Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – Которых вы взяли с собой из Пьерфона?
   – Нет, мне их подарил господин Фуке.
   – Дорогой Портос, нам не нужно пяти лошадей для двоих, к тому же у меня есть три лошади в Париже. Это составит восемь. Пожалуй, слишком много.
   – Это было бы не много, если бы здесь находились мои люди; но, увы, их нет!
   – Вы жалеете об этом?
   – Я жалею о Мушкетоне, Мушкетона мне недостает.
   – Чудное сердце, – сказал д'Артаньян, – но знаете что: оставьте ваших лошадей здесь, как вы оставили Мушкетона там.
   – Почему же?
   – Потому что впоследствии…
   – Ну?
   – Впоследствии, может быть, окажется лучше, что господин Фуке ничего не дарил вам.
   – Не понимаю, – отвечал Портос.
   – Вам незачем понимать.
   – Однако…
   – Потом я объясню вам все, Портос.
   – Тут какая-то политика, держу пари.
   – И самая тонкая.
   При слове политика Портос опустил голову; подумав с минуту, он продолжал:
   – Признаюсь вам, д'Артаньян, я не политик.
   – О да, я ведь отлично это знаю.
   – Никто этого не знает. Вы сами сказали мне это, храбрец из храбрецов.
   – Что я вам сказал, Портос?
   – Что на все свое время. Вы сказали мне это, и я узнал на опыте. Приходит пора, когда получаешь удары шпагой с меньшим удовольствием, чем в былое время.
   – Да, это моя мысль.
   – И моя тоже, хотя я не верю в смертельные удары.
   – Однако вы же убивали?
   – Да, но сам ни разу не был убит.
   – Отличный довод.
   – Итак, я не думаю, что умру от клинка шпаги или от ружейной пули.
   – Значит, вы ничего не боитесь?.. Впрочем, Может быть, воды?
   – Нет, я плаваю, как выдра.
   – Тогда, может быть, перемежающейся лихорадки?
   – Я никогда не болел лихорадкой и думаю, что никогда не заболею. Но я вам сделаю одно признание. – И Портос понизил голос.
   – Какое? – спросил д'Артаньян, тоже понизив голос.
   – Я признаюсь вам, – повторил Портос, – что я до смерти боюсь политики.
   – Да что вы? – воскликнул д'Артаньян.
   – Тише, – сказал Портос громовым голосом. – Я видел его преосвященство господина кардинала де Ришелье и его преосвященство господина кардинала Мазарини; один держался красной политики, а другой – черной. Я никогда не был особенно доволен ни той, ни другой: первая привела на плаху господина де Марсильяка, де Ту, де Сен-Мара, де Шале, де Бутвиля, де Монморанси; вторая – множество фрондеров, к которым и мы принадлежали, дорогой мой.
   – К которым, напротив, мы не принадлежали, – поправил д'Артаньян.
   – Нет, принадлежали, потому что если я обнажал шпагу за кардинала, то наносил удары за короля!
   – Дорогой Портос!
   – Докончу. Я так боюсь политики, что, если под всем этим кроется политика, я немедленно возвращаюсь в Пьерфон.
   – И вы будете совершенно правы. Но и я, дорогой Портос, терпеть не могу политики, говорю вам напрямик. Вы работали над укреплением Бель-Иля; король пожелал узнать имя талантливого инженера, производившего работу; вы застенчивы, как все люди дела. Может быть, Арамис хочет оставить вас в тени, но я увожу вас и громко заявляю всем о ваших заслугах; король награждает вас – вот и вся моя политика.
   – О, такая политика мне по вкусу, – кивнул Портос, протягивая руку д'Артаньяну.
   Но д'Артаньян знал руку Портоса; он знал, что рука обыкновенного человека, попав между пятью пальцами барона, не выходила оттуда без повреждений. Поэтому он протянул другу не руку, а кулак. Портос даже не заметил этого. Тотчас же они вышли из дому.
   Стража пошепталась немного, было произнесено несколько слов, которые д'Артаньян понял, но не стал объяснять Портосу.
   «Наш друг, – сказал он себе, – был попросту пленником Арамиса. Посмотрим, что произойдет, когда этот заговорщик окажется на свободе».

Глава 11.
КРЫСА И СЫР

   Д'Артаньян и Портос пошли пешком.
   Когда д'Артаньян, переступив порог лавки «Золотой пестик», объявил Планше, что г-н дю Баллон путешественник, которому следует оказывать как можно больше внимания, а Портос задел пером шляпы потолок, – что-то вроде тяжелого предчувствия омрачило удовольствия, которые Планше готовил себе на завтра. Но у нашего лавочника было золотое сердце, и, несмотря на внутреннее содрогание, тотчас же подавленное им, Планше принял Портоса сердечно и почтительно.
   Портос сначала держался немного натянуто, помня расстояние, отделявшее в те времена барона от торговца. Но мало-помалу он стал вести себя непринужденно, видя, с каким усердием и предупредительностью Планше хлопочет около него.
   Особенно оценил он разрешение, пли, вернее, предложение, запускать огромные руки в ящики с сушеными и засахаренными фруктами, в мешки с миндалем и орехами, в пакеты со сластями. Вот почему, несмотря на приглашение Планше подняться на антресоли, Портос предпочел просидеть весь вечер в лавке, где его пальцы всегда находили то, что чуял его нос и видели глаза.
   Прекрасные провансальские винные ягоды, орехи из Фореста и туренские сливы развлекали Портоса в течение пяти часов подряд. Его зубы, как жернова, сокрушали орехи, скорлупу которых он сплевывал на пол, и она трещала под ногами всех, кто проходил мимо. Портос захватывал губами целую гроздь муската в полфунта весом и одним глотком отправлял ее в желудок.
   Объятые ужасом приказчики только молча переглядывались, забившись в угол. Они не знали Портоса и никогда до сих пор не видели его. Порода титанов, носивших панцири и латы Гуго Капета, Филиппа-Августа и Франциска I, начинала исчезать. Поэтому они спрашивали себя, не людоед ли это из волшебных сказок, в ненасытном желудке которого исчезнет все содержимое магазина Планше, вместе с бочками и ящиками.
   Щелкая, жуя, грызя, кусая и глотая, Портос время от времени говорил бакалейщику:
   – У вас славная торговля, дружище Планше.
   – Он скоро обанкротится, если так будет продолжаться, – ворчал старший приказчик, которому Планше обещал передать магазин. В полном отчаянии он подошел к Портосу, заслонявшему путь к прилавку. Он надеялся, что Портос встанет и это движение отвлечет его от истребления сладостей.
   – Что вам угодно, мой друг? – любезно спросил Портос.
   – Я хотел бы пройти, сударь, если это не слишком побеспокоит вас.
   – Справедливое желание, – сказал Портос, – и оно ничуть не обеспокоит меня.
   И с этими словами он схватил приказчика за пояс, поднял на воздух, осторожно перенес через свои колени и поставил на землю. Он произвел эту операцию, улыбаясь все так же благодушно. У бедного малого от страха ноги подкосились, и он беспомощно опустился на мешок с пробками.
   Однако, видя кротость великана, он набрался храбрости и сказал:
   – Сударь, будьте осторожнее.
   – Почему, друг мой? – спросил Портос.
   – У вас внутри сейчас загорится.
   – Как так? – удивился Портос.
   – Все эти пряности разжигают, сударь.
   – Какие?
   – Изюм, орехи, миндаль.
   – Да; но если миндаль, орехи, изюм разжигают…
   – Несомненно, сударь.
   – То мед освежает.
   И, протянув руку к открытому бочонку меда, куда была опущена лопаточка, Портос загреб ею добрые полфунта.
   – Мой друг, – сказал он, – теперь я попрошу у вас воды.
   – Ведро, сударь? – с наивным видом спросил приказчик.
   – Нет, довольно будет графина, – добродушно отвечал Портос.
   И, поднеся графин ко рту, как трубач подносит рожок, он одним глотком осушил его. Планше был неприятно поражен; чувства собственника и самолюбие заворочались в его сердце, но поскольку он свято чтил древние традиции гостеприимства, то притворился, что весь поглощен разговором с д'Артаньяном, и повторял без устали:
   – Ах, сударь, какая радость!.. Ах, сударь, какая честь!..
   – А в котором часу мы будем ужинать, Планше? – спросил Портос. – У меня уже аппетит разыгрался.
   Старший приказчик всплеснул руками. Двое других забрались под прилавки, боясь, как бы Портос не потребовал свежего мяса.
   – Мы здесь только слегка закусим, – успокоил их д'Артаньян, – а поужинаем в поместье Планше.
   – Так мы едем в ваше поместье, Планше? – спросил Портос. – Тем лучше.
   – Вы окажете мне большую честь, господин барон.
   Слова господин барон произвели сильное впечатление на приказчиков, которые усмотрели в невероятном аппетите признак высокого происхождения.
   Титул успокоил их. Они никогда не слыхивали, чтобы людоеда величали господин барон.
   – Я возьму в дорогу немного печенья, – небрежно сказал Портос. И с этими словами он высыпал целый ящик анисового печенья в широкий карман своего кафтана.
   – Моя лавка спасена! – радостно воскликнул Планше.
   – Да, как сыр, – подтвердил старший приказчик.
   – Какой сыр?
   – Голландский, в который забралась крыса, и мы нашли от него только корку.
   Планше осмотрел лавку и решил, что сравнение несколько преувеличено.
   Старший приказчик понял, что происходило в уме хозяина.
   – Беда, коли вернется, – сказал он ему.
   – У вас есть фрукты? – спросил Портос, поднимаясь на антресоли, где была подана закуска.
   – Увы! – подумал бакалейщик, бросая на д'Артаньяна умоляющий взгляд, на который тот не обратил, однако, внимания.
   После закуски пустились в путь.
   Было уже поздно, когда трое всадников, выехавших из Парижа в шесть часов, добрались до Фонтенбло. Дорогой все были веселы. Общество Планше нравилось Портосу, потому что лавочник был с ним очень почтителен и с любовью рассказывал о своих лугах, лесах и кроличьих садках. У Портоса были вкусы и гордость помещика.
   Увидя, что его спутники разговорились между собой, д'Артаньян, бросив поводья, позабыл о Портосе и Планше и обо всем на свете. Луна мягко светила сквозь голубоватую листву деревьев. Травы благоухали, и лошади бежали бодро.
   Портос и Планше добрались до заготовки сена. Планше признался Портосу, что, достигнув зрелого возраста, он действительно забросил земледелие ради торговли, но что его детство прошло в Пикардии, среди роскошных лугов, где травы доходили человеку до пояса, и под зелеными яблонями с румяными плодами; поэтому он дал себе слово – разбогатев, тотчас вернуться на лоно природы и окончить жизнь так же, как он ее начал: поближе к земле, куда возвращаются все люди.
   – Э, да вы скоро выходите в отставку, мой милый Планше? – сказал Портос.
   – Как так?
   – Мне сдается, что вы составляете себе маленький капиталец.
   – Да, – отвечал Планше, – потихоньку.
   – К чему же вы стремитесь и на какой цифре собираетесь остановиться?
   – Сударь, – начал Планше, не отвечая на этот весьма интересный вопрос, – сударь, меня очень огорчает одна вещь.
   – Какая же? – спросил Портос, оглядываясь, как будто желая отыскать вещь, огорчавшую Планше, и вручить ему ее.
   – В прежние времена, – отвечал лавочник, – вы называли меня просто Планше, и тогда вы сказали бы: «К чему ты стремишься, Планше, и на какой цифре собираешься остановиться?»
   – Конечно, конечно, в прежнее время я бы сказал так, – с некоторым смущением отвечал Портос, – но в прежние времена…
   – В прежние времена я был лакеем господина д'Артаньяна, вы хотите сказать?
   – Да.
   – Но хотя я теперь не лакей его, я все же слуга; больше того, с тех пор…
   – С тех пор, Планше?..
   – С тех пор я имел честь быть его компаньоном.
   – Как, – воскликнул Портос, – д'Артаньян занялся торговлей?
   – И не думал, – откликнулся д'Артаньян, которого эти слова вывели из задумчивости; он вступил в разговор с ловкостью и быстротой, отличавшими все движения его ума и тела, – совсем не д'Артаньян занялся торговлей, а, напротив; Планше пустился в политику.
   – Да, – с гордостью и удовлетворением подтвердил: Планше, – мы вместе произвели маленькую операцию, которая принесла мне сто тысяч, а господину д'Артаньяну двести тысяч ливров.
   – Вот как? – удивился Портос.
   – Поэтому, господин барон, – продолжал лавочник, – прошу вас снова называть меня Планше, как в прежние времена, и говорить мне «ты». Вы не поверите, какое удовольствие доставит мне это!
   – Если так, я согласен, дорогой Планше, – отвечал Портос.
   И он поднял руку, чтобы дружески похлопать Планше по плечу. Однако лошадь вовремя рванулась, и это движение помешало намерению всадника, так что его рука опустилась на круп лошади. Конь так и присел.
   Д'Артаньян расхохотался и стал вслух высказывать свои мысли:
   – Берегись, Планше; если Портос очень полюбит тебя, он будет тебя ласкать, а от его ласк тебе не поздоровится: Портос остался таким же Геркулесом, как был.
   – Но ведь Мушкетон до сих пор жив, – сказал Планше, – а между тем господин барон его очень любит.
   – Конечно, – подтвердил Портос со вздохом, от которого все три лошади сразу встали на дыбы, – и еще сегодня утром я говорил д'Артаньяну, как мне скучно без него. Но скажи мне, Планше…
   – Спасибо, господин барон, спасибо.
   – Какой ты славный малый! Скажи, сколько у тебя десятин под парком?
   – Под парком?
   – Да. Потом мы сосчитаем луга и леса.
   – Где это, сударь?
   – В твоем поместье.
   – Но у меня нет ни парка, ни лугов, ни лесов, господин барон.
   – Что же тогда у тебя есть, – спросил Портос, – и почему ты говоришь о своем поместье?
   – Я не говорил о поместье, господин барон, – возразил немного пристыженный Планше, – а просто об усадебке.
   – А, понимаю, – сказал Портос, – ты скромничаешь.
   – Нет, господин барон, я говорю сущую правду: у меня две комнаты для друзей, вот и все.
   – Где же тогда гуляют твои друзья?
   – Прежде всего в королевском лесу; там очень хорошо.
   – Да, это прекрасный лес, – согласился Портос, – почти такой же, как мой лес в Берри.
   Планше вытаращил глаза.
   – У вас есть такой лес, как в Фонтенбло, господин барон? – пролепетал он.
   – Целых два, но лес в Берри я люблю больше.
   – Почему? – учтиво спросил Планше.
   – Прежде всего потому, что я не знаю, где он кончается, а потом – он полон браконьеров.
   – А почему же это изобилие браконьеров делает лес таким для вас приятным?
   – Потому, что они охотятся на мою дичь, а я на них, так что в мирное время у меня как бы война в миниатюре.
   В этот момент Планше поднял голову, заметил первые дома Фонтенбло, которые отчетливо обрисовывались на фоне неба. Над их темной и бесформенной массой возвышались острые кровли замка, шиферные плиты которых блестели при луне, как чешуйки исполинской рыбы.
   – Господа, – возгласил Планше, – имею честь сообщить, что мы приехали в Фонтенбло.

Глава 12.
В ПОМЕСТЬЕ ПЛАНШЕ

   Всадники подняли головы и убедились, что Планше сказал совершенную правду.
   Через десять минут они были на Лионской улице, напротив гостиницы «Красивый павлин». Высокая изгородь из густых кустов бузины, боярышника и хмеля образовывала черную непроходимую преграду, за которой виднелся белый дом с черепичной крышей.
   Два окна этого дома выходили на улицу. Света в них не было. Между ними виднелась маленькая дверь под навесом, опиравшимся на колонки.
   Планше соскочил с коня, как бы собираясь постучать в эту дверь; потом раздумал, взял свою лошадь под уздцы и прошел еще шагов тридцать. Его спутники поехали за ним.
   Подойдя к воротам, Планше поднял деревянную щеколду, единственный их запор, и толкнул одну из створок. После этого он ступил в небольшой дворик и ввел за собой лошадь; крепкий запах навоза говорил, что где-то неподалеку стойло.
   – Здорово пахнет, – звучно произнес Портос, в свою очередь, соскакивая с коня, – право, я готов подумать, что попал в свой пьерфонский коровник.
   – У меня только одна корова, – поспешил скромно заметить Планше.
   – А у меня тридцать, или, вернее, я не считал.
   Когда оба всадника были во дворе, Планше закрыл за ними ворота.
   Соскочив с седла с обычной ловкостью, д'Артаньян жадно вдыхал деревенский воздух и радостно срывал одной рукой веточки жимолости, а другой шиповник, как парижанин, попавший на лоно природы. Портос принялся обеими руками обирать стручки гороха, вившегося по жердям, и тут же уничтожал его вместе с шелухой.
   Планше растолкал какого-то старого калеку, покрытого тряпьем, который спал под навесом на груде мха. Узнав Планше, старик стал величать его наш хозяин, к большому удовлетворению лавочника.
   – Отведи-ка лошадей в конюшню, старина, да хорошенько накорми их, сказал Планше.
   – Да, славные кони, – заговорил старик, – нужно накормить их до отвала.
   – Не очень усердствуй, дружище, – заметил ему д'Артаньян, – довольно будет охапки соломы да овса.
   – И студеной воды моему скакуну, – добавил Портос, – мне кажется, что ему жарко.
   – Не беспокойтесь, господа, – заявил Планше, – папаша Селестен – бывший кавалерист. Он умеет обращаться с лошадьми. Пожалуйте в комнаты.
   И он повел друзей по очень тенистой аллее, пересекавшей огород, затем небольшой лужок и, наконец, приводившей к садику, за которым виднелся дом, чей фасад выходил на улицу. По мере приближения к дому можно было через открытые окна нижнего этажа рассмотреть внутренность комнаты, так сказать, приемной поместья Планше.
   Комната мягко освещалась лампой, стоявшей на столе и видной издали, и казалась воплощением приветливости, спокойствия, достатка и счастья.
   Всюду, куда падал свет от лампы, – на старинный ли фаянс, на мебель, сверкавшую чистотой, на оружие, повешенное на ковре, – играли блестящие точки.
   В окна заглядывали ветви жасмина, стол был покрыт ослепительно белой камчатной скатертью. На скатерти стояли два прибора. Желтоватое вино отливало янтарем на гранях хрустального графина, и большой синий фаянсовый кувшин с серебряной крышкой был наполнен пенистым сидром.
   Возле стола в кресле с широкой спинкой спала женщина лет тридцати. Ее цветущее лицо сияло здоровьем и свежестью. На коленях у нее лежала большая кошка, свернувшись клубочком, и громко мурлыкала, что, в сочетании с полузакрытыми глазами, означало на кошачьем языке: «Я совершенно счастлива».
   Друзья остановились перед окном, остолбенев от изумления. Увидя выражение их лиц, Планше почувствовал себя польщенным.
   – Ах, проказник Планше, – засмеялся д'Артаньян, – теперь я понимаю причину твоих отлучек!
   – Ого, какая белая скатерть, – прогремел Портос.
   При звуке этого голоса кошка умчалась, хозяйка моментально проснулась, и Планше любезно провел гостей в комнату с накрытым столом.
   – Позвольте мне, дорогая, – сказал он, – представить вам шевалье д'Артаньяна, моего покровителя.
   Д'Артаньян взял руку дамы с галантностью придворного кавалера, как если бы он был представлен принцессе.
   – Господин барон дю Валлон де Брасье де Пьерфон, – продолжал Планше.
   Портос, в свою очередь, отвесил поклон, которым осталась бы довольна сама Анна Австрийская.
   Теперь наступила очередь Планше. Он без стеснения поцеловал даму, впрочем, предварительно испросив знаком позволения у д'Артаньяна и Портоса. Позволение, конечно, было дано.
   Д'Артаньян улыбнулся Планше:
   – Вот человек, который умеет жить!
   – Сударь, – со смехом отвечал Планше, – жизнь – капитал, и человек должен помещать его самым выгодным образом.
   – И ты получаешь с него огромные проценты, – захохотал Портос так, что стены задрожали.
   Планше снова подошел к своей хозяйке.
   – Дорогая, вот эти два человека долго руководили моей жизнью. Я не раз говорил вам о них.
   – И упоминали еще два имени, – произнесла дама с заметным фламандским акцентом.
   – Мадам – голландка? – спросил д'Артаньян.
   – Я из Антверпена, – отвечала дама.
   – И она называется мадам Гехтер, – добавил Планше.
   – Не называйте так мадам, – сказал д'Артаньян.
   – Почему? – спросил Планше.
   – Потому что это имя старит ее.
   – Я зову ее Трюшен ²⁸.
   – Очаровательное имя, – вздохнул Портос.
   – Трюшен, – продолжал Планше, – приехала ко мне из Фландрии со своими добродетелями и двумя тысячами флоринов. Она бежала от несносного мужа, который ее бил. Как уроженец Пикардии, я всегда любил артуазок. От Артуа до Фландрии один только шаг. Она приезжала жаловаться и плакать к своему крестному, лавочнику на Ломбардской улице, где я теперь торгую, она поместила в мое дело две тысячи флоринов, я их умножил, и вот теперь она получает десять тысяч.
   – Браво, Планше!
   – Она свободна, богата, у нее есть корова, она командует служанкой и папашей Селестеном. Все мои рубашки вытканы ею, зимой она вяжет мне чулки, видится со мной каждые две недели и так мила, что считает себя счастливой.
   – Я действительно счастлива… – кивнула Трюшен.
   Портос стал крутить ус.
   «Ах, черт, – подумал д'Артаньян, – что это затевает Портос?..»
   Между тем Трюшен, сообразив, в чем дело, пошла торопить кухарку, принесла еще два прибора и уставила стол изысканными кушаньями, превратившими ужин в пир. Сливочное масло, солонина, анчоусы, тунец, затем все товары из лавки Планше. Цыплята, овощи, речная рыба, лесная дичь – словом, все, что может дать деревня. Вдобавок Планше вернулся из погреба с десятью бутылками, покрытыми густым слоем пыли.
   Их вид обрадовал сердце Портоса.
   – Я голоден, – воскликнул он.
   И уселся подле г-жи Трюшен, бросая на нее убийственные взгляды. Д'Артаньян сел по другую сторону от нее. Осчастливленный Планше скромно поместился напротив.
   – Не досадуйте, – сказал он, – если во время ужина Трюшен часто будет вставать из-за стола: она желает, чтобы вам как следует были приготовлены постели.
   Действительно, хозяйка много раз поднималась наверх, и со второго этажа доносился скрип передвигаемых кроватей. А трое мужчин ели и пили; особенно усердствовал Портос. Было любо смотреть на них. От десяти бутылок осталось лишь одно воспоминание, когда Трюшен вернулась с сыром.
   Несмотря на выпитое вино, д'Артаньян сохранил все свое самообладание.
   Портос же, напротив, в значительной степени утратил его. Гости затянули песню, вспоминали бои и сражения. Д'Артаньян посоветовал Планше снова совершить путешествие в погреб. И так как лавочник потерял способность маршировать, как пехотинец, то капитан мушкетеров предложил проводить его.
   Итак, они ушли, напевая песенки такими голосами, что испугался бы сам дьявол Трюшен осталась за столом с Портосом. Когда двое любителей вин возились в темном погребе, выбирая лучшие бутылки, до них вдруг донеслось звонкое чмоканье.
   «Портос вообразил, что он в Ла-Рошели», – подумал д'Артаньян.
   Они поднялись, нагруженные бутылками. Планше так увлекся пением, что ничего не видел и не слышал. Д'Артаньян же сохранил остроту зрения и ясно заметил, что левая щека Трюшен была гораздо краснее, чем правая. А Портос молодцевато улыбался и обеими руками крутил усы Трюшен тоже улыбалась великолепному сеньору.
   Пенистое анжуйское вино превратило трех собутыльников сначала в трех чертей, а потом в три бревна. У д'Артаньяна едва хватило силы взять свечу и осветить Планше его собственную лестницу. Планше тащил Портоса, которого подталкивала также развеселившаяся Трюшен.
   Д'Артаньяну принадлежала честь нахождения комнаты и кроватей Портос довалился в постель, и его друг с трудом раздел его Лежала постели, д'Артаньян говорил себе:
   «Ах, черт, ведь я клялся никогда больше не пить желтого вина, которое пахнем ружейным кремнем. Фи! Что, если бы мои мушкетеры увидели своего капитана в таком состоянии? – И, задвигая полог, прибавил:
   – К счастью, они ничего не увидят».
   Трюшен унесла на руках Планше, раздела его, задернула полог и закрыла двери спальни.
   – Веселая вещь деревня, – говорил Портос, вытягивая ноги так, что с треском отвалилась спинка кровати, но на этот шум никто не обратил внимания, так весело было в поместье Планше.
   В два часа ночи все в доме храпели.

Глава 13.
ЧТО ВИДНО ИЗ ДОМА ПЛАНШЕ

   На следующее утро трое героев спали крепким сном.
   Трюшен предусмотрительно закрыла ставни, боясь, как бы первые солнечные лучи не повредили уставшим глазам.
   Поэтому под пологом Портоса и балдахином Планше было темно, как в погребе, когда д'Артаньяна разбудил нескромный луч, проникший через ставни; он мигом соскочил с кровати, точно собираясь идти первым на приступ. И он приступом взял комнату Портоса, которая была рядом с его спальней. Портос крепко спал и храпел так, что стены дрожали. Он пышно раскинулся всем своим исполинским телом, свесив сжатую в кулак руку на ковер подле кровати. Д'Артаньян разбудил Портоса, который с трудом стал протирать глаза.
   Тем временем Планше оделся и пришел приветствовать своих гостей, которые после вчерашнего вечера еще нетвердо держались на ногах.
   Несмотря на раннее утро, весь дом был уже полон суеты, кухарка устроила безжалостную резню в птичнике, а папаша Селестен рвал в саду вишни.
   Портос в игривом настроении протянул руку Планше, а Д'Артаньян попросил позволения поцеловать мадам Трюшен, которая не сочла возможным отказать в этой просьбе. Фламандка подошла к Портосу и так же благосклонно разрешила поцеловать себя. Портос поцеловал мадам Трюшен с глубоким вздохом.
   После этого Планше взял друзей за руки:
   – Я покажу вам свой дом, вчера вечером было темно, как в печи, и мы ничего не могли рассмотреть. При свете дня все меняется, и вы останетесь довольны.
   – Начнем с перспективы, – предложил Д'Артаньян, – вид из окна прельщает меня больше всего. Я всегда жил в королевских домах, а короли недурно выбирают пейзажи.