Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   Принцесса вскрикнула, будучи не в силах удержаться от душившего ее гнева.
   – Спасибо, – проговорила она с нервным смехом, – вы чудный рассказчик, господин де Сент-Эньян.
   И, задыхаясь от ярости, она почти бегом устремилась к замку,

Глава 25.
НОЧНЫЕ ПОХОЖДЕНИЯ

   Принц расстался с принцессой в отличнейшем настроении и, чувствуя себя сильно уставшим, поехал домой, предоставив каждому проводить остаток ночи как заблагорассудится.
   Придя к себе, он тотчас занялся ночным туалетом с еще большей тщательностью, чем обыкновенно; он чувствовал себя победителем И пока его камердинеры были заняты работой, он напевал мотивы балета, под которые недавно танцевал король.
   Потом он позвал портных и велел им показать приготовленные на завтра костюмы, оставшись очень доволен, он одарил каждого из них. Наконец принц обласкал также шевалье де Лоррена, возвратившегося с празднества.
   Шевалье, поклонившись принцу, хранил некоторое время молчание, как командир стрелков, исследующий, в какую сторону ему нужно прежде всего направить огонь Затем, словно решившись, он начал.
   – Обратили ли вы внимание на одно странное обстоятельство, ваше высочество?
   – Нет. На какое?
   – На якобы дурной прием, оказанный его величеством графу де Гишу.
   – Якобы дурной?
   – Да, конечно, потому что на самом деле король ведь вернул ему свою благосклонность.
   – Я что то не заметил этого, – сказал принц.
   – Как! Вы не заметили, что король, вместо того чтобы отправить его в ссылку, что было бы вполне естественно, как будто оказал поощрение его странному упорству, позволив ему снова занять место в балете.
   – И вы находите, что король был не прав, шевалье?
   – А вы, принц, разве не разделяете моего мнения?
   – Не совсем, дорогой мой шевалье, и я одобряю короля за то, что он не подверг немилости несчастного, скорее сумасброда, чем злонамеренного.
   – Ну а меня, – заметил шевалье, – это великодушие, признаюсь, очень удивляет.
   – Почему же? – спросил Филипп.
   – Я считал короля более ревнивым, – со злостью ответил шевалье.
   В течение нескольких мгновений принц чувствовал какое-то раздражение в словах своего фаворита, последняя его фраза подействовала, как искра на порох.
   – Ревнивым! – вскричал принц. – Ревнивым? Что это значит? Ревнивым к чему или к кому, скажите на милость?
   Шевалье заметил, что у него вырвалась невзначай злобная фраза, как это иногда с ним случалось. И он постарался, пока не поздно, замять ее.
   – Да просто к своему авторитету, – ответил он с притворным равнодушием. – К чему же еще может ревновать король?
   – Ах да, конечно! – сказал принц.
   – А разве, – продолжал шевалье, – ваше королевское высочество не замолвили бы словечка за милого графа де Гиша?
   – Ей-богу, нет! – отвечал принц. – Гиш малый умный и храбрый. Но он вел себя легкомысленно с моей женой, и я не желаю ему ни худа, ни добра.
   Шевалье заронил подозрение относительно де Гиша, как он попробовал это сделать относительно короля; но он, видимо, не заметил, что в настоящую минуту требуется снисходительность и даже полное равнодушие и для освещения положения ему необходимо будет поднести лампу к самому носу мужа.
   При помощи этого маневра иногда удается обжечь других, но чаще обжигаешься сам.
   «Отлично, отлично, – думал про себя шевалье – Подожду-ка я де Варда, он за один день сделает больше, чем я за месяц, ибо я думаю, прости меня боже, пли, вернее, прости его боже, что он еще ревнивее, чем я. Впрочем, мне нужен не де Вард, а какое-нибудь событие, которого при данных обстоятельствах я не вижу Конечно, возвращение де Гиша, когда его прогнали, очень знаменательно, но значение этого факта умаляется, если принять во внимание, что де Гиш вернулся как раз в тот момент, когда ее высочество больше не интересуется им. В самом деле, принцесса занята королем, это ясно Но помимо того, что король мне не по зубам, да мне и не нужно кусать его, принцессе недолго осталось любезничать с его величеством, так как поговаривают, что король больше не интересуется ею. Отсюда следует, что мы должны сидеть спокойно и ожидать какого-нибудь нового каприза: он-то и решит дело».
   С этими мыслями шевалье опустился в кресло, принц разрешил ему садиться в своем присутствии Так как у де Лоррена иссяк весь запас язвительности, то разговор с ним не представлял уже никакого интереса.
   К счастью, как мы уже сказали, принц был в прекрасном расположении духа, которого хватило бы на двоих, до той минуты, когда, отпустив лакея и свиту, он прошел к себе в спальню. Уходя, он поручил шевалье передать привет принцессе и сказать ей, что так как ночь сырая, то он, боясь за свои зубы, не спустится больше в парк.
   Шевалье вошел к принцессе как раз в тот момент, когда она возвращалась в свои комнаты Он в точности исполнил поручение, и ему бросилось в глаза равнодушие, не лишенное некоторого смущения, с которым принцесса выслушала его сообщение.
   Это показалось ему новым.
   И если бы этот странный вид был у принцессы, когда она собиралась уходить, он бы непременно последил за ней. Но принцесса возвращалась домой; делать было нечего. Он повернулся на каблуках, как цапля, осмотрелся по сторонам, тряхнул головой и машинально направился к цветникам.
   Не успел он сделать сотню шагов, как встретил двоих молодых людей, шедших под руку, опустив головы и разбрасывая попадавшиеся им под ноги камешки. То были господа де Гиш и де Бражелон.
   Их вид, как всегда, возбудил у шевалье де Лоррена инстинктивное отвращение. Тем не менее он сделал им глубокий поклон и получил в ответ такой же.
   Потом, увидя, что парк пустеет, что огни иллюминации догорают и что подул утренний ветерок, он повернул налево и возвратился в замок через маленький двор; а двое молодых людей повернули направо и продолжали путь к большому парку.
   Когда шевалье поднимался по маленькой лестнице, которая вела к потайному ходу, он заметил, как в проходе между большим и малым двором показалась женщина, а за ней другая.
   Женщины эти шли быстро, что можно было угадать в темноте по шелесту их шелковых платьев. Фасон их мантилий, изящное сложение, таинственный и высокомерный вид, особенно у той, которая шла первой, поразили шевалье.
   – Удивительно знакомые фигуры, – сказал он себе, останавливаясь на последней ступеньке лестницы.
   Подобно хорошей ищейке, он собрался уже идти вслед за ними. Но в этот момент его остановил бежавший за ним уже несколько минут лакей.
   – Сударь, – доложил он, – приехал курьер.
   – Ладно, ладно, – отвечал шевалье. – У нас есть время; до завтра.
   – Он привез какие-то спешные письма, которые господину шевалье, может быть, будет приятно прочесть.
   – Вот как! – воскликнул шевалье. – Откуда же они?
   – Одно из Англии, а другое из Кале. Последнее прислано с нарочным, и, по-видимому, очень важное.
   – Из Кале! Какой же дьявол пишет мне из Кале?
   – Мне кажется, что я узнал почерк вашего друга графа де Барда.
   – О, в таком случае я сейчас приду, – вскричал шевалье, позабыв, что он сию минуту только собирался шпионить. И он поднялся к себе, а тем временем две незнакомки исчезли в глубине противоположного двора.
   Последуем же за ними, оставив шевалье разбирать письма.
   Когда они подошли к деревьям, первая остановилась, запыхавшись и осторожно приподымая вуаль.
   – Что, далеко еще до того места? – спросила она.
   – Да, ваше – высочество, еще шагов пятьсот; но пусть ваше высочество немного отдохнет, а то мы скоро устанем.
   – Ваша правда.
   И принцесса, потому что это была она, прислонилась к дереву.
   – Послушайте, сударыня, – сказала она, немного отдышавшись, – не скрывайте от меня ничего, скажите мне правду.
   – Ах, ваше высочество, вы уже рассердились, – ответила дрожащим голосом молодая девушка.
   – Да нет, моя дорогая Атенаис, успокойтесь, я нисколько не сержусь.
   Да, в сущности, все это меня не касается. Вас беспокоит, не сказали ли вы чего-нибудь лишнего под дубом; вы боитесь, что, может быть, задели короля, а я хочу вас успокоить, убедившись сама, можно ли было вас слышать.
   – Ах, конечно, можно было, король стоял совсем близко от нас.
   – Да, но вы, вероятно, говорили не очень громко, так что некоторые слова можно было и не расслышать?
   – Ваше высочество, мы думали, что мы совершенно одни.
   – Вас было трое?
   – Да. Лавальер, Монтале и я.
   – Значит, именно вы говорили опрометчиво о короле?
   – Боюсь, что так. Но в таком случае не будете ли вы, ваше высочество, так добры помирить меня с его величеством?
   – Если нужно будет, я вам обещаю. Однако, как я уже вам говорила, прежде чем идти на неприятность, нужно сначала убедиться, действительно ли король слышал что-нибудь. На дворе темная ночь, а под деревьями еще темнее. Король, наверное, вас не узнал, Начать об этом разговор – значит выдать себя.
   – Ах, ваше высочество, если узнали мадемуазель де Лавальер, узнали и меня. К тому же господин де Сент-Эньян не оставил у меня ни малейших сомнений на этот счет.
   – Значит, вы говорили что-нибудь очень обидное для короля?
   – Да нет же, ваше высочество, ни одного слова. Одна из нас уж очень его превозносила, так что, по сравнению с этими похвалами, мои слова могли показаться несколько холодными.
   – Эта Монтале так безрассудна, – сказала принцесса.
   – Нет, это не Монтале! Монтале ничего не говорила, это Лавальер.
   Принцесса вздрогнула, точно она не знала этого раньше.
   – Ах нет, нет! – воскликнула она. – Король не мог все расслышать. А лучше давайте проделаем опыт, ради которого мы пришли сюда. Покажите мне дуб.
   И принцесса пошла дальше.
   – Вы знаете, где он? – спросила она.
   – Увы, ваше высочество, знаю.
   – И вы найдете его?
   – Найду даже с закрытыми глазами.
   – Великолепно; вы сядете на ту скамью, где вы сидели рядом с Лавальер и повторите тем же тоном то, что вы говорили с ней, а я спрячусь в кустах и скажу вам, слышно ли оттуда или нет.
   – Хорошо, ваше высочество.
   – Значит, если вы действительно говорили так громко, что король расслышал вас, в таком случае…
   Атенаис с напряжением стала ожидать конца фразы.
   – В таком случае, – сказала принцесса прерывающимся, вероятно от быстрой ходьбы, голосом, – в таком случае я должна буду вам запретить…
   И принцесса еще более ускорила шаг.
   Вдруг она остановилась.
   – Мне пришла в голову мысль, – обрадовалась она.
   – О, наверное, прекрасная мысль! – ответила мадемуазель де Тонне-Шарант.
   – Вероятно, Монтале тоже чувствует себя неловко.
   – Нет, не очень; она меньше говорила и, значит, меньше скомпрометирована.
   – Все равно, она поможет вам, солгав немного.
   – Разумеется, особенно если она узнает, что вашему высочеству угодно было проявить ко мне участие.
   – Ба, я, кажется, угадала, что нам нужно сделать, дитя мое.
   – Ах, как хорошо!
   – Вы скажете, что вам всем троим было отлично известно, что король стоял за этим деревом или кустом, уж я не знаю, и что с ним был господин де Сент-Эньян.
   – Да, ваше высочество.
   – Ведь вы же знаете, Атенаис, что Сент-Эньян был очень польщен вашим добрым отзывом о нем.
   – Вот вы видите теперь, ваше высочество, что оттуда все слышно, вскричала Атенаис. – Услышал же господин де Сент-Эньян.
   Заметив свою опрометчивость, принцесса закусила губу.
   – Вы ведь хорошо знаете, каков этот Сент-Эньян, – сказала она, – от королевских милостей у него закружилась голова, и он несет теперь всякий вздор, подчас даже выдумывает. Впрочем, дело не в этом. Слышал ли король или не слышал, вот самое главное.
   – Конечно, ваше высочество, слышал! – с отчаянием проговорила Атенаис.
   – В таком случае сделайте так, как я вам говорю: упорно повторяйте, что вам троим было известно, – слышите»: всем троим, так как, если возникнет подозрение относительно одной, то заподозрят во лжи также и других; итак, повторяйте, что вам троим было известно о присутствии короля и господина де Сент-Эньяна и что вы захотели подшутить над ними.
   – Ах, ваше высочество, – подшутить над королем! Мы никогда не посмеем сказать этого.
   – Да ведь это была шутка, чистейшая шутка; невинная забава, очень позволительная для женщин, которых хотят поймать врасплох мужчины. Этим все и объясняется. Все, что Монтале говорила о Маликорне, – шутка; все, что вы говорили о Сент-Эньяне, – шутка, и те слова, которые произносила Лавальер…
   – И которые она очень бы хотела взять обратно.
   – Вы в этом уверены?
   – Вполне. Могу поручиться.
   – Тем более все это можно будет объяснить как простую шутку; господин де Маликорн не станет сердиться. Господину де Сент-Эньяну будет неловко, потому что, вместо того чтобы смеяться над вами, посмеются над ним. Словом, король будет наказан за любопытство, не подобающее его сану. Пускай немного посмеются и над королем по этому случаю. Не думаю, чтобы он стал сердиться.
   – Ах, ваше высочество, вы просто ангел доброты и ума!
   – Это в моих интересах.
   – Каким образом?
   – Вы спрашиваете меня, почему в моих интересах ограждать моих фрейлин от всяких шуток, насмешек, а может быть, даже клеветы! Увы! Вы ведь знаете, дитя мое, что двор не очень снисходителен к таким грешкам. Но мы идем очень уж долго; неужели мы еще не пришли?
   – Еще шагов пятьдесят или шестьдесят. А теперь налево, ваше высочество.
   – Значит, вы можете поручиться за Монтале? – спросила принцесса.
   – О да.
   – И она сделает все, что вы пожелаете?
   – Все. С восторгом сделает!
   – Ну а Лавальер? – продолжала принцесса.
   – О, с ней будет труднее, ваше высочество; она питает отвращение ко лжи.
   – Однако если она убедится, что это для нее выгодно…
   – Боюсь, что и это не заставит ее переменить своих убеждений.
   – Да, да, – сказала принцесса, – меня уже предупредили об этом. Она ужасная лицемерка, одна из тех жеманниц, которые призывают бога, чтобы прятаться за его спиной. Но если она не пожелает лгать, то навлечет на себя насмешки всего двора и своим глупым и неприличным признанием прогневает короля; в таком случае мадемуазель де Ла Бом Леблан де Лавальер пусть не посетует на меня, если я отошлю ее домой кормить голубей; пусть себе там в Турени или в Блезуа, уж я не знаю точно где, играет пасторали.
   Эти слова были произнесены с такой энергией и даже жестокостью, что мадемуазель де Тонне-Шарант испугалась. Поэтому она твердо решила лгать и говорить все, что ей прикажут.
   Наконец принцесса и ее спутница дошли до королевского дуба.
   – Вот это место, – остановилась де Тонне-Шарант.
   – Сейчас мы убедимся, было ли слышно, – проговорила принцесса.
   – Шшш… – шепнула молодая девушка, позабыв об этикете и поспешно схватив принцессу за руку.
   Принцесса остановилась.
   – Вы понимаете, что слышно, – сказала Атенаис.
   – Почему же?
   – Слушайте.
   Принцесса затаила дыхание, и действительно можно было отчетливо расслышать следующие слова, произнесенные нежным и печальным тоном:
   – Ах, говорю тебе, виконт, говорю тебе, что жить без нее не могу.
   При звуках этого голоса принцесса вздрогнула, и лицо ее ярко зарделось под вуалью.
   Теперь она схватила свою спутницу и, торопливо отведя ее шагов на двадцать назад, где ее голос нельзя было услышать, прошептала ей:
   – Останьтесь здесь, моя милая Атенаис, и покараульте, чтобы нас никто не настиг. Мне кажется, что речь идет о вас.
   – Обо мне, ваше высочество?
   – О вас, да… или о вашем приключении. А я пойду послушаю; вдвоем нас, пожалуй, заметят… Ступайте, приведите Монтале, и обе подождите меня у опушки парка.
   Видя, что Атенаис колеблется, принцесса продолжала, но уже тоном, не допускающим возражений:
   – Ступайте!
   Атенаис подобрала свои шуршащие юбки и по дорожке между деревьями вернулась к цветнику.
   Что же касается принцессы, то она притаилась в кустах, прислонившись к огромному каштану.
   Дрожа от страха и сгорая от любопытства, она говорила себе:
   – Подождем! Раз здесь так хорошо слышно, послушаем, что будет говорить обо мне господину де Бражелону этот влюбленный сумасброд граф де Гиш.

Глава 26.
ЕЕ ВЫСОЧЕСТВО УБЕЖДАЕТСЯ, ЧТО ПРИ ЖЕЛАНИИ МОЖНО УСЛЫШАТЬ ВСЕ, ЧТО ГОВОРИТСЯ

   На минуту воцарилось молчание, словно все таинственные ночные шорохи затихли, прислушиваясь вместе с принцессой к этому пылкому любовному признанию.
   Говорил Рауль. Он прислонился к стволу большого дуба и отвечал приятелю своим нежным мелодичным голосом.
   – Увы, дорогой де Гиш, это большое несчастие!
   – О да, – согласился тот, – ужасное!
   – Вы не расслышали меня, де Гиш, или, вернее, не поняли. Я называю большим несчастьем не вашу любовь, но то, что вы не умеете скрывать ее.
   – Что вы хотите сказать? – воскликнул де Гиш.
   – Да, вы не замечаете, что теперь вы делаете признание в своей любви не вашему испытанному другу, который скорее погибнет, чем выдаст вас, а первому встречному.
   – Первому встречному? – спросил де Гиш. – В уме ли вы, Бражелон, что говорите мне подобные вещи?
   – Я говорю то, что есть на самом деле.
   – Не может быть! Как и при каких обстоятельствах мог я допустить подобное безрассудство?
   – Я хочу сказать, мой друг, что ваши глаза, ваши жесты, ваши вздохи выдают вас, что всякая пылкая страсть приводит человека к безрассудным поступкам. Он перестает владеть собой, он во власти какого-то безумия, заставляющего его изливать свое страдание деревьям, лошадям, воздуху, если рядом с ним нет разумного существа. Но, мой бедный друг, запомните вот что: очень редко случается, чтобы в подобную минуту не явился кто-нибудь и не подслушал как раз то, что не должно быть услышано.
   Де Гиш глубоко вздохнул.
   – Знаете ли, – продолжал Бражелон, – в эту минуту мне жаль вас; по возвращении сюда вы уже сотню раз и на сотню ладов рассказывали про вашу любовь к ней; а между тем, если бы вы даже не сказали никому ни слова, самое ваше возвращение выдает вас с головой. Отсюда вытекает, что если вы не будете следить за собой лучше, чем вы это делали до сих пор, то рано или поздно разразится скандал. Кто вас спасет тогда? Отвечайте мне.
   Кто спасет ее? Потому что, хотя она и не виновата в вашей любви, эта любовь в руках ее врагов будет обвинением против нее.
   – Боже мой, – пробормотал де Гиш.
   И снова из груди его вырвался глубокий вздох.
   – Это не ответ, де Гиш.
   – Я знаю.
   – Так что же вы ответите?
   – Отвечу, что в тот день я буду страдать больше, чем в настоящую минуту.
   – Не понимаю.
   – Да, вся эта внутренняя борьба истрепала мне нервы. Сейчас я не в состоянии ни думать, ни действовать; сейчас я не стою самого заурядного человека; сейчас, видишь ли, последние силы покинули меня, самые твердые мои решения разлетелись в прах, я больше не способен к борьбе. Помнишь, в лагерной жизни нам не раз случалось отправляться на разведку в одиночестве и подчас сталкиваться с отрядом в пять или шесть фуражиров; ничего не значит, начинаешь сражаться; случается, что к ним подоспеет еще человек шесть, тогда совсем озвереешь, но продолжаешь драться; но если налетит еще шесть, восемь, десять человек со всех сторон, тогда остается только пришпорить коня, если он есть, или же пасть под пулями, если не хочешь бежать. Так вот, я точно в таком положении: сначала я боролся с самим собою, потом с Бекингэмом. Теперь появился король; я не стану вступать в борьбу с королем, ни даже, спешу прибавить, если бы король оставил ее, с одним лишь характером этой женщины. О, я нисколько не обольщаю себя: попав в сети этой любви, я погибну.
   – Упреки следует делать не ей, а тебе, – отвечал Рауль.
   – Почему?
   – Да как же! Ты ведь знаешь, что принцесса немного легкомысленна, очень падка на все новое, чувствительна к похвалам, хотя бы эти похвалы исходили от слепого или ребенка, и ты воспылал такой страстью, что готов сгубить себя. Ну, любуйся ею, обожай ее; ибо, увидя ее, никто не может не влюбиться, если только сердце его не занято другою. Но, любя ее, уважай в ней прежде всего сан ее мужа, потом его самого и, наконец, не забывай ее собственной безопасности.
   – Спасибо, Рауль.
   – За что?
   – За то, что, видя, как я страдаю из-за этой женщины, ты утешаешь меня. За то, что ты говоришь мне о ней все хорошее, что ты о ней думаешь, а может быть, даже такое, чего и не думаешь.
   – О, – заметил Рауль, – ты ошибаешься, де Гиш, я не всегда высказываю то, что думаю, и в таких случаях я молчу; но когда я говорю, то не умею притворяться и обманывать, и тот, к кому я обращаюсь, может вполне доверять мне.
   Все это время принцесса, вытянув шею, жадно прислушивалась к малейшему шороху в кустах и внимательно всматривалась в темноту.
   – Ну, в таком случае я ее знаю лучше, чем ты, – воскликнул де Гиш. Она вовсе не легкомысленна, она суетна; она вовсе не падка на новое, она не помнит старого и ничему не верит; она не чувствительная к похвалам женщина, а отъявленная и жестокая кокетка. Дьявольская кокетка! О! Это правда. Поверь, Бражелон, я испытываю все муки ада; я, храбрый, страстно любящий опасность человек, натыкаюсь на опасность, превосходящую мои силы и мою храбрость. Но знаешь ли, Рауль, я приберегаю для себя победу, которая будет стоить ей много горьких слез.
   Рауль взглянул на своего приятеля, который, задыхаясь от волнения, прислонился головой к стволу дуба.
   – Победу? – спросил он. – Какую победу?
   – Какую?
   – Да.
   – В один прекрасный день я подойду к ней; в один прекрасный день я ей скажу: «Я был молод, я с ума сходил от любви; однако, пресмыкаясь у ваших ног, я, из уважения к вам, не смел взглянуть на вас, ожидая, чтобы ваш взгляд ободрил меня. Мне показалось, что я поймал этот взгляд, я поднялся, и тогда без всякого повода с моей стороны, кроме того, что я полюбил вас еще сильнее, если только это возможно, – тогда вы вдруг оттолкнули меня из каприза, чтобы доставить себе удовольствие, бессердечная женщина, ни во что не верующая, не знающая, что такое любовь. Несмотря на то что в жилах ваших течет королевская кровь, вы недостойны любви честного человека; я казню себя за то, что слишком любил вас, и, умирая, проклинаю вас».
   – Боже мой, – воскликнул Рауль, ужаснувшись глубокой искренности, звучавшей в словах молодого человека, – я же сказал тебе, де Гиш, что ты сумасшедший!
   – Да, да, – продолжал де Гиш, захваченный своей мыслью, – так как нам здесь не с кем воевать, я отправлюсь куда-нибудь на север, поступлю на службу к императору, и сострадательная пуля какого-нибудь венгерца, хорвата или турка положит конец моему существованию.
   Не успел де Гиш кончить эту фразу, как послышался какой-то шум; Рауль вскочил и насторожился.
   Что касается де Гиша, то он по-прежнему был поглощен своими мыслями и сидел на скамейке, сжимая голову руками.
   Кусты раздвинулись, и перед молодыми людьми появилась женщина, бледная и взволнованная. Одной рукой она отстраняла ветви, касавшиеся ее лица, а другой откинула капюшон плаща, которым были окутаны ее плечи. По влажным, блестящим глазам, по царственной осанке, по ее величественному жесту, а еще больше по биению своего сердца де Гиш узнал принцессу и, вскрикнув, закрыл глаза.
   А Рауль в смущении вертел шляпу в дрожащих пальцах, несвязно бормоча почтительное приветствие.
   – Господин де Бражелон, – обратилась к нему принцесса, – будьте добры, посмотрите, нет ли здесь где-нибудь в аллеях или между деревьями моих фрейлин. А вы, граф, останьтесь, я устала, дайте мне вашу руку.
   Если бы гром внезапно грянул над головой юноши, он не был бы так испуган, как при звуках этого голоса.
   Однако де Гиш был действительно человек отважный и в глубине сердца уже принял окончательное решение; поэтому он встал и, видя замешательство Бражелона, бросил на него взгляд, полный глубокой признательности.
   Вместо того чтобы тотчас же ответить принцессе, он подошел к виконту и пожал руку своего благородного друга; из груди его вырвался вздох, в котором он отдавал, казалось, дружбе всю жизнь, трепетавшую еще в его сердце.
   А гордая принцесса, не привыкшая с кем-либо считаться, покорно ждала окончания этого немого разговора. Рука ее, ее царственная рука, осталась простертой в воздухе и, когда Рауль ушел, опустилась без гнева, но не без волнения, на руку де Гиша.
   Они остались одни среди темного и безмолвного леса, в тишине которого слышны были только шаги Рауля, поспешно удалявшегося по невидимым дорожкам.
   Над их головами раскинулся шатер из душистой густой листвы, в просветах которой сверкали звезды.
   Принцесса тихонько отвела де Гиша шагов на сто от нескромного дерева, которое в эту ночь слышало и позволило слышать другим столько пылких речей, и, выйдя с ним на соседнюю лужайку, откуда было видно далеко кругом, сказала:
   – Я привела вас сюда, потому что там, где мы были, слышно каждое слово.
   – Вы говорите: слышно каждое слово, принцесса? – машинально повторил молодой человек.
   – Да.
   – Что же это значит? – спросил де Гиш.
   – Это значит, что я слышала весь ваш разговор.
   – Ах, боже мой, боже мой, только этого недоставало! – пролепетал де Гиш.
   И он опустил голову, как усталый пловец, не имеющий сил бороться с волной.
   – Итак, – начала она, – значит, вы обо мне такого мнения, как только что говорили?
   Де Гиш побледнел, отвернулся, но ничего не ответил; казалось, что он сейчас упадет в обморок.
   – Что ж, это хорошо, – продолжала принцесса кротким голосом, – я предпочитаю обидную для меня откровенность лживой лести. Пусть будет так! Значит, по вашему мнению, господин де Гиш, я низкая кокетка?