Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – Да, государь, – отвечал Рауль, озадаченный таким вступлением.
   – И я вам отказал, дорогой виконт?
   – Да, государь.
   – Что же, вы остались недовольны мной?
   – Нет, государь, потому что, конечно, у вашего величества были основания для отказа. Ваше величество так мудры и так добры, что все ваши решения надо принимать с благодарностью.
   – Я как будто сослался при этом на то, что французский король не выражал желания отозвать вас из Англии?
   – Да, государь. Вы действительно сказали это.
   – Я передумал, господин де Бражелон; король действительно не назначил срока для вашего возвращения, но он просил меня позаботиться о том, чтобы вы не скучали в Англии; очевидно, вам здесь не нравится, если вы просите меня отпустить вас?
   – Я не говорил этого, государь.
   – Да, но ваша просьба означала, что жить в другом месте вам было бы приятнее, чем здесь.
   В это мгновение Рауль обернулся к двери, где, прислонившись к косяку, рядом с герцогом Бекингэмом, стояла бледная и расстроенная мисс Грефтон.
   – Вы не отвечаете? – продолжал Карл. – Старая пословица говорит:
   «Молчание – знак согласия». Итак, господин де Бражелон, я могу удовлетворить ваше желание; вы можете, когда захотите, уехать во Францию. Я вам разрешаю.
   – Государь!.. – воскликнул Рауль.
   – Ах! – вздохнула Мэри, сжимая руку Бекингэма.
   – Сегодня же вечером вы можете быть в Дувре, – продолжал король, прилив начинается в два часа ночи.
   Ошеломленный Рауль пробормотал несколько слов, похожих не то на благодарность, не то на извинение.
   – Прощайте, господин де Бражелон. Желаю вам всех благ, – произнес король, поднимаясь с места. – Сделайте мне одолжение, возьмите на память этот брильянт, который я предназначал для свадебного подарка.
   Мисс Грефтон, казалось, сейчас упадет в обморок.
   Принимая брильянт, Рауль чувствовал, что его колени дрожат. Он сказал несколько приветственных слов королю и мисс Стюарт и подошел к Бекингэму, чтобы проститься с ним.
   Воспользовавшись этим моментом, король удалился.
   Герцог хлопотал около мисс Грефтон, стараясь ободрить ее.
   – Попросите его остаться, мадемуазель, умоляю вас, – шептал Бекингэм.
   – Напротив, я прошу его уехать, – отвечала, собравшись с силами, мисс Грефтон, – я не из тех женщин, у которых гордость сильнее всех других чувств. Если его любят во Франции, пусть он возвращается туда и благословляет меня за то, что я посоветовала ему ехать за своим счастьем. Если его, напротив, там не любят, пусть он вернется, я буду любить его по-прежнему, и его несчастья нисколько не умалят его в моих глазах. На гербе моего рода начертан девиз, который запечатлелся в моем сердце:
   «Habenti parum, egenti cuncta» – «Имущему – мало, нуждающемуся – все».
   – Сомневаюсь, мой друг, – вздохнул Бекингэм, – что вы найдете во Франции сокровище, равное тому, которое оставляете здесь.
   – Я думаю, или, по крайней мере, надеюсь, – угрюмо проговорил Рауль, – что моя любимая достойна меня; если же меня постигнет разочарование, как вы пытались дать попять мне, герцог, я вырву из сердца свою любовь, хотя бы вместе с нею пришлось вырвать сердце.
   Мэри Грефтон взглянула на Рауля с невыразимым состраданием. Рауль печально улыбнулся.
   – Мадемуазель, – сказал он, – брильянт, подаренный мне королем, предназначался для вас, позвольте же мне поднести его вам; если я женюсь во Франции, пришлите его мне, если не женюсь, оставьте у себя.
   «Что он хочет сказать? – подумал Бекингэм, в то время как Рауль почтительно пожимал похолодевшую руку Мэри.
   Мисс Грефтон поняла устремленный на нее взгляд герцога.
   – Если бы это кольцо было обручальное, – молвила она, – я бы его не взяла.
   – А между тем вы предлагаете ему вернуться к вам.
   – Ах, герцог, – со слезами воскликнула девушка – такая женщина, как я, не создана для утешения таких людей, как он!
   – Значит, вы думаете, что он не вернется?
   – Нет, не вернется, – задыхающимся голосом произнесла мисс Грефтон.
   – А я утверждаю, что во Франции его ждет разрушенное счастье, утраченная невеста… даже запятнанная честь… Что же останется у него, кроме вашей любви? Отвечайте, Мэри, если вы знаете ваше сердце!
   Мисс Грефтон оперлась на руку Бекингэма и, пока Рауль стремглав убегал по липовой аллее, тихонько пропела стихи из «Ромео и Джульетты»:
 
    Нужно уехать и жить
    Или остаться и умереть.
 
   Когда замерли звуки ее голоса, Рауль скрылся. Мисс Грефтон вернулась к себе, бледная и молчаливая.
   Воспользовавшись присутствием курьера, доставившего письмо королю, Бекингэм написал принцессе и графу де Гишу.
   Король был прав. В два часа ночи, вместе с началом прилива, Рауль садился на корабль, отходивший во Францию.

Глава 46.
СЕНТ-ЭНЬЯН СЛЕДУЕТ СОВЕТУ МАЛИКОРНА

   Король уделял много внимания портрету Лавальер, так как ему очень хотелось, чтобы портрет вышел получше и чтобы сеансы тянулись подольше.
   Нужно было видеть, как он следил за кистью, ждал окончания той или иной детали, появления того или другого тона; он то и дело предлагал художнику различные изменения, на которые тот почтительно соглашался.
   А когда художник, по совету Маликорна, немного запаздывал и де Сент-Эньян куда-то отлучался, нужно было видеть, только никто этого не видел, красноречивое молчание, соединявшее в одном вздохе две души, жаждавшие покоя и мечтательности. Минуты были волшебные. Приблизившись к своей возлюбленной, король сжигал ее взглядом и дыханием.
   Когда в прихожей раздавался шум – приходил художник или с извинениями возвращался де Сент-Эньян, король начинал что-нибудь спрашивать, Лавальер быстро отвечала ему, и их глаза говорили де Сент-Эньяну, что во время его отсутствия любовники прожили целый век.
   Словом, Маликорн, этот философ поневоле, сумел внушить королю неутолимую страсть к его возлюбленной.
   Страхи Лавальер оказались напрасными. Никто не догадывался, что днем она на два, на три часа уходила из своей комнаты. Она притворялась нездоровой. Ее посетители, перед тем как войти, стучались. Изобретательный Маликорн придумал акустический аппарат, при помощи которого Лавальер, оставаясь в комнате де Сент-Эньяна, могла слышать стук в дверь своей комнаты. Поэтому, не прибегая к помощи осведомительниц, она возвращалась к себе, вызывая, может быть, у своих посетителей некоторые подозрения, но победоносно рассеивая их даже у самых отъявленных скептиков.
   Когда на другой день Маликорн явился к де Сент-Эньяну узнать, как прошел сеанс, то графу пришлось сознаться, что предоставленная королю на четверть часа свобода подействовала на его настроение как нельзя лучше.
   – Нужно будет увеличить дозу, – заметил Маликорн, – но понемногу, пусть желание будет обнаружено более явно.
   Желание было обнаружено так явно, что на четвертый день художник сложил свои вещи, так и не дождавшись возвращения де Сент-Эньяна. А граф, вернувшись, увидел на лице Лавальер тень досады, которую она была не в силах подавить. Король был еще менее сдержан; он выразил свое недовольство весьма красноречивым движением плеч. Тогда Лавальер покраснела.
   «Ладно, – мысленно произнес де Сент-Эньян. – Сегодня господин Маликорн будет в восторге»
   Действительно, Маликорн пришел в восторг.
   – Ну, понятно, – сказал он графу, – мадемуазель де Лавальер надеялась, что вы опоздаете, по крайней мере, на десять минут.
   – А король надеялся – не меньше как на полчаса, дорогой Маликорн.
   – Вы были бы плохим слугой короля, – заметил Маликорн, – если бы отказали его величеству в этом получасе.
   – А как же художник? – возразил де Сент-Эньян.
   – Я займусь им сам, – отвечал Маликорн, – дайте мне только присмотреться к выражению лиц и сообразоваться с обстоятельствами. Это мои волшебные средства: колдуны определяют высоту солнца и звезд астролябией, а мне достаточно взглянуть, есть ли круги под глазами, опущены или приподняты углы рта.
   – Так наблюдайте внимательнее!
   – Не беспокойтесь.
   У хитрого Маликорна было довольно времени наблюдать. Ибо в тот же вечер король отправился к принцессе с королевами и был у нее так угрюм, вздыхал так тяжело, смотрел на Лавальер такими томными глазами, что ночью Маликорн сказал Монтале:
   – Завтра.
   И отправился к художнику на улицу Жарден-Сен-Поль с просьбой отложить сеанс на два дня.
   Когда Лавальер, уже освоившаяся с нижним этажом, приподняла люк и спустилась, де Сент-Эньяна не было дома. Король, по обыкновению, ждал ее у лестницы с букетом в руках; когда она сошла, Людовик обнял ее. Взволнованная Лавальер оглянулась, но, не увидев в комнате никого, кроме короля, не рассердилась.
   Они сели. Людовик поместился подле подушек, на которые опустилась Лавальер, и, положив голову на колени своей возлюбленной, смотрел на нее.
   Казалось, наступило мгновенье, когда ничто не могло больше стать между двумя душами. Луиза с упоением глядела на него. И вот из ее кротких и чистых глаз полилось пламя, потоки которого все глубже проникали в сердце короля, сначала согревая, а затем сжигая его.
   Разгоряченный прикосновением к ее трепещущим коленям, замирая от счастья, когда рука Луизы опускалась на его волосы, король каждую минуту ждал появления художника или де Сент-Эньяна. В этом печальном ожидании он пытался иногда прогонять искушение, вливавшееся в его кровь, пытался усыпить сердце и чувство, отстранял действительность, чтобы погнаться за тенью.
   Но дверь не открывалась. Не появлялись ни де Сент-Эньян, ни художник; портьеры не шевелились. Таинственная, полная неги тишина усыпила даже птиц в их золоченой клетке. Побежденный король повернул голову и прильнул горячими губами к рукам Лавальер; словно обезумев, она конвульсивно прижала руки к губам влюбленного короля.
   Людовик упал на колени, и так как голова Лавальер по-прежнему была опущена, то его лоб оказался на уровне губ Луизы, и она в экстазе коснулась робким поцелуем ароматных волос, ласкавших ее щеки. Король заключил ее в объятия, и они обменялись тем первым жгучим поцелуем, который превращает любовь в бред.
   В этот день ни де Сент-Эньян, ни художник так и не пришли.
   Тяжелое и сладкое опьянение, возбуждающее чувство, вливающее в кровь тонкий яд и навевающее легкий, похожий на счастье сон, снизошло на них, подобно облаку, отделяя прошлую жизнь от жизни предстоящей.
   Среди этой дремоты, полной сладких грез, непрерывный шум в верхнем этаже встревожил было Лавальер, но не способен был пробудить ее. Но так как шум продолжался и становился все явственнее, то он наконец вернул к действительности опьяненную любовью девушку.
   Она испуганно вскочила.
   – Кто-то меня ждет наверху. Людовик, Людовик, разве вы не слышите?
   – Разве мне не приходится ждать вас? – нежно остановил ее король. Пусть и другие подождут.
   Она тихо покачала головой и проговорила со слезами:
   – Счастье украдкой… Моя гордость должна молчать, как и мое сердце.
   Шум возобновился.
   – Я слышу голос Монтале, – сказала Лавальер.
   И стала быстро подниматься по лестнице.
   Король последовал за ней, не будучи в состоянии отойти от нее и покрывая поцелуями ее руки и подол ее платья.
   – Да, да, – повторяла Лавальер, уже наполовину подняв люк, – да, это голос Монтале. Должно быть, случилось что-нибудь серьезное.
   – Идите, любовь моя, и возвращайтесь поскорей.
   – Только не сегодня. Прощайте, прощайте!
   И она еще раз нагнулась, чтобы поцеловать своего возлюбленного, а затем скрылась.
   Действительно, ее ждала бледная и взволнованная Монтале.
   – Скорее, скорее, – повторяла она, – он идет.
   – Кто, кто идет?
   – Он! Я это предвидела.
   – Кто такой «он»? Да не томи меня!
   – Рауль, – прошептала Монтале.
   – Да, это я! – донесся веселый голос с последних ступенек парадной лестницы.
   Лавальер громко вскрикнула и отступила назад.
   – Это я, я, дорогая Луиза! – вбегая, воскликнул Рауль. – О, я знал, что вы все еще любите меня.
   Лавальер сделала испуганный жест, хотела что-то сказать, но могла произнести только:
   – Нет, нет!
   И упала в объятия Монтале, шепотом повторяя:
   – Не подходите ко мне!
   Монтале знаком остановила Рауля, который буквально окаменел на пороге.
   Потом, взглянув в сторону ширмы, Монтале проговорила:
   – Ах, какая неосторожная! Даже не закрыла люк!
   И, быстро подбежав к ширмам, подвинула их и собиралась закрыть люк.
   Но в это мгновение из люка выскочил король, услышавший крик Лавальер и поспешивший к ней на помощь. Он опустился перед ней на колени, засыпая вопросами Монтале, уже потерявшую голову.
   Но тут со стороны двери послышался другой отчаянный крик. Король устремился в коридор. Монтале попыталась остановить его, но напрасно. Покинув Лавальер, король выбежал из комнаты. Однако Рауль был уже далеко, и Людовик увидел только тень, скрывшуюся за поворотом коридора.

Глава 47.
СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ

   В то время как при дворе каждый был занят своим делом, какая-то фигура незаметно пробиралась по Гревской площади в уже знакомый нам дом: в день мятежа д'Артаньян осаждал его.
   Фасад дома выходил на площадь Бодуайе. Этот довольно большой дом, окруженный садами и опоясанный со стороны улицы Сен-Жан скобяными лавками, защищавшими его от любопытных взоров, был заключен как бы в тройную ограду из камня, шума и зелени, как набальзамированная мумия в тройной гроб.
   Упомянутый нами человек шел твердым шагом, хотя был не первой молодости. При виде его плаща кирпичного цвета и длинной шпаги, приподнимавшей этот плащ, всякий признал бы в нем искателя приключений; а рассмотрев внимательно его закрученные усы, тонкую и гладкую кожу щеки, которая виднелась из-под его широкополой шляпы, как было не предположить, что его приключения любовные?
   Когда незнакомец вошел в дом, на колокольне Сен-Жерве часы пробили восемь. Через десять минут в ту же дверь постучалась дама, пришедшая в сопровождении вооруженного лакея; дверь тотчас же открыла какая-то старуха.
   Войдя, дама откинула вуаль. Она уже не была красавицей, но еще сохраняла привлекательность; она уже не была молода, но была еще подвижна и представительна. Богатым и нарядным туалетом она маскировала тот возраст, который только Нинон де Ланкло с улыбкой выставляла напоказ.
   Едва она вошла, как описанный нами шевалье при – близился к ней и протянул руку.
   – Здравствуйте, дорогая герцогиня.
   – Здравствуйте, дорогой Арамис.
   Шевалье провел ее в элегантно убранную гостиную, где на стеклах высоких окон догорали последние солнечные лучи, пробившиеся между темными вершинами елей.
   Шевалье и дама подсели друг к другу. Ни у одного из собеседников не было желания потребовать света.
   Они с таким же удовольствием погрузились в сумрак, с каким оба погрузили бы друг друга в забвение.
   – Шевалье, – заговорила герцогиня, – вы не подавали никаких признаков жизни со времени нашего свидания в Фонтенбло, и, сознаюсь, ваше появление в день смерти францисканца и ваша причастность к некоторым тайнам вызвали у меня величайшее изумление, какое я когда-либо испытывала.
   – Я могу вам объяснить мое появление на похоронах и мою причастность к тайнам, – ответил Арамис.
   – Но прежде всего, – с живостью перебила его герцогиня, – поговорим немного о себе. Ведь мы старые друзья.
   – Да, сударыня, и если будет угодно богу, мы останемся друзьями хотя и не надолго, но во всяком случае до смерти.
   – Я в этом уверена, шевалье, и мое посещение служит вам доказательством.
   – У нас нет больше, герцогиня, прежних интересов, – сказал Арамис, нисколько на стараясь сдержать улыбку, потому что в сумерках невозможно было заметить, потеряла ли эта улыбка свою прежнюю свежесть и привлекательность.
   – Зато теперь появились другие интересы, шевалье.
   У каждого возраста свои: мы поймем друг друга не хуже, чем в былое время, поэтому давайте поговорим. Хотите?
   – Я к вашим услугам, герцогиня. Простите, как вы узнали мой адрес? И зачем?
   – Зачем? Я вам уже говорила. Любопытство. Мне хотелось знать, чем вы были для францисканца, с которым я вела дела и который так странно умер.
   Во время нашего свидания в Фонтенбло, на кладбище, у свежей могилы, мы оба были так взволнованы, что ничего не могли сказать друг другу.
   – Да, сударыня.
   – Расставшись с вами, я стала очень жалеть.
   Я всегда была очень любопытна; вы знаете, по-моему, госпожа де Лонгвиль немного похожа на меня в этом отношении, не правда ли?
   – Не знаю, – сдержанно отвечал Арамис.
   – Итак, я пожалела, – продолжала герцогиня, – что мы с вами не поговорили на кладбище. Мне показалось, что старым друзьям нехорошо вести себя так, и я стала искать случая встретиться с вами, чтобы засвидетельствовать вам свою преданность и показать, что бедная покойница, Мари Мишон, оставила на земле тень, хранящую много воспоминаний.
   Арамис нагнулся и любезно поцеловал руку герцогини.
   – Вероятно, вам было трудно отыскать меня?
   – Да, – с досадой отвечала она, видя, что Арамис меняет тему разговора. – Но я знала, что вы друг господина Фуке, и стала искать вас возле господина Фуке.
   – Друг господина Фуке? Это преувеличение, сударыня! – воскликнул шевалье. – Бедный священник, облагодетельствованный щедрым покровителем, верное и признательное сердце – вот все, чем я являюсь для господина Фуке.
   – Он вас сделал епископом?
   – Да, герцогиня.
   – Но ведь это для вас отставка, прекрасный мушкетер.
   «Так же, как для тебя политические интриги», – подумал Арамис.
   – И вы раздобыли нужные вам сведения? – прибавил он вслух.
   – Весьма легко. Вы были с ним в Фонтенбло. Вы совершили маленькое путешествие в свою епархию, то есть в Бель-Иль.
   – Нет, вы ошибаетесь, сударыня, – сказал Арамис, – моя епархия Ванн.
   – Это самое я и хотела сказать. Я думала только, что Бель-Иль…
   – Владение господина Фуке, вот и все.
   – Ах, мне говорили, что Бель-Иль укреплен. А я знаю, что вы военный, мой друг.
   – Я все позабыл, с тех пор как служу церкви, – отвечал задетый Арамис.
   – Итак, я узнала, что вы вернулись из Ванна, и послала к своему другу, графу де Ла Фер.
   – Вот как!
   – Но он человек скрытный: он мне ответил, что не знает вашего адреса.
   «Атос всегда верен себе, – подумал епископ, – хорошее всегда хорошо».
   – Тогда… Вы знаете, что я не могу показываться здесь и что вдовствующая королева все еще гневается на меня.
   – Да, меня это удивляет.
   – О, на это есть много причин… Итак, я принуждена прятаться. К счастью, я встретила господина д'Артаньяна, одного из ваших прежних друзей, не правда ли?
   – Моего теперешнего друга, герцогиня.
   – Он-то и дал мне сведения; он послал меня к господину де Безмо, коменданту Бастилии.
   Арамис вздрогнул. И от его собеседницы не укрылось в темноте, что глаза его загорелись.
   – Господину де Безмо! – воскликнул он. Почему же д'Артаньян послал вас к господину де Безмо?
   – Не знаю.
   – Что это значит? – сказал епископ, напрягая все свои силы, чтобы с честью выдержать борьбу.
   – Господин де Безмо чем-то обязан вам, по словам Д'Артаньяна.
   – Это правда.
   – А ведь люди всегда знают адрес своих кредиторов и своих должников.
   – Тоже правда, И Безмо помог вам?
   – Да. Он направил меня в Сен-Манде, куда я и послала письмо.
   – Вот оно. И оно драгоценно для меня, так как я обязан ему удовольствием видеть вас.
   Герцогиня, довольная тем, что ей удалось так безболезненно коснуться всех деликатных пунктов, облегченно вздохнула.
   Арамис не вздыхал.
   – Мы остановились на вашем посещении Безмо.
   – Нет, – засмеялась она, – дальше.
   – Значит, на вашем недовольстве вдовствующей королевой?
   – Нет, еще дальше, – возразила герцогиня, – на отношениях… Это так просто. Вы ведь знаете, что я живу в Брюсселе с господином де Леком, который почти что мой муж?
   – Да.
   – И знаете, что мои дети разорили и обобрали меня?
   – Какой ужас, герцогиня!
   – Да, это ужасно! Мне пришлось добывать средства к существованию, стараться не впасть в нищету.
   – Понятно.
   – Я не пользовалась кредитом, у меня не было покровителей.
   – Между тем как сами вы стольким оказывали покровительство, – сказал Арамис, лукаво улыбаясь.
   – Всегда так бывает, шевалье. В это время я встретилась с испанским королем.
   – Вот как!
   – Который, согласно обычаю, приезжал во Фландрию назначить генерала иезуитского ордена.
   – Разве существует такой обычай?
   – А вы не знали?
   – Простите, я был рассеян.
   – А вам следовало знать об этом; ведь вы были так близки с францисканцем.
   – Вы хотите сказать: с генералом иезуитского ордена?
   – Именно… Итак, я встретилась с испанским королем. Он желал мне добра, но не мог ничего для меня сделать. Впрочем, он дал мне и Леку рекомендательные письма и назначил пенсию из средств ордена.
   – Иезуитского?
   – Да. Ко мне был прислан генерал, то есть я хочу сказать – францисканец.
   – Прекрасно.
   – И чтобы согласовать положение вещей со статутом ордена, было признано, что я оказываю ордену услуги. Вы знаете, что существует такое правило?
   – Не знал.
   Герцогиня де Шеврез умолкла и старалась разглядеть выражение лица Арамиса. Но было совсем темно.
   – Словом, есть такое правило, – продолжала она. – Нужно было, следовательно, устроить так, будто я приношу ордену какую-нибудь пользу. Я предложила совершать поездки для ордена, и меня сделали его агентом. Вы понимаете, что это пустая формальность и устроено только для виду.
   – Чудесно.
   – Вот таким-то образом я получила весьма приличную пенсию.
   – Боже мой, герцогиня! Каждая ваша новость для меня удар кинжала. Вам приходится получать пенсию от иезуитов!
   – Нет, шевалье, от Испании.
   – Сознайтесь, герцогиня, что это одно и то же.
   – Нет, совсем нет.
   – Но ведь от вашего прежнего состояния у вас остается Дампьер. И это весьма недурно.
   – Да, но Дампьер заложен, обременен долгами и разорен, как и его владелица.
   – И вдовствующая королева смотрит на все это равнодушно? – сказал Арамис, с любопытством вглядываясь в лицо герцогини, но не видя ничего, кроме темноты.
   – Да, она все забыла.
   – Вы как будто пробовали вернуть ее благорасположение, герцогиня?
   – Да. Но по какой-то необъяснимой случайности молодой король унаследовал антипатию, которую питал ко мне его дорогой батюшка. Ах, вы мне скажете, что теперь я могу внушать только ненависть, что я перестала быть женщиной, которую любят!
   – Дорогая герцогиня, перейдем, пожалуйста, поскорее к вопросу, который вас привел сюда; мне кажется, мы можем быть полезны друг другу.
   – Я тоже так думала. Итак, я отправилась в Фонтенбло с двойной целью.
   Прежде всего, меня пригласил туда известный вам францисканец… Кстати, как вы с ним познакомились? Я вам рассказала о себе, теперь ваша очередь.
   – Я познакомился с ним очень просто, герцогиня.
   Я изучал с ним богословие в Парме; мы подружились; но дела, путешествия, война разлучили нас.
   – Вы знали, что он генерал иезуитского ордена?
   – Догадывался.
   – Однако какой же странный случай привел также и вас в гостиницу, где собрались агенты ордена.
   – Случай самый простой, – спокойно отвечал Арамис. – Я приехал в Фонтенбло, к господину Фуке, чтобы попросить аудиенцию у короля. Я встретил по пути бедного умирающего и узнал его. Остальное вам известно: он умер у меня на руках.
   – Да, но оставив вам на небе и на земле такую большую власть, что от его имени вы сделали весьма важные распоряжения.
   – Он действительно дал мне несколько поручений.
   – И относительно меня?
   – Я уже сказал. Выплатить вам двенадцать тысяч ливров. Кажется, я дал вам необходимую подпись для их получения. Разве вы их не получили?
   – Получила, получила! Но, говорят, дорогой прелат, вы даете приказания с такой таинственностью и с таким царственным величием, что все считают вас преемником дорогого покойника.
   Арамис покраснел от досады. Герцогиня продолжала:
   – Я осведомилась об этом у испанского короля, ион рассеял мои сомнения на этот счет. Согласно статуту ордена, каждый генерал иезуитов должен быть испанцем. Вы не испанец и не были назначены испанским королем.
   Арамис сказал назидательным тоном:
   – Видите, герцогиня, вы допустили ошибку, и испанский король разоблачил ее.
   – Да, дорогой Арамис. Но у меня явилась еще одна мысль.
   – Какая?
   – Вы знаете, что я понемножку думаю обо всем.
   – О да, герцогиня!
   – Вы говорите по-испански?
   – Каждый участник Фронды знает испанский язык.
   – Вы жили во Фландрии?
   – Три года.
   – И провели в Мадриде?..
   – Пятнадцать месяцев.
   – Значит, вы имеете право принять испанское подданство, когда вам будет угодно.
   – Вы думаете? – спросил Арамис так простодушно, что герцогиня была введена в заблуждение.
   – Конечно… Два года жизни и знание языка необходимые правила. У вас три с половиной года… пятнадцать месяцев лишних.
   – К чему вы это говорите, дорогая герцогиня?
   – Вот к чему: я в хороших отношениях с испанским королем.
   «И я в недурных», – подумал Арамис.
   – Хотите, – продолжала герцогиня, – я попрошу короля сделать вас преемником францисканца?