Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – Ничего в этом дурного нет, дорогой Безмо. Только понять не могу, почему вы хотели обратиться за моим адресом к господину Фуке?
   – Чтобы написать вам.
   – Это понятно, – с улыбкой кивнул Арамис, – но не спрашиваю, зачем вам понадобился мой адрес, спрашиваю, почему вы хотели обратиться за ним к господину Фуке?
   – Ах, – отвечал Безмо, – потому что Бель-Иль принадлежит господину Фуке.
   – Так что ж?
   – Бель-Иль находится в ваннской епархии, а так как вы ваннский епископ…
   – Дорогой Безмо, раз вам было известно, что я ваннский епископ, вам не нужно было узнавать мой адрес у господина Фуке.
   – Может быть, монсеньер, – окончательно смешался Безмо, – я совершил какую-нибудь неделикатность? В таком случае прошу у вас извинения.
   – Полно! Какую вы могли совершить неделикатность? – спокойно спросил Арамис.
   С улыбкой глядя на коменданта, Арамис недоумевал, каким образом Безмо, не зная его адреса, знал, однако, что его епархия была в Ванне.
   «Постараемся выяснить это», – сказал он себе.
   Затем прибавил вслух:
   – Слушайте, дорогой комендант, не свести ли нам наши маленькие счеты?
   – К вашим услугам, монсеньер. Но сначала скажите мне, ваше преосвященство…
   – Что?
   – Не окажете ли вы мне честь позавтракать у меня, по обыкновению?
   – С удовольствием.
   – Милости прошу!
   Безмо трижды позвонил.
   – Что это значит? – спросил Арамис.
   – Это значит, что у меня завтракает гость и что нужно сделать приготовления.
   – Пожалуйста, дорогой комендант, не хлопочите так для меня.
   – Что вы! Я считаю своей обязанностью принять и угостить вас как можно лучше. Никакой принц не сделал бы для меня того, что сделали вы.
   – Полноте! Поговорим о чем-нибудь другом. Как идут ваши дела в Бастилии?
   – Недурно!
   – Значит, от заключенных есть доход?
   – Неважный.
   – Вот как!
   – Кардинал Мазарини не отличался большой суровостью.
   – Вы, значит, предпочли бы более подозрительное правительство, вроде нашего прежнего кардинала?
   – Да. При Ришелье все шло прекрасно. Братец его высокопреосвященства нажил себе целое состояние.
   – Поверьте, дорогой комендант, – сказал Арамис, придвигаясь к Безмо, – молодой король стоит старого кардинала. Если старости свойственны ненависть, осмотрительность, страх, то молодости присущи недоверчивость, гнев, страсти. Вы вносили в течение этих трех лет ваши доходы Лувьеру и Трамбле?
   – Увы, да.
   – Значит, у вас не оставалось никаких сбережений?
   – Ах, ваше преосвященство! Уплачивая этим господам пятьдесят тысяч ливров, клянусь вам, я отдаю им весь свой заработок. Еще вчера вечером я говорил то же самое господину д'Артаньяну.
   – Вот как! – воскликнул Арамис, глаза которого загорелись, но тотчас же потухли. – Так вы вчера виделись с д'Артаньяном? Ну, как же он поживает?
   – Превосходно.
   – И что вы ему говорили, господин Безмо?
   – Я говорил ему, – продолжал комендант, не замечая своей оплошности, – что я слишком хорошо содержу своих заключенных.
   – А сколько их у вас? – небрежно спросил Арамис.
   – Шестьдесят.
   – Ого, кругленькая цифра!
   – Ах, монсеньер, бывало и по двести.
   – Но все же и при шестидесяти жить можно не жалуясь.
   – Разумеется, другому коменданту каждый арестант приносил бы по полтораста пистолей.
   – Полтораста пистолей!
   – А как же? Считайте: на принца крови мне отпускают пятьдесят ливров в день.
   – Но как будто у вас здесь нет принцев крови? – сказал Арамис слегка дрогнувшим голосом.
   – Слава богу, нет! Вернее, к несчастью, нет.
   – Как к несчастью?
   – Ну, конечно. Мои доходы возросли бы.
   – Справедливо. Итак, на каждого принца крови пятьдесят ливров.
   – Да. На маршала Франции тридцать шесть ливров.
   – Но ведь в настоящее время у вас нет и маршалов?
   – Увы, нет! Правда, на генерал-лейтенантов и бригадных генералов мне отпускается по двадцать четыре ливра, а их у меня два.
   – Вот как!
   – За ними идут советники парламента, на которых ассигнуется мне по пятнадцать ливров.
   – А сколько их у вас?
   – Четыре.
   – Я и не знал, что на советников отпускается так много.
   – Да. Но на рядовых судей, адвокатов и духовных лиц мне дают только по десять ливров.
   – И их у вас семь человек? Прекрасно.
   – Нет, скверно.
   – Почему?
   – Ведь все же это не простые люди. Чем они хуже советников парламента?
   – Вы правы; я не вижу оснований оценивать их на пять ливров меньше.
   – Понимаете ли, за хорошую рыбу мне приходится платить четыре или пять ливров, за хорошего цыпленка полтора ливра. Я, положим, развожу их у себя на птичьем дворе, но все-таки надо покупать корм, а вы не можете себе представить, какая здесь пропасть крыс.
   – А почему бы вам не завести полдюжины кошек?
   – Как же, станут кошки есть крыс! Я вынужден был отказаться от них.
   Вот и посудите, как мой корм уничтожается крысами. Пришлось выписать из Англии терьеров, чтобы они душили крыс. Но у этих собак зверский аппетит: они едят, как арестант пятой категории, не считая того, что иногда душат кроликов и кур.
   Нельзя было определить, слушал Арамис или нет: опущенные глаза свидетельствовали о его внимании, а нервные движения пальцев – о том, что он поглощен какой-то мыслью.
   – Итак, – продолжал Безмо, – сносная птица обходится мне в полтора ливра, а хорошая рыба – в четыре или пять. В Бастилии еда полагается три раза в день; заключенным делать нечего, вот они и кушают; человек, на которого отпускается десять ливров, обходится мне «в семь с половиной ливров.
   – А ведь только что вы сказали мне, что десятиливровых вы кормите так же, как и пятнадцатиливровых.
   – Да.
   – Значит, на последних вы зарабатываете семь с половиной ливров?
   – Надо же изворачиваться! – буркнул Безмо, видя, что попался.
   – Вы правы, дорогой комендант. Ведь у вас есть и такие арестанты, на которых отпускается меньше десяти ливров?
   – Как же: горожане и стряпчие.
   – Сколько же на них отпускается?
   – По пяти ливров.
   – А они тоже хорошо едят?
   – Еще бы! Только, понятно, им не каждый день дают камбалу да пулярок или испанское вино, но три-то раза в неделю у них бывает хороший стол.
   – Но ведь это филантропия, дорогой комендант. Вы разоритесь!
   – Нет. Если пятнадцатиливровый не доел своего цыпленка или десятиливровый оставил что-нибудь, я посылаю эго пятиливровым; для бедняг это целый пир. Что поделать! Надо быть сострадательным.
   – А сколько приблизительно остается вам от пяти ливров?
   – Тридцать су.
   – Какой же вы честный человек, Безмо!
   – Благодарю вас, ваше преосвященство. Мне кажется, что вы правы. Но знаете ли, о ком я больше всего пекусь?
   – О ком?
   – О мелких торговцах и писарях, на которых отпускается по три ливра.
   Им не часто случается видеть рейнских карпов или ла-маншских осетров.
   – А разве от пятиливровых не бывает остаточков?
   – Ах, монсеньер, не думайте, что я такой скряга; эти мещане и писари не помнят себя от счастья, когда я даю им крылышко куропатки, козье филе или кусочек пирога с трюфелями, – словом, такие блюда, какие им и во сне не снились; они едят, пьют, кричат за десертом «да здравствует король!» и благословляют Бастилию; каждое воскресенье я их угощаю двумя бутылками шампанского, которое обходится мне по пяти су. О, эти бедняги превозносят меня и с большим сожалением выходят из тюрьмы. Знаете, что я подметил?
   – Что?
   – Я подметил… это мне очень на руку. Я подметил, что некоторые заключенные, по выходе на свободу, очень скоро снова попадают сюда. И все это из-за моей кухни. Ей-богу!
   Арамис недоверчиво улыбнулся.
   – Вы улыбаетесь?
   – Да.
   – Уверяю вас, что некоторые имена заносятся у нас в список три раза в течение двух лет.
   – Хотел бы я взглянуть на этот список!
   – Что ж, пожалуй! Хотя у нас запрещается показывать такие документы посторонним лицам.
   – Еще бы!
   – Но если вы, монсеньер, желаете увидеть собственными глазами…
   – С большим удовольствием.
   – Вот, извольте!
   Безмо подошел к шкафу и вынул оттуда большую книгу.
   Арамис ждал с горячим нетерпением.
   Безмо вернулся, положил книгу на стол, полистал ее и остановился на букве М.
   – Вот, взгляните: Мартинье, январь тысяча шестьсот пятьдесят девятого и июнь тысяча шестьсот шестидесятого. Мартинье, март тысяча шестьсот шестьдесят первого – памфлеты, мазаринады и т.д. Вы понимаете, что это только предлог. Кто за мазаринады попадает в Бастилию? Просто сам молодчик наклепал на себя, чтобы попасть сюда. А с какой целью? С целью лакомиться моей едой за три ливра.
   – За три ливра! Несчастный!
   – Да, ваше преосвященство; поэты тоже принадлежат к последнему разряду, им полагается тот же стол, что мещанам и писарям; но я уже говорил вам, что как раз о них я больше всего забочусь.
   Тем временем Арамис как бы машинально перелистывал страницы, делая вид, что совсем не интересуется именами.
   – В тысяча шестьсот шестьдесят первом году, как видите, записано восемьдесят имен, – сказал Безмо. – В тысяча шестьсот пятьдесят девятом году тоже восемьдесят.
   – А, Сельдон! – проговорил Арамис. – Как будто знакомое имя. Вы не говорили мне об этом юноше?
   – Говорил. Бедняга студент, который сочинил… Как называются два латинских стиха, которые рифмуют?
   – Дистихом.
   – Именно.
   – Бедняга! За дистих!
   – Как вы легко смотрите на это! А знаете ли вы, что он сочинил это двустишие на иезуитов?
   – Все равно, наказание очень уж строгое.
   – Не жалейте его. В прошлом году мне показалось, будто вы интересуетесь им.
   – Да.
   – А так как ваше внимание для меня важнее всего, монсеньер, то я тотчас же перевел его на пятнадцать ливров.
   – Значит, на такое содержание, как вот этого, – проговорил Арамис, продолжая перелистывать и остановившись на одном имени рядом с Мартинье.
   – Именно на такое.
   – Что он итальянец, этот Марчиали? – спросил Арамис, показывая пальцем на фамилию, привлекшую его внимание.
   – Тсс! – прошептал Безмо.
   – Почему такая таинственность? – понизил голос Арамис, невольно сжимая руку в кулак.
   – Мне кажется, я вам уже говорил про этого Марчиали.
   – Нет, я в первый раз слышу это имя.
   – Очень может быть. Я говорил вам о нем, не называя имени.
   – Что же, это старый греховодник? – пытался улыбнуться Арамис.
   – Нет, напротив, он молод.
   – Значит, он совершил большое преступление?
   – Непростительное.
   – Убил кого-нибудь?
   – Что вы!
   – Совершил поджог?
   – Бог с вами!
   – Оклеветал!
   – Да нет же! Он…
   И Безмо, приставив руки ко рту, прошептал:
   – Он дерзает быть похожим на…
   – Ах, помню, помню! – сказал Арамис. – Вы мне действительно говорили о нем в прошлом году; но его преступление показалось мне таким ничтожным.
   – Ничтожным?
   – Или, вернее, неумышленным…
   – Ваше преосвященство, такое сходство никогда не бывает неумышленным.
   – Ах, я и забыл! Но, дорогой хозяин, – сказал Арамис, закрывая книгу, – кажется, нас зовут.
   Безмо взял книгу, быстро положил ее в шкаф, запер его и ключ спрятал в карман.
   – Не угодно ли вам теперь позавтракать, монсеньер? – обратился он к Арамису. – Вы не ослышались, нас действительно зовут к завтраку.
   – С большим удовольствием, дорогой комендант.
   И они пошли в столовую.

Глава 5.
ЗАВТРАК У Г-НА ДЕ БЕЗМО

   Арамис всегда был очень воздержан в пище, но на этот раз он оказал честь великолепному завтраку Безмо; только вина он пил мало.
   Безмо все время был очень оживлен и весел; пять тысяч пистолей, на которые он поглядывал время от времени, радовали его душу. Он умильно поглядывал также на Арамиса.
   Епископ, развалившись в кресле, отхлебывал маленькими глоточками вино, смакуя его, как знаток.
   – Какой вздор говорят о плохом довольствии в Бастилии, – сказал он, подмигивая. – Счастливцы эти заключенные, если им ежедневно дается даже по полбутылки этого бургундского!
   – Все пятна двацатиливровые пьют его, – заметил Безмо. – Это старое, выдержанное вино.
   – Значит, и бедняга Сельдон тоже пьет этот превосходный напиток?
   – Ну нет!
   – А мне послышалось, будто вы содержите его на пятнадцати ливрах.
   – Его? Никогда! Человека, который сочиняет дистрикты… Как вы это назвали?
   – Дистихи.
   – На пятнадцати ливрах! Слишком жирно! Его сосед действительно на пятнадцати ливрах.
   – Какой сосед?
   – Да тот, из второй Бертодьеры.
   – Дорогой комендант, простите меня, но ваш язык мне не вполне понятен.
   – И правда, извините; из второй Бертодьеры – это значит, что арестант помещен во втором этаже бертодьерской башни.
   – Следовательно, Бертодьерой называется одна из бастильских башен?
   Да, я слышал, что здесь каждая башня имеет свое название. Где же эта башня?
   – Вот поглядите сюда, – показал Безмо, подходя к окну. – Вон на том дворе, вторая налево.
   – Вижу. Значит, в ней сидит заключенный, на которого отпускается по пятнадцати ливров?
   – Да.
   – А давно уже он сидит?
   – Давненько. Лет семь или восемь.
   – Неужели у вас нет точных сведений?
   – Ведь он был посажен не при мне, дорогой господин д'Эрбле.
   – А разве вам ничего не сказали Лувьер и Трамбле?
   – Дорогой мой… Простите, ваше преосвященство…
   – Ничего. Итак, вы говорите?..
   – Говорю, что тайны Бастилии не передаются вместе с ключами комендатуры.
   – Вот что! Так, значит, этот таинственный узник – государственный преступник?
   – Нет, не думаю; просто его пребывание окружено тайной, как все здесь, в Бастилии.
   – Допустим, – сказал Арамис. – Но почему же вы свободнее говорите о Сельдоне, чем о…
   – Чем о второй Бертодьере?
   – Да.
   – Да потому, что, по-моему, преступление человека, сочинившего дистих, гораздо меньше, чем того, кто похож на…
   – Да, да, я понимаю. Но как же тюремщики, ведь они разговаривают с заключенными?
   – Разумеется.
   – В таком случае арестанты, вероятно, говорят им, что они не виноваты.
   – Да, они только об этом и твердят, вечно поют эту песенку.
   – А не может ли сходство, о котором вы говорили, броситься в глаза вашим тюремщикам?
   – Ах, дорогой господин д'Эрбле! Нужно быть придворным, как вы, чтобы заниматься такими мелочами.
   – Вы тысячу раз правы, дорогой Безмо. Будьте добры, еще чуточку этого вина.
   – Не чуточку, а целый стакан.
   – Нет, нет! Вы остались мушкетером до кончиков пальцев. А я сделался епископом. Каплю для меня, стакан для вас.
   – Ну, пусть будет по-вашему!
   Арамис и комендант чокнулись.
   – А кроме того, – добавил Арамис, подняв бокал и Прищуриваясь на вино, горящее рубином, – кроме того, случается и так, что там, где вы находите сходство, другой его совсем не замечает.
   – Нет, этого не может быть. Всякий, кто видел того, на кого похож этот узник…
   – А мне кажется, дорогой Безмо, что это просто игра вашего воображения.
   – Да нет же! Даю вам слово.
   – Послушайте, – возразил Арамис, – я встречал многих, чьи лица были похожи на того, о ком мы говорим, но никто не придавал этому значения.
   – Да просто потому, что есть разные степени сходства; сходство моего узника поразительное, и если бы вы его увидели, вы бы вполне согласились со мной.
   – Если бы я его увидел… – равнодушно протянул Арамис. – Но, по всей вероятности, я его никогда не увижу.
   – Почему же?
   – Потому что, если бы я ступил ногой в эти ужасные камеры, мне показалось бы, что я навеки буду там похоронен.
   – О нет, помещение у нас совсем неплохое!
   – Рассказывайте!
   – Нет, нет, не говорите дурно о второй Бертодьере. Там отличная камера, прекрасно обставленная, с коврами!
   – Что вы говорите!
   – Да, да! Этому юноше повезло; ему отвели лучшее помещение в Бастилии. Редкое счастье.
   – Полноте, полноте, – холодно прервал Арамис, – никогда я не поверю, что в Бастилии есть хорошие камеры. А что касается ковров, то они, наверное, существуют только в вашем воображении. Мне мерещатся там пауки, крысы, жабы…
   – Жабы! Ну, в карцерах, я не отрицаю…
   – Самая жалкая мебель и никаких ковров.
   – А глазам своим вы поверите? – сказал Безмо все больше приходя в возбуждение.
   – Нет, бога ради, не надо!
   – Даже для того, чтобы убедиться в этом сходстве, которое вы отрицаете, как и ковры?
   – Да это, должно быть, привидение, призрак, живой труп!
   – Ничуть не бывало! Здоровенный малый.
   – Печальный, угрюмый?
   – Да нет же: весельчак.
   – Не может быть!
   – Пойдемте.
   – Куда?
   – Со мной.
   – Зачем?
   – Сделаем прогулку по Бастилии.
   – Что?
   – Вы все увидите, собственными глазами увидите.
   – А правила?
   – Это пустяки. Сегодня мой майор свободен, лейтенант обходит бастионы; мы здесь полные хозяева.
   – Нет, нет, дорогой комендант! У меня мороз идет по коже при одной мысли о грохоте засовов, которые нам придется отодвигать.
   – Полно!
   – А вдруг вы забудете обо мне, и я останусь где-нибудь в третьей или четвертой Бертодьере… бррр!
   – Вы шутите?
   – Нет, говорю серьезно.
   – Вы отказываетесь от совершенно исключительного случая. Знаете ли вы, чтобы добиться той милости, которую я предлагаю вам даром, некоторые принцы крови сулили мне до пятидесяти тысяч ливров?
   – Неужели это так интересно?
   – Запретный плод, ваше преосвященство! Запретный плод! Вы, как духовное лицо, должны хорошо знать это.
   – Нет. Если меня кто интересует, то разве только бедный школьник, сочинивший дистих.
   – Ладно! Посмотрим на него; он помещается рядом – в третьей Бертодьере.
   – Почему вы говорите: рядом?
   – Потому что, если бы я был любопытным, меня бы больше заинтересовала прекрасная камера с коврами и ее обитатель.
   – Эка невидаль обстановка! Да и обитатель, вероятно, самая невзрачная личность!
   – Пятнадцатлливровый, ваше преосвященство, пятпадцатиливровый! Такие персоны всегда интересны.
   – Как раз об этом я и позабыл спросить вас. Почему этому человеку отпускается пятнадцать ливров, а бедняге Сельдону только три?
   – Ах, эти различия тонкая вещь, сударь: тут король проявил доброту…
   – Король?
   – То есть кардинал, я ошибся. «Этот несчастный, – сказал Мазарини, обречен до смерти томиться в тюрьме».
   – Почему?
   – Потому что преступление его вечное, значит, и наказание должно быть вечное.
   – Вечное?
   – Конечно. Если только ему не посчастливится заболеть оспой, вы понимаете… Но и на это мало надежды. В Бастилии воздух здоровый.
   – Вы удивительно находчивы, дорогой Безмо.
   – Не правда ли?
   – Иными словами, вы хотите сказать, что этот несчастный должен страдать здесь до конца жизни.
   – Я не говорил страдать, монсеньер; пятнадцатиливровые не страдают.
   – Ну, томиться в тюрьме.
   – Конечно, такая уж его доля; но ему всячески стараются смягчить условия жизни. Притом, я думаю, и вы согласитесь со мной, этот молодец родился на свет вовсе не для того, чтобы так прекрасно кушать, как его кормят здесь. Да вот посмотрите: этот непочатый пирог и раки, до которых едва дотронулись, марнские раки, крупные, как лангусты! Все это отправится сейчас во вторую Бертодьеру с бутылкой бургундского, которое вам так нравится. Теперь вы не будете больше сомневаться, я надеюсь?
   – Нет, дорогой Безмо, не буду. Но ведь все эти заботы относятся только к счастливцам пятнадцатиливровым, а о бедняге Сельдоне вы совсем позабыли.
   – Извольте! В честь вашего посещения устроим и для него пир: он получит бисквит, варенье и эту бутылочку портвейна.
   – Вы превосходный человек; я уже говорил вам это и снова повторяю, дорогой Безмо.
   – Идемте, идемте, – заторопил комендант, у которого немного закружилась голова не то от выпитого вина, не то от похвал Арамиса.
   – Помните, что я иду туда, только чтобы исполнить вашу просьбу, сказал прелат.
   – О, вы меня будете благодарить за эту прогулку.
   – Так пойдем.
   – Подождите, я предупрежу.
   Безмо дважды позвонил, вошел тюремщик.
   – Я отправляюсь в башни, – сообщил Безмо – Не надо ни стражи, ни барабанов, словом, никакого шума.
   – Если бы я не оставил здесь своего плаща, – промолвил Арамис в притворном страхе, – то мне, право, показалось бы, что я сам сажусь в тюрьму.
   Тюремщик пошел вперед, комендант и Арамис за ним, рука об руку, несколько солдат, находящихся во дворе, вытянулись в струнку при виде коменданта.
   Безмо провел гостя по небольшому плацу, оттуда они направились к подъемному мосту, через который часовые беспрепятственно пропустили их, узнав начальство.
   – Сударь, – громко спросил комендант Арамиса, чтобы каждое слово его было услышано караульными, – сударь, у вас хорошая память?
   – Зачем вы меня спрашиваете об этом?
   – Я имею в виду ваши планы и чертежи, так как даже архитекторам воспрещено входить в камеры с бумагой, пером или карандашом.
   «Славно! – подумал Арамис – Я, кажется, попал в архитекторы. Пожалуй, это похоже на шутки д'Артаньяна, который видел меня в Бель-Иле инженером».
   И он, напрягая голос, заявил:
   – Будьте спокойны, господин комендант нам достаточно прикинуть на глаз, чтобы все запомнить.
   Безмо даже бровью не повел, стража приняла Арамиса за архитектора.
   – Начнем с Бертодьеры, – снова прокричал Безмо, чтобы его слышала вся тюрьма.
   – Хорошо, – отвечал Арамис.
   Потом Безмо обратился к смотрителю.
   – Воспользуйся случаем и снеси в номер второй отложенные мною лакомства.
   – В третий номер, дорогой Безмо, в третий, вы все время ошибаетесь.
   – Правда.
   Они стали подниматься по лестнице.
   На одном этом дворе было столько засовов, решеток и замков, что их хватило бы на весь город.
   Арамис не был ни мечтателем, ни человеком чувствительным, правда, в молодости он писал стихи; но сердце у него было черствое, как у всякого пятидесятипятилетнего человека, который любил многих женщин или, вернее, был любимым многими женщинами.
   Но когда он стал всходить по каменным ступенькам, истоптанным столькими несчастными, когда на него пахнуло сыростью этих мрачных сводов – сердце его, должно быть, смягчилось, потому что он опустил голову и с затуманившимися глазами молча пошел вслед за Безмо.
   Арамис не был ни мечтателем, ни человеком чувствительным; правда, в молодости он писал стихи; но сердце у него было черствое, как у всякого пятидесятипятилетнего человека, который любил многих женщин или, вернее, был любимым многими женщинами.
   Но когда он стал всходить по каменным ступенькам, истоптанным столькими несчастными, когда на него пахнуло сыростью этих мрачных сводов – сердце его, должно быть, смягчилось, потому что он опустил голову и с затуманившимися глазами молча пошел вслед за Безмо.

Глава 6.
УЗНИК ВТОРОЙ БЕРТОДЬЕРЫ

   Когда они поднялись во второй этаж, Арамис задыхался не то от усталости, не то от волнения.
   Он прислонился к стене.
   – Хотите, начнем отсюда? – спросил Безмо. – Так как мы собираемся в две камеры, то, мне кажется, все равно, поднимемся ли мы сначала в третий этаж и затем спустимся во второй или наоборот. Кроме того, в этой камере нужно сделать кое-какой ремонт, – торопливо прибавил он, чтобы стоявший неподалеку тюремщик мог разобрать его слова.
   – Нет, нет, – запротестовал Арамис, – пойдем наверх, наверх, комендант! Там работа более неотложная.
   И они стали подниматься выше.
   – Попросите ключи у тюремщика, – шепнул своему спутнику Арамис.
   – Сию минуту.
   Безмо взял ключи и сам открыл дверь в третью камеру. Тюремщик вступил туда первым и разложил на столе кушанья, которые добрый комендант называл лакомствами.
   После этого он удалился.
   Заключенный даже не пошевельнулся.
   Тогда Безмо сам вошел в камеру, попросив Арамиса подождать у двери.
   Прелат мог разглядеть молодого человека, скорее юношу, лет восемнадцати, который, увидев входившего коменданта, бросился ничком на кровать с воплями:
   – Матушка, матушка!
   В этих воплях слышалось такое безысходное горе, что Арамис невольно, вздрогнул.
   – Дорогой гость, – обратился к заключенному Безмо, пытаясь улыбнуться, – вот вам десерт и развлечение; десерт для тела, развлечение для души. Вот этот господин успокоит вас.
   – Ах, господин комендант! – воскликнул юноша. – Оставьте меня одного на целый год, кормите хлебом и водой, но скажите, что через год меня отсюда выпустят, скажите, что через год я снова увижусь с матушкой!
   – Дружок мой, – сказал Безмо, – вы же сами говорили, что ваша матушка очень бедна, что живете вы плохо, а здесь смотрите, какие удобства!
   – Да, она бедна, сударь; тем более нужно возвратить ей кормильца. Помещение у нас плохое? Ах, сударь, когда человек на свободе, ему всюду хорошо!
   – И так как вы утверждаете, что, кроме этого несчастного дистиха…
   – Я сочинил его без всякого злого умысла, клянусь вам; он мне пришел в голову, когда я читал Марциала. Ах, сударь, пусть накажут меня как угодно, пусть отсекут руку, которой я писал, я буду работать другой; только верните меня к матушке!
   – Дитя мое, – продолжал Безмо, – вы знаете, что это от меня не зависит; я могу только увеличить ваш паек: дать стаканчик портвейну, сунуть пирожное.
   – Боже мой, боже мой! – застонал юноша, падая на землю и катаясь по полу.