Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – Простите, ваше высочество, но я не решаюсь…
   – Вы не решаетесь? – спросила принцесса, выведенная из себя. – В таком случае решусь я!
   – Принцесса, принцесса! – остановил Маникан, делая вид, что он страшно испуган. – Взвесьте хорошенько, что вы хотите сказать.
   – Можно подумать, что, если бы я была мужчиной, вы бы вызвали меня на дуэль, несмотря на запрещение его величества, как господин де Гиш вызвал на дуэль господина де Варда из-за сомнений последнего в добродетели мадемуазель де Лавальер.
   – Мадемуазель де Лавальер! – вскричал Маникан, даже подпрыгнув от изумления, точно он меньше всего на свете ожидал услышать это имя.
   – Что с вами, господин де Маникан, почему вы подскочили? – иронически усмехнулась принцесса. – Неужели и вы имеете дерзость сомневаться в ее добродетели?
   – Но во всей этой истории не было и речи о добродетели мадемуазель де Лавальер, принцесса.
   – Как! Два человека стрелялись из-за женщины, а вы говорите, что она здесь ни при чем и что о ней не было речи? Я и не знала, что вы такой ловкий царедворец, господин де Маникан.
   – Извините, принцесса, – сказал молодой человек, – мы совсем не понимаем друг друга; вы делаете мне честь говорить со мной на одном языке, я же, по-видимому, говорю с вами на другом.
   – Что такое?
   – Извините, мне показалось, будто вашему высочеству было угодно сказать, что господин де Гиш и де Вард дрались из-за мадемуазель де Лавальер.
   – Да.
   – Из-за мадемуазель де Лавальер, не правда ли? – повторил Маникан.
   – Боже мой, я не утверждаю, что господин де Гиш лично принял к сердцу интересы мадемуазель де Лавальер, он вступился за нее по полномочию.
   – По полномочию?
   – Полно, не разыгрывайте изумления! Разве вам не известно, что господин де Бражелон жених мадемуазель де Лавальер и, отправляясь по поручению короля в Лондон, он попросил своего друга, господина де Гиша, блюсти честь интересующей его особы?
   – Больше я не произнесу ни слова; ваше высочество осведомлены гораздо лучше меня.
   – Обо всем, предупреждаю вас.
   Маникан рассмеялся, и его смех чуть не вывел из себя принцессу, которая, как известно, не отличалась большой сдержанностью.
   – Принцесса, – с поклоном продолжал Маникан, – предадим все это дело забвению, так как все равно оно никогда не разъяснится вполне.
   – Вы ошибаетесь, оно совершенно ясно! Король узнает, что де Гиш выступил на защиту этой авантюристки, которая напускает на себя вид важной персоны; он узнает, что господин де Бражелон избрал охранителем сада Гесперид своего друга, господина де Гиша, и что последний укусил маркиза де Варда, осмелившегося протянуть руку к золотому яблочку. А вам небезызвестно, господин де Маникан, – ведь вы знаете очень многое, – что и королю очень хочется полакомиться этим яблочком, и он, пожалуй, не особенно поблагодарит господина де Гиша за то, что тот взял на себя роль дракона. Теперь вам ясно или нужны еще какие-нибудь сведения? Говорите, спрашивайте.
   – Нет, принцесса, с меня довольно.
   – Однако да будет вам известно, господин де Маникан, что негодование его величества приведет к самым ужасным последствиям. У государей с таким характером, как у короля, любовная страсть подобна урагану.
   – Который вы усмирите, принцесса.
   – Я? – вскричала принцесса с ироническим жестом. – Я? На каком основании?
   – Потому что вы не переносите несправедливости, принцесса.
   – Разве, по-вашему, несправедливо мешать королю обделывать свои любовные дела?
   – Но все же вы вступитесь за господина де Гиша?
   – Вы забываетесь, сударь, – надменным тоном сказала принцесса.
   – Напротив, принцесса, я рассуждаю совершенно здраво и повторяю, что вы заступитесь за господина де Гиша перед королем.
   – Я?
   – Да.
   – С какой стати?
   – Потому что интересы господина де Гиша – ваши интересы, – горячим шепотом проговорил Маникан, глаза которого загорелись.
   – Что вы хотите сказать?
   – Я говорю, принцесса, что меня удивляет, каким образом ваше высочество не догадались, что имя Лавальер в этой защите, взятой на себя господином де Гишем вместо отсутствующего господина да Бражелона, было только предлогом.
   – Предлогом?
   – Да.
   – Предлогом для чего? – прошептала принцесса; взгляды Маникана были так красноречивы, что она начала понимать.
   – А теперь, принцесса, – проговорил молодой человек, – мне кажется, мною сказано достаточно, чтобы убедить ваше высочество не нападать в присутствии короля на беднягу де Гиша; и без того на него обрушится вся вражда той партии, которая и вам не сочувствует.
   – Мне кажется, наоборот, вы хотите сказать, что на графа вознегодуют все, питающие неприязнь к мадемуазель де Лавальер, а может быть, и некоторые из расположенных к ней.
   – Принцесса, неужели ваше упрямство простирается так далеко, что вы отказываетесь понять слова преданного друга? Неужели мне придется под страхом навлечь вашу немилость назвать, вопреки своему желанию, имя особы, которая была истинной причиной ссоры?
   – Особы? – спросила принцесса, краснея.
   – Неужели я должен буду, – повысил голос Маникан, – изображать вам негодование, раздражение и бешенство бедняги де Гиша, когда до него доходят слухи, распускаемые об этой особе? Неужели мне придется, если вы будете упорно отказываться угадать имя, которое я из уважения к нему не решаюсь произнести, – неужели мне придется напоминать вам сцены между принцем и милордом Бекингэмом и сплетни, пущенные по поводу изгнания герцога? Неужели я должен буду рассказывать вам о всех стараниях графа угодить особе, ради которой он только и живет, которой только и дышит, оградить ее от всякого беспокойства, защитить ее? Хорошо, я это сделаю, и когда напомню вам все, может быть, вы поймете, почему граф, истощивший терпение, измученный злословием де Варда, воспылал жаждой мести при первом же непочтительном слове последнего об этой особе.
   Принцесса закрыла лицо руками.
   – Ах, господин де Маникан, – вскричала она, – взвешиваете ли вы ваши слова и помните ли, кому их говорите?
   – Тогда, принцесса, – продолжал Маникан, делая вид, что не слышал восклицания принцессы, – вас больше не удивит ни горячее желание графа затеять эту ссору, ни та удивительная ловкость, с которой он перенес ее на почву, чуждую вашим интересам. Им было проявлено необыкновенное искусство и хладнокровие; и если особа, ради которой граф де Гиш дрался и пролил кровь, действительно должна быть признательна раненому, то, право, не за пролитую кровь, не за перенесенные им страдания, а за его заботы об охране ее чести, которая для него более драгоценна, чем его собственная.
   – Ах, – воскликнула принцесса, забыв о присутствии Маникана, – неужели все это случилось действительно из-за меня?
   Маникан мог наконец перевести дух; он честно заслужил этот отдых.
   Принцесса тоже некоторое время оставалась погруженной в печальные мысли. Ее волнение можно было угадать по порывистому дыханию, по томному взгляду, по движениям руки, которую она то и дело прижимала к сердцу.
   Однако и в эту минуту она не перестала быть кокеткой; ее кокетство, как огонь, находило для себя пищу повсюду.
   – В таком случае, – сказала она, – граф угодил двум лицам сразу. Ведь господин де Бражелон тоже должен быть очень признателен господину де Гишу, тем более признателен, что везде и всегда будут считать, что честь Лавальер была защищена этим великодушным рыцарем.
   Маникан понял, что в сердце принцессы еще остались некоторые сомнения в его упорное сопротивлении подогрело их.
   – Вот уж подлинно прекрасную услугу оказал он мадемуазель де Лавальер и господину де Бражелону! Дуэль наделала шуму, который порядком обесславит эту девицу и неминуемо поссорит ее с виконтом. Таким образом, пистолетный выстрел господина де Варда одновременно убил честь женщины, счастье мужчины и, может быть, смертельно ранил одного из лучших дворян Франции. Ах, принцесса, у вас холодный разум, он всех осуждает и никого не оправдывает!
   Эти слова Маникана унесли последние сомнения, еще оставшиеся не в сердце, а в уме принцессы. И не щепетильная принцесса, не подозрительная женщина, а любящее сердце болезненно почувствовало опасность, нависшую над де Гишем.
   – Смертельно ранен! – задыхаясь, прошептала она. – Неужели вы сказали, что он смертельно ранен, господин де Маникан?
   Маникан ответил только глубоким вздохом.
   – Итак, вы говорите, что граф опасно ранен? – продолжала принцесса.
   – У него раздроблена кисть руки и прострелена грудь, принцесса.
   – Боже мой, боже мой! – воскликнула принцесса в лихорадочном возбуждении. – Ведь это ужасно, господин де Маникан! Вы говорите, раздроблена рука и пуля в груди? И все это наделал этот трус, этот негодяй, этот убийца де Вард! Положительно, на небе нет справедливости.
   Маникан, по-видимому, был сильно взволнован. Действительно, он вложил много энергии в последнюю часть своей защитительной речи.
   Что же касается принцессы, то она совсем позабыла о приличиях; когда в ней просыпалась страсть, – гнев или любовь, – ничто не могло сдержать ее порыва. Принцесса подошла к Маникану, беспомощно опустившемуся в кресло; сильное волнение как бы давало ему право нарушить требования этикета.
   – Сударь, – попросила принцесса, беря его за руку, – будьте откровенны.
   Маникан поднял голову.
   – Положение господина де Гиша действительно серьезно? – спросила принцесса.
   – Очень серьезно, принцесса, – отвечал Маникан, – во-первых, вследствие потери крови, вызванной повреждением артерии на руке, а затем из-за раны в груди, где, по мнению доктора, пуля задела какой-то важный орган.
   – Значит, он может умереть?
   – Да, может, принцесса, и даже без утешительного сознания, что вам известно о его самопожертвовании.
   – Вы ему скажете.
   – Я?
   – Да, ведь вы его друг.
   – Нет, принцесса, я расскажу господину де Гишу, если только несчастный еще в состоянии выслушать меня, лишь то, что я видел, то есть как вы к нему жестоки.
   – Сударь, это было бы варварством с вашей стороны.
   – Нет, принцесса, я расскажу ему всю правду; ведь у человека его возраста организм могуч, а врачи, которые лечат его, люди знающие и искусные. И если бедный граф поправится, то я не хочу подвергать его опасности умереть от другой раны, раны, нанесенной в сердце.
   И с этими словами Маникан встал и почтительно поклонился, собираясь уходить.
   – Скажите, по крайней мере, – почти умоляюще остановила его принцесса, – в каком состоянии находится больной и какой врач лечит его?
   – Состояние графа очень плохое, принцесса, а лечит графа врач его величества господин Вало, с помощью одного коллеги, к которому перенесли господина де Гиша.
   – Как! Он не в замке?
   – Увы, принцесса, бедняге было так плохо, что его не могли доставить сюда.
   – Дайте мне его адрес, сударь, – живо сказала принцесса, – я пошлю справиться о его здоровье.
   – Улица Фер; кирпичный дом с белыми ставнями; на дверях написана фамилия врача.
   – Вы идете к раненому, господин де Маникан?
   – Да, принцесса.
   – В таком случае окажите мне одну любезность.
   – Я весь к услугам вашего высочества.
   – Сделайте то, что вы собирались сделать: вернитесь к господину де Гишу, удалите всех находящихся при нем и уйдите сами.
   – Принцесса…
   – Не будем терять времени на бесплодные пререкания… Дело вот в чем: не ищите тут никакого скрытого смысла, довольствуйтесь тем, что я вам скажу. Я пошлю одну из своих фрейлин, может быть двух, так как уже поздно; мне не хотелось бы, чтобы они вас видели иди, говоря более откровенно, чтобы вы видели их. Эти предосторожности так понятны, особенно для вас, господин де Маникан: ведь вы все схватываете с полуслова.
   – Да, принцесса. Я могу поступить даже лучше, я сам пойду перед вашими фрейлинами; таким образом, им не придется искать дорогу, и в то же время я окажу им помощь, если, паче чаяния, в ней будет надобность.
   – И кроме того, при этом условии они войдут в дом, где находится господин де Гиш, без всяких затруднений. Не правда ли?
   – Конечно, принцесса; я войду первым и устраню все затруднения, если бы таковые случайно возникли.
   – Хорошо, ступайте, господин де Маникан, и ждите на нижней площадке лестницы.
   – Иду, принцесса.
   – Погодите.
   Маникан остановился.
   – Когда вы услышите шаги двух спускающихся женщин, отправляйтесь, не оглядываясь.
   – А вдруг случайно с лестницы сойдут две другие дамы и я буду введен в заблуждение?
   – Вам тихонько хлопнут три раза в ладоши.
   – Слушаю, принцесса.
   – Ступайте же, ступайте!
   Маникан в последний раз поклонился принцессе и радостно вышел. Он знал, что визит принцессы будет лучшим бальзамом для ран де Гиша.
   Не прошло и четверти часа, как до него донесся скрип осторожно открываемой двери. Затем он услышал легкие шаги, и кто-то три раза хлопнул в ладоши, то есть подал условленный знак. Маникан тотчас же, согласно данному слову, не оглядываясь, отправился по улицам Фонтенбло к дому врача.

Глава 28.
ГОСПОДИН МАЛИКОРН, АРХИВАРИУС ФРАНЦУЗСКОГО КОРОЛЕВСТВА

   Две женщины, закутанные в плащи и в черных бархатных полумасках, робко последовали за Маниканом.
   Во втором этаже, за красными занавесками, мягко струился свет лампы.
   В другом конце комнаты, на кровати с витыми колонками, за пологом того же цвета, что и занавески, лежал де Гиш. Голова его покоилась на двух подушках, глаза были безжизненно тусклы, длинные черные вьющиеся волосы рассыпались по подушке и спутанными прядями прикрывали бледное лицо молодого человека.
   Чувствовалось, что хозяйкой в этой комнате является лихорадка. Де Гиш бредил. Ум его был прикован к видениям, которые бог посылает людям, отправляющимся в вечность. Несколько пятен еще не засохшей крови темнело на полу.
   Маникан быстро взбежал по лестнице; он остановился на пороге, тихонько толкнул дверь, просунул голову в комнату и, видя, что все спокойно, на цыпочках подошел к большому кожаному креслу эпохи Генриха IV; убедившись, что сиделка, как и следовало ожидать, заснула, Маникан разбудил ее и попросил на минуту выйти.
   Затем он постоял подле кровати, спрашивая себя, но нужно ли разбудить де Гиша, чтобы сообщить ему приятное известие. Но так как из-за портьеры до него уже доносился шорох шелковых платьев и прерывистое дыхание его спутниц, так как он уже видел, что эту портьеру нетерпеливо отодвигают, то он тоже вслед за сиделкой перешел в соседнюю комнату. В то самое мгновение, когда он скрывался за дверью, портьера поднялась, и в комнату вошли две женщины.
   Вошедшая первой сделала своей спутнице повелительный жест, и та опустилась на табурет у дверей. Первая решительно направилась к постели, раздвинула полог и забросила его широкие складки за изголовье. Она увидела бледное лицо графа; увидела его правую руку, забинтованную ослепительно белым полотном и отчетливо обрисовывавшуюся на одеяле с темными разводами, которое покрывало это ложе страдания. Она вздрогнула, увидя, как красное пятно на повязке постепенно увеличивается.
   Рубашка молодого человека была расстегнута, как будто для того, чтобы ночная свежесть облегчала ему дыхание.
   Глубокий вздох вырвался из груди молодой женщины. Она прислонилась к колонке кровати и сквозь отверстия маски долго смотрела на печальную картину.
   Хрип и стоны прорывались сквозь стиснутые зубы графа.
   Дама в маске схватила левую руку раненого, горячую, как раскаленный уголь. По сравнению с ней рука гостьи была холодна как лед, так что от ее прикосновения де Гиш мгновенно открыл глаза и, напрягая зрение, сделал усилие вернуться к жизни.
   Первое, что он заметил, был призрак, стоявший у колонки его кровати.
   При виде его глаза больного расширились, но в них не блеснуло ни искры сознания.
   Тогда стоявшая сделала знак своей спутнице, сидевшей на табурете у двери; та, без сомнения, хорошо заучила урок, потому что ясным, звонким голосом, отчеканивая слова, без запинки произнесла:
   – Граф, ее высочеству принцессе угодно узнать, как вы себя чувствуете, и выразить моими устами свое глубокое соболезнование.
   При слове принцесса де Гиш напряг зрение: он не видел женщины, которая произнесла эти слова. Поэтому он невольно повернулся в ту сторону, откуда раздавался голос. Но так как ледяная рука не оставляла его руки, то он снова принялся глядеть на неподвижный призрак.
   – Это вы говорите мне, сударыня, – спросил он слабым голосом, – или же, кроме вас, в этой комнате есть еще кто-нибудь?
   – Да, – еле слышно отвечал призрак, опустив голову.
   – Так передайте принцессе, – с усилием произнес раненый, – что если она вспомнила обо мне, то я умру без сожаления.
   При слове умру, произнесенном графом, дама в маске не могла сдержать слез. Если бы сознание де Гиша было яснее, он бы увидел, как эти блестящие жемчужины падают к нему на постель. Позабыв, что лицо ее закрыто, дама поднесла руку к глазам, желая вытереть их, но, встретив холодный, бесчувственный бархат, с гневом сорвала маску и швырнула ее на пол.
   При виде неожиданно появившегося точно из облака лица де Гиш вскрикнул и поднял руку. Но от слабости он не мог вымолвить ни слова, и силы мгновенно покинули его.
   Его правая рука, которая, не рассчитав своих сил, инстинктивно потянулась к видению, тотчас же снова упала на кровать, и кровавое пятно на белом полотне расширилось еще более. В то же время глаза молодого человека затуманились и закрылись, точно он уже вступал в борьбу с безжалостным ангелом смерти. После нескольких конвульсивных движений голова его замерла на подушке. Лицо стало мертвенно-бледным.
   Дама испугалась, но страх не отбросил ее от кровати, а, напротив, привлек к ней. Она наклонилась над раненым, обдавая своим дыханием холодное лицо, которого она почти касалась, потом быстро поцеловала левую руку де Гиша; точно под действием электрического тока, раненый опять очнулся, открыл ничего не видящие глаза и снова погрузился в забытье.
   – Уйдем, – проговорила дама, обращаясь к своей спутнице. – Нам нельзя оставаться здесь дольше; я свершу какое-нибудь безрассудство.
   – Ваше высочество забыли маску, – сказала бдительная спутница.
   – Подберите ее, – отвечала дама, выбежавшая на лестницу в страшном смятении.
   Так как дверь на улицу оставалась приоткрытой, то две птички легко выпорхнули из нее и поспешно вернулись во дворец. Одна из дам поднялась в покои принцессы и скрылась там. Другая вошла в помещение фрейлин, то есть на антресоли.
   Придя в свою комнату, она села за стол и, даже не успев отдышаться, написала следующие строки:
 
    «Сегодня вечером принцесса навестила г-на де Гиша.
    С этой стороны все идет чудесно.
    Действуйте и вы; главное же, сожгите эту бумажку».
 
   После этого она сложила письмо и осторожно прокралась по коридору в помещение, отведенное для свиты принца. Там она остановилась перед одной дверью, два раза стукнула в нее, просунула в щелку записку и убежала.
   Затем, вернувшись к себе, уничтожила все следы своей прогулки и всякие доказательства того, что она писала.
   Среди этих хлопот она заметила на столе маску принцессы, которую взяла с собой по приказанию своей госпожи, но не отдала ей.
   «Нужно не забыть сделать завтра то, что я забыла сделать сегодня», подумала она.
   Она взяла маску и почувствовала, что бархат ее влажен. Посмотрев на палец, она увидела, что он не только стал мокрым, но и был измазан кровью. Маска упала на одно из кровавых пятен, которые, как мы сказали, виднелись на полу комнаты де Гиша, и кровь обагрила ее белую батистовую подкладку.
   – Вот как! – воскликнула Монтале, которую читатели, наверное, уже узнали по манере поведения. – Нет? теперь я не отдам ей этой маски. Теперь она слишком драгоценна!
   И Монтале подбежала к шкатулке из кленового дерева, где у нее хранились туалетные принадлежности и духи.
   «Нет, не сюда, – сказала она себе, – такие вещи нельзя предоставлять случайностям».
   Затем, постояв некоторое время в раздумье, она улыбнулась и торжественно произнесла:
   – Прекрасная маска, окрашенная кровью храброго рыцаря, ты отправишься в склад редкостей, где хранятся письма Лавальер, письма Рауля – словом, вся моя любовная коллекция, которая послужит когда-нибудь источником для истории Франции, для истории французских королей! Ты пойдешь к господину Маликорну, – со смехом продолжала шалунья, начиная раздеваться, – да, к почтенному господину Маликорну, – с этими словами она задула свечу, который считает, будто он только смотритель покоев принца, но на самом деле произведен мной в архивариусы и историографы дома Бурбонов и лучших родов королевства. Пусть он теперь жалуется, этот медведь Маликорн!
   Тут она задернула полог и уснула.

Глава 29.
ПУТЕШЕСТВИЕ

   На следующий день, когда часы били одиннадцать, король в сопровождении обеих королев и принцессы спустился по парадной лестнице к карете, запряженной шестеркой лошадей, нетерпеливо бивших копытами землю. Весь двор в дорожных костюмах ожидал короля. Блестящее зрелище представляло это множество оседланных лошадей, экипажей, толпы нарядных мужчин и женщин со своею челядью – лакеями и пажами.
   Король сел в карету с двумя королевами. Принцесса поместилась с принцем. Фрейлины последовали примеру особ королевской фамилии и сели по две в приготовленные для них экипажи. Карета короля: двинулась во главе кортежа, за ней карета принцессы, дальше остальные, согласно требованиям этикета.
   Было жарко, легкий ветерок, который утром приносил свежесть, вскоре накалился от лучей солнца, спрятавшегося за облаками, и только обжигал своим дуновением. Горячий ветер поднимал тучи пыли, слепившей глаза путешественников.
   Принцесса первая стала жаловаться на духоту. Принц вторил ей, откинувшись на спинку кареты с таким видом, точно собирался лишиться чувств, и все время с громкими вздохами освежал себя солями и благовониями. Тогда принцесса весьма учтиво обратилась к нему:
   – Право, принц, я думала, что в эту жару вы из любезности предоставите всю карету мне одной, а сами поедете верхом.
   – Верхом! – испуганно воскликнул принц, показывая этим возгласом, насколько странным кажется ему предложение принцессы. – Верхом! Что с вами, принцесса, у меня вся кожа сойдет от этого раскаленного ветра.
   Принцесса рассмеялась.
   – Возьмите мой зонтик, – предложила она.
   – А кто будет его держать? – самым хладнокровным тоном отвечал принц.
   – К тому же у меня нет лошади.
   – Как нот лошади? – удивилась принцесса, которая, не добившись своего, хотела, по крайней мере, подразнить супруга. – Нет лошади? Вы ошибаетесь, сударь, вон ваш гнедой любимец.
   – Мой гнедой конь? – спросил принц, пробуя наклониться к дверце; однако это движение причинило ему столько беспокойства, что он снова откинулся на спинку и замер в неподвижности.
   – Да, – сказала принцесса, – ваш конь, которого ведет на поводу господин де Маликорн.
   – Бедный конь! – отозвался принц, – Как ему, должно быть, жарко.
   И с этими словами он закрыл глаза, точно умирающий, готовый испустить последний вздох.
   Принцесса лениво вытянулась в другом углу кареты и тоже закрыла глаза, но не для того, чтобы спать, а чтобы отдаться на досуге своим мыслям.
   Между тем король, поместившийся на переднем сиденье кареты, так как задние места были уступлены королевам, испытывал досаду, свойственную влюбленным, которые никак не могут утолить жажду постоянно созерцать предмет своей любви и расстаются с ним неудовлетворенные, чувствуя еще более жгучее желание.
   Возглавляя, как мы сказали, процессию, король не мог со своего места видеть кареты придворных дам и фрейлин, которые ехали позади. Вдобавок ему нужно было отвечать на постоянные обращения молодой королевы, которая была очень счастлива в присутствии дорогого мужа и, забывая о придворном этикете, изливала на него всю свою любовь и окружала всевозможными заботами, опасаясь, как бы его не отняли у нее или как бы у него не возникла мысль покинуть ее.
   Анна Австрийская, которую мучили приступы глухой боли в груди, старалась казаться веселой. Она угадывала нетерпение короля, но умышленно продлевала его пытку, неожиданно начиная разговор как раз в те минуты, когда король отдавался грезам о своей тайной любви.
   Наконец заботливость молодой королевы и уловки Анны Австрийской стали невыносимы для короля, не умевшего сдерживать движений своего сердца.
   Он пожаловался сначала на жару; затем пошли другие жалобы. Однако Мария-Терезия не догадалась о намерениях мужа. Поняв слова короля буквально, она стала обмахивать Людовика веером из страусовых перьев.
   Когда нельзя было больше негодовать на жару, король сказал, что у него затекли ноги. Так как в эту самую минуту карету остановили, чтобы переменить лошадей, то королева предложила:
   – Не хотите ли пройтись? У меня тоже затекли ноги. Мы пойдем немного пешком, потом карета догонит нас, и мы снова усядемся.
   Король нахмурил брови; жестокому испытанию подвергает неверного супруга ревнивая женщина, если она достаточно владеет собой, чтобы не дать ему повода рассердиться.
   Тем не менее король не мог отказаться. Он вышел из кареты, подал королеве руку и сделал с нею несколько шагов, пока меняли лошадей. Он с завистью посматривал на придворных, пользовавшихся счастьем ехать верхом.