Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – О, герцогиня!
   – Может быть, вы уже и сейчас его преемник? – спросила она.
   – Нет, даю вам слово.
   – Ну, так я могу оказать вам эту услугу.
   – Почему же вы не оказали ее господину де Леку, герцогиня? Он человек талантливый, и вы его любите.
   – Да, конечно; но не вышло. Словом, оставим Лека; хотите я окажу эту услугу вам?
   – Нет, благодарю вас, герцогиня.
   Она замолчала.
   «Он назначен», – подумала она.
   – После этого отказа, – продолжала герцогиня де Шеврез, – я уже не решаюсь обращаться к вам с просьбой.
   – Помилуйте, я всегда в вашем распоряжении!
   – Зачем я буду вас просить, если у вас нет власти исполнить мою просьбу?
   – Все же мне, может быть, удастся что-нибудь сделать.
   – Мне нужны деньги на восстановление Дампьера.
   – А! – холодно произнес Арамис. – Деньги?.. Сколько же вам нужно, герцогиня?
   – Порядочно.
   – Жаль. Вы знаете, что я не генерал.
   – В таком случае у вас есть друг, который, вероятно, очень богат: господин Фуке.
   – Господин Фуке? Сударыня, он почти разорен.
   – Мне говорили об этом, но я не хотела верить.
   – Почему, герцогиня?
   – Потому что у меня есть несколько писем кардинала, Мазарини – вернее, не у меня, а у Лека, – в которых говорится об очень странных счетах.
   – О каких счетах?
   – По части проданных рент, произведенных займов, хорошенько не помню.
   Во всяком случае, судя по письмам Мазарини, суперинтендант позаимствовал из государственной казны миллионов тридцать. Дело серьезное.
   Арамис так крепко сжал кулаки, что ногти вонзились в ладони.
   – Как! – воскликнул он. – У вас есть такие письма и вы не сказали о них господину Фуке?
   – Такие вещи держат про запас, – возразила герцогиня. – Приходит нужда, и их вытаскивают на свет божий.
   – Разве нужда уже пришла? – спросил Арамис.
   – Да, мой милый.
   – И вы собираетесь предъявить эти письма господину Фуке?
   – Нет, я предпочитаю поговорить о них с вами.
   – Видно, вам очень нужны деньги, бедняжка, раз вы думаете о таких вещах; вы так мало ценили прозу господина Мазарини. Кроме того, – холодно продолжал Арамис, – вам самой, вероятно, тяжело прибегать к этому средству. Жестокое средство!
   – Если бы я хотела сделать зло, а не добро, – сказала герцогиня де Шеврез, – я не стала бы обращаться к генералу ордена или к господину Фуке за пятьюстами тысячами ливров, которые мне нужны…
   – Пятьюстами тысячами ливров!
   – Не больше. Вы находите, что это много? Восстановление Дампьера обойдется не дешевле.
   – Да, сударыня.
   – Итак, я не стала бы обращаться к названным лицам, а отправилась бы к своему старому другу, вдовствующей королеве; письма ее супруга, синьора Мазарини, послужили бы мне рекомендацией. Я попросила бы у нее эту безделицу, сказав: «Ваше величество, я хочу иметь честь принять вас в Дампьере; позвольте мне восстановить Дампьер».
   Арамис не ответил ни слова.
   – О чем вы задумались? – спросила герцогиня.
   – Я складываю в уме, – произнес Арамис.
   – А господин Фуке вычитает. Я же пробую умножать. Какие мы все чудесные математики! Как хорошо могли бы мы столковаться.
   – Разрешите мне подумать, – попросил Арамис.
   – Нет… После такого вступления между людьми, подобными нам с вами, может быть сказано только «да» или «нет», и притом немедленно.
   «Это ловушка, – подумал епископ, – немыслимо, чтобы такая женщина была принята Анной Австрийской».
   – Ну и что же? – спросила герцогиня.
   – Я был бы очень удивлен, если бы в данный момент у господина Фуке нашлось пятьсот тысяч ливров.
   – Значит, не стоит об этом говорить, – усмехнулась герцогиня, – и Дампьер пусть сам восстанавливается, как хочет.
   – Неужели вы в таком стесненном положении?
   – Нет, я никогда не бываю в стесненном положении.
   – И королева, конечно, сделает для вас то, чего не в силах сделать суперинтендант.
   – О, конечно… Скажите, вы не желаете, чтобы я лично поговорила об этих письмах с господином Фуке?
   – Как вам будет угодно, герцогиня, но господин Фуке либо чувствует себя виновным, либо не чувствует. Если он чувствует, то он настолько горд, что не сознается; если же не чувствует за собой вины, эта угроза очень его обидит.
   – Вы всегда рассуждаете, как ангел.
   И герцогиня поднялась с места.
   – Итак, вы собираетесь донести на господина Фуке королеве? – заключил Арамис.
   – Донести?.. Какое мерзкое слово. Нет, я не стану доносить, дорогой друг; вы слишком хорошо знакомы с политикой, чтобы не знать, как совершаются подобные вещи. Я предложу свои услуги партии, враждебной господину Фуке. Вот и все.
   – Вы правы.
   – А в борьбе партий годится всякое оружие.
   – Конечно.
   – Когда у меня восстановятся добрые отношения с вдовствующей королевой, я могу стать очень опасной.
   – Это ваше право, герцогиня.
   – Я им воспользуюсь, мой милый.
   – Вам небезызвестно, что господин Фуке в прекрасных отношениях с испанским королем, герцогиня?
   – Я это предполагала.
   – Если вы поднимете борьбу партий, как вы выражаетесь, господин Фуке начнет с вами борьбу другого рода.
   – Что поделаешь!
   – Ведь он тоже вправе прибегнуть к этому оружию, как вы думаете?
   – Конечно.
   – И так как он хорош с испанским королем, он и воспользуется этой дружбой.
   – Вы хотите сказать, что он будет также в добрых отношениях с генералом ордена иезуитов, дорогой Арамис?
   – Это может случиться, герцогиня.
   – И тогда меня лишат пенсии, которую я получаю от иезуитов?
   – Боюсь, что лишат.
   – Как-нибудь выкрутимся. Разве после Ришелье, после Фронды, после изгнания герцогиня де Шеврез может чего-нибудь испугаться, дорогой мой?
   – Вы ведь знаете, что пенсия достигает сорока восьми тысяч ливров в год.
   – Увы! Знаю.
   – Кроме того, во время борьбы партий достанется также и друзьям неприятеля.
   – Вы хотите сказать, что пострадает бедняга Лек?
   – Почти наверное, герцогиня.
   – О, он получает только двенадцать тысяч ливров.
   – Да, но испанский король особа влиятельная; по наущению господина Фуке он может засадить господина Лека в крепость.
   – Я не очень боюсь этого, мой милый, потому что, примирившись с Анной Австрийской, я добьюсь, чтобы Франция потребовала освобождения Лека.
   – Допустим. Тогда вам будет угрожать другая опасность.
   – Какая же? – спросила герцогиня в притворном страхе.
   – Вы знаете, что человек, сделавшийся агентом ордена, не может так просто порвать с ним. Тайны, в которые он мог быть посвящен, не сны: они приносят несчастье человеку, узнавшему их.
   Герцогиня задумалась.
   – Это серьезнее, – проговорила она, – надо все взвесить.
   И, несмотря на полный мрак, Арамис почувствовал, как в его сердце вонзился, подобно раскаленному железу, горящий взгляд собеседницы.
   – Давайте подведем итоги, – сказал Арамис, который с этой минуты начал держаться настороже и сунул руку под камзол, где у него был спрятан стилет.
   – Вот именно, подведем итоги, добрые счеты создают добрых друзей?
   – Лишение вас пенсии…
   – Сорок восемь тысяч ливров да двенадцать тысяч ливров пенсии Лека составляют шестьдесят тысяч ливров; вы это хотите сказать, да?
   – Да, это самое. Я спрашиваю, чем вы их замените?
   – Пятьюстами тысячами ливров, которые я получу от королевы.
   – А может быть, и не получите.
   – Я знаю средство получить их, – бросила герцогиня.
   При этих словах Арамис насторожился. После этой оплошности герцогини Арамис был до такой степени начеку, что то и дело одерживал верх, а его противница теряла преимущество.
   – Хорошо, я допускаю, что вы получите эти деньги, – продолжал он, все же вы много потеряете: вы будете получать по сто тысяч франков пенсии вместо шестидесяти тысяч ливров в продолжение десяти лет.
   – Нет, эти убытки я буду терпеть только во время министерства господина Фуке, а оно продлится не более двух месяцев.
   – Вот как! – воскликнул Арамис.
   – Видите, как я откровенна.
   – Благодарю вас, герцогиня. Но напрасно вы полагаете, что после падения господина Фуке орден будет снова выплачивать вам пенсию.
   – Я знаю средство заставить орден быть щедрым точно так же, как знаю средство заставить вдовствующую королеву раскошелиться.
   – В таком случае, герцогиня, нам всем приходится опустить флаг перед вами. Победа за вами, триумф за вами! Будьте милостивы, прошу вас. Трубите отбой!
   – Как можете вы, – продолжала герцогиня, не обратив внимания на иронию Арамиса, – остановиться перед несчастными пятьюстами тысячами ливров, когда дело идет об избавлении вашего друга… простите, вашего покровителя от неприятностей, причиняемых борьбою партии.
   – Вот почему, герцогиня: после получения вами пятисот тысяч ливров господин де Лек потребует своей доли, тоже в пятьсот тысяч ливров, не правда ли? А после вас и господина де Лека наступит очередь и ваших детей, ваших бедняков и мало ли чья еще, тогда как письма, как бы они ни компрометировали, не стоят трех или четырех миллионов. Ей-богу, герцогиня, брильянтовые подвески французской королевы были дороже этих лоскутков бумаги, и все же они не стоили и четверти того, что вы спрашиваете!
   – Вы правы, вы правы; но купец запрашивает за свой товар, сколько ему угодно. Покупатель волен взять или отказаться.
   – Хотите, герцогиня, я вам открою, почему я не куплю ваших писем?
   – Скажите.
   – Ваши письма Мазарини подложны.
   – Полно!
   – Конечно. Ведь было бы по меньшей мере странно, если бы вы продолжали вести с кардиналом интимную переписку после того, как он поссорил вас с королевой, это пахло бы страстью, шпионажем… ей-богу, не решаюсь произнести нужного слова.
   – Не стесняйтесь.
   – Угодничаньем.
   – Все это верно; но верно также и то, что написано в письмах.
   – Клянусь вам, герцогиня, эти письма не принесут вам никакой пользы при обращении к королеве.
   – Принесут, будьте уверены.
   «Пой, птичка, пой! – подумал Арамис. – Шипи, змея».
   Но герцогиня уже направилась к двери.
   Арамис готовил для нее сюрприз… Проклятье, которое бросает побежденный, идущий за колесницей триумфатора.
   Он позвонил. В гостиную внесли свечи, ярко осветившие поблекшее лицо герцогини. Долгим ироническим взглядом посмотрел Арамис на бледные, иссохшие щеки, на глаза, горевшие под воспаленными веками, на тонкие губы, старательно закрывавшие черные и редкие зубы.
   Он умышленно выставил вперед стройную ногу, грациозно нагнул гордую голову и улыбнулся, чтобы показать блестевшие при свете зубы. Постаревшая кокетка поняла его замысел: она стояла как раз против зеркала, которое благодаря контрасту убийственно резко подчеркнуло дряхлость, так заботливо скрываемую ею.
   Неровной и тяжелой походкой она поспешно удалилась, даже не ответив на поклон Арамиса, который был сделан им с гибкостью и грацией былого мушкетера. Поклонившись, Арамис, как зефир, скользнул по паркету, чтобы проводить ее.
   Герцогиня де Шеврез подала знак своему рослому лакею, вооруженному мушкетом, и покинула дом, где такие нежные друзья не могли столковаться, потому что слишком хорошо поняли друг друга.

ТОМ III

ЧАСТЬ V

Глава 1.
ТУТ СТАНОВИТСЯ ОЧЕВИДНЫМ, ЧТО ЕСЛИ НЕЛЬЗЯ СТОРГОВАТЬСЯ С ОДНИМ, ТО НИЧТО НЕ МЕШАЕТ СТОРГОВАТЬСЯ С ДРУГИМ

   Арамис угадал: выйдя из отеля на площади Бодуайе, герцогиня де Шеврез приказала ехать домой.
   Она, несомненно, боялась, что за нею следят, и хотела таким способом отвести от себя подозрения. Однако возвратившись к себе и удостоверившись, что никто за нею не следит, она велела открыть калитку в саду, выходившую в переулок, и отправилась на улицу Круа-де-Пти-Шан, где жил Кольбер.
   Мы сказали, что наступил вечер, – правильнее сказать, наступила ночь, и притом непроглядная. Притихший Париж обволакивал снисходительной тьмой и знатную герцогиню, плетущую свою политическую интригу, и безвестную горожанку, которая, запоздав после ужина в городе, под руку со своим любовником возвращалась под супружеский кров самой длинной дорогой. Г-жа де Шеврез достаточно привыкла к тому, что можно назвать «ночною политикой», и ей было отлично известно, что министры никогда не запираются долго у себя дома от молодых и прелестных женщин, страшащихся пыли служебных канцелярий, а также от пожилых и многоопытных дам, страшащихся нескромного эха министерств.
   У подъезда герцогиню встретил лакей, и, по правде сказать, встретил довольно плохо. Рассмотрев посетительницу, он даже позволил себе заметить, что в такой час и в таком возрасте не пристало отрывать г-на Кольбера от трудов, которым он предается перед отходом ко сну.
   Но герцогиня де Шеврез, не выказав слова, написала на листке, вырванном из записной книжки, свое имя – громкое имя, не раз неприятно поражавшее слух Людовика XIII и великого кардинала.
   Она написала это имя крупным и небрежным почерком, обычным тогда среди знати, сложила бумагу особым, ей одной свойственным образом и вручила ее лакею без единого слова, но с таким величавым видом, что этот прожженный плут, умевший чуять господ на расстоянии, узнал в ней знатную даму, опустил голову и побежал с докладом к Кольберу.
   Можно не добавлять, что, вскрыв записку, министр не удержался от легкого восклицания, и этого восклицания лакею было достаточно, чтобы понять, насколько серьезно следует отнестись к таинственной гостье: он пустился бегом за герцогиней.
   Она с некоторым трудом поднялась на второй этаж красивого нового дома, задержалась на мгновение на площадке, чтобы отдышаться, и вошла к Кольберу, который сам распахнул перед ней двери.
   Герцогиня остановилась на пороге, чтобы получше рассмотреть того, с кем ей предстояло вести дело. Тяжелая, крупная голова, густые брови, неприветливое лицо, как бы придавленное ермолкой, похожей на те, какие носят священники, – все это с первого взгляда внушило ей мысль, что переговоры не составят труда и что вместе с тем спор о той или иной частности будет лишен всякого интереса, ибо такая грубая натура должна быть, по-видимому, мало чувствительной к утонченной мести и к ненасытному честолюбию.
   Но когда герцогиня пригляделась внимательней к его маленьким, черным, пронизывающим насквозь глазам, к продольным складкам на его суровом выпуклом лбу, к едва приметному подергиванию губ, которые лишь на крайне поверхностных наблюдателей производили впечатление добродушия, она переменила свое мнение о Кольбере и подумала: «Вот тот, кого я искала».
   – Чему обязан я честью вашего посещения, сударыня? – спросил интендант финансов.
   – Причина всему – нужда, сударь, нужда, которую я имею в вас, а вы во мне.
   – Счастлив, сударыня, выслушать первую часть вашей фразы; что же до второй ее части…
   Госпожа де Шеврез села в кресло, которое ей пододвинул Кольбер.
   – Господин Кольбер, ведь вы интендант финансов?
   – Да, сударыня.
   – И вы хотели бы стать суперинтендантом, не так ли?
   – Сударыня!
   – Не отрицайте: это затянет наш разговор и ни к чему больше не поведет; это бессмысленно.
   – Но, сударыня, несмотря на мое искреннее желание доставить вам удовольствие, несмотря на учтивость, которую я обязан проявлять к даме вашего положения, ничто не могло бы заставить меня признаться, будто я стараюсь сесть на место моего начальника.
   – Я вовсе не говорила о том, что вы хотите «сесть на место своего начальника», сударь. Разве что я нечаянно произнесла эти слова. Не думаю, впрочем. Слово «заменить» звучит менее жестко и грамматически здесь уместнее, как говаривал господин Вуатюр. Итак, я утверждаю, что вы хотели бы заменить господина Фуке.
   – Но фортуна господина Фуке, сударыня, устоит перед любым испытанием.
   Суперинтендант – это Колосс Родосский нашего века; корабли проплывают у него под ногами, но они даже не задевают его.
   – Я бы тоже охотно воспользовалась этим сравнением. Да, господин Фуке играет роль Колосса Родосского; но мне помнится, я слыхала, как рассказывал господин Конрар… кажется, академик… что, когда Колосс Родосский упал, купец, который свалил его… простой купец, господин Кольбер… нагрузил его обломками четыре сотни верблюдов. Купец! А ведь ему далеко до интенданта финансов.
   – Сударыня, могу вас уверить, что я никогда не свалю господина Фуке.
   – Ну, господин Кольбер, раз вы упорствуете и продолжаете изображать чувствительность, как будто не зная, что меня зовут госпожой де Шеврез и что я стара, иначе говоря, что вы имеете дело с женщиной, которая была политической противницей кардинала Ришелье и у которой не остается времени, чтобы терять его попусту, – раз вы допускаете подобную неосмотрительность, я найду людей более проницательных и более заинтересованных в том, чтобы добиться удачи.
   – В чем же, сударыня, в чем?
   – Вы заставляете меня быть очень низкого мнения а нынешних людях, сударь. Клянусь вам, если бы в мое время какая-нибудь женщина явилась к господину де Сен-Мару, который, впрочем, не был семи пядей во лбу, клянусь, если б она сказала о кардинале все то, что я только что сказала вам о господине Фуке, господин де Сен-Мар уже ковал бы железо.
   – Но бумаге немножко снисходительнее, сударыня.
   – Значит, вы согласны заменить господина Фуке?
   – Если король уволит господина Фуке, разумеется.
   – Снова вы говорите лишнее. Ясно, что раз вы еще не добились его отставки, значит, вы не могли этого сделать. Поэтому я была бы круглою дурой, если б, идя сюда, не принесла с собою, того, чего вам не хватает.
   – Я в отчаянии, что вынужден упорно стоять на своем, – сказал Кольбер после молчания, которое дало возможность герцогине оценить всю его скрытность – но я должна поставить вас в известность, сударыня, что вот уже добрых шесть лет на господина Фуке поступает донос за доносом, а положение суперинтенданта нисколько не поколеблено.
   – Всему свое время, господин Кольбер; разоблачавшие господина Фуке не носили имени де Шеврез и не имели в своем распоряжении доказательств, равноценных шести письмам кардинала Мазарини, неопровержимо устанавливающим правонарушение, которое я имею в виду.
   – Правонарушение?
   – Преступление, если это слово вам более по душе.
   – Преступление? Совершенное господином Фуке?
   – Вот именно… Странно, господин Кольбер, странно: у вас обычно такое холодное и непроницаемое лицо, а сейчас, я вижу, вы прямо сияете.
   – Преступление?
   – Я в восторге, что это произвело на вас впечатление.
   – О, сударыня, ведь это слово заключает в себе столь многое!
   – Оно заключает в себе приказ о суперинтендантстве для вас и приказ об изгнании для господина Фуке.
   – Простите меня, герцогиня: почти невозможно, чтобы господин Фуке подвергся изгнанию; а опала – это уж слишком!
   – О, я знаю, что говорю, – холодно продолжала г-жа де Шеврез. – Я живу не так уж далеко от Парижа, чтобы не знать, что здесь творится. Король не любит господина Фуке и охотно погубит его, если ему дадут к этому повод.
   – Надо, однако, чтобы повод был подобающим.
   – Мой повод вполне подобающий. Поэтому-то я и оцениваю его в пятьсот тысяч ливров.
   – Что это значит? – спросил Кольбер.
   – Я хочу сказать, сударь, что, имея в руках этот повод, и передам его в ваши руки только в обмен на пятьсот тысяч ливров.
   – Отлично, герцогиня; я понимаю. Но поскольку вы назначили продажную цену, ознакомьте меня с вашим товаром.
   – О, – это не составит труда; шесть писем кардинала Мазарини, как я сказала; автографы эти, конечно, не стоили б таких денег, если б они не устанавливали с полною очевидностью, что господин Фуке присвоил крупные казенные суммы.
   – С полною очевидностью? – спросил Кольбер, и глаза его радостно заблистали.
   – С полною очевидностью. Не хотите ли прочитать эти письма?
   – Всей душой! Само собой, копии?
   – Само собой, копии.
   Герцогиня навлекла спрятанный у нее на груди небольшой сверток, слегка примятый ее бархатным корсажем.
   – Читайте, – подала она бумаги.
   Кольбер жадно набросился на них.
   – Чудесно! – сказал он, закончив чтение.
   – Достаточно ясно, не правда ли?
   – Да, герцогиня, да; значит, кардинал Мазарини передал деньги господину Фуке, а господин Фуке оставил их у себя; но какие, собственно, деньги имеются тут в виду?
   – В том-то и дело! Впрочем, если мы договоримся, я присоединю к этим шести еще седьмое письмо, которое окончательно осведомит вас обо всем.
   Кольбер размышлял.
   – А подлинники?
   – Бесполезный вопрос. Это все равно, как если бы, господин Кольбер, я спросила у вас, будут ли полными или пустыми мешочки с золотыми монетами, которые вы мне вручите.
   – Прекрасно, герцогиня.
   – Значит, сделка заключена?
   – Нет еще.
   – Как же так?
   – Есть одна вещь, о которой ни вы, ни я не подумали.
   – Назовите ее.
   – При всех обстоятельствах господина Фуке может погубить только процесс.
   – Да.
   – И публичный скандал.
   – Да. Ну так что же?
   – А то, что ни процесса, ни скандала не будет.
   – Почему же?
   – Потому, что дело идет о генеральном прокуроре парламента; потому, что у нас во Франции все, решительно все: администрация, армия, юстиция, торговля, – все связано цепью взаимного благожелательства, которое зовется корпоративным духом. Поэтому, сударыня, парламент никогда не потерпит, чтобы его глава был отдан под суд. И если бы это случилось, даже по приказанию короля, парламент никогда не осудит своего генерального прокурора.
   – По правде сказать, господин Кольбер, это меня не касается.
   – Я знаю, сударыня. Но меня-то это, конечно, касается и снижает цену того, что вы принесли. К чему мне доказательства преступления, если оно не подлежит наказанию?
   – Но если на Фуке падут подозрения, то и в этом случае он будет отстранен от обязанностей суперинтенданта.
   – Велика важность! – воскликнул Кольбер, и его мрачное лицо как-то вдруг осветилось выражением ненависти и мести.
   – Ах, господин Кольбер, простите меня, – заметила герцогиня, – я не знала, что вы столь впечатлительны. Хорошо, превосходно. Но раз вам мало того, что у меня есть, прекратим разговор.
   – Нет, сударыня, продолжим его. Но поскольку цена товара упала, ограничьте и вы свои притязания.
   – Вы торгуетесь?
   – Это необходимо всякому, кто хочет честно платить.
   – Сколько же вы предлагаете?
   – Двести тысяч ливров.
   Герцогиня рассмеялась ему в лицо, но затем внезапно сказала:
   – Подождите.
   – Вы соглашаетесь?
   – Нет, не совсем. Но у меня есть еще одна комбинация.
   – Говорите.
   – Вы даете мне триста тысяч ливров.
   – Нет, нет!
   – Соглашайтесь или нет, как угодно… И это не все.
   – Еще что-нибудь? Вы становитесь невозможною, герцогиня!
   – Вовсе нет, я больше не прошу у вас денег.
   – Чего же вы хотите?
   – Услуги. Вы знаете, что я всегда была нежно привязана к королеве.
   – И…
   – И… я хочу повидаться с ее величеством.
   – С королевой?
   – Да, господин Кольбер, с королевой, которая мне больше не друг, это верно, и уже давно мне не друг, но может снова сделаться другом, если мне предоставят соответствующую возможность.
   – Ее величество, герцогиня, никого больше не принимает. Вам известно, что приступы ее болезни повторяются все чаще и чаще.
   – Вот потому-то я и должна повидать королеву. Представьте себе, что у нас во Фландрии заболевания подобного рода – вещь очень частая.
   – Рак? Страшная, неизлечимая, роковая болезнь.
   – Не верьте этому, господин Кольбер. Фламандский крестьянин – человек первобытный. У него не жена, а рабыня.
   – Что же из этого?
   – Пока он покуривает свою вечную трубку, жена работает: она черпает из колодца воду, она нагружает мула или осла, она таскает на себе тяжести. Так как она не жалеет себя, то постоянно наносит себе ушибы. К тому же ей частенько достаются побои. А рак происходит от телесного повреждения.
   – Это верно.
   – Фламандки, однако, не умирают от этого. Когда их страдания становятся им окончательно невмоготу, они находят лекарство. И бегинки в Брюгге изумительно лечат эту болезнь. У них есть целебные воды, настойки, втирания: они дают больной бутылку с водой и свечу и, продавая свои товары, приносят доход духовенству и вместе с тем служат богу. Ее величество выздоровеет и поставит столько свечей, сколько найдет для себя подобающим. Вы видите, господин Кольбер, что помешать моему свиданию с королевой – это почти то же, что цареубийство.
   – Герцогиня, вы слишком умная женщина, вы сбиваете меня с толку. Я догадываюсь, однако, что ваша великая любовь к королеве объясняется и кое-какой личной выгодой, которую вы рассчитываете извлечь из свидания с нею.
   – Разве я стремлюсь утаить это? Вы, кажется, сказали: кое-какую выгоду? Знайте же, что не кое-какую, а очень большую выгоду, и я вам докажу это в немногих словах. Если вы введете меня к ее величеству королеве, мне будет довольно тех трехсот тысяч, которые я потребовала у вас; если же вы мне в этом откажете, я оставляю у себя письма и отдаю их только в случае немедленной выплаты пятисот тысяч.
   С этими словами герцогиня решительно встала, оставив Кольбера в неприятном раздумье. Продолжать торговаться было немыслимо; прекратить торг – значило потерять бесконечно много.
   – Сударыня, – поклонился он, – я буду иметь удовольствие выплатить вам сто тысяч экю.