Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – Почему?
   – Потому, что я не богата, – с улыбкой отвечала Лавальер…
   – Значит, вы сознаетесь, что любите красивые вещи? – с живостью воскликнул король.
   – Государь, я нахожу красивым только то, что для меня доступно; все слишком высокое…
   – Для вас безразлично?
   – Мне чуждо, так как недостижимо.
   – А я нахожу, мадемуазель, – сказал король, – что вы не занимаете при моем дворе подобающего вам положения. Я, несомненно, слишком мало осведомлен о заслугах вашей семьи. Мой дядя отнесся слишком пренебрежительно к вашим родственникам.
   – О нет, государь! Его королевское высочество герцог Орлеанский всегда был благосклонен к господину де Сен-Реми, моему отчиму. Услуги были скромные, и мы были за них вполне вознаграждены. Не всем дано счастье с блеском служить королю. Я, конечно, не сомневаюсь, что если бы представился случай, то мои родственники не остановились бы ни перед чем, но нам не выпало этого счастья.
   – Короли должны исправлять несправедливости, мадемуазель, – проговорил король, – и я охотно беру на себя эту обязанность по отношению к вам.
   – Нет, государь, – с живостью воскликнула Лавальер, – оставьте, пожалуйста, все, как есть.
   – Как, мадемуазель? Вы отказываетесь от того, что я должен, что я хочу сделать для вас?
   – Все, чего я желала, государь, было для меня сделано в тот день, когда я удостоилась чести быть принятой ко двору принцессы.
   – Но если вы отказываетесь для себя, примите, по крайней мере, для ваших родственников знак моей признательности.
   – Государь, ваши великодушные намерения ослепляют и страшат меня, ибо если ваше величество по своей благосклонности сделаете что-нибудь для моих родственников, то у нас появятся завистники, а у вашего величества – враги. Оставьте меня, государь, в безвестности. Пусть мои чувства к вам останутся светлыми и бескорыстными.
   – Вот удивительные речи! – воскликнул король.
   – Справедливо, – шепнул Арамис на ухо Фуке. – Вряд ли король привык к ним.
   – А что, если и на мою записку она ответит в таком же роде? – спросил Фуке.
   – Не будем забегать вперед, дождемся конца, – возразил Арамис.
   – К тому же, дорогой д'Эрбле, – прибавил суперинтендант, мало расположенный верить в искренность чувств, выраженных Лавальер, – иногда бывает очень выгодно казаться бескорыстной в глазах короля.
   – Это самое думал и я, – отвечал Арамис. – Послушаем, что будет дальше.
   Король еще ближе придвинулся к Лавальер и поднял над ней свою шляпу, так как дождь все больше протекал сквозь листву.
   Лавальер взглянула своими прекрасными голубыми глазами на защищавшую ее королевскую шляпу, покачала головой и вздохнула.
   – Боже мой! – сказал король. – Какая печальная мысль может проникнуть в ваше сердце, когда я защищаю его своим собственным?
   – Я отвечу вам, государь. Я уже касалась этого вопроса, такого щекотливого для девушки моих лет. Но ваше величество приказали мне замолчать.
   Государь, ваше величество не принадлежите себе; государь, вы женаты; чувство, которое удалило бы ваше величество от королевы и увлекло бы ко мне, было бы источником глубокого огорчения для королевы.
   Король попытался перебить Лавальер, но та с умоляющим жестом продолжала:
   – Королева нежно любит ваше величество, королева следит за каждым шагом вашего величества, удаляющим вас от нее. Ей выпало счастье встретить прекрасного супруга, и она со слезами молит небо сохранить ей его; она ревнива к малейшему движению вашего сердца.
   Король снова хотел заговорить, но Лавальер еще раз решилась остановить его.
   – Разве не преступление, – спросила она, – при виде такой нежной и благородной любви давать королеве повод для ревности? О, простите мне это слово, государь. Боже мой, я знаю, невозможно, или, вернее, должно быть невозможно, чтобы величайшая в мире королева ревновала к такой ничтожной девушке, как я. Но королева – женщина, и, как у всякой женщины, сердце ее может открыться для подозрений, которые могут быть внушены ядовитыми речами злых людей. Во имя неба, государь, не уделяйте мне так много внимания! Я этого не заслуживаю.
   – Неужели, мадемуазель, – вскричал король, – вы не понимаете, что, говоря таким образом, – вы превращаете мое уважение к вам в преклонение?
   – Государь, вы приписываете моим словам значение, которого они не имеют; вы считаете меня лучше, чем я есть. Смилуйтесь надо мной, государь! Если бы я не знала, что король – самый великодушный человек во всей Франции, то подумала бы, что ваше величество хотите посмеяться надо мной…
   – Конечно, вы этого не думаете, я в этом уверен! – воскликнул Людовик.
   – Государь, я буду принуждена думать так, если ваше величество будет говорить со мной таким языком.
   – Значит, я самый несчастный король во всем христианском мире, – заключил Людовик с непритворной грустью, – если не могу внушить доверие к своим словам женщине, которую я люблю больше всего на свете и которая разбивает мне сердце, отказываясь верить в мою любовь.
   – Государь, – сказала Лавальер, тихонько отстраняясь от короля, который все ближе подвигался к ней, – гроза как будто утихает, и дождь перестает.
   Но в то самое мгновенье, когда бедная девушка, пытаясь совладать со своим сердцем, проявлявшим слишком большую готовность идти навстречу желаниям короля, произносила эти слова, гроза позаботилась опровергнуть их; синеватая молния Озарила лес фантастическим блеском, и удар грома, напоминавший артиллерийский залп, раздался над самой головой короля и Лавальер, как будто его привлекла высота укрывавшего их дуба.
   Молодая – девушка испуганно вскрикнула.
   Король одной, рукой прижал ее к сердцу, а другую протянул над ее головой, точно защищая ее от удара молнии.
   Несколько мгновений стояла тишина, во время которой эта пара, очаровательная, как все молодое и исполненное любви, замерла в неподвижности.
   Фуке и Арамис тоже застыли, созерцая Лавальер и короля.
   – О государь! – прошептала Лавальер. – Вы слышите?
   И она уронила голову на его плечо.
   – Да, – сказал король, – вы видите, что гроза не утихает.
   – Государь, это – предупреждение.
   Король улыбнулся.
   – Государь, это голос бога, грозящего нам карой.
   – Пусть, – отвечал король. – Я принимаю этот удар грома за предупреждение и даже за угрозу, если через пять минут он повторится с – такой же силой; в противном же случае позвольте мне думать, что гроза – только гроза, и ничего больше.
   И король поднял голову, точно вопрошая небо.
   Но небо как бы вступило в заговор с Людовиком; в течение пяти минут после удара, напугавшего влюбленных, не слышно было ни одного раската, а когда гром загремел снова, то звук его был гораздо глуше, как будто в течение этих пяти минут гроза, подстегиваемая порывами ветра, унеслась за целых десять лье.
   – Что же, Луиза, – прошептал король, – будете вы еще пугать меня гневом небес? Если вы уж непременно хотите видеть в молнии предзнаменование, то неужели вы все еще считаете, что она – предзнаменование несчастья?
   Молодая девушка подняла голову; в это время дождь хлынул сквозь листья и заструился по лицу короля.
   – О государь, государь! – воскликнула она с выражением непреодолимого страха, взволновавшего Людовика до глубины души. – Неужели это ради меня король остается с непокрытой головой под проливным дождем? Ведь я – такое ничтожество!
   – Вы – божество, – отвечал король, – обратившее в бегство грозу. Вы богиня, возвращающая солнце и тепло.
   Действительно, в этот момент блеснул солнечный луч, и падавшие с деревьев капли засверкали, как брильянты.
   – Государь, – сказала почти побежденная Лавальер, делая над собой последнее усилие. – Государь, еще раз прошу вас, подумайте о тех неприятностях, которые вашему величеству придется перенести из-за меня. Боже мой, в эту минуту вас ищут, вас зовут. Королева, наверное, беспокоится, а принцесса… о, принцесса!.. – почти с ужасом вскричала молодая девушка.
   Это слово произвело некоторое впечатление на короля; он вздрогнул и отпустил Лавальер, которую до тех пор держал в своих объятиях.
   – Принцесса, сказали вы?
   – Да, принцесса; принцесса тоже ревнует, – многозначительно заметила Лавальер.
   И ее робкие и целомудренно опущенные глаза решились вопросительно взглянуть на короля.
   – Но принцесса, мне кажется, – возразил Людовик, делая усилие над собой, – не имеет никакого права…
   – Увы! – прошептала Лавальер.
   – Неужели, – спросил король почти с упреком, – и вы считаете, что сестра вправе ревновать брата?
   – Государь, я не смею заглядывать в тайники вашего сердца.
   – Неужели вы верите этому? – воскликнул король.
   – Да, государь, я думаю, что принцесса ревнует, – твердо сказала Лавальер.
   – Боже мой, – забеспокоился король, – неужели ее обращение с вами дает повод для таких подозрений? Принцесса обошлась с вами дурно, и вы приписываете это ревности?
   – Нет, государь, я так мало значу в ее глазах!
   – О, если так!.. – энергично произнес Людовик.
   – Государь, – перебила Лавальер, – дождь перестал? и, кажется, сюда идут.
   И, позабыв всякий этикет, она схватила короля за руку.
   – Так что же, мадемуазель, – отвечал король, – пусть идут. Кто осмелится найти что-нибудь дурное в том, что я был в обществе мадемуазель де Лавальер?
   – Помилуйте, государь! Все найдут странным, что вы так вымокли, что вы пожертвовали собой ради меня.
   – Я только исполнил свой долг дворянина, – вздохнул Людовик, – и горе тому, кто забудется и станет осуждать поведение своего короля.
   Действительно, в этот момент показалось несколько придворных, которые с любопытством осматривали лес; заметив короля и Лавальер, они, по-видимому, нашли то, что искали.
   Это были посланные королевы и принцессы; они сняли шляпы в знак того, что увидели его величество.
   Но, несмотря на смущение Лавальер, Людовик по-прежнему стоял в своей нежно-почтительной позе. Затем, когда все придворные собрались на аллее, когда все увидели знаки почтения, которые король оказывал молодой девушке, оставаясь перед ней с обнаженной головой во время грозы, Людовик предложил ей руку, ответил кивком головы на почтительные поклоны придворных и, все так же держа шляпу в руке, проводил ее до кареты.
   Гроза прошла, но дождь продолжался, и придворные дамы, которым этикет не позволял сесть в карету раньше короля, стояли без плащей и накидок под этим ливнем, от которого король заботливо защищал своей шляпой самую незначительную среди них.
   Как и все остальные, королева и принцесса должны были созерцать эту преувеличенную любезность короля; принцесса до такой степени была поражена, что, забывшись, толкнула королеву локтем и проговорила:
   – Поглядите, вы только поглядите!
   Королева закрыла глаза, точно у нее закружилась голова. Она поднесла руку к лицу и села в карету. Принцесса последовала за ней. Король вскочил на лошадь и, не оказывая предпочтения ни одной из карет, поскакал вперед. Он вернулся в Фонтенбло, бросив поводья, задумчивый, весь поглощенный своими мыслями.
   Когда толпа удалилась и шум карет стал затихать, Арамис и Фуке, убедившись, что никто не может их увидеть, вышли из грота. Молча добрались они до аллеи. Арамис, казалось, хотел проникнуть взглядом в самую чащу леса.
   – Господин Фуке, – сказал он, удостоверившись, что они одни, – нужно во что бы то ни стало получить обратно ваше письмо к Лавальер.
   – Нет ничего проще, – отвечал Фуке, – если слуга еще не передал его.
   – Это необходимо во всех случаях, понимаете?
   – Да, король любит эту девушку. Не правда ли?
   – Очень. Но еще хуже, что и эта девушка страстно любит короля.
   – Значит, мы меняем тактику?
   – Без всякого сомнения, нельзя терять времени. Вам нужно увидеть Лавальер и, не делая попыток добиться ее благосклонности, что теперь невозможно, заявить ей, что вы – самый преданный ее друг и самый покорный слуга.
   – Я так и сделаю, – отвечал Фуке, – и без всякого неудовольствия; у этой девушки, мне кажется, золотое сердце.
   – А может быть, много ловкости, – раздумывал вслух Арамис, – но тогда дружба с нею еще нужней.
   Помолчав немного, он прибавил:
   – Или я ошибаюсь, или эта малютка сведет с ума короля. Ну, скорей карету – и в замок!

Глава 5.
ТОБИ

   Через два часа после того, как карета суперинтенданта покатилась в Фонтенбло со скоростью облаков, гонимых последними порывами бури, Лавальер сидела у себя в комнате в простом муслиновом пеньюаре и доканчивала завтрак за маленьким мраморным столиком. Вдруг открылась дверь, и лакей доложил, что г-н Фуке просит позволения засвидетельствовать ей свое почтение.
   Она два раза переспросила лакея; бедная девушка знала только имя г-на Фуке и никак не могла понять, что у нее может быть общего с главноуправляющим финансами.
   Однако так как министр мог прийти к ней по поручению короля, что после недавнего свидания было вполне возможным, то Лавальер взглянула в зеркало, поправила локоны и приказала пригласить его в комнату.
   Но Лавальер не могла подавить некоторого волнения. Визит суперинтенданта не был заурядным явлением в жизни фрейлины. Фуке, славившийся своей щедростью, галантностью и любезным обращением с дамами, чаще получал приглашения, чем испрашивал аудиенций. Во многие дома посещения суперинтенданта приносили богатство; во многих сердцах они зарождали любовь.
   Фуке почтительно вошел к Лавальер и представился ей с тем изяществом, которое было отличительной чертой выдающихся людей той эпохи, а в настоящее время стало совершенно непонятным, даже на портретах, где эти люди изображены как живые.
   На церемонное приветствие Фуке Лавальер ответила реверансом пансионерки и предложила суперинтенданту сесть.
   Но Фуке с поклоном сказал ей:
   – Я не сяду, мадемуазель, пока вы не простите меня.
   – За что же, боже мои?
   Фуке устремил на лицо молодой девушки свой проницательный взгляд, по мог увидеть на нем только самое простодушное изумление.
   – Я вижу, сударыня, что вы так же великодушны, как и умны, и читаю в ваших глазах испрашиваемое иной, прощение. Но мне мало прощения на словах, предупреждаю вас; мне нужно, чтобы меня простили ваше сердце и ум.
   – Клянусь вам, сударь, – растерялась Лавальер, – я вас совершенно не понимаю.
   – Это новое проявление вашей деликатности пленяет меня – отвечал Фуке, – я вижу, что вы не хотите заставить меня краснеть.
   – Краснеть? Краснеть передо мной? Но скажите же, почему вам краснеть?
   – Неужели я ошибаюсь, – спросил Фуке, – и мой поступок, к моему счастью, не оскорбил вас?
   Лавальер пожала плечами.
   – Положительно, сударь, вы говорите загадками, и я, по-видимому, слишком невежественна, чтобы понимать их.
   – Хорошо, – согласился Фуке, – не буду настаивать. Только, умоляю вас, скажите мне, что я могу рассчитывать на ваше полное и безусловное прощение.
   – Сударь, – сказала Лавальер уже с некоторым нетерпением, – я могу ответить вам только одно и надеюсь, что мой ответ удовлетворит вас. Если бы я знала вашу вину передо мной, я простила бы вас. Тем более вы поймете, что, не зная этой вины…
   Фуке закусил губы, как это делал обыкновенно Арамис.
   – Значит, – продолжал он, – я могу надеяться, что, невзирая на случившееся, мы останемся в добрых отношениях и что вы любезно соглашаетесь верить в мою почтительную дружбу.
   Лавальер показалось, что она начинает понимать.
   «Да, – подумала она, – я не могла бы поверить, что господин Фуке с такой жадностью будет искать источников новоявленной благосклонности».
   И сказала вслух:
   – В вашу дружбу, сударь? Вы мне предлагаете вашу дружбу? Но, право, это для меня большая честь, и вы слишком любезны.
   – Я знаю, сударыня, – отвечал Фуке, – что дружба господина может показаться более блестящей и более желательной, чем дружба слуги; но могу вас заверить, что и слуга окажется таким же преданным, таким же верным и совершенно бескорыстным.
   Лавальер поклонилась; действительно, в голосе суперинтенданта звучала большая искренность и неподдельная преданность. Она протянула Фуке руку.
   – Я вам верю, – улыбнулась она.
   Фуке крепко пожал руку девушки.
   – В таком случае, – прибавил он, – вы сейчас же отдадите мне это несчастное письмо.
   – Какое письмо? – спросила Лавальер.
   Фуке еще раз устремил на нее свой испытующий взгляд. То же наивное, то же простодушное выражение лица.
   – После этого отрицания, сударыня, я принужден признать, что вы деликатнейшее существо, и сам я не был бы честным человеком, если бы мог бояться чего-нибудь со стороны такой великодушной девушки, как вы.
   – Право, господин Фуке, – отвечала Лавальер, – с глубоким сожалением я принуждена повторить вам, что решительно ничего не понимаю.
   – Значит, вы можете дать слово, что не получали от меня никакого письма?
   – Даю вам слово, нет! – твердо сказала Лавальер.
   – Хорошо. Этого с меня достаточно, сударыня; позвольте мне повторить уверение в моей преданности и в моем глубочайшем почтении.
   Фуке поклонился и отправился домой, где его ждал Арамис, оставив Лавальер в полном недоумении.
   – Ну что? – спросил Арамис, нетерпеливо ожидавший возвращения Фуке. Как вам понравилась фаворитка?
   – Восхищен! – отвечал Фуке. – Это умная, сердечная женщина.
   – Она не рассердилась?
   – Ничуть; по-видимому, она просто ничего не поняла.
   – Не поняла?
   – Да, не поняла, что я писал ей.
   – А между тем нужно было заставить ее понять вас, нужно, чтобы она возвратила письмо; я надеюсь, она отдала вам его?
   – И не подумала.
   – Так вы, по крайней мере, удостоверились, что она сожгла его?
   – Дорогой д'Эрбле, вот уже целый час, как я играю в недоговоренные фразы, и мне порядком надоела эта игра, хотя она очень занимательна.
   Поймите же: малютка притворилась, будто совершенно не понимает меня; она отрицала получение письма; а поэтому она не могла ни отдать его, ни сжечь.
   – Что вы говорите? – встревожился Арамис.
   – Говорю, что она клялась и божилась, что не получала никакого письма.
   – О, это слишком! И вы не настаивали?
   – Напротив, я был настойчив до неприличия.
   – И она все отрицала?
   – Да.
   – И ни разу не выдала себя?
   – Ни разу.
   – Следовательно, дорогой мой, вы оставили письмо в ее руках?
   – Пришлось, черт возьми!
   – О, это большая ошибка!
   – Что же бы вы сделали на моем месте?
   – Конечно, невозможно было принудить ее, но это тревожит меня: подобное письмо не может оставаться у нее.
   – Эта девушка так великодушна.
   – Если бы она была действительно великодушна, она отдала бы вам письмо.
   – Повторяю, она великодушна; я видел это по ее глазам, я человек опытный.
   – Значит, вы считаете ее искренней?
   – От всего сердца.
   – В таком случае мне кажется, что мы действительно ошибаемся.
   – Как так?
   – Мне кажется, что она действительно не получила письма.
   – Как так? И вы предполагаете?..
   – Я предполагаю, что, по неизвестным нам соображениям, ваш человек не отдал ей письма.
   Фуке позвонил. Вошел лакей.
   – Позовите Тоби, – приказал суперинтендант.
   Через несколько мгновений появился слуга, сутулый человек с бегающими глазами, с тонкими губами и короткими руками.
   Арамис вперил в него пронизывающий взгляд.
   – Позвольте, я сам расспрошу его.
   – Пожалуйста, – отвечал Фуке.
   Арамис хотел было заговорить с лакеем, но остановился.
   – Нет, – сказал он, – он увидит, что мы придаем слишком большое значение его ответу; допросите его сами; а я сделаю вид, что пишу письмо.
   Арамис действительно сел к столу, спиной к лакею, но внимательно наблюдал за каждым его движением и каждым его взглядом в висевшем напротив зеркале.
   – Подойди сюда, Тоби, – начал Фуке.
   Лакей приблизился довольно твердыми шагами.
   – Как ты исполнил мое поручение? – спросил Фуке.
   – Как всегда, ваша милость, – отвечал слуга.
   – Расскажи.
   – Я вошел к мадемуазель де Лавальер, которая была у обедни, и положил записку на туалетный стол. Ведь так вы приказали мне?
   – Верно, и это все?
   – Все, ваша милость.
   – В комнате никого не было?
   – Никого.
   – А ты спрятался, как я тебе приказал?
   – Да.
   – И она вернулась?
   – Через десять минут.
   – И никто не мог взять письма?
   – Никто, потому что никто не входил в комнату.
   – Снаружи, а изнутри?
   – Оттуда, где я был спрятан, видна была вся комната.
   – Послушай, – сказал Фуке, пристально глядя на лакея, – если это письмо попало не по адресу, то лучше откровенно сознайся мне в этом, потому что, если тут произошла ошибка, ты поплатишься за нее головой.
   Тоби вздрогнул, но тотчас овладел собой.
   – Ваша милость, – повторил он, – я положил письмо на туалетный стол, как я вам сказал, и прошу у вас только полчаса, чтобы доказать, что письмо в руках мадемуазель де Лавальер, или же принести его вам обратно.
   Арамис с любопытством наблюдал за лакеем.
   Фуке был доверчив; двадцать лет этот лакей усердно служил ему.
   – Хорошо, – согласился он, – ступай, но принеси мне доказательство, что ты говорил правду.
   Лакей ушел.
   – Ну, что вы скажете? – спросил Фуке у Арамиса.
   – Я скажу, что вам во что бы то ни стало надо узнать истину. Письмо или дошло, или не дошло до Лавальер; в первом случае нужно, чтобы Лавальер возвратила вам его или же сожгла в вашем присутствии; во втором необходимо раздобыть письмо, хотя бы это стоило нам миллиона. Ведь вы согласны со мной?
   – Да; однако, дорогой епископ, я считаю, что вы сгущаете краски.
   – Слепец вы, слепец! – прошептал Арамис.
   – Лавальер, которую вы принимаете за тонкого дипломата, просто-напросто кокетка, которая надеется, что я буду продолжать увиваться за ней, раз я уже начал. Теперь, убедившись в любви короля, она рассчитывает с помощью письма держать меня в руках. Это так естественно.
   Арамис покачал головой.
   – Вы не согласны? – спросил Фуке.
   – Она не кокетка, – отвечал Арамис.
   – Позвольте вам заметить…
   – Я отлично знаю кокеток!
   – Друг мой, друг мен!
   – Вы хотите сказать, что далеко то время, когда я изучал их? По женщины не меняются.
   – Зато мужчины меняются, и теперь вы стали более подозрительны, чем были прежде. – Рассмеявшись, Фуке продолжал:
   – Если Лавальер пожелает уделять мне одну треть своей любви и королю две трети, найдете вы приемлемым такое положение?
   Арамис нетерпеливо поднялся.
   – Лавальер, – сказал он, – никогда не любила и никогда не полюбит никого, кроме короля.
   – Но ответьте мне наконец, что бы вы сделали на моем месте.
   – Прежде всего я не выпускал бы из дому вашего слугу.
   – Тоби?
   – Да, Тоби; это предатель!
   – Что вы?
   – Я уверен в этом. Я держал бы его взаперти, пока он не признался бы мне.
   – Еще не поздно; позовем его, и вы допросите его сами.
   – Прекрасно.
   – Но уверяю вас, что это будет напрасно. – Он служит у меня уже двадцать лет и ни разу ничего не перепутал, а между тем, – прибавил фуке со смехом, – перепутать бывало так легко.
   – Все же позовите его. Мне сдается, сегодня утром я видел, как этот человек о чем-то совещался с одним из слуг господина Кольбера.
   – Где?
   – Возле конюшни.
   – Как так? Все мои слуги на ножах со слугами этого мужлана.
   – Однако повторяю, я видел его, и когда он вошел, его физиономия показалась мне знакомой.
   – Почему же вы ничего не сказали, когда он был здесь?
   – Потому что только сию минуту я припомнил.
   – Вы меня пугаете, – сказал Фуке и позвонил.
   – Лишь бы мы не опоздали! – прошептал Арамис.
   Фуке позвонил вторично. Явился камердинер.
   – Тоби! – крикнул Фуке. – Позовите Тоби!
   Слуга удалился.
   – Вы предоставляете мне полную свободу действий, не правда ли?
   – Полнейшую.
   – Я могу пустить в ход все средства, чтобы узнать истину?
   – Все.
   – Даже запугивание?
   – Я уступаю вам обязанности генерального прокурора.
   Прошло десять минут. Тоби не появлялся. Выведенный из терпения фуке снова позвонил.
   – Тоби! – крикнул он.
   – Его ищут, ваша милость, – поклонился камердинер.
   – Он где-нибудь близко, я никуда не посылал его.
   – Я пойду поищу его, ваша милость.
   И камердинер снова удалился. Арамис в молчании нетерпеливо прогуливался по комнате.
   Фуке зазвонил так, что мог бы разбудить мертвого. Вернулся камердинер; он весь дрожал.
   – Ваша милость ошибается, – сказал он, не дожидаясь вопроса Фуке. Ваша милость, вероятно, дали какое-нибудь поручение Тоби, потому что он пришел на конюшню, вывел лучшего скакуна, оседлал его и уехал.
   – Уехал! – вскричал Фуке. – Скачите, поймайте его.
   – Полно, – Арамис взял его за руку, – успокойтесь, дело сделано!
   – Сделано?
   – Конечно, я был в этом уверен. Теперь не будем поднимать тревоги; разберем лучше последствия случившегося и постараемся принять меры.
   – В конце концов, – вздохнул Фуке, – беда не велика.
   – Вы думаете?
   – Конечно. Всякому мужчине позволительно писать любовное письмо к женщине.
   – Мужчине – да, подданному – нет; особенно когда женщину любит король.
   – Друг мой, еще неделю назад король не любил Лавальер; он не любил ее даже вчера, а письмо написано вчера; и я не мог догадаться о любви короля, когда ее еще не было.