога.
   – О, это сделать нетрудно.
   – Где же он, по вашему мнению?
   – Конечно, у дверей принцессы в ожидании ее выхода. В этом нет сомнений.
   – Хорошо, – спокойно произнесла Анна Австрийская. – Передайте, пожалуйста, герцогу, что я прошу его прийти ко мне.
   Филипп поцеловал руку матери и отправился на поиски герцога Бекингэма.

Глава 44.
FOR EVER!

   Повинуясь приглашению королевы-матери, лорд Бекингэм явился к ней через полчаса после ухода герцога Орлеанского.
   Когда лакей назвал его имя, королева, которая сидела, закрыв лицо руками, поднялась и ответила улыбкой на изящный и почтительный поклон герцога.
   Анна Австрийская была еще хороша собой. Всем известно, что в эти уже немолодые годы ее роскошные пепельные волосы, прекрасные руки и губы вызывали всеобщее восхищение. Теперь, во власти воспоминаний о прошлом, воскресших в ее сердце, она была столь же прекрасна, как в дни молодости, когда ее дворец был открыт для отца этого самого Бекингэма, молодого, страстного и несчастного человека, который жил ею и умер с ее именем на устах.
   Анна Австрийская остановила на Бекингэме ласковый взгляд, в котором можно было прочесть материнскую снисходительность и особенную нежность, похожую на кокетство возлюбленной.
   – Ваше величество, – почтительно спросил Бекингэм, – желали говорить со мной?
   – Да, герцог, – ответила по-английски королева. – Пожалуйста, сядьте.
   Такая милость Анны Австрийской и ласкающий звук родного языка, которого герцог не слыхал со времени своего приезда во Францию, глубоко тронули его. Он тотчас понял, что королева хотела о чем-то просить его.
   Отдав в первые минуты дань невольному, непреодолимому волнению, королева весело улыбнулась.
   – Как вы нашли Францию, герцог? – спросила она по-французски.
   – Это прекрасная страна, ваше величество, – поклонился он.
   – Вы бывали в ней раньше?
   – Да, один раз, ваше величество.
   – Но, конечно, как всякий добрый англичанин, вы предпочитаете Англию?
   – Я больше люблю мою родину, чем родину французов, – ответил герцог.
   – Однако если ваше величество спросит меня, где мне больше нравится жить, в Лондоне или Париже, я отвечу: в Париже.
   Анна Австрийская отметила пылкость, с которой были произнесены эти слова.
   – Мне говорили, милорд, что у вас есть прекрасные имения, роскошный старинный дворец?
   – Да, дворец моего отца, – подтвердил Бекингэм, опуская глаза.
   – Это не только богатство, но и дорогие воспоминания, – вздохнула королева, невольно обратившись мыслью к прошлому, с которым люди расстаются так неохотно.
   – В самом деле, – согласился герцог грустно, под влиянием такого вступления. – Прошлое, как и будущее, будит мечты у людей, способных чувствовать.
   – Правда, – тихо сказала королева. – Из этого следует, – прибавила она, – что вы, герцог, человек глубоко чувствующий… скоро уедете из Франции, вернетесь в свои владения, к своим реликвиям.
   Бекингэм поднял голову.
   – Я этого не думаю, ваше величество, – проговорил он.
   – Как?
   – Напротив, я собираюсь покинуть Англию и переселиться во Францию.
   Теперь пришла очередь Анны Австрийской выразить изумление.
   – Как? – сказала она. – Значит, вы в немилости у нового короля?
   – Нет, ваше величество, король оказывает мне безграничную благосклонность.
   – Значит, у вас есть какая-нибудь тайная причина, которая руководит вами?
   – Нет, ваше величество, – с живостью ответил Бекингэм. – В моем решении нет ничего тайного. Мне нравится жизнь во Франции; мне нравится двор, где во всем чувствуется вкус и любезность; наконец, я люблю, ваше величество, искренний характер ваших наслаждений, не свойственный моей нации.
   Анна Австрийская улыбнулась тонкой улыбкой.
   – Искренние наслаждения! – воскликнула она. – Хорошо ли вы подумали, герцог, об этой искренности?
   Бекингэм что-то пробормотал.
   – Не может быть такого искреннего наслаждения, – продолжала королева, – которое могло бы воспрепятствовать человеку вашего положения…
   – Ваше величество, – прервал ее герцог, – мне кажется, вы очень настаиваете на этом.
   – Вы находите, герцог?
   – Простите, ваше величество, но вы уже второй раз подчеркиваете привлекательность моей родной Англии, умаляя очарование Франции.
   Анна Австрийская подошла к молодому человеку, и, положив свою руку на его плечо, вздрогнувшее от этого прикосновения, сказала:
   – Поверьте, герцог, ничто не сравнится с жизнью на родине. Мне часто случалось вспоминать об Испании. Я прожила долгую жизнь, милорд, очень долгую для женщины, но, сознаюсь, не проходило ни одного года без того, чтобы я не пожалела об Испании.
   – Ни одного года, ваше величество? – холодно произнес молодой герцог.
   – Ни одного года из тех лет, когда вы были королевой красоты, какою остались и сейчас.
   – О, не надо лести, герцог, я могла бы быть вашей матерью.
   Она вложила в эти слова такую нежность, которая проникла в сердце Бекингэма.
   Да, – продолжила она, – я могла бы быть вашей матерью и потому даю вам добрый совет.
   – Совет вернуться в Лондон? – вскричал он.
   – Да, милорд.
   Герцог испуганно сжал руки, что не могло не произвести впечатления на женщину, которую дорогие ей воспоминания расположили к чувствительности.
   – Так надо, – прибавила королева.
   – Как? – воскликнул он. – Мне серьезно говорят, что я должен уехать, что я должен отправиться в изгнание?..
   – Вы сказали – отправиться в изгнание? Ах, герцог, можно подумать, что ваша родина Франция!
   – Ваше величество, родина любящих – страна тех, кого они любят.
   – Ни слова больше, милорд, – остановила его королева. – Вы забываете, с кем говорите!
   Бекингэм опустился на колени.
   – Ваше величество, вы источник ума, доброты, милосердия. Вы первая не только в этом королевстве и не только по вашему положению, вы первая во всем свете благодаря вашим высоким достоинствам. Я ничего не говорил.
   Разве я сказал что-нибудь, что заслуживало бы такого сурового ответа?
   Разве я выдал себя?
   – Вы себя выдали, – тихо сказала королева.
   – Не может быть! Я ничего не знаю!
   – Вы забыли, что говорили, вернее думали вслух, при женщине, и потом…
   – И потом, – быстро перебил он ее, – никто не знает о том, в чем я невольно сознался.
   – Напротив, знают все, герцог: вам свойственны и достоинства и недостатки молодости.
   – Меня предали, на меня донесли!
   – Кто?
   – Те, кто уже в Гавре с адской проницательностью читал в моем сердце, как в раскрытой книге.
   – Я не знаю, кого вы имеете в виду.
   – Например, виконта де Бражелона.
   – Я слышала это имя, но не знаю человека, который его носит. Нет, де Бражелон ничего не говорил.
   – Кто же тогда? О, ваше величество, если бы кто-нибудь осмелился увидеть во мне то, чего я сам не хочу в себе видеть…
   – Что сделали бы вы тогда, герцог?
   – Существуют тайны, убивающие тех, кто их знает.
   – Тот, кто проник в вашу тайну, безумец, еще не убит. Да вы и не убьете его. Он вооружен всеми правами. Это муж, это человек ревнивый, это второй дворянин Франции, это мой сын, Филипп Орлеанский.
   Герцог побледнел.
   – Как вы жестоки, ваше величество! – молвил он.
   – Бекингэм, – печально проговорила Анна Австрийская, – вы изведали все крайности и сражались с тенями, когда вам было так легко остаться в мире с самим собой.
   – Если мы воюем, ваше величество, то умираем на поле сражения, – тихо сказал молодой человек, впадая в глубокое уныние.
   Анна подошла к нему и взяла его за руку.
   – Виллье, – заговорила она по-английски с жаром, против которого никто не мог бы устоять, – о чем вы просите? Вы хотите, чтобы мать принесла вам в жертву сына, чтобы королева согласилась на бесчестие своего дома?
   Дитя, не думайте больше об этом. Как! Чтобы избавить вас от слез, я должна совершить два преступления, Виллье? Вы говорили об умерших. Умершие, по крайней мере, были почтительны и покорны; они склонились перед приказанием удалиться в изгнание; они унесли с собой свое отчаяние как богатство, скрытое в сердце, потому что отчаяние было даром любимой женщины, и бежавшая от них смерть казалась им счастьем, милостью.
   Бекингэм поднялся. Черты его лица исказились, он прижал руку к сердцу.
   – Вы правы, ваше величество, – сказал он, – но те, о ком вы говорите, получили приказание из любимых уст. Их не прогнали, их просили уехать; над ними не смеялись.
   – Нет, о них сохранили воспоминания, – с нежностью прошептала Анна Австрийская. – Но кто говорит вам, что вас изгоняют? Кто говорит, что о вашей преданности не будут помнить? Я действую не от лица кого-нибудь другого, Виллье, я говорю только от себя. Уезжайте, сделайте мне это одолжение, эту милость. Пусть и этим я буду обязана человеку, носящему имя Бекингэма.
   – Значит, это нужно вам, ваше величество?
   – Да, только мне.
   – Значит, за моей спиной не останется никого, кто будет смеяться? Ни один принц не скажет: «Я так хотел»?
   – Выслушайте меня, герцог.
   Величественное лицо королевы-матери приняло торжественное выражение.
   – Клянусь вам, что здесь приказываю только я.
   Клянусь вам, что не только никто не будет смеяться, не станет похваляться, но что никто не изменит тому почтению, какого требует ваше высокое положение… Полагайтесь на меня, герцог, как и я полагаюсь на вас.
   – Вы не даете мне объяснений, ваше величество! Я уязвлен, я в отчаянии… Как бы ни было сладко и полно утешение, оно не покажется мне достаточным.
   – ДРУГ мой, вы знали вашу мать? – спросила королева с ласковой улыбкой.
   – О, очень мало, ваше величество. Но я помню, что эта благородная женщина покрывала меня поцелуями и слезами, когда я плакал.
   – Виллье, – королева обняла рукой шею молодого человека, – я для вас мать, и, поверьте мне, никогда никто не заставит плакать моего сына.
   – Благодарю вас, ваше величество, благодарю, – растроганный молодой человек задыхался от волнения. – Я вижу, что мое сердце доступно для чувства более нежного, более благородного, чем любовь.
   Королева-мать посмотрела на него и пожала ему руку.
   – Идите, – сказала она.
   – Когда я должен уехать? Приказывайте.
   – Не торопитесь слишком с отъездом, – продолжала королева. – Вы уедете, но сами выберете день отъезда… Итак, вместо того чтобы ехать сегодня, как вам, без сомнения, хотелось бы, или завтра, как этого ждали, уезжайте послезавтра вечером. Но сегодня же объявите о вашем решении.
   – О моем решении… – повторил молодой человек.
   – Да, герцог.
   – И… я никогда не вернусь во Францию?
   Анна Австрийская задумалась; она вся погрузилась в свои печальные размышления.
   – Мне было бы приятно, – сказала королева, – чтобы вы вернулись в тот день, когда я усну вечным сном в Сен-Дени, подле короля, моего супруга.
   – Который заставил вас так страдать! – воскликнул Бекингэм.
   – Который был королем Франции, – возразила королева.
   – Ваше величество, вы полны доброты, вы процветаете, вы живете в радости, вам еще предстоит много лет жизни.
   – Что ж? В таком случае вы приедете очень не скоро, – произнесла Анна Австрийская, стараясь улыбнуться.
   – Я не вернусь, – грустно молвил Бекингэм, – хотя я и молод.
   – Сохрани вас бог…
   – Ваше величество, смерть не считается с возрастом; она неумолима: молодые умирают, а старики живут.
   – Герцог, оставьте мрачные мысли; я вас развеселю. Возвращайтесь через два года. По вашему очаровательному лицу я вижу, что мысли, которые наводят на вас сегодня такую тоску, рассеются меньше, чем через шесть месяцев. Они будут совсем мертвы и забыты через два года.