Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – Подойдите ближе, господин Гризар, – попросил францисканец доктора, – нельзя терять ни минуты; ощупайте меня, выслушайте, осмотрите и поставьте диагноз.
   – Наш хозяин, – отвечал врач, – сказал мне, что я имею честь оказывать помощь члену нашего общества.
   – Да, члену общества, – подтвердил францисканец. – Итак, скажите правду: я чувствую себя очень плохо; мне кажется, что я умираю.
   Доктор взял руку монаха и пощупал его пульс.
   – О! – сказал он. – Опасная лихорадка.
   – Что вы называете опасной лихорадкой? – спросил больной, властно смотря на врача.
   – Члену первого или второго года я сказал бы: неизлечимая лихорадка, – ответил доктор, вопросительно посмотрев монаху в глаза.
   – А мне? – перебил францисканец.
   Врач колебался.
   – Посмотрите на мои седины, на мой лоб, изборожденный мыслями, – продолжал монах, – взгляните на мои морщины, по которым я веду счет перенесенным испытаниям; я иезуит одиннадцатого года, господин Гризар.
   Врач вздрогнул.
   Действительно, иезуиты одиннадцатого года были посвящены во все дела ордена, это были люди, для которых наука не содержит больше тайн, общество – преград, повиновение – границ.
   – Итак, – почтительно поклонился Гризар, – я нахожусь перед лицом магистра?
   – Да, и действуйте сообразно с этим.
   – И вам угодно знать?..
   – Мое действительное положение.
   – В таком случае, – сказал врач, – я скажу, что у вас воспаление мозга, другими словами – острый менингит, дошедший до высшей точки.
   – Значит, нет надежды, не правда ли? – спросил францисканец.
   – Я этого не утверждаю, – отвечал доктор, – однако, принимая во внимание возбуждение мозга, короткое дыхание, учащенный пульс, лихорадочный жар, пожирающий вас…
   – От которого я уже три раза терял сегодня сознание, – перебил францисканец.
   – Вот поэтому я считаю ваше состояние опасным. Но почему вы не остановились по дороге?
   – Меня здесь ждали, и я должен был приехать.
   – Хотя бы пришлось заплатить жизнью?
   – Даже ценой жизни.
   – В таком случае, принимая во внимание все эти симптомы, я скажу, что положение почти безнадежно.
   Францисканец криво улыбнулся.
   – То, что вы сказали, было бы, может быть, вполне достаточно даже для иезуита одиннадцатого года, но для меня этого слишком мало, и я имею право требовать большего. Говорите правду, будьте откровенны, как если бы вы говорили перед лицом самого бога. К тому же я уже послал за духовником.
   – О, я все же надеюсь, – пробормотал доктор.
   – Отвечайте, – приказал больной, величественным жестом показывая на золотое кольцо, печать которого до тех пор была обращена внутрь, – на ней был выгравирован знак общества Иисуса.
   Гризар вскрикнул:
   – Генерал!
   – Тише, – попросил францисканец, – теперь вы понимаете, что вам нужно сказать все.
   – Монсеньер, монсеньер, зовите духовника, – прошептал Гризар, – потому что через два часа, когда повторится приступ лихорадки, у вас начнется бред, и вы скончаетесь во время пароксизма.
   – Хорошо, – сказал больной, на мгновение нахмурив брови, – значит, в моем распоряжении еще два часа?
   – Да, если вы примете лекарство, которое я вам пришлю.
   – И лекарство даст мне два часа?
   – Два часа.
   – Я приму его, будь оно хоть ядом, потому что эти два часа нужны не только для меня, но и для славы ордена.
   – О, какая потеря! – прошептал доктор. – Какая катастрофа для нас!
   – Потеря одного человека, не больше, – отвечал францисканец. – И господь позаботится о том, чтобы бедный монах, покидающий вас, нашел достойного преемника. Прощайте, господин Гризар; это уже господня милость, что я встретил вас. Врач, не причастный к нашей святой конгрегации, не сказал бы мне правды о моем состоянии, а рассчитывая еще на несколько дней жизни, я не принял бы необходимых предосторожностей. Вы – ученый, господин Гризар, это делает честь всем нам; мне было бы неприятно видеть, что один из членов нашего ордена в своем деле посредственность.
   Прощайте, господин Гризар, прощайте, пришлите мне поскорее ваше лекарство.
   – Благословите меня, по крайней мере, монсеньер!
   – Мысленно – да… Ступайте… Мысленно, повторяю вам… Animo, господин Гризар… virbus impossibile ²¹.
   И он снова повалился в кресло, почти потеряв сознание.
   Доктор Гризар колебался, не зная, что предпринять: оказать ли ему немедленную помощь или же бежать и приготовить обещанное лекарство Он, очевидно, решил приготовить лекарство, так как поспешно вышел из комнаты и скрылся на лестнице.

Глава 34.
ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТАЙНА

   Через несколько минут после ухода доктора Гризара пришел духовник.
   Едва он переступил порог, как францисканец вперил в него пристальный взгляд. Потом, покачав головой, прошептал.
   – Это нищий духом, и я надеюсь, что господь простит меня, если я умру, не прибегая к помощи этого воплощенного убожества.
   Со своей стороны, духовник смотрел на умирающего с изумлением, почти с ужасом. Он никогда не видел, чтобы готовые закрыться глаза пылали таким огнем; никогда не замечал, чтобы готовый угаснуть взгляд был так страшен.
   Францисканец сделал быстрое и повелительное движение рукой.
   – Садитесь, отец мой, – сказал он, – и выслушайте меня.
   Иезуит-духовник, хороший пастырь, простой и наивный новичок в ордене, которому из всех тайн общества Иисуса была известна только церемония посвящения, подчинился этому странному исповедующемуся.
   – В этой гостинице живет несколько человек, – проговорил францисканец.
   – Я думал, – удивился иезуит, – что меня позвали сюда для исповеди.
   Разве это исповедь?
   – Зачем этот вопрос?
   – Чтобы знать, должен ли я хранить в тайне ваши слова.
   – Мои слова часть исповеди; я доверяю их вам, как духовнику.
   – Хорошо, – сказал священник, садясь в то кресло, которое только что с большим трудом покинул францисканец, перешедший на кровать.
   Францисканец продолжал:
   – Я сказал вам, что в этой гостинице есть несколько человек.
   – Я слышал.
   – Всех постояльцев должно быть восемь.
   Иезуит кивнул в знак того, что он все понял.
   – Первый, с кем я хочу поговорить, – распорядился умирающий, – это немец из Вены, по фамилии барон фон Востпур. Сделайте мне одолжение, подойдите к нему и скажите, что тот, кого он ждал, приехал.
   Духовник с изумлением посмотрел на кающегося: исповедь казалась ему странной.
   – Повинуйтесь! – произнес францисканец суровым тоном, не допускавшим возражения.
   Добрый иезуит покорно встал и вышел из комнаты.
   Как только иезуит ушел, францисканец снова взял бумаги, которые ему пришлось отложить из-за приступа лихорадки.
   – Барон фон Востпур, – заметил он, – честолюбив, глуп, ограничен.
   Он сложил бумаги и спрятал их под подушку.
   В конце коридора послышались быстрые шаги. Духовник вернулся в сопровождении барона фон Востпура, который так высоко задирал голову, точно хотел пробить по – толок пером своей шляпы. При виде францисканца с мрачным взором и простого убранства комнаты немец спросил:
   – Кто зовет меня?
   – Я! – отвечал францисканец.
   Потом, обращаясь к духовнику, прибавил:
   – Добрый отец, оставьте нас одних на несколько минут; когда барон выйдет, вы вернетесь.
   Иезуит вышел и, должно быть, воспользовался случаем, чтобы расспросить хозяина насчет этой странной исповеди и этого монаха, обращавшегося с духовником, как с камердинером.
   Барон подошел к кровати и хотел заговорить, но францисканец сделал ему знак хранить молчание.
   – Каждая минута драгоценна, – быстро начал больной. – Вы сюда приехали, чтобы участвовать в состязании, не правда ли?
   – Да, отец мой.
   – Вы надеетесь, что вас выберут генералом?
   – Надеюсь.
   – А вы знаете, какие условия необходимы для достижения этой высшей степени, делающей человека господином королей, равным папе?
   – Кто вы такой, – спросил барон, – чтобы подвергать меня этому допросу?
   – Я тот, кого вы ждете.
   – Главный избиратель?
   – Я уже выбран.
   – Вы…
   Францисканец не дал ему договорить; он протянул свою исхудалую руку: на ней блестел перстень, знак генеральской степени.
   Барон попятился от изумления, потом поклонился с глубоким почтением и сказал:
   – Как, вы здесь, монсеньер? В этой бедной комнате, на этой убогой постели, и вы избираете будущего генерала, то есть вашего преемника?
   – Не беспокойтесь об этом, сударь; исполните поскорее главное условие, то есть сообщите ордену такую важную государственную тайну, благодаря которой один из первых дворов Европы навсегда попал бы при вашем посредстве в феодальную зависимость от ордена. Скажите же, вы добыли эту тайну, как вы утверждали в вашем прошении, поданном в Большой Совет?
   – Монсеньер…
   – Впрочем, начнем по порядку… Вы действительно барон фон Востпур?
   – Да, монсеньер.
   – Это ваше письмо?
   Генерал иезуитов вынул из связки одну бумагу и подал ее барону.
   Барон взглянул на нее и сделал утвердительный знак:
   – Да, монсеньер, это мое письмо.
   – И вы можете показать мне ответ секретаря Большого Совета?
   – Вот он, монсеньер.
   Барон протянул францисканцу письмо со следующим простым адресом:
 
    «Его превосходительству барону фон Востпур».
 
   В нем содержалась одна только фраза:
 
    «Между пятнадцатым и двадцать вторым мая, Фонтенбло, гостиница „Красивый павлин“.
    А. М. D. G.
    ²²+++
 
   – Хорошо, – кивнул францисканец, – все в порядке, говорите.
   – У меня отряд, состоящий из пятидесяти тысяч человек; все офицеры подкуплены. Я стою лагерем на Дунае. В четыре дня я могу свергнуть с престола императора, который, как вы знаете, противится распространению нашего ордена, и заместить его принцем из его рода, которого мне укажет орден.
   Францисканец слушал, не подавая признаков жизни.
   – Это все? – спросил он.
   – В мои планы входит европейская революция, – добавил барон.
   – Хорошо, господин Востпур. Вы получите ответ; возвращайтесь к себе и через четверть часа уезжайте из Фонтенбло.
   Барон вышел, пятясь назад, с таким подобострастным видом, точно он откланивался самому императору, которого собирался предать.
   – Это не тайна, – прошептал францисканец, – это заговор… Впрочем, прибавил он после минутного размышления, – будущность Европы теперь не зависит от австрийского двора.
   И красным карандашом, который был у него в руке, он вычеркнул из списка имя барона фон Востпура.
   – Теперь очередь кардинала, – продолжал он, – со стороны Испании мы имеем, конечно, нечто более серьезное.
   Подняв глаза, он увидел духовника, который, как школьник, покорно ждал его распоряжений.
   – А-а! – сказал он, заметив эту покорность. – Выговорили с хозяином?
   – Да, монсеньер, и с врачом.
   – С Гризаром?
   – Да.
   – Значит, он вернулся?
   – Он ждет с обещанным лекарством.
   – Хорошо, если понадобится, я позову его; теперь вы понимаете всю важность моей исповеди, не правда ли?
   – Да, монсеньер.
   – В таком случае пригласите испанского кардинала Херебиа. И поскорее.
   Так как вы теперь знаете, в чем дело, то на этот раз останетесь здесь, потому что по временам мне делается дурно.
   – Не позвать ли доктора?
   – Нет еще, подождите… Только испанского кардинала… Ступайте!
   Через пять минут вошел кардинал, бледный и встревоженный.
   – Мне сказали, монсеньер… – пролепетал кардинал.
   – К делу, – глухим голосом произнес францисканец.
   И он показал кардиналу письмо, которое тот написал в Большой Совет.
   – Это ваш почерк? – спросил он.
   – Да, но…
   – А ваше приглашение?
   Кардинал колебался с ответом. Его пурпур был возмущен власяницей бедного францисканца.
   Умирающий протянул руку и показал кольцо. Кольцо произвело свое действие, которое было тем сильнее, чем выше был ранг того лица, к которому обращался францисканец.
   – Тайну, тайну, скорее! – потребовал больной. Говоря это, он опирался на руку своего духовника.
   – Coras isti? ²³– с беспокойством спросил кардинал.
   – Говорите по-испански, – приказал францисканец, проявляя самое живое внимание.
   – Вам известно, монсеньер, – продолжал по-кастильски кардинал, – что, согласно условиям брака инфанты с королем французским, упомянутая инфанта, так же как и король Людовик, отказалась от всяких притязаний на владения испанской короны?
   Францисканец кивнул утвердительно.
   – Отсюда следует, – излагал кардинал, – что мир и союз между двумя королевствами зависит от соблюдения этой статьи договора.
   Францисканец снова кивнул.
   – Не только Франция и Испания, – сказал кардинал, – но и вся Европа будет потрясена, если одна из сторон нарушит договор.
   Снова утвердительный знак со стороны больного.
   – Таким образом, – заключил кардинал, – человек, способный предвидеть события и ясно различать то, что лишь как туманное видение мелькает в сознании обычных людей, то есть мысль о грядущих благах или бедствиях, такой человек предохранит мир от величайшей катастрофы. Можно будет обратить на пользу ордена события, угаданные тем человеком, который их подготовляет.
   – Pronto! Pronto! ²⁴– торопил его францисканец, бледнея все более.
   Кардинал наклонился к самому уху умирающего.
   – Монсеньер, – сказал он, – мне известно, что французский король решил при первом же предлоге, каковым может послужить, например, смерть испанского короля или же брата инфанты, с оружием в руках потребовать от лица Франции наследства, и в моем распоряжении есть подробно разработанный политический план Людовика Четырнадцатого на этот счет.
   – Где этот план? – спросил францисканец.
   – Вот он, – ответил кардинал.
   – Чьей рукой он написан?
   – Моей.
   – Это все, что вы хотели сообщить?
   – Мне кажется, монсеньер, я сообщил достаточно, – отвечал кардинал.
   – Это правда, вы оказали ордену большую услугу. Но каким путем вы раздобыли эти подробности, с помощью которых вы составили этот план?
   – Слуги французского короля у меня на жалованье и передают мне обрывки бумаг, уцелевших в камине.
   – Вы очень изобретательны, – прошептал францисканец, пробуя улыбнуться. – Господин кардинал, через четверть часа вы покинете эту гостиницу; ответ будет вам послан. Ступайте!
   Кардинал удалился.
   – Позовите ко мне Гризара и разыщите венецианца Марини, – сказал больной.
   Духовник повиновался, а францисканец тем временем вынул свои бумаги и, вместо того чтобы вычеркнуть имя кардинала, как он сделал это по отношению к барону, поставил возле него крестик. Затем, выбившись из сил, упал на кровать и прошептал имя доктора Гризара. Очнувшись, больной выпил половину лекарства, которое ему подал доктор; венецианец и духовник стояли подле двери.
   Венецианец выполнил те же формальности, что и два его конкурента; так же, как и они, проявил нерешительность при виде двух посторонних, но, успокоенный приказанием генерала, открыл ему, что папа, встревоженный могуществом ордена, задумал провести полное изгнание иезуитов и старается заручиться для этой цели помощью европейских дворов. Он перечислил союзников папы и рассказал о предполагаемых мерах для выполнения этого плана, он также назвал тот остров Архипелага, куда после ареста предполагалось сослать двух кардиналов, адептов одиннадцатого года, следовательно, высших чинов ордена, вместе с тридцатью двумя наиболее видными римскими иезуитами.
   Францисканец поблагодарил синьора Марпни. Разоблачение папского плана оказывало немалую услугу ордену. После этого венецианец получил приказание уехать через четверть часа и вышел из комнаты сияющий, как если бы перстень – символ первенства – уже был надет на его палец.
   Однако, когда он удалился, францисканец шептал, лежа на кровати:
   – Все эти люди – шпионы или же сбиры; ни один из них не годится в генералы; все они пооткрывали заговоры, никто не выведал тайны. Но не с помощью разрушения, войны, насилия следует управлять обществом Иисуса, нет – путем таинственного влияния, которое дает человеку моральное превосходство. Нет, преемник не найден, и в довершение несчастья господь поразил меня, я умираю. О, неужели общество рушится вместе с моей смертью, за неимением поддерживающей колонны? Неужели подстерегающая меня смерть положит конец ордену? Десять лет моей жизни навсегда упрочили бы его существование, потому что с воцарением нового короля перед орденом открываются самые блестящие перспективы.
   Францисканец произнес эти слова частью мысленно, частью вслух, и молодой иезуит с ужасом слушал его, как слушают горячечный бред, между тем как более просвещенный Гризар жадно впивал эти речи, точно откровение из неведомого ему мира, куда заглядывал его взор, но не в силах была коснуться его рука.
   Вдруг францисканец приподнялся.
   – Закончим, – сказал он, – смерть завладевает мной. О, еще недавно я думал умереть спокойно, я надеялся… Теперь же я в отчаянии, если только среди оставшихся… Гризар, Гризар, дайте мне прожить один только час!
   Гризар подошел к умирающему и дал ему проглотить несколько капель не лекарства, которое францисканец оставил недопитым, но жидкости из флакона, принесенного с собой.
   – Позовите шотландца, – потребовал францисканец, – позовите бременского купца. Скорее, скорее! Иисус, я умираю… задыхаюсь!
   Духовник побежал, за помощью, точно существовала человеческая сила, которая могла бы отвратить руку смерти, уже занесенную над больным; но на пороге двери он встретил Арамиса. Тот, прижав к губам палец, точно статуя Гарпократа, бога молчания, взглядом заставил отступить его в глубину комнаты.
   Доктор и духовник переглянулись и сделали движение, как бы собираясь отстранить Арамиса. Но он двумя крестными знамениями, каждое на особый лад, пригвоздил их к месту.
   – Начальник, – прошептали они.
   Арамис медленно вошел в комнату, где умирающий боролся с первыми приступами агонии.
   Францисканец, – оттого ли, что эликсир произвел свое действие, оттого ли, что появление Арамиса придало ему силы, – напрягся и поднялся на кровати, с горящими глазами, полуоткрытым ртом и влажными от пота волосами.
   Арамис почувствовал в комнате удушливый запах; окна были закрыты, камин пылал; две желтые восковые свечи оплывали на медные подсвечники и еще больше нагревали воздух. Арамис открыл окно и, устремив на умирающего взгляд, полный понимания и уважения, сказал:
   – Монсеньер, прошу прощения за то, что вошел к вам без зова, но меня тревожит ваше состояние, и я боялся, что вы скончаетесь, не повидавшись со мной, так как в вашем списке я стою шестым.
   Умирающий вздрогнул и посмотрел на лист бумаги.
   – Значит, вы тот, кого когда-то звали Арамисом, а потом шевалье д'Эрбле? Значит, вы ваннский епископ?
   – Да, монсеньер.
   – Я вас знаю, я вас видел.
   – На последнем юбилее мы встречались у святого отца.
   – Ах да, вспомнил! И вы тоже находитесь в числе соискателей?
   – Монсеньер, я слышал, что ордену необходимо держать в своих руках важную государственную тайну, и, зная, что из скромности вы решили сложить с себя свои обязанности в пользу того, кто добудет эту тайну, я написал о своей готовности выступить соискателем, так как мне одному известна очень важная тайна.
   – Говорите, – сказал францисканец, – я готов выслушать вас и судить, насколько важна ваша тайна.
   – Монсеньер, та тайна, которую я буду иметь честь доверить вам, не может быть высказана вслух. Всякая мысль, вышедшая за пределы нашего сознания и получившая то или иное выражение, уже не принадлежит тому, кто ее породил. Слово может быть подхвачено внимательным и враждебным ухом; поэтому его не следует бросать случайно, иначе тайна перестает быть тайной.
   – Как же в таком случае вы предполагаете сообщить мне вашу тайну? спросил умирающий.
   Арамис знаком попросил доктора и духовника удалиться и подал францисканцу пакет в двойном конверте.
   – Но ведь написанные слова могут быть еще опаснее слов, сказанных вслух; как вы думаете? – спросил францисканец.
   – Нет, монсеньер, – отвечал Арамис, – потому что в этом конверте вы увидите знаки, понятные только вам и мне.
   Францисканец смотрел на Арамиса со все возрастающим изумлением.
   – Это, – продолжал Арамис, – тот шифр, который вы приняли в тысяча шестьсот пятьдесят пятом году и который мог бы разобрать лишь ваш покойный секретарь Жуан Жужан, если бы он вернулся с того света.
   – Вы, значит, знаете этот шифр?
   – Я сам дал его Жужану.
   И Арамис, почтительно поклонившись, направился к двери, точно собираясь уйти.
   Но жест францисканца и его зов удержали его.
   – Иисус, – воскликнул монах, – ecce homo! ²⁵.
   Затем, вторично прочитав бумагу, попросил:
   – Подойдите поскорее ко мне.
   Арамис подошел к францисканцу с тем же спокойным и почтительным видом.
   Францисканец, протянув руку, привлек его к себе.
   – Как и от кого вы могли узнать подобную тайну?
   – От госпожи де Шеврез, близкой подруги и доверенного лица королевы.
   – А госпожа де Шеврез?
   – Умерла.
   – А другие знали?
   – Только двое простолюдинов: мужчина и женщина.
   – Кто же они?
   – Они его воспитывали.
   – Что же с ними сталось?
   – Тоже умерли… тайна эта сжигает, как огонь.
   – Но вы ведь живы?
   – Никто не знает, что тайна в моих руках.
   – Давно?
   – Уже пятнадцать лет.
   – И вы хранили ее?
   – Я хотел жить.
   – А теперь дарите ее ордену, без честолюбия, не требуя вознаграждения?
   – Я дарю ее ордену, питая честолюбивые замыслы и не бескорыстно, отвечал Арамис, – потому что теперь, когда вы меня знаете, монсеньер, вы сделаете из меня, если останетесь живы, то, чем я могу, чем я должен быть.
   – Но так как я умираю, – воскликнул францисканец, – то я делаю тебя своим преемником… Возьми!
   И, сняв перстень, он надел его на палец Арамиса.
   Затем обратился к двум свидетелям этой сцены:
   – Подтвердите, когда понадобится, что я, больной телом, но в здравом уме, свободно и добровольно передал это кольцо – знак всемогущества монсеньеру д'Эрбле, епископу ваннскому, и что я назначаю его своим преемником. Я, смиренный грешник, готовый предстать перед богом, склоняюсь перед – ним первый, чтоб показать пример всем.
   И действительно, францисканец поклонился, а доктор и иезуит упали на колени. Арамис, побледнев не меньше умирающего, обвел взглядом всех актеров этой сцены. Удовлетворенное честолюбие приливало вместе с кровью к его сердцу.
   – Поспешим, – попросил францисканец, – меня гнетет, мне не дает покоя то, что я должен еще сделать! Я не успею выполнить задуманного.
   – Я выполню все, – обещал Арамис.
   – Хорошо.
   И, обращаясь к иезуиту и к доктору, францисканец добавил:
   – Оставьте нас одних.
   Те повиновались.
   – Этим знаком, – сказал он, – вы можете сдвинуть землю; этим знаком вы будете разрушать, этим знаком вы будете созидать: In hoc signo vinces! ²⁶Закройте дверь, – закончил францисканец, обращаясь к Арамису.
   Арамис запер дверь и вернулся к францисканцу.
   – Папа составил заговор против ордена, – сказал монах, – папа должен умереть.
   – Он умрет, – спокойно отвечал Арамис.
   – Орден должен семьсот тысяч ливров одному бременскому купцу по имени Бонштетт, который приехал сюда, прося в качестве гарантии моей подписи.
   – Ему будет уплачено, – обещал Арамис.
   – Шестеро мальтийских рыцарей – вот их имена, – благодаря болтливости одного иезуита одиннадцатого года узнали тайны, доверяемые только членам ордена, посвященным в третью степень; нужно узнать, как поступали эти люди с тем, что им было открыто, и не допустить дальнейшего разглашения.
   – Это будет сделано.
   – Троих опасных членов ордена нужно отправить в Тибет, чтобы они погибли там; они приговорены. Вот их имена.
   – Я приведу приговор в исполнение.
   – Наконец, в Антверпене живет одна дама, двоюродная внучка Равальяка; у нее есть бумаги, компрометирующие орден. В течение пятьдесят первого года ее семья получала пенсию в пятьдесят тысяч ливров. Пенсия – тяжелый расход; орден не богат… Выкупите бумаги за определенную сумму, а в случае отказа уничтожьте пенсию… не подвергая орден опасности.
   – Я обдумаю, – сказал Арамис.
   – На прошлой неделе в Лиссабонский порт должен был прийти корабль из Лимы; для виду он нагружен шоколадом, в действительности на нем золото.
   Каждый слиток прикрыт слоем шоколада. Это судно принадлежит ордену; оно стоит семнадцать миллионов ливров; потребуйте его: вот документы.
   – В какой порт велеть ему зайти?
   – В Байонну.
   – Если не помешает погода, он прибудет через три недели. Это все?
   Францисканец сделал утвердительный знак, потому что не мог больше говорить; кровь подступила ему к горлу и хлынула изо рта, из ноздрей и из глаз. Несчастный успел только пожать руку Арамису, затем в судороге упал с кровати на пол.
   Арамис приложил руку к его сердцу: сердце не билось. Нагнувшись, Арамис заметил, что один лоскуток бумаги, переданной им францисканцу, уцелел. Он взял его, сжег и позвал духовника и доктора.
   – Ваш кающийся предстал перед богом, – обратился он к духовнику, теперь он нуждается только в молитвах и обряде погребения. Идите приготовьте все нужное для самых скромных похорон, какие подобает бедному монаху… Ступайте!