Но вот пытка кончилась; двор был пройден. Ни одна занавеска не поднялась, ни одно окно не открылось. Король шел быстро: его торопили нетерпение и длинные ноги де Сент-Эньяна, показывавшего ему дорогу. У дверей де Сент-Эньян хотел скрыться; король удержал его. Это была любезность, без которой придворный отлично обошелся бы. Ему пришлось войти вместе с Людовиком к Лавальер.
   При появлении короля молодая девушка вытерла глаза; король заметил это. Он стал ее расспрашивать с настойчивостью влюбленного.
   – Пустяки, государь, – улыбнулась она.
   – Но вы все же плакали?
   – Нет, государь.
   – Взгляните, де Сент-Эньян, разве я ошибаюсь?
   Де Сент-Эньяну необходимо было ответить, но он был в большом замешательстве.
   – Однако у вас красные глаза, – настаивал король.
   – Это от пыли, государь.
   – Нет, нет, у вас на лице нет того выражения довольства, которое так красит вас и делает такой привлекательной. Вы на меня не смотрите.
   – Государь!
   – Да что я говорю: вы избегаете моих взглядов!
   Она действительно отворачивалась.
   – Но, ради бога, что случилось? – спросил Людовик, охваченный лихорадочным волнением.
   – Повторяю, государь, пустяки; и я готова доказать вашему величеству, что я совершенно спокойна.
   – Вы говорите, что вы спокойны, а я вижу, что вы в замешательстве.
   Может быть, вас обидели, рассердили?
   – Нет, нет, государь!
   – Вы должны сказать мне об этом! – воскликнул король, сверкая глазами.
   – Никто, государь, не обижал меня, никто.
   – Так пусть же к вам вернется то мечтательно-веселое выражение лица, которым я любовался сегодня утром; сделайте мне одолжение!
   – Извольте, государь, извольте!
   Король топнул ногой.
   – Какая необъяснимая перемена! – воскликнул он.
   И Людовик взглянул на Сент-Эньяна, который тотчас заметил подавленный вид Лавальер. Но напрасно просил Людовик, напрасны были его попытки рассеять ее печаль, вывести ее из оцепенения. Эта скрытность показалась королю оскорбительной; он стал подозрительно осматриваться.
   В комнате Лавальер висел миниатюрный портрет Атоса. Король заметил этот портрет, черты лица Атоса очень напоминали Бражелона, потому что изображение было сделано в молодые годы графа. И он не спускал с миниатюры грозного взора.
   Лавальер была так угнетена и так далека от мысли об этом портрете, что не могла догадаться о причине озабоченности короля. А король невольно вспомнил, что Лавальер и Бражелон были близки с раннего детства.
   Он вспомнил о помолвке, которая была следствием этой близости. Он вспомнил, как Атос просил у него руки Лавальер для Рауля.
   И Людовик вообразил, что по возвращении в Париж Лавальер получила из Лондона известия, затмившие его образ, образ короля. Тотчас же его ужалил овод, который называется ревностью. Снова он принялся с горечью допрашивать ее. Лавальер не могла отвечать: ей пришлось бы сказать все, обвинить королеву, обвинить принцессу. А это значило бы начать открытую борьбу с двумя высокопоставленными и могущественными женщинами.
   Ей казалось сперва, что раз она не скрывала от короля ничего происходившего в ней, то король должен был прочитать правду в ее сердце, несмотря на ее молчание. Ей казалось, что если он действительно любит ее, то должен все понять, обо всем догадаться. Разве взаимное влечение не есть божественное пламя, освещающее все, что творится в сердце, и избавляющее действительно любящих от необходимости говорить?
   Поэтому она замолчала, закрыв лицо руками и ограничиваясь только вздохами да слезами. Эти слезы и вздохи, которые сначала растрогали, а потом испугали Людовика XIV, теперь стали раздражать его.
   Король не выносил сопротивления, хотя бы даже это сопротивление выражалось вздохами и слезами. Его слова стали колючими, требовательными, резкими. Это усилило страдания молодой девушки, но она мужественно переносила и новое испытание. Король перешел к прямому обвинению. Лавальер даже не пыталась защищаться; в ответ она только отрицательно качала головой, повторяя лишь два слова, всегда вырывающиеся из погруженных в глубокую печаль сердец:
   – Боже мой, боже мой!
   Однако этот крик боли не только не успокаивал, но еще увеличивал раздражение короля… Это был призыв к силе, стоявшей выше него, к существу, которое могло защитить от него Лавальер.
   К тому же он находил поддержку в де Сент-Эньяне.
   Де Сент-Эньян, как мы видели, чувствовал, что собирается гроза; он не знал, какой степени может достигнуть любовь Людовика XIV. Зато он ясно предугадывал, что на бедную Лавальер скоро обрушатся удары королев и принцессы, и был не настолько рыцарем, чтобы не бояться водоворота, который мог увлечь и его.
   Поэтому де Сент-Эньян на все обращения короля отвечал только словами, произносимыми вполголоса, или отрывистыми жестами стараясь подлить масла в огонь и привести размолвку к открытой ссоре, после которой ему не придется больше компрометировать себя, сопровождая своего высокого покровителя к Лавальер. Король раздражался все больше и больше. Скрестив руки, он остановился перед Луизой.
   – В последний раз спрашиваю вас, мадемуазель, угодно вам отвечать?
   Угодно вам объяснить причину этой перемены, своего непостоянства, капризов?
   – Чего вы от меня хотите, боже мой? – прошептала Лавальер. – Вы видите, государь, что сейчас я душевно разбита. Вы видите, что у меня нет ни воли, ни мыслей, ни слов!
   – Неужели так трудно сказать правду? Вам понадобилось бы для этого меньше слов, чем вы только что произнесли!
   – Правду о чем?
   – Обо всем.
   Слова правды действительно поднимались к устам от сердца Лавальер. Ее руки сделали было движение, но уста остались безмолвными, и руки опустились. Бедняжка еще не чувствовала себя настолько несчастной, чтобы решиться на подобное признание.
   – Я ничего не знаю, – пролепетала она.
   – О, это больше, чем кокетство, больше, чем каприз, – воскликнул король, – это предательство!
   На этот раз ничто его не остановило, и он, не оглядываясь, выбежал из комнаты с жестом, полным отчаяния. Де Сент-Эньян последовал за ним, очень довольный, что дело приняло такой оборот. Людовик XIV остановился только на лестнице и сказал, судорожно хватаясь за перила:
   – Как недостойно, однако, я был одурачен.
   – Каким образом, государь? – спросил фаворит.
   – Де Гиш дрался за виконта де Бражелона. А этого Бражелона…
   – Да, государь?
   – Этого Бражелона она все еще любит. Право, де Сент-Эньян, я умру от стыда, если через три дня у меня останется хоть капля любви к ней.
   И Людовик XIV быстро пошел дальше.
   – Ах, я ведь говорил вашему величеству! – повторял де Сент-Эньян, следуя за королем и робко поглядывая на все окна.
   К несчастью, дело не обошлось так удачно, как по дороге к Лавальер.
   Поднялась занавеска, из за которой выглянула принцесса и увидела, что король шел из флигеля фрейлин. Как только Людовик скрылся, она поспешно встала и стремительно помчалась в ту комнату, которую только что покинул король.

Глава 32.
ОТЧАЯНИЕ

   После ухода короля Лавальер поднялась, протянув вперед руки, точно она собиралась броситься за Людовиком и остановить его; затем, когда дверь за ним закрылась и шум шагов замер в отдалении, у нее хватило только силы упасть перед распятием.
   Так лежала она, разбитая, подавленная горем, не сознавая ничего, кроме этого горя. Вдруг она услышала шум открывающейся двери. Она вздрогнула и оглянулась, Думая, что это вернулся король. Она ошиблась – это вошла принцесса. Что ей было за дело до принцессы? Она снова упала, уронив голову на аналой.
   Принцесса была взволнована, раздражена, в гневе.
   – Мадемуазель, – сказала принцесса, останавливаясь перед Лавальер, конечно, это очень похвально – стоять на коленях, молиться и притворяться очень набожной, но как вы ни покорны царю небесному, вам следует все же исполнять волю владык земных.
   Лавальер с трудом подняла голову.
   – Мне помнится, – произнесла принцесса, – что вам только что было отдано приказание.
   Неподвижный и ничего не видящий взгляд Лавальер доказывал, что она забыла обо всем на свете.
   – Королева приказала вам, – говорила принцесса, – вести себя так, чтобы не было никаких поводов для слухов на ваш счет.
   Взгляд Лавальер сделался вопросительным.
   – А между тем от вас только что вышло лицо, присутствие которого здесь предосудительно.
   Лавальер молчала.
   – Нельзя, чтобы мой дом, – продолжала принцесса, – дом особы королевской крови, служил дурным примером и чтобы вы подавали этот дурной пример. Поэтому я объявляю вам, мадемуазель, с глазу на глаз, чтобы не унижать вас, – объявляю вам, что с этой минуты вы свободны и можете вернуться в Блуа к вашей матери.
   Лавальер была теперь нечувствительна ни к каким оскорблениям и ни к каким страданиям. Она не шевельнулась; руки ее были по-прежнему сложены на коленях, как у Магдалины.
   – Вы слышали? – спросила принцесса.
   Только дрожь, пробежавшая по всему телу Лавальер, послужила ответом.
   И так как жертва не подавала никаких признаков жизни, принцесса ушла.
   Только в этот момент Лавальер почувствовала в своем остановившемся сердце и застывшей в жилах крови биение, которое все ускорялось около кистей рук, шеи и висков. Постепенно усиливаясь, это биение скоро перешло в лихорадку, в безумный бред, в вихре которого проносились образы ее друзей и врагов. В ее ушах среди звона и шума мешались слова угрозы и слова любви; она перестала сознавать себя; точно крылья мощного урагана подняли ее, унесли от прежнего существования, и на горизонте она видела надгробный камень, который вырос перед ней, открывая страшную, черную обитель вечной ночи.
   Но мало-помалу тяжелый бред прекратился, уступив место свойственной ее характеру покорности судьбе. В сердце ее проскользнул луч надежды, точно луч солнца в темницу бедного узника.
   Она мысленно перенеслась на дорогу из Фонтенбло, увидела короля верхом подле дверцы кареты, услышала, как он говорил ей о своей любви, как он просил ее любви, заставив ее поклясться, и сам поклялся, что ни один день не кончится для них в ссоре и что свидание, письмо или какая-нибудь весточка всегда принесут успокоение дневным тревогам. Значит, король не мог не сдержать слова, которого сам же он и потребовал, если только он не был деспотом, не связанным никакими обещаниями, или же холодным эгоистом, которого способно остановить первое встретившееся на пути препятствие.
   Неужели король, ее нежный покровитель, способный одним словом, одним только словом положить конец всем ее страданиям, тоже присоединился к числу ее преследователей?
   О, его гнев не будет долго продолжаться! Теперь, оставшись один, он, должно быть, страдает, так же как и она. Только он не скован такими цепями, как она; он может действовать, двигаться, прийти, а она… ее удел только ждать. И она ждала с трепещущей душой; не может быть, чтобы король не пришел!
   Было половина одиннадцатого.
   Он придет, или напишет, или передаст ей доброе слово через г-на де Сент-Эньяна. Если он придет, как она бросится к нему, откинув всякую щепетильность, которая теперь казалась ей неуместной, как она скажет: «Я по-прежнему люблю вас; это они не хотят, чтобы я вас любила».
   Размышляя, она мало-помалу пришла к убеждению, что Людовик не так виноват, как ей казалось. Что должен был он подумать, встретив ее упорное молчание? Удивительно даже, что нетерпеливый и раздражительный король так долго сохранял хладнокровие. Конечно, она не поступила бы так, как он; она бы все поняла, обо всем догадалась. Но она была только простая девушка, а не могущественный король.
   О, если бы он пришел, если бы он пришел!.. Она немедленно простила бы ему все, что он заставил ее выстрадать! Насколько сильнее она полюбила бы его за пережитые страдания! И, повернув голову к двери, полуоткрыв рот, она ждала поцелуя, который так нежно сулили ей утром губы короля, когда он произносил слово «любовь».
   Если король не придет, он все же напишет; это было второе утешение, менее сладостное, чем первое, но все же оно будет служить доказательством любви, хотя и более робкой. О, как радостно она будет читать это письмо, как поспешно ответит на него! А когда посланный уйдет – поцелует, перечитает, прижмет к сердцу благословенный листок, который принесет ей покой, отдохновение, счастье!
   Если же король не покажется и не напишет, он, во всяком случае, пришлет де Сент-Эньяна или же де Сент-Эньян сам явится к ней. И ему она расскажет все. Королевское величие не сомкнет ее уста, и тогда в сердце короля не останется больше никаких сомнений.
   И все в Лавальер – сердце и взгляд, тело и душа – превратилось в ожидание. Она сказала себе, что у нее остается еще час надежды; что до полуночи король может прийти, написать или прислать де Сент-Эньяна; что только в полночь ожидание станет напрасным, всякая надежда погибнет.
   Как только раздавался какой-нибудь шум во дворце, бедняжка думала, что идут к ней; как только по двору проходил кто-нибудь, ей казалось, что это посланный короля.
   Пробило одиннадцать; затем четверть двенадцатого; затем половина двенадцатого. Ей казалось, что минуты текут медленно, но в то же время они уходили так скоро.
   Пробило три четверти.
   Полночь, полночь! Пришел конец всем ожиданиям. С последним ударом часов потух последний свет; с последним светом погасла последняя надежда.
   Итак, король ее обманул, нарушил клятву, которую дал ей сегодня же утром; только двенадцать часов отделяли клятву от клятвопреступления. Не долго же ей пришлось тешиться иллюзией! Следовательно, король не только не любил ее, но и презирал ту, на которую обрушились все; он до такой степени презирал ее, что даже не защитил от бесчестия изгнания, равнявшегося позорному приговору; а между тем сам он, сам король, был настоящей причиной этого бесчестия.
   Горькая улыбка, единственное выражение гнева, которое во время этой долгой борьбы обозначилось на ангельском лице жертвы, – горькая улыбка появилась на ее губах. Действительно, что оставалось у нее на земле, кроме короля? Ничего. Оставался только бог на небе.
   И она обратилась к богу, взглянула на распятие и поцеловала его. Если бы кто-нибудь заглянул в эту минуту в ее комнату, то увидел бы, что бедная девушка, доведенная до отчаяния, принимала страшное решение.
   Ее ноги не способны были больше поддерживать ее, она, тяжело дыша, опустилась на ступеньки аналоя, прижалась головой к распятию, вперила глаза в окно и стала ждать рассвета.
   В два часа утра она все еще находилась в этом оцепенении, или, вернее, в экстазе. Она больше не принадлежала себе.
   Увидев, что крыши дворца слегка полиловели и смутно обрисовались в темноте контуры распятия из слоновой кости, которое она обнимала, Лавальер с усилием встала и спустилась во двор, закрыв лицо плащом. Она подошла к калитке как раз в ту минуту, когда караульные мушкетеры открывали ворота, чтобы впустить первый пикет швейцарцев. Лавальер незаметно проскользнула вслед за часовыми на улицу, и начальник патруля не успел разобрать, что за женщина так рано покинула дворец.

Глава 33.
БЕГСТВО

   Лавальер вышла вместе с патрулем.
   Патруль направился по улице Сент-Оноре направо, Лавальер машинально повернула налево. Лавальер приняла решение, ее намерения определились: она хотела поступить в монастырь кармелиток в Шайо, настоятельница которого была известна строгостью, наводившей страх на придворных.
   Лавальер совсем не знала Парижа. Она никогда не выходила пешком и не нашла бы дороги даже в более спокойном состоянии. Не удивительно, что она сразу повернула не в ту сторону, куда было нужно. Ей хотелось как можно скорей удалиться от дворца, все равно куда. Она слышала, что Шайо расположен на берегу Сены, и направилась к Сене. Она свернула на улицу Кок к так как не могла пройти через Лувр, то направилась к церкви Сен-Жермен-Люксерруа, по пустырю, где впоследствии Перро построил знаменитую колоннаду.
   Вскоре она вышла на набережную. Она была возбуждена и шла быстро, едва чувствуя слабость, которая, время от времени заставляя ее слегка прихрамывать, напоминала о вывихе, полученном ею в детстве.
   В другие часы ее внешность вызвала бы подозрение даже у наименее проницательных людей, привлекла бы взгляды самых нелюбопытных прохожих. Но в половине третьего утра парижские улицы почти безлюдны; на них попадаются только трудолюбивые ремесленники, отправляющиеся на дневной заработок, или же бездельники, возвращающиеся домой после разгульной ночи. Для первых день начинается; для вторых он кончается.
   Лавальер боялась всех встречных, так как она по неопытности не могла бы отличить честного человека от негодяя. Нищета была для нее пугалом, и все люди, которых она встречала, казались ей бедняками.
   Несмотря на беспорядок в туалете, она была одета изящно, так как на ней было то же платье, в котором она являлась накануне к вдовствующей королеве; кроме того, ее бледное лицо и красивые глаза, видневшиеся из-под плаща, который она приподняла, чтобы смотреть в а дорогу, возбуждали различные чувства у прохожих: нездоровое любопытство у одних, жалость у других.
   Так дошла Лавальер, страшно волнуясь, торопясь и спотыкаясь, до Гревской площади. Время от времени она останавливалась, прижимала руку к сердцу, прислонялась к стене, чтобы передохнуть, и затем еще быстрее устремлялась вперед.
   На Гревской площади Лавальер столкнулась с тремя подвыпившими оборванцами, которые сходили с барки, причаленной к набережной. Барка была нагружена вином, и было видно, что эти люди отдали честь ее грузу.
   Нестройными голосами они воспевали Бахуса и, спустившись на набережную, загородили дорогу молодой девушке. Лавальер остановилась. Они тоже остановились при виде женщины в придворном костюме. Потом взялись за руки и окружили Лавальер, напевая:
 
    Бедняжка, ты скучаешь,
    Пойдем посмеемся вместе.
 
   Лавальер поняла, что эти люди помешают ей идти дальше. Она сделала несколько попыток к бегству; но все они были безуспешны. Ноги у нее подкосились, она почувствовала, что сейчас упадет, и отчаянно закричала. Но в то же мгновенье окружавшее ее кольцо разорвалось под чьим-то мощным натиском. Один из оскорбителей кубарем полетел налево, другой покатился направо, к реке, третий пошатнулся.
   Перед девушкой стоял офицер мушкетеров, с нахмуренными бровями, угрожающе сжатыми губами и поднятой рукой. При виде мундира, особенно же испытав силу человека, носившего его, пьяницы разбежались.
   – Вот тебе раз! – воскликнул офицер. – Да ведь это мадемуазель де Лавальер!
   Ошеломленная тем, что произошло, пораженная звуками своего имени, Лавальер подняла глаза и узнала д'Артаньяна.
   – Да, сударь, это я.
   И она схватила его за руку.
   – Вы защитите меня, господин д'Артаньян? – произнесла она умоляющим голосом.
   – Конечно; но куда же вы идете в такой ранний час?
   – В Шайо.
   – В Шайо, через Ране? Ведь вы, мадемуазель, удаляетесь от него.
   – В таком случае, сударь, будьте добры, укажите мне дорогу и проводите меня.
   – С большим удовольствием!
   – Но как вы очутились здесь? По какой милости неба вы подоспели мне на помощь? Право, мне кажется, что я вижу сон или схожу с ума.
   – Я очутился здесь, мадемуазель, потому что у меня дом на Гревской площади. Вчера я пришел сюда за квартирной платой и здесь заночевал. Теперь мне хочется пораньше попасть во дворец, чтобы проверить караулы.
   – Спасибо, – сказала Лавальер.
   «Я объяснил ей, что я делал, – подумал Д'Артаньян, – но что делала она и зачем идет в Шайо в такой час?»
   Он подал ей руку. Лавальер оперлась на нее и быстро пошла. Однако чувствовалось, что она была очень слаба. Д'Артаньян предложил ей отдохнуть; она отказалась.
   – Вы, должно быть, не знаете, где Шайо? – поинтересовался Д'Артаньян.
   – Не знаю.
   – Туда очень далеко.
   – Все равно!
   – По крайней мере лье.
   – Ничего, я дойду.
   Д'Артаньян больше не спорил; по тону голоса он всегда отличал серьезно принятые решения.
   Он скорее нес, чем провожал Лавальер.
   Наконец показались холмы.
   – К кому вы идете, мадемуазель? – спросил д'Артаньян.
   – К кармелиткам, сударь.
   – К кармелиткам?! – с изумлением повторил д'Артаньян.
   – Да; и раз господь послал вас на моем пути, примите мою благодарность и прощайте.
   – К кармелиткам! Вы прощаетесь! Значит, вы хотите постричься?.. вскричал Д'Артаньян.
   – Да, сударь.
   – Вы!!!
   В этом вы, за которым мы поставили три восклицательных знака, чтобы придать ему как можно больше выразительности, заключалась целая поэма.
   Оно воскресило у Лавальер старые воспоминания о Блуа и ее недавнее прошлое в Фонтенбло; оно говорило ей: «Вы могли бы быть счастливы с Раулем и стать такой могущественной с Людовиком, и вы хотите постричься!»
   – Да, сударь, – отвечала она, – я. Я хочу стать служительницей божьей; я отказываюсь от мира.
   – Но не ошибаетесь ли вы относительно своего призвания? Не обманываетесь ли относительно воли божьей?
   – Нет, потому что бог послал мне вас навстречу. Без вас я, наверное, не попала бы сюда. Значит, бог хотел, чтобы я дошла до цели.
   – Сомневаюсь, – сказал в ответ Д'Артаньян, – ваше рассуждение кажется мне чересчур хитроумным.
   – Во всяком случае, – продолжала Лавальер, – вы теперь посвящены в мои планы. Мне остается только попросить вас о последней любезности, заранее принося вам благодарность.
   – Говорите, мадемуазель.
   – Король не знает о моем бегстве из дворца.
   Д'Артаньян отступил в удивлении.
   – Король, – продолжала Лавальер, – не знает, что я собираюсь постричься.
   – Король не знает!.. – вскричал Д'Артаньян. – Берегитесь, мадемуазель, вы не предусмотрели всех последствий вашего поступка. Без ведома короля ничего нельзя предпринимать, особенно придворным.
   – Я больше не придворная, сударь.
   Д'Артаньян смотрел на девушку с все возраставшим удивлением.
   – Не беспокойтесь, сударь, – говорила она, – все предусмотрено, и к тому же теперь было бы поздно менять решение. Дело сделано.
   – Что же вам угодно, мадемуазель?
   – Сударь, я умоляю вас дать мне клятву – из жалости, из великодушия, из чувства чести.
   – В чем?
   – Поклянитесь мне, господин Д'Артаньян, что вы не расскажете королю о встрече со мной и о том, что я в монастыре кармелиток.
   Д'Артаньян покачал головой.
   – Я не дам вам такой клятвы, – отказался он.
   – Почему же?
   – Потому что я знаю короля, знаю вас, знаю себя самого, знаю человеческую природу вообще; нет, такой клятвы я вам не дам.
   – В таком случае, – произнесла Лавальер с силой, которой от нее нельзя было ожидать, – вместо того, чтобы благословлять вас до конца моих дней, скажу вам – будьте прокляты! Вы делаете меня несчастнейшей из всех женщин!
   Мы уже говорили, что д'Артаньян умел различать голос сердца; восклицание Лавальер взволновало его. Он увидел, как исказилось ее лицо, как дрожь пробежала по ее хрупкому и нежному телу; он понял, что сопротивление убьет ее.
   – Пусть будет по-вашему, – согласился он. – Будьте спокойны, мадемуазель, я ничего не скажу королю.
   – Спасибо вам, спасибо! – воскликнула Лавальер. – Вы великодушнейший из всех людей.
   И в порыве радости она схватила руку д'Артаньяна и крепко пожала ее.
   Мушкетер был тронут.
   – Вот тебе раз! – удивился он. – Она начинает тем, чем другие кончают. Как тут не растрогаться!
   В припадке горя Лавальер присела было на камень, во собралась с силами, встала и направилась к монастырю, очертания которого обрисовывались на бледнеющем небе. Д'Артаньян издали следил за нею. Дверь в монастырскую приемную была приоткрыта. Лавальер скользнула туда, как тень, и, поблагодарив д'Артаньяна легким движением руки, скрылась.
   Оставшись один, д'Артаньян задумался над только что происшедшим.
   – Вот так положение! – размышлял он. – Хранить такую тайну – все равно что носить в кармане раскаленный уголь и надеяться, что он не прожжет платья. Выдать же тайну после того, как поклялся хранить ее, было бы бесчестно. Обыкновенно хорошие мысли приходят мне в голову мгновенно; однако на этот раз, если я не ошибаюсь, придется порядком потрудиться, прежде чем я найду решение вопроса… Куда направить путь?.. Ей-богу, в Париж; это правильная дорога… Только придется бежать бегом… А бежать лучше на четырех ногах, чем на двух. К несчастью, у меня теперь только две… Коня! «Корону за коня!» – сказал бы я, как говорят в театре…
   Впрочем, это будет стоить мне подешевле… У заставы Конферанс стоит пикет мушкетеров, и там я найду целый десяток лошадей.
   Приняв это решение, Д'Артаньян тотчас же направился к пикету, выбрал лучшую лошадь и через десять минут был во дворце. На башне дворца пробило пять.
   Д'Артаньян осведомился о короле. Король лег в обычный час, после аудиенции, данной им Кольберу, и, вероятно, еще спал.
   – Да, – сказал мушкетер, – она не обманула меня. Король ничего не знает. Если бы ему была известна хоть половина того, что произошло, во дворце все были бы на ногах.

Глава 34.
КАК ПРОВЕЛ ЛЮДОВИК ВРЕМЯ ОТ ПОЛОВИНЫ ОДИННАДЦАТОГО ДО ДВЕНАДЦАТИ