Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   Но около палаток герцогу преградили дорогу, и ему пришлось остановиться. Потеряв самообладание, Бекингэм поднял хлыст; два офицера схватили его за руки.
   Де Варда не было на месте. Он находился в ратуше, где передавал какие-то приказания де Гиша.
   При звуке голоса Бекингэма Маникан, лениво лежавший на подушках в одной из крайних палаток, поднялся со своим обычным беспечным видом и, слыша, что шум продолжается, выглянул из-за портьеры.
   – Что такое? – спросил он кротко. – Кто это так шумит?
   Случайно в ту минуту, когда он заговорил, воцарилась тишина, и, хотя Маникан произносил слова мягко и негромко, все услышали его вопрос.
   Бекингэм обернулся и увидел эту высокую, худую фигуру и ленивое лицо.
   Должно быть, наружность французского дворянина, одетого, как мы уже сказали, довольно скромно, не внушила герцогу большого уважения, потому что он презрительно бросил:
   – Кто вы такой?
   Маникан оперся на руку рослого солдата и ответил тем же спокойным тоном:
   – А вы?
   – Я герцог Бекингэм. Я снял все дома, окружающие ратушу, и раз я их снял, то они принадлежат мне. А я арендовал их для того, чтобы иметь свободный доступ к ратуше, и вы не имеете права преграждать мне путь.
   – Но, сударь, кто же мешает вам? – поинтересовался Маникан.
   – Ваши часовые.
   – Потому что вы желаете проехать верхом, а приказано допускать только пешеходов.
   – Никто не имеет права приказывать здесь, кроме меня, – сказал герцог.
   – Почему, сударь? – мягко спросил Маникан. – Сделайте милость, объясните эту загадку.
   – Я уже сказал вам: я снял все дома вокруг площади.
   – Мы это знаем, потому-то нам осталась только самая площадь.
   – Вы ошибаетесь: площадь тоже моя, как и дома.
   – Извините, сударь, вы ошибаетесь; у нас говорят: мостовая короля; следовательно, площадь принадлежит королю, а так как мы посланники короля, площадь наша.
   – Сударь, я уже спросил вас, кто вы такой, – повторил Бекингэм, раздраженный хладнокровием своего собеседника.
   – Мое имя Маникан, – ответил молодой человек голосом нежным, как эолова арфа.
   Герцог пожал плечами.
   – Одним словом, – сказал он, – когда я нанимал дома, окружающие ратушу, площадь была свободна. Эти бараки портят вид: уберите их!
   Глухой, угрожающий ропот пронесся в толпе слушателей.
   В это мгновение явился де Гиш; он растолкал солдат, отделявших его от герцога, и в сопровождении Рауля подошел к Бекингэму, а в то же время с другой стороны к герцогу приблизился де Вард.
   – Простите, милорд, – обратился граф к герцогу, – но если вы чем-нибудь недовольны, будьте любезны обращаться ко мне, так как именно я велел соорудить эти постройки.
   – Кроме того, замечу вам, что слово «барак» звучит плохо, – любезным тоном прибавил Маникан.
   – Итак, герцог, вы говорили?.. – продолжал де Гиш.
   – Я говорил, граф, – отвечал Бекингэм голосом, в котором все еще звучал гнев, смягченный, однако, присутствием равного ему человека, – я говорил, что невозможно оставить здесь эти палатки.
   – Невозможно? – спросил де Гиш. – А почему?
   – Они мне мешают.
   У де Гиша невольно вырвалось нетерпеливое восклицание, но холодный взгляд Рауля заставил его сдержаться.
   – Они вас все-таки меньше стесняют, чем нас злоупотребление правом первенства, которое вы себе позволили.
   – Злоупотребление?
   – Конечно! Вы присылаете сюда человека, который от вашего имени снимает все дома в Гавре, нисколько не думая о французах, которые должны приехать навстречу принцессе. Это не по-братски, герцог, со стороны представителя дружественной нации.
   – Территория принадлежит первому, занявшему ее, – перебил Бекингэм.
   – Не во Франции, сударь.
   – Почему не во Франции?
   – Потому что Франция – страна вежливости.
   – Что вы хотите этим сказать? – вскричал Бекингэм так запальчиво, что присутствующие отступили, ожидая немедленного поединка.
   – Я хочу сказать, герцог, – ответил, побледнев, де Гиш, – что я велел выстроить эти помещения для себя и своих друзей, чтобы они служили приютом послам Франции, так как ваша взыскательность оставила нам одно это убежище во всем городе. Я хочу сказать, что я и мои друзья будем жить здесь, если только воля, более могущественная, а главное – более высокая, чем ваша, не отзовет нас отсюда.
   – Я знаю силу, граф, которая окажется достаточно могущественной, положил Бекингэм руку на эфес своей шпаги.
   В ту минуту, когда богиня раздора, воспламенив умы, уже хотела направить острие шпаг в грудь противников, Рауль тихонько коснулся рукой плеча Бекингэма.
   – Одно слово, милорд, – попросил он.
   – Мое право, прежде всего мое право! – пылко воскликнул молодой человек.
   – Именно об этом я хочу иметь честь поговорить с вами, – сказал Рауль.
   – Хорошо, только покороче, сударь.
   – Я задам вам только один вопрос; вы видите, что лаконичнее быть нельзя.
   – Говорите, я слушаю.
   – Скажите: кто женится на внучке короля Генриха Четвертого – вы или герцог Филипп Орлеанский?
   – Что такое? – спросил Бекингэм, отступая в смущении.
   – Прошу вас, ответьте мне, – спокойно настаивал Рауль.
   – Вы смеетесь надо мной, сударь? – рассердился Бекингэм.
   – Это ответ, герцог, и его для меня достаточно. Итак, вы признаете, что не вы женитесь на английской принцессе.
   – Но мне кажется, вы это хорошо знаете!
   – Простите, но, судя по вашему поведению, это было неясно.
   – Что вы хотите сказать, виконт?
   – Ваша пылкость похожа на ревность, – понизил голос Рауль. – Знаете ли вы это, милорд? Но такая ревность совершенно неуместна со стороны всякого другого, кроме возлюбленного или мужа, а в особенности, как вы сами понимаете, когда речь идет о принцессе крови.
   – Сударь, – вскричал Бекингэм, – вы оскорбляете принцессу Генриетту!
   – Это вы оскорбляете ее, – холодно ответил де Бражелон. – Будьте осторожны! Недавно на адмиральском корабле вы рассердили королеву до крайности и вывели из терпения адмирала. Я наблюдал за вами, милорд, и сперва счел вас безумным, но потом понял истинный характер вашего безумия.
   – Сударь…
   – Погодите, я прибавлю еще одно слово. Надеюсь, что, кроме меня, этого не понял ни один француз.
   – А знаете ли вы, сударь, – сказал Бекингэм, дрожа от гнева и тревоги, – что ваши слова заслуживают наказания?
   – Взвешивайте свои выражения, милорд, – высокомерно взглянул на него Рауль. – В моих жилах течет не такая кровь, чтобы меня можно было безнаказанно оскорблять. Вы же принадлежите к семейству, страсти которого внушают подозрения добрым французам. Итак, еще раз повторяю вам: будьте осторожны, милорд.
   – В чем? Уж не угрожаете ли вы мне?
   – Я сын графа де Ла Фер, господин Бекингэм, и никогда не угрожаю, потому что сразу наношу удар. Итак, вся моя угроза состоит в следующем…
   Бекингэм сжал кулаки, но Рауль продолжал, как будто не замечая этого:
   – При первом же неподобающем слове, которое вы себе позволите по адресу ее высочества… О, имейте терпение, господин Бекингэм: ведь я же проявил его.
   – Вы?
   – Конечно. Пока принцесса была на английской земле, я молчал, но теперь, когда она вступила на землю Франции, когда мы приняли ее от имени принца, при первом же оскорблении, которое вы в порыве вашей необычайной привязанности нанесете королевскому дому Франции, мне придется принять одну из двух мер: либо я при всех громко расскажу о вашем безумии, и вас с позором отошлют в Англию, либо, если это вам будет приятнее, я при всех всажу вам кинжал в грудь. И вторая мера мне кажется более подходящей: я думаю, что изберу именно ее.
   Бекингэм стал белее кружев своего воротника.
   – Виконт де Бражелон, – спросил он, – это речь дворянина?
   – Да, герцог, только этот дворянин говорит с сумасшедшим. Излечитесь, милорд, и он будет говорить с вами иначе.
   – О виконт де Бражелон, – прошептал герцог сдавленным голосом, поднося руку к горлу, – вы видите, я умираю.
   – Если бы это случилось сейчас, герцог, – с неизменным хладнокровием заметил Рауль, – я поистине счел бы вашу смерть великим счастьем. Это событие предотвратило бы всякие дурные толки о вас и об августейших особах, которых так ужасно компрометирует ваша преданность.
   – Да, вы правы, вы правы, – растерялся молодой англичанин. – Да, да, умереть… Лучше умереть, чем так страдать.
   И он поднес руку к изящному кинжалу с рукояткой, осыпанной драгоценными камнями.
   Рауль отвел его руку.
   – Берегитесь, герцог, – сказал он. – Если вы не убьете себя, ваш поступок будет смешон. Если убьете, вы забрызгаете кровью подвенечный наряд английской принцессы.
   Бекингэм задыхался. Его губы дрожали, щеки пылали, глаза блуждали, точно в бреду.
   Вдруг он проговорил:
   – Виконт, я не встречал более благородного человека, чем вы. Вы достойный сын самого совершенного из дворян. Оставайтесь в ваших палатках!
   И он бросился на шею Раулю.
   Все присутствующие, видевшие злобу одного из собеседников и твердость другого, были изумлены таким исходом и принялись шумно аплодировать.
   Раздались приветственные возгласы.
   Де Гиш тоже обнял Бекингэма, правда, не очень охотно. Это послужило сигналом. Англичане и французы, до этой минуты смотревшие друг на друга с неприязнью, стали обниматься, как братья.
   Тем временем показался кортеж принцессы. Если бы не Бражелон, королеву с дочерью встретили бы два войска, вступившие в бой, и цветы, забрызганные кровью.
   При виде развевающихся знамен все успокоились.

Глава 38.
НОЧЬ

   Согласие воцарилось среди палаток. Англичане и французы состязались в любезности по отношению к высоким путешественницам и в предупредительности друг к другу.
   Принцессу встречали радостными кликами. Она явилась точно королева, окруженная всеобщим почтением, точно богиня, вызывавшая чувство благоговения у тех, кто ей поклоняется.
   Королева-мать очень ласково приветствовала французов. Франция была ее родиной, и она была в Англии слишком несчастна, чтобы Англия могла заставить ее забыть о Франции. Она научила свою дочь любить страну, где обе они когда-то нашли приют и где теперь их ожидала блестящая будущность.
   Когда церемония кончилась, зрители рассеялись и трубные звуки и шум толпы стали лишь доноситься издали, когда спустилась ночь, покрыв звездным пологом море, порт, город и окрестные поля, – де Гиш вернулся к себе в палатку. Он упал на табурет с выражением такой печали на лице, что Бражелон не сводил с него взгляда, пока не услышал его глубоких вздохов.
   Тогда он подошел к нему. Граф сидел, откинувшись назад, прислонясь плечом к стене палатки и опустив голову на руки: его грудь вздымалась, плечи вздрагивали.
   – Ты страдаешь, мой друг? – спросил Рауль.
   – Жестоко.
   – День был утомительным, правда, – продолжал молодой человек, глядя на де Гиша.
   – Да, и сон меня освежит.
   – Хочешь, чтобы я ушел?
   – Нет, мне нужно поговорить с тобой.
   – Но прежде я должен кое о чем спросить тебя, де Гиш.
   – Пожалуйста.
   – Будь, однако, откровенен.
   – Как всегда.
   – Ты знаешь, почему Бекингэм был в бешенстве?
   – Подозреваю.
   – Он любит принцессу, думаешь ты?
   – По крайней мере, это можно предположить, глядя на него.
   – И тем не менее это не так.
   – О, на этот раз ты ошибаешься, Рауль. Я прочитал страдание в его глазах, в его жестах, во всем, что я видел, начиная с сегодняшнего утра.
   – Ты поэт, мой дорогой, и видишь во всем поэзию.
   – Главное, я вижу любовь.
   – Там, где ее нет.
   – Там, где она есть.
   – Полно, де Гиш, ты ошибаешься.
   – О нет, я совершенно уверен! – вскричал де Гиш.
   – Скажи мне, граф, – спросил Рауль, пристально глядя на друга, – чем вызвана твоя исключительная проницательность?
   – Я думаю, – не вполне уверенно произнес де Гиш, – самолюбием.
   – Самолюбием? Так ли это, де Гиш?
   – Что ты хочешь сказать?
   – Я хочу сказать, мой друг, что обычно ты не так печален, как сегодня вечером.
   – Виной тому усталость.
   – Усталость?
   – Да.
   – Послушай, друг мой, мы вместе бывали в походах. По восемнадцать часов мы не слезали с коней; они падали от усталости и голода, мы только смеялись. Ты печален не от усталости, граф.
   – Значит, от досады.
   – От какой досады?
   – Вызванной сегодняшним вечером.
   – Безумием лорда Бекингэма?
   – Конечно. Разве не обидно для нас, французов, представителей нашего короля, видеть, как англичанин ухаживает за нашей будущей герцогиней, второй дамой королевства?
   – Ты прав, но мне кажется, что лорд Бекингэм не опасен.
   – Да, но он несносен. Приехав сюда, он чуть было не нарушил наших отношений с англичанами. Без тебя, без твоей изумительной осторожности и твердости мы обнажили бы шпаги посреди города.
   – Ты видел, он переменился.
   – Да, конечно, и это изумляет меня; что ты ему сказал? Ты говоришь, что страсть не уступает с такой легкостью; значит, он не влюблен в нее?
   Де Гиш произнес эти слова с таким выражением, что Рауль поднял голову.
   Благородное лицо молодого человека выражало нескрываемое неудовольствие.
   – Повторяю тебе, граф, то, что я сказал ему. Слушай: «Герцог, вы смотрите с оскорбительным вожделением на сестру своего короля; она не ваша невеста и не может быть вашей возлюбленной. Вы оскорбляете нас, приехавших встретить молодую девушку, чтобы проводить ее к будущему супругу».
   – Ты это сказал ему? – краснея, спросил де Гиш.
   – В точно таких выражениях; я даже пошел дальше.
   Де Гиш вздохнул.
   – Я сказал ему: «Какими глазами посмотрите вы на нас, если заметите в нашей среде человека, достаточно безумного или достаточно несчастного, чтобы испытывать что-нибудь, кроме самого чистого уважения, к принцессе, будущей супруге нашего господина?..»
   Эти слова так явно относились к де Гишу, что граф побледнел, задрожал и машинально протянул руку Раулю, закрыв другою глаза и лоб.
   – «Но, – продолжал Рауль, не останавливаясь при виде этого движения друга, – слава богу, французы, которых называют легкомысленными, нескромными, беспечными, умеют слушаться голоса разума и нравственности в вопросах чести. И, – прибавил я, – знайте, герцог, мы, французские дворяне, служа своим королям, приносим в жертву не только жизнь и богатство, но и наши страсти. Когда же демон подсказывает нам дурную мысль, которая воспламеняет сердце, мы тушим это пламя, хотя бы залив его собственной кровью. Таким образом, мы сразу спасаем честь своей родины, своего повелителя и нашу собственную. Вот, милорд, как поступаем мы. Так должен поступать каждый мужественный человек». Вот, мой дорогой де Гиш, – продолжал Рауль, – что я сказал герцогу Бекингэму, и он признал справедливость моих слов.
   Де Гиш, до сих пор слушавший Рауля склонив голову, выпрямился. Он схватил руку Рауля. Его щеки, прежде мертвенно-бледные, теперь пылали.
   – Ты хорошо говорил, – сказал он сдавленным голосом. – Ты славный друг, Рауль; благодарю тебя. Но теперь, умоляю, оставь меня одного.
   – Ты этого хочешь?
   – Да, мне нужно отдохнуть. Сегодня многое взволновало мне ум и сердце. Когда мы увидимся завтра, я буду другим человеком.
   – Хорошо, я ухожу, – простился Рауль.
   Граф сделал шаг к своему другу и от души обнял его.
   В этом объятии Рауль почувствовал трепет великой страсти, с которой боролся де Гиш.
   Скоро весь город заснул. В комнатах принцессы, выходивших окнами на площадь, виднелся слабый свет притушенной лампы. Этот бледный отблеск был живым образом тихого сна молодой девушки, жизнь которой наполовину замерла, когда девушка заснула.
   Бражелон вышел из палатки медленным, размеренным шагом человека, который хочет видеть, но стремится остаться незамеченным. Скрытый плотным пологом шатра, он смотрел на лежавшую перед ним площадь; через мгновение он увидел, что полог палатки де Гиша затрепетал и слегка раздвинулся.
   В полутьме вырисовался силуэт графа; глаза де Гиша были устремлены на слабо освещенную гостиную принцессы. Этот свет, мерцавший в окнах, казался графу звездой. Вся душа де Гиша отразилась в его глазах.
   Рауль, скрытый темнотой, угадывал страстные помыслы де Гиша, связывавшие палатку молодого посла с балконом принцессы таинственными и волшебными нитями сердечного влечения; они были исполнены такой силы и напряжения, что, наверное, навевали любовные грезы на ароматное ложе принцессы.
   Но не только де Гиш и Рауль не спали в эту ночь. В одном из домов на площади было раскрыто окно; в этом доме жил Бекингэм. На фоне света, лившегося из окна, резко выделялся силуэт герцога, который, опираясь на резной, украшенный бархатом оконный переплет, тоже посылал к балкону принцессы страстные желания и безумные фантазии своей любви.
   Бражелон невольно улыбнулся.
   «Бедное сердце, которое осаждают со всех сторон», – подумал он о принцессе.
   Потом, с сочувствием вспомнив о герцоге Орлеанском, мысленно прибавил:
   «И бедный муж: ему грозит большая опасность. Хорошо, что он высокородный принц и у него есть целая армия для охраны своего сокровища».
   Бражелон некоторое время наблюдал за обоими воздыхателями, прислушиваясь к пронзительному храпу Маникана, звучавшему так самоуверенно, точно у Маникана был голубой костюм вместо фиолетового. Потом он тоже улегся в постель, думая, что, может быть, две или три пары глаз, таких же пламенных, как глаза де Гиша и Бекингэма, подстерегали его собственное сокровище в Блуаском замке.
   – При этом Монтале не очень надежный гарнизон, – прошептал он со вздохом.

Глава 39.
ИЗ ГАВРА В ПАРИЖ

   На следующий день состоялись празднества, устроенные с тем блеском и пышностью, которые могли обеспечить средства города и человеческая изобретательность.
   Принцесса, простившись с английским флотом, в последний раз приветствовала родину, послав поклон родному флагу, и, окруженная блестящей свитой, села в карету.
   Де Гиш надеялся, что Бекингэм вернется в Англию вместе с адмиралом, но герцогу удалось доказать королеве, что принцессе неприлично прибыть в Париж почти одинокой.
   Когда было решено, что Бекингэм будет сопровождать принцессу, герцог окружил себя свитой из английских дворян и офицеров, так что к Парижу двинулась целая армия, разбрасывая золото и поражая своим блеском города и села, через которые она проезжала.
   Стояла дивная погода. Франция была прекрасна, но особенно хороша казалась дорога, по которой двигался кортеж. Весна устилала путь молодых людей душистыми цветами и листьями. Нормандия с ее богатой растительностью, голубым небом, серебристыми реками представлялась раем новой сестре короля.
   Путешествие превратилось в сплошной праздник. Де Гиш и Бекингэм забыли обо всем: де Гиш – стремясь отдалить от принцессы англичанина, Бекингэм – стараясь укрепить в сердце принцессы память о родине, с которой у него связывались воспоминания счастливых дней.
   Но бедный герцог замечал, что в сердце принцессы все глубже проникала любовь к Франции, а образ его дорогой Англии с каждым днем бледнел в ее душе. Он замечал, что все его заботы не вызывали никакой признательности, и он мог сколько угодно гарцевать на горячем йоркширском коне, не привлекая внимания принцессы, лишь изредка бросавшей на него рассеянный взгляд.
   Тщетно, желая привлечь к себе ее взор, терявшийся вдали, щеголял он силой, ловкостью, резвостью своего коня. Тщетно, горяча скакуна, пускал он его карьером, рискуя разбиться о деревья или упасть в ров, а потом брал барьеры или мчался по склонам крутых холмов. Привлеченная шумом, принцесса на мгновение поворачивала к нему голову, но скоро с легкой улыбкой возвращалась к беседе со своими верными телохранителями – Раулем и де Гишем, которые спокойно ехали рядом с каретой.
   Бекингэм испытывал жесточайшие муки ревности. Невыразимое, жгучее страдание проникло в его кровь, терзало его сердце. Чтобы доказать, как ясно он сознает свое безумие и как хочется ему искупить свое заблуждение скромностью, герцог укрощал коня, облитого потом и покрытого густыми хлопьями пены, заставлял его грызть удила, сдерживая его близ кареты в толпе придворных.
   Иногда, в виде вознаграждения, он слышал одобрение принцессы, но и оно звучало почти как упрек.
   – Отлично, герцог, – говорила она, – теперь вы благоразумны.
   Иногда Рауль останавливал его:
   – Вы погубите своего коня, герцог Бекингэм.
   И Бекингэм терпеливо выслушивал замечания Бражелона, инстинктивно чувствуя, что Рауль умерял порывы де Гиша. Если бы не Рауль, какой-нибудь безумный поступок со стороны де Гиша или его, Бекингэма, довел бы дело до разрыва, до скандала, быть может до изгнания.
   Со времени памятной беседы между молодыми людьми в Гавре, когда Рауль дал почувствовать герцогу всю неуместность проявлений его страсти, Бекингэм испытывал невольное влечение к Раулю.
   Часто он вступал с ним в разговор и почти всегда заводил речь либо о графе де Ла Фер, либо о д'Артаньяне, их общем друге, которым герцог восхищался так же сильно, как Рауль.
   Бражелон был особенно рад, когда разговор касался этой темы в присутствии де Варда. Последнего в течение всего путешествия раздражало превосходство Бражелона и его влияние на де Гиша. У де Варда был хитрый и пытливый взгляд, свойственный злым душам; он немедленно заметил печаль де Гиша и его любовь к принцессе.
   Но вместо того чтобы относиться к этому чувству с такой же сдержанностью, какую проявлял Рауль, вместо того чтобы щадить, подобно Раулю, достоинство графа и соблюдать приличия, де Вард намеренно задевал чувствительную струну де Гиша, дразня его юношескую отвагу и гордость.
   Однажды вечером, во время остановки в Манте, де Гиш и де Вард разговаривали, опершись на ограду, Рауль и Бекингэм тоже беседовали, прогуливаясь взад и вперед, а Маникан занимал принцессу и королеву, которые обращались с ним запросто благодаря гибкости его ума, добродушию и мягкости характера.
   – Сознайся, – сказал де Вард графу, – что ты очень болен и твой наставник не может исцелить тебя.
   – Я тебя не понимаю, – удивился граф.
   – А понять не трудно: ты сохнешь от любви.
   – Вздор, де Вард, вздор!
   – Это было бы действительно вздором, если бы принцесса оставалась равнодушной к твоим мукам. Но она обращает на них такое внимание, что просто компрометирует себя. Я, право, боюсь, как бы по приезде в Париж твой наставник де Бражелон не выдал вас обоих.
   – Де Вард! Де Вард! Опять нападки на Бражелона!
   – Ну, полно, что за ребячество, – сказал вполголоса злой гений графа, – ты не хуже меня знаешь все, что я хочу сказать. Ты отлично видишь, что взгляд принцессы смягчается, когда она говорит с тобой. По звуку ее голоса ты понимаешь, что ей нравится слушать тебя. Ты чувствуешь, что она внимает стихам, которые ты декламируешь ей, и ты не станешь отрицать, что она каждое утро рассказывает тебе, что плохо спала ночь.
   – Правда, де Вард, правда. Но зачем ты мне все это говоришь?
   И он тревожно повернулся в сторону принцессы, точно отвергая намеки де Варда и в то же время желая найти им подтверждение в ее глазах.
   – Ага, – засмеялся де Вард, – посмотри: видишь, она тебя зовет? Иди, пользуйся случаем: наставника нет поблизости.
   Де Гиш не мог выдержать. Непреодолимое чувство влекло его к принцессе.
   Де Вард с улыбкой посмотрел ему вслед.
   – Вы ошиблись, сударь, – произнес Рауль, перепрыгнув через ограду, на которую только что опирались два собеседника, – наставник здесь, и он слушает вас.
   Услышав голос Рауля, который де Вард узнал раньше, чем обернулся, он наполовину обнажил шпагу.
   – Вложите шпагу в ножны, – потребовал Рауль, – вы знаете, что во время нашего путешествия все попытки такого рода бесполезны. Вложите шпагу, но не давайте воли и языку. Зачем отравляете вы сердце человека, которого зовете другом? Меня вы хотите восстановить против честного человека, друга моего отца и моих близких. В сердце Гиша вы хотите вселить любовь к невесте вашего повелителя. Право, сударь, я счел бы вас изменником и подлецом, если бы по справедливости не находил вас безумным.
   – Сударь, – вскричал выведенный из себя де Вард, – видно, назвав вас наставником, я не ошибся! Вы напоминаете иезуита с розгой, а не дворянина. Прошу вас, не говорите со мной таким тоном. Я ненавижу д'Артаньяна за то, что он совершил подлость по отношению к моему отцу.
   – Вы лжете, сударь, – холодно сказал Рауль.
   – О, – воскликнул де Вард, – вы обвиняете меня во лжи!
   – Почему бы нет, если то, что вы говорите, – ложь?
   – Вы обвиняете меня во лжи и не беретесь за шпагу?
   – Сударь, я дал себе слово убить вас только тогда, когда вручу принцессу ее супругу.
   – Убить меня? О, ваш пук розог не может убить, господин педант.
   – Конечно, нет, – спокойно возразил Рауль, – но шпага д'Артаньяна убивает, а эта шпага в моих руках, и он сам научил меня владеть ею. И этой шпагой я отомщу за его имя, оскорбленное вами.
   – Виконт, виконт, – воскликнул де Вард, – берегитесь! Если вы тотчас же не попросите извинения, все средства мести будут для меня хороши.
   – Ого! – произнес Бекингэм, неожиданно появляясь на поле брани. – Вот угроза, которая наводит на мысль об убийстве и не особенно приличествует дворянину.
   – Что вы говорите, герцог? – спросил де Вард, обернувшись.