Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – Почему, государь?
   – Они видят то, чего нет.
   – Мои глаза и вправду хороши, хотя давно и много служат своему господину; когда они могут заметить что-нибудь, они никогда не упускают случая. Сегодня же вечером они заметили, что ваше величество даже покраснели от усилия сдержать зевоту; что ваше величество с мольбой посмотрели сперва на кардинала, потом на королеву-мать и, наконец, на дверь, в которую можно было выйти. Мои глаза хорошо все это заметили, как и то, что губы вашего величества шептали: «Кто поможет мне выйти отсюда?»
   – Сударь!
   – Или, по крайней мере: «Ко мне, мои мушкетеры!» Я не колебался более. Этот взгляд и слова были для меня приказанием, и я сейчас же крикнул: «Конвой его величества!» И я не ошибся: доказательством служит то, что ваше величество не выбранили меня, а вышли из зала, оправдав мои слова.
   Король отвернулся с улыбкой. Через минуту он опять взглянул на умное, отважное и решительное лицо офицера, который стоял твердо и смело, как орел перед лицом солнца.
   – Хорошо, – сказал король после непродолжительного молчания, во время которого он тщетно старался заставить офицера опустить глаза.
   Видя, что король замолчал, лейтенант повернулся на каблуках и сделал несколько шагов к двери, пробормотав:
   – Он ничего не скажет, черт возьми!.. Ничего не скажет!
   – Благодарю вас, – отпустил его король.
   «Недоставало только, – подумал офицер, – чтобы меня выругали за то, что я не так глуп, как другие».
   И он направился к двери, энергично звеня шпорами.
   Но, дойдя до порога, он почувствовал взгляд короля и обернулся.
   – Ваше величество ничего больше не желаете мне сказать? – спросил он трудно передаваемым тоном: в нем не было навязчивости, но в нем звучала такая убедительная откровенность, что король тотчас ответил ему:
   – Постойте…
   – Ну! Наконец-то! – прошептал офицер.
   – Слушайте. Завтра к четырем часам утра будьте готовы к выезду верхом, а также приготовьте лошадь для меня.
   – Из конюшни вашего величества?
   – Нет, из мушкетерской.
   – Будет исполнено.
   – Вы поедете со мною.
   – Один?
   – Да, один.
   – Прикажете прийти за вами или ждать вас?
   – Ждите меня у калитки парка.
   Лейтенант поклонился, поняв, что король сказал ему все, что хотел.
   Действительно, Людовик отпустил его, ласково махнув рукой.
   Офицер вышел из королевской спальни и по-прежнему спокойно уселся в свое кресло. Но он не заснул, как следовало бы в такой поздний час, а задумался так крепко, как еще никогда в жизни.
   Результат этих размышлений, казалось, был не столь печален, как результат прежнего раздумья.
   «Хорошо, он уже начал, – думал офицер, – любовь подталкивает его, и он идет! Король никуда не годится, но, может статься, человек окажется лучше… Впрочем, завтра утром увидим…»
   – Ого! – вдруг вскричал он, выпрямившись. – Вот грандиозная мысль, черт возьми! Может быть, наконец, все мое счастье в этой идее!
   После этого восклицания офицер встал, и, засунув руки в карманы камзола, принялся быстрыми шагами мерить огромную переднюю, служившую ему штаб-квартирой.
   Свеча дрожала от свежего ветерка, который, пробираясь сквозь щели в дверях и в окнах, проникал в комнату. Свет казался красноватым, неровным: он то ярко блистал, то меркнул, и по стене ходила тень офицера, изображавшая его, как на гравюрах Калло, в профиль, со шпагой и в шляпе с пером.
   – Черт возьми! – шептал он. – Или я ничего не понимаю, или Мазарини ставит ловушку влюбленному королю. Мазарини сегодня вечером назначил свидание и дал адрес так охотно, как мог сделать только Данжо. Я отлично слышал и понял все. «Завтра утром, – сказал кардинал, – они будут против Блуаского моста». Черт возьми! Это ясно, особенно для любовника! Вот откуда нерешительность и смущение короля, вот откуда приказ: «Господин лейтенант мушкетеров, завтра в четыре часа утра садитесь на лошадь». Это так же точно, как если бы он мне сказал: «Господин лейтенант мушкетеров, завтра будьте у Блуаского моста, слышите?» Значит, здесь кроется государственная тайна, которой обладаю я, человек ничтожный. А почему овладел я этой тайной? Потому, что у меня хорошие глаза, как я сейчас сказал королю. Говорят, он до безумия влюблен в эту итальянскую куклу! Говорят, он на коленях просил у матери позволения жениться на этой девчонке! Говорят даже, что вдовствующая королева справлялась в Риме, будет ли такой брак без ее дозволения считаться действительным. О, если б мне было двадцать пять лет! Если б рядом со мной были те, кого уже нет здесь! Если б я не так глубоко презирал весь свет, я поссорил бы кардинала Мазарини с вдовствующей королевой, Францию с Испанией и сам выбрал бы королеву… Но, черт возьми!..
   Офицер щелкнул пальцами в знак презрения.
   – Этот дрянной итальянишка, этот скупец, гнусный скряга, который сейчас отказал в миллионе английскому королю, не даст мне, пожалуй, и тысячи пистолей, если я принесу ему эту новость. Черт возьми!.. Я становлюсь ребенком, глупею… Может ли Мазарини дать что-нибудь кому-нибудь!
   И лейтенант громко расхохотался.
   – Лягу сейчас, – решил он, – и засну. Мой ум устал от впечатлений сегодняшнего вечера. Завтра он будет яснее.
   Дав самому себе такой совет, он завернулся в плащ.
   Минут через пять он уже крепко спал, стиснув кулаки, раскрыв рот, из которого вырывались не тайны, а звучный храп, свободно разносившийся под величественными сводами огромной передней.

Глава 13.
МАРИЯ МАНЧИНИ

   Едва солнце первыми лучами осветило верхушки деревьев в парке и крыши замка, как юный король, страдавший бессонницей от любви и проснувшийся уже два часа назад, сам отворил ставни и бросил пристальный взгляд во двор безмолвного замка.
   Он увидел, что настало условленное время: на больших башенных часах стрелка показывала уже четверть пятого.
   Не будя камердинера, спавшего глубоким сном в нескольких шагах от пего, он оделся сам. Камердинер в испуге прибежал помогать ему, думая, что оказался неисправным по службе, но Людовик отпустил его, приказав не говорить никому ни слова.
   Потом он спустился по маленькой лестнице, вышел через боковую дверь и увидел у стены парка всадника, Державшего под уздцы лошадь.
   Всадника этого под широким плащом и надвинутой шляпой нельзя было узнать.
   Лошадь была оседлана очень просто, и самый опытный глаз не нашел бы в ней ничего необыкновенного.
   Людовик взял в руку повод; офицер держал ему стремя, не сходя с седла, и тихим голосом спросил приказаний его величества.
   – Поезжайте за мной!
   Офицер пустил свою лошадь рысью за Людовиком XIV. Так они добрались до моста.
   Когда они переехали через Луару, король повернулся к своему спутнику:
   – Поезжайте вперед, все прямо, пока не заметите кареты. Увидев ее, возвращайтесь известить меня. Я буду ждать вас здесь.
   – Не соблаговолит ли ваше величество сообщить мне приметы этого экипажа?
   – В нем приедут две дамы. Возможно, что с ними будут горничные.
   – Ваше величество, я не хотел бы ошибиться. Нет ли еще каких-нибудь особенностей?
   – На карете, вероятно, будет герб кардинала.
   – Этого мне достаточно, – сказал офицер, знавший теперь точно, кого он должен искать.
   Он поскакал в указанную сторону. Не проехал он и пятисот шагов, как увидел за пригорком четырех, мулов и карету.
   За первой каретой следовала другая.
   Достаточно было офицеру взглянуть на них, чтобы убедиться, что это те самые экипажи, которые ему поручено было отыскать.
   Он тотчас повернул назад и, подъехав к королю, доложил:
   – Ваше величество, экипажи близко. В одном две дамы со своими служанками, а в другом лакеи, провизия и поклажа.
   – Хорошо, хорошо, – взволнованно отвечал король. – Поезжайте, прошу вас, и скажите этим дамам, что придворный кавалер желает засвидетельствовать им свое почтение.
   Офицер поскакал галопом.
   – Черт возьми! – ворчал он, погоняя лошадь. – Вот новая должность, и, надеюсь, почетная! Я жаловался на свое ничтожество – и вдруг стал наперсником короля. Я – мушкетер! Можно лопнуть от гордости.
   Он подъехал к карете и выполнил поручение, как учтивый и искусный посредник.
   Действительно, в карете сидели две дамы: одна – замечательная красавица, хотя и несколько худощавая; другая – менее красивая, но чрезвычайно живая и грациозная. Легкие морщинки на лбу указывали на ее сильную волю. Проницательный взгляд ее живых глаз был красноречивее всех любезных слов, общепринятых в те времена.
   Д'Артаньян обратился ко второй, и не ошибся, хотя первая, как мы сказали, была гораздо красивее.
   – Сударыня, – поклонился он, – я лейтенант королевских мушкетеров.
   Здесь, на дороге, вас ждет один кавалер, желающий засвидетельствовать вам свое почтение.
   При этих словах черноглазая дама вскрикнула от радости, выглянула в дверцу кареты и, видя, что король скачет к ним навстречу, протянула к нему руки с возгласом:
   – Ах, дорогой государь!
   Слезы брызнули из ее глаз.
   Кучер остановил лошадей, горничные в смущении встали, а другая дама слегка поклонилась и улыбнулась той насмешливой улыбкой, какую вызывает ревность на уста женщины.
   – Мария, милая Мария! – вскричал король, схватив руки дамы с черными глазами.
   Он сам отворил тяжелую дверцу кареты и с таким пылом помог даме выйти, что она очутилась в его объятиях, прежде чем ступила на землю.
   Лейтенант, стоявший по другую сторону кареты, все видел и слышал, не будучи, однако, никем замечен.
   Король взял Марию Манчини под руку и подал кучерам и лакеям знак, чтобы они ехали дальше.
   Было около шести часов утра. Дорога была очаровательна. На деревьях со свежею, едва распускавшеюся зеленью, точно алмазные капли, блестела утренняя роса. Ласточки, недавно вернувшиеся с юга, грациозно кружились над водой; ароматный ветерок пролетал по дороге и рябил гладкую поверхность реки. Вся эта красота, благоухание цветов, вздохи земли опьяняли влюбленных. Они шли рядом, тесно прижавшись друг к другу, глядя друг другу в глаза, держась за руки; они двигались медленно, не начиная разговора: слишком много хотелось им сказать.
   Офицер заметил, что брошенная королем лошадь не стоит на месте и беспокоит Марию Манчини. Он воспользовался этим предлогом, подошел ближе к влюбленным и взял лошадь под уздцы; став между обеими лошадьми и удерживая их за поводья, он не упустил ни одного слова, ни одного движения влюбленных.
   Первой заговорила Мария.
   – Ах, ваше величество, – сказала она, – вы не покидаете меня!
   – О нет… – отвечал король. – Вы видите, Мария!
   – А мне часто говорили, что, если нас разлучат, вы тотчас забудете меня.
   – Милая Мария, неужели вы только сегодня заметили, что мы окружены людьми, которым выгодно нас обманывать?
   – Но, однако… ваше величество… Это путешествие, этот союз с Испанией!.. Вас женят!
   Людовик опустил голову.
   Офицер увидел, как, словно кинжал, выхваченный из ножен, сверкнули глаза Марии Манчини.
   – И вы ничего не сделали для нашей любви? – спросила она, помолчав минуту.
   – Ах, Мария! Как можете вы думать это! Я на коленях молил свою мать.
   Я сказал ей, что все мое счастье в вас! Я даже грозил…
   – И что же? – живо спросила она.
   – Королева написала в Рим, и ей ответили, что брак между нами не будет считаться действительным и папа расторгнет его. Увидев наконец, что нет никакой надежды, я просил, по крайней мере, отсрочить мою свадьбу с инфантой.
   – Однако вы уже в дороге и спешите навстречу невесте.
   – Что ж делать? На мои просьбы, мольбы, слезы мне отвечали государственными соображениями.
   – И что же?
   – Что же?.. Что делать, когда столько людей соединилось против меня!
   Мария, в свою очередь, опустила голову.
   – Значит, я должна навсегда проститься с вами! – промолвила она. – Вы знаете, что меня удаляют… отправляют в ссылку. Мало этого, вы знаете, меня хотя! выдать замуж!
   Людовик побледнел и приложил руку к сердцу.
   – Если бы дело шло только о моей жизни – меня так измучили, что я, вероятно, покорилась бы; но я думала, что дело идет о вашей жизни, и потому сопротивлялась, надеясь сохранить вам себя, ваше достояние…
   – Да, мое достояние, мое сокровище! – прошептал король, пожалуй, скорее любезно, чем страстно.
   – Кардинал уступил бы, – сказала Мария, – если бы вы обратились к нему и настоятельно потребовали его согласия. Кардинал назвал бы короля своим племянником, понимаете вы? Ради этого он решился бы на все, даже на войну! Уверенный, что он один будет править, воспитав короля и дав ему в жены свою племянницу, кардинал поборол бы всех противников, опрокинул бы все препятствия. Ах, ваше величество, я отвечаю вам за это!
   Ведь я женщина и очень проницательна во всем, что касается любви.
   Ее слова производили на короля странное воздействие. Они не возбуждали его страсть, а охлаждали ее. Он замедлил шаги и проговорил поспешно:
   – Что ж делать? Все против нас!
   – Кроме вашей воли, не так ли, ваше величество?
   – Ах, боже мой! – вздохнул король, покраснев. – Разве у меня есть воля?
   – О! – с горечью прошептала Мария Манчини, оскорбленная его ответом.
   – У короля одна воля: та, которую ему диктует политика, та, которую предписывает ему польза государства.
   – О, так вы не любите! – вскричала Мария Манчини. – Если бы вы любили меня, у вас была бы воля.
   При этих словах Мария подняла глаза на своего возлюбленного и увидела, что он бледен и расстроен, как изгнанник, навсегда расстающийся с родиной.
   – Обвиняйте меня, – воскликнул король, – только не говорите, что я не люблю вас.
   Они долго молчали после этих слов, которые молодой король произнес с глубоким и искренним чувством.
   – Я не могу себе представить, – заговорила Мария, делая последнюю попытку, – что завтра и послезавтра я не увижу вашего величества. Не могу представить, что мне придется вести печальную жизнь вдали от Парижа, что губы старика, чуждого мне, будут прикасаться к той руке, которую теперь держите вы. Нет, нет, не могу думать об этом; сердце мое разрывается от отчаяния…
   И действительно, Мария зарыдала.
   Растроганный король поднес платок к губам и подавил глухой стон.
   – Смотрите, – продолжала она, – кареты остановились, сестра ждет меня. Настала решительная минута. То, что вы скажете теперь, определит всю нашу жизнь… Ах, ваше величество! Вы хотите, чтобы я потеряла вас! Вы хотите, Луи, чтобы та, которой вы сказали: «Я люблю тебя», принадлежала другому, а не своему королю, не своему владыке, не своему любимому? Ах, Луи, будьте мужественны, одно слово, только одно… Произнесите: «Я хочу! – и жизнь моя сольется с вашей, сердце мое будет вашим…
   Король не отвечал.
   Мария взглянула на него, как Дидона на Энея в полях Элизиума, с гневом и презрением.
   – Прощайте же, – сказала она. – Прощай, жизнь, прощай, любовь, прощай, небо!
   И она сделала шаг в сторону. Король остановил ее, схватил ее руку и прижал к губам. Отчаяние взяло верх над его решимостью: он уронил горячую слезу на прелестную ручку. Мария вздрогнула, как будто эта слеза действительно ее обожгла.
   Она увидела влажные глаза короля, его бледное лицо, его сжатые губы и воскликнула с непередаваемым выражением:
   – Ах, ваше величество, вы король, вы плачете, а я уезжаю!
   Вместо ответа король закрыл лицо платком.
   У офицера вырвался такой громкий вздох, что обе лошади испугались.
   Разгневанная Мария Манчини отвернулась от короля, бросилась в карету и крикнула кучеру:
   – Поезжай! Скорей! Скорей!
   Кучер повиновался, ударил по лошадям, и тяжелая карета покачнулась на скрипучих осях. Король Франции остался один, в раздумье, в отчаянии, не смея взглянуть ни вперед, ни назад.

Глава 14.
КОРОЛЬ И ЛЕЙТЕНАНТ ОБНАРУЖИВАЮТ ХОРОШУЮ ПАМЯТЬ

   Король, как все влюбленные в мире, долго и пристально смотрел в ту сторону, где исчезла карета, уносившая его возлюбленную; сто раз он оборачивался и наконец, успокоив немного волнение сердца и мыслей, вспомнил, что он не один.
   Офицер все еще держал лошадей под уздцы, все еще надеялся, что король изменит свое решение.
   «Есть еще возможность, – думал он, – остановить карету: стоит только сесть на коня и догнать ее».
   Но лейтенант мушкетеров обладал слишком смелой и богатой фантазией; она далеко оставляла за собою воображение короля, которое никак не могло возвыситься до такого полета.
   Он просто подошел к офицеру и печальным голосом произнес:
   – Все кончено… Едем!
   Офицер, подражая его движениям, его медлительности и грусти, медленно и печально сел на лошадь.
   Король поскакал. Офицер последовал за ним.
   На мосту Людовик обернулся в последний раз. Офицер, терпеливый, как бог, у которого позади и впереди вечность, все еще надеялся, что к королю вернется энергия. Но тщетно. Людовик выехал на улицу, ведущую к замку, и к семи часам вернулся во дворец.
   Когда король вошел в свои комнаты и офицер заметил (он все замечал!), что в окне кардинала приподнялась штора, он глубоко вздохнул, как человек, с которого снимают тяжкие оковы, и сказал вполголоса:
   – Ну, брат, теперь уж кончено!
   Король позвал приближенного.
   – Я никого не принимаю до двух часов, вы слышите?
   – Ваше величество, – ответил приближенный, – вас хотел видеть…
   – Кто?
   – Лейтенант ваших мушкетеров.
   – Хорошо! Впустите его!
   Офицер вошел.
   По знаку, данному королем, приближенный и слуга удалились из комнаты.
   Людовик проводил их взглядом: когда они затворили за собою дверь и портьера опустилась за ними, он сказал:
   – Вы своим появлением напоминаете мне, что я забыл предписать вам молчание.
   – Ах, ваше величество, вы напрасно утруждаете себя таким приказанием.
   Видно, что вы не знаете меня!
   – Да, господин лейтенант, вы правы. Я знаю, что вы умеете молчать; но я ведь не предупреждал вас.
   Офицер поклонился.
   – Не будет ли еще каких-нибудь приказаний, ваше величество? – спросил он.
   – Нет, можете идти.
   – Не разрешите ли мне остаться и сказать несколько слов вашему величеству?
   – Что вы желаете сказать? Говорите!
   – Я хочу поговорить о деле, весьма ничтожном для вашего величества, но чрезвычайно важном для меня. Простите, что я осмеливаюсь беспокоить вас. Если бы не крайняя необходимость, я никогда не сделал бы этого; я исчез бы, как человек безгласный и маленький, каким был всегда.
   – Вы бы исчезли! Что это значит? Я вас не понимаю.
   – Словом, – продолжал офицер, – я пришел просить ваше величество уволить меня со службы.
   Король взглянул на него с удивлением, но офицер стоял неподвижно, как статуя.
   – Уволить вас, господин лейтенант? А позвольте узнать, на сколько времени?
   – Навсегда, ваше величество.
   – Как! Вы хотите оставить службу? – спросил Людовик голосом, выражавшим не только удивление.
   – Да, ваше величество, к величайшему моему сожалению.
   – Не может быть!
   – Ваше величество, я становлюсь стар. Вот уже почти тридцать пять лет, как я ношу боевые доспехи. Мои бедные плечи устали. Я чувствую, что нужно уступить место молодым. Я не принадлежу к новому поколению. Я стою одной ногой в прошлой эпохе. Поэтому все мне кажется странным, все удивляет, ошеломляет меня. Словом, я прошу у вашего величества отставки.
   – Господин лейтенант, – сказал король, взглянув на офицера, который носил мундир с ловкостью юноши, – вы здоровее и крепче меня.
   – О, – отвечал офицер, улыбаясь с притворной скромностью. – Ваше величество говорите мне это потому, что глаз у меня верен и я твердо стою на ногах; потому, что я недурно сижу на лошади и усы у меня черные. Но, ваше величество, все это – суета сует; все это – мечта, видимость, дым!
   Я кажусь еще молодым, но в сущности я стар и через полгода, уверен, буду разбит подагрой, болен… Поэтому, ваше величество, позвольте…
   – Господин лейтенант, – перебил его король, – вспомните, что вы говорили вчера. На этом самом месте вы уверяли меня, что вы самый здоровый человек во всей Франции, что вы не знаете усталости, что вам ничего не стоит проводить на своем посту дни и ночи. Говорили вы мне все это? Да или нет? Вспомните хорошенько.
   Офицер вздохнул.
   – Ваше величество, – сказал он, – старость любит хвастать. Надо прощать старикам, когда они сами себя хвалят, потому что никто другой не похвалит их. Быть может, я и говорил все это вчера; но дело в том, ваше величество, что я чрезвычайно утомлен и прошу отставки.
   – Господин лейтенант, – произнес король с жестом, полным величавого благородства, – вы не говорите мне настоящей причины. Вы не хотите больше служить мне, но вы скрываете свои побуждения.
   – Верьте мне, государь…
   – Я верю тому, что вижу. Вижу человека энергичного, крепкого, чрезвычайно находчивого, лучшего солдата Франции; все это никак не может убедить меня, что вы нуждаетесь в отдыхе.
   – Ах, ваше величество, сколько похвал! – возразил лейтенант с горечью. – Ваше величество, вы смущаете меня! Человек энергичный, крепкий, умный, храбрый, лучший солдат французской армии»! Вы до такой степени преувеличиваете, что я, как бы себя ни ценил, не узнаю самого себя. Если бы я был настолько тщеславен, что поверил бы только половине ваших слов, то счел бы себя человеком драгоценным, необходимым; я сказал бы, что слуга, соединяющий столько блестящих качеств, неоценимое сокровище. Должен признаться вашему величеству, что меня всю жизнь, за исключением нынешнего дня, ценили гораздо ниже того, чего я, по моему мнению, стою.
   Повторяю, вы преувеличиваете мои заслуги.
   Король нахмурил брови, потому что почувствовал в словах офицера горькую насмешку.
   – Господин лейтенант, – начал он, – будем говорить откровенно. Вам не нравится служить мне? Говорите! Отвечайте без околичностей, смело, прямо… Я так хочу.
   При этих словах офицер, давно уже в смущении вертевший шляпу в руках, поднял голову.
   – О, теперь, ваше величество, я могу говорить свободнее, – сказал он.
   – На такой откровенный вопрос я отвечу столь же откровенно. Говорить правду – дело хорошее: правда облегчает душу, и, кроме того, она вещь чрезвычайно редкая. Поэтому я скажу правду королю, прося его извинить чистосердечие старого солдата.
   Людовик взглянул на офицера с беспокойством, проявившимся в его тревожном жесте.
   – Так говорите же, – приказал он, – я нетерпеливо жду вашей правды.
   Офицер бросил шляпу на стол, и лицо его, всегда умное и мужественное, приняло вдруг выражение достоинства и торжественности.
   – Ваше величество, я ухожу с королевской службы потому, что недоволен. В наше время слуга может почтительно подойти к своему господину, как я теперь делаю, рассказать ему, как работал, возвратить ему орудия ремесла, отдать отчет во вверенных ему деньгах и сказать: «Сударь, рабочий день кончен, прошу вас уплатить мне, и мы расстанемся».
   – Что это значит, сударь? – вскричал король, покраснев от гнева.
   – Ах, ваше величество, – молвил офицер, преклоняя колено, – никогда слуга не уважал своего господина так, как я вас, но вы хотели, чтобы я говорил правду, и теперь, когда я начал, я выскажу ее, даже если бы вы приказывали мне замолчать.
   Лицо офицера выражало такую решимость, что Людовику XIV не нужно было приказывать ему продолжать. Офицер говорил, а король смотрел на него с любопытством, смешанным с восхищением.
   – Ваше величество, скоро будет тридцать пять лет, как я служу французскому королевскому дому; нет человека, который бы износил на этой службе столько шпаг, сколько я, а шпаги, о которых я говорю, были крепкие. Я был еще юношей, не имевшим ничего, кроме храбрости, когда покойный король, отец ваш, угадал во мне человека. Я был уже взрослым, когда кардинал Ришелье, знаток людей, угадал во мне врага. Ваше величество, историю этой борьбы муравья со львом вы можете прочесть от первой до последней строки в секретном архиве вашего семейства. Если вашему величеству придет охота, прочтите ее; уверяю вас, она стоит внимания. Там вы узнаете, что наконец лев, истомленный, усталый, затравленный, попросил пощады и, надо отдать ему справедливость, сам пощадил противника. Ах, ваше величество! То была великая эпоха, исполненная битв, точно эпопеи Тасса или Ариоста! Чудеса того времени, которым отказывается верить наш век, казались нам делами самыми обыкновенными. В продолжение пяти лет я каждый день был героем, если верить словам некоторых достойных людей, а поверьте мне, ваше величество, быть героем в продолжение пяти лет – это очень много! Однако я верю словам этих людей, потому что они были превосходными ценителями. Их имена: Ришелье, Бекингэм, Бофор, Рец – этот великий гений уличной войны! То же говорил мне король Людовик Тринадцатый, и даже королева, ваша августейшая мать, удостоила меня однажды словом: благодарю. Не помню уже, какую услугу я имел счастье оказать ей.
   Простите, государь, что я говорю так смело, но все, что я рассказываю, принадлежит истории, как я уже имел честь вам доложить.
   Король, кусая губы, бросился в кресло.
   – Я надоедаю вашему величеству, – сказал лейтенант. – Ах, вот что значит правда! Она жестокая подруга – вся в железных остриях, ранит того, кого коснется, а иногда и того, кто говорит ее.
   – Нет, – отвечал король. – Я сам позволил вам говорить. Продолжайте!
   – После службы королю и кардиналу настала пора служить регентству. Во время Фронды я дрался тоже хорошо, однако похуже прежнего. Люди начали мельчать. Но и тут я возглавлял ваших королевских мушкетеров в опасных стычках, которые отмечены в приказах по роте. Тогда участь моя была завидною! Я считался фаворитом кардинала Мазарини: «Лейтенант, сюда! Лейтенант, туда! Лейтенант, направо! Лейтенант, налево!» Во всей Франции не наносилось удара, в котором ваш покорный слуга не принял участия. Но скоро кардиналу стало мало одной Франции: он послал меня в Англию, для пользы господина Кромвеля. Это тоже был человек далеко не нежный, смею уверить ваше величество! Я имел честь знать его и мог оценить его по достоинству. Мне посулили золотые горы за исполнение поручения. За то, что я выполнил в Англии совсем противоположное тому, ради чего меня послали, меня щедро наградили, сделали капитаном мушкетеров, то есть дали звание, которому все при дворе завидуют, которое дает право идти впереди маршалов Франции!.. И это справедливо, потому что капитан мушкетеров цвет воинов, король всех храбрецов!