Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   Понятно, она вошла запросто, без всяких церемоний. Хитрая Монтале знала, что если бы она постучалась в двери, а не просто открыла ее, то выказала бы обидное недоверие к Лавальер.
   Итак, она вошла и, заметив, что два стула стоят очень близко один от другого, принялась так усердно запирать дверь, ставшую почему-то непослушною, что король успел поднять люк и спуститься к де Сент-Эньяну.
   Еле уловимый стук дал знать фрейлине, что король ушел. Тогда она справилась наконец с дверью и подошла к Лавальер.
   – Луиза, давайте поговорим серьезно, – предложила она.
   Все еще сильно взволнованная Луиза с ужасом услышала слово серьезно, на котором Монтале сделала ударение.
   – Боже мой, дорогая Ора! – вздрогнула она. – Что еще случилось?
   – Моя милая, принцесса догадывается обо всем.
   – О чем же?
   – Разве нам нужны объяснения? Разве ты не понимаешь меня с полуслова?
   Ты, конечно, заметила, что последнее время принцесса часто меняла решения: сначала приблизила тебя к себе, затем отдалила, затем снова приблизила.
   – Действительно, это странно. Но я привыкла к ее странностям.
   – Подожди, это не все. Ты заметила также, что принцесса, исключив тебя вчера из своей свиты, потом велела ехать с ней.
   – Как не заметить!
   – Так вот, кажется, что принцесса получила теперь достаточные сведения, потому что идет прямо к цели. Не имея возможности противопоставлять что-нибудь во Франции потоку, который сокрушает все препятствия… ты понимаешь, надеюсь, о чем я говорю?
   Лавальер закрыла лицо руками.
   – Я имею в виду, – продолжала безжалостная Монтале, – тот бурный поток, который взломал двери монастыря кармелиток в Шайо и опрокинул все придворные предрассудки как в Фонтенбло, так и в Париже.
   – Увы, увы! – прошептала Лавальер, по-прежнему закрывая лицо пальцами, между которыми катились слезы.
   – Не огорчайся так, ведь ты не знаешь еще и половины грозящих тебе неприятностей.
   – Боже мой! – с тревогой вскричала Луиза. – Что же еще?
   – Вот что: не находя помощи во Франции, после безуспешного обращения к обеим королевам, принцу и всему двору, принцесса вспомнила об одном лице, имеющем на тебя права.
   Лавальер побелела как полотно.
   – Этого лица, – продолжала Монтале, – в настоящую минуту нет в Париже.
   – Боже мой! – шептала Луиза.
   – Это лицо, если я не ошибаюсь, в Англии.
   – Да, да, – вздохнула совсем разбитая Лавальер.
   – Ведь, не правда ли, это лицо находится при дворе короля Карла Второго?
   – Да.
   – Ну, так сегодня вечером из кабинета принцессы отправилось письмо в Сент-Джемсский дворец, и курьер получил приказание лететь без остановки в Гемптон-Корт, королевскую резиденцию в двенадцати милях от Лондона.
   – Ну?
   – Так вот принцесса пишет в Лондон регулярно два раза в месяц, и поскольку обыкновенного курьера она отправила только три дня тому назад, то мне кажется, что только очень важные обстоятельства могли побудить ее взяться за перо. Ведь ты знаешь, принцесса не любит писать.
   – Да, да.
   – И мне сдается, что в этом письме речь идет о тебе.
   – Обо мне? – повторила, как автомат, несчастная девушка.
   – Я видела это письмо, когда оно лежало еще незапечатанным на письменном столе принцессы, и мне почудилось, будто в нем упоминается…
   – Почудилось?..
   – Может быть, я ошиблась.
   – Ну, говори же скорее.
   – Имя Бражелона.
   Лавальер встала в сильном волнении.
   – Монтале, – сказала она со слезами в голосе, – все светлые грезы юности у меня уже рассеялись. Мне нечего теперь скрывать ни от тебя, ни от кого в мире. Жизнь моя – раскрытая книга, которую может читать всякий, начиная с короля и кончая первым встречным. Ора, дорогая Ора, что делать? Как быть?
   Монтале подошла ближе.
   – Надо обсудить, подумать, – протянула она.
   – Я не люблю господина де Бражелона. Не истолкуй мои слова превратно.
   Я его люблю, как самая нежная сестра может любить доброго брата, но не того он просит, и не то я ему обещала.
   – Словом, ты любишь короля, – заключила Монтале, – и это достаточное извинение.
   – Да, я люблю короля, – тихо прошептала Лавальер, – и я дорого заплатила за право произнести эти слова. Ну, говори же, Монтале. Что ты можешь сделать для меня или против меня в настоящем положении?
   – Выскажись яснее.
   – О чем?
   – Неужели ты не можешь сообщить мне никаких подробностей?
   – Нет, – с удивлением проговорила Луиза.
   – Значит, ты у меня просишь только совета?
   – Да.
   – Относительно господина Рауля?
   – Именно.
   – Это щекотливый вопрос, – отвечала Монтале.
   – Ничего тут нет щекотливого. Выходить мне за него замуж или же слушаться короля?
   – Знаешь, ты ставишь меня в большое затруднение, – улыбнулась Монтале. – Ты спрашиваешь, выходить ли тебе замуж за Рауля, с которым я дружна и которому доставлю большое огорчение, высказавшись против него. Затем ты задаешь вопрос, нужно ли слушаться короля; но ведь я подданная короля и оскорбила бы его, дав тебе тот или иной совет. Ах, Луиза, Луиза, ты очень легко смотришь на очень трудное положение!
   – Ты меня не поняла, Ора, – сказала Лавальер, обиженная насмешливым тоном Монтале. – Если я говорю о браке с господином де Бражелоном, то лишь потому, что я не могу выйти за него замуж, не причинив ему огорчения; но, по тем же причинам, следует ли мне позволить королю сделаться похитителем малоценного, правда, блага, но которому любовь сообщает известное достоинство? Итак, я прошу тебя только научить меня почетно освободиться от обязательств по отношению к той или другой стороне, посоветовать, каким образом я могу с честью выйти из этого положения.
   – Дорогая Луиза, – отвечала, помолчав, Монтале, – я не принадлежу к числу семи греческих мудрецов, и я не знаю незыблемых правил поведения.
   Зато у меня есть некоторый опыт, и я могу тебе сказать, что женщины просят подобных советов, только когда бывают поставлены в очень затруднительное положение. Ты дала торжественное обещание, у тебя есть чувство чести. Поэтому, если, приняв на себя такое обязательство, ты не знаешь, как поступить, то чужой совет – а для любящего сердца все будет чужим не выведет тебя из затруднения. Нет, я не буду давать тебе советов, тем более что на твоем месте я чувствовала бы себя еще более смущенной, получив совет, чем до его получения. Все, что я могу сделать, это спросить, хочешь, чтобы я тебе помогала?
   – Очень хочу.
   – Прекрасно, это главное… Скажи, какой же помощи ты ждешь от меня?
   – Но прежде скажи мне, Ора, – проговорила Лавальер, пожимая руку подруги, – на чьей ты стороне?
   – На твоей, если ты действительно дружески относишься ко мне.
   – Ведь принцесса доверяет тебе все своя тайны?
   – Тем более я могу быть полезной тебе; если бы я ничего не знала относительно намерений принцессы, я не могла бы тебе помочь и, следовательно, от знакомства со мной тебе бы не было никакого проку. Дружба всегда питается такого рода взаимными одолжениями.
   – Значит, ты по-прежнему останешься другом принцессы?
   – Конечно. Ты недовольна этим?
   – Нет, – пожала плечами Лавальер, которой эта циничная откровенность казалась оскорбительной.
   – Вот и прекрасно, – воскликнула Монтале, – иначе ты была бы дурой.
   – Значит, ты мне будешь помогать?
   – С большой готовностью, особенно если ты отплатишь мне тем же.
   – Можно подумать, что ты не знаешь меня, – обиделась Лавальер, глядя на Монтале широко раскрытыми от удивления глазами.
   – Гм, гм! С тех пор как мы при дворе, дорогая Луиза, мы очень изменились.
   – Как так?
   – Да очень просто; разве там, в Блуа, ты была второй королевой Франции?
   Лавальер опустила голову и заплакала. Монтале сочувственно посмотрела на нее и прошептала:
   – Бедняжка!
   Затем, спохватившись, сказала:
   – Бедный король!
   Она поцеловала Луизу в лоб и ушла в свою комнату дожидаться Маликорна.

Глава 43.
ПОРТРЕТ

   Во время болезни, известной под названием любовь, припадки повторяются сначала очень часто. Затем они становятся все более редкими. Установив это как общую аксиому, будем продолжать наш рассказ.
   На следующий день, то есть в день, когда королем было назначено первое свидание у де Сент-Эньяна, Лавальер, раздвинув ширмы, нашла на полу записку, написанную рукой короля. Эта записка была просунута из нижнего этажа в щелку паркета. Ничья нескромная рука, ничей любопытный взгляд не мог проникнуть туда, куда проникла эта бумажка. Это была выдумка Маликорна. Не желая, чтобы король был всем обязан де Сент-Эньяну, он по собственному почину решил взять на себя роль почтальона.
   Лавальер с жадностью прочитала записку, в которой назначалось свидание в два часа дня и давалось пояснение, как поднимать люк. «Оденьтесь понаряднее», – стояло в приписке. Эти слова изучили девушку, но в то же время успокоили ее.
   Время двигалось медленно. Наконец назначенный час наступил. Пунктуальная, как жрица Геро, Луиза подняла люк, едва только пробило два чага, и увидела внизу короля, почтительно подавшего ей руку. Это внимание глубоко ее тронуло.
   Когда Лавальер спустилась, к ней, улыбаясь, подошел граф и с изысканным поклоном поблагодарил за оказанную честь. Потом, обернувшись к королю, он прибавил:
   – Государь, он здесь.
   Лавальер с беспокойством взглянула на Людовика.
   – Мадемуазель, – сказал король, – я не без умысла просил вас оказать мне честь и спуститься сюда. Я пригласил прекрасного художника, умеющего в совершенстве передавать сходство, и желаю, чтобы вы разрешили ему написать ваш портрет. Впрочем, если вы непременно этого потребуете, портрет останется у вас.
   Лавальер покраснела.
   – Вы видите, – добавил король, – мы будем здесь даже не втроем, а вчетвером. Словом, если мы не наедине, здесь будет столько гостей, сколько вы пожелаете.
   Лавальер тихонько пожала пальцы короля.
   – Перейдем в соседнюю комнату, если будет угодно вашему величеству, предложил де Сент-Эньян.
   Он открыл дверь и пропустил гостей.
   Король шел за Лавальер, любуясь ее нежной розовой шеей, на которую спускались завитки белокурых волос. Лавальер была в светло-сером шелковом платье; агатовое ожерелье оттеняло белизну ее кожи. В маленьких изящных руках она держала букет из анютиных глазок и бенгальских роз, над которыми, точно чаша с ароматами, возвышался гарлемский тюльпан с серовато-фиолетовыми лепестками, стоивший садовнику пяти лет усердных трудов, а королю пяти тысяч ливров.
   В комнате, только что открытой де Сент-Эньяном, стоял молодой человек в бархатном костюме, с красивыми черными глазами и густыми черными волосами. Это был художник.
   Холст был приготовлен, на палитре лежали краски. Художник поклонился мадемуазель де Лавальер с любопытством артиста, изучающего свою модель, и сдержанно поздоровался с королем, как с обыкновенным дворянином. Потом, подведя мадемуазель де Лавальер к приготовленному для нее креслу, он попросил ее сесть.
   Молодая девушка села в кресло грациозно и непринужденно; в руках она держала цветы, ноги вытянула на подушку, и художник, чтобы придать взгляду девушки большую естественность, предложил ей чем-нибудь заняться. Людовик XIV с улыбкой опустился на подушки у ног своей возлюбленной. Таким образом, Лавальер сидела, откинувшись на спинку кресла, с цветами в руке, а король, подняв глаза, пожирал ее взглядом. Художник несколько минут с удовольствием наблюдал эту группу, а де Сент-Эньян смотрел на нее с завистью.
   Художник быстро сделал эскиз; затем после первых же мазков на сером фоне стало выступать поэтичное лицо с кроткими глазами и розовыми щеками, обрамленное золотистыми локонами.
   Влюбленные говорили мало и все смотрели друг на друга. Иногда глаза их делались такими томными, что художнику приходилось прерывать работу, чтобы не изобразить вместо Лавальер Эрицину. Тогда на выручку приходил де Сент-Эньян: он декламировал стихи или рассказывал историйку в духе Патрю или Талемаиа де Рео.
   Когда Лавальер уставала, делали перерыв.
   Аксессуарами к этой картине служили поднос из китайского фарфора с самыми лучшими плодами, какие можно было найти, херес, сверкавший топазами в серебряных кубках, но художнику предстояло увековечить только лицо, самое эфемерное явление из всего окружающего.
   Людовик упивался любовью, Лавальер – счастьем, де Сент-Эньян – честолюбием.
   Так прошло два часа; когда часы пробили четыре, Лавальер встала и подала королю знак. Людовик поднялся, подошел к картине и сделал несколько комплиментов художнику. Де Сент-Эньян похвалил сходство, очень заметное уже после первого сеанса. Лавальер, в свою очередь, краснея, поблагодарила художника и удалилась в соседнюю комнату, куда за ней пошел король, позвав де Сент-Эньяна.
   – До завтра, не правда ли? – обратился к Лавальер Людовик.
   – Но если ко мне придут, государь, и не застанут меня?
   – Так что же?
   – Что будет со мной?
   – Какая вы трусиха, Луиза!
   – А если за мной пришлет принцесса?
   – Неужели не наступит день, когда вы сами попросите меня не считаться ни с чем и не расставаться с вами? – воскликнул король.
   – В тот день, государь, я буду безумна, и вы не должны будете слушать меня.
   – До завтра, Луиза.
   Лавальер вздохнула; потом, не имея сил сопротивляться просьбе короля, чуть слышно произнесла:
   – Раз вы этого хотите, государь, до завтра.
   И с этими словами поднялась по лестнице и исчезла.
   – Что вы скажете, государь? – спросил де Сент-Эньян, когда она скрылась.
   – Скажу, что вчера я считал себя счастливейшим из смертных.
   – Неужели сегодня ваше величество считает себя самым несчастным из них? – с улыбкой сказал граф.
   – Нет. Но эта любовь – неутолимая жажда; напрасно я ловлю капли влаги, которые твоя изобретательность доставляет мне: чем больше я пью, тем больше мне хочется пить.
   – Государь, в этом отчасти повинны вы сами. Ваше величество сами создали настоящее положение вещей.
   – Ты прав.
   – Поэтому в подобных случаях, государь, лучшее средство быть счастливым – считать себя удовлетворенным и ждать.
   – Ждать? Тебе, значит, знакомо слово «ждать»?
   – Полно, государь, полно, не огорчайтесь. Я уже придумал кое-что, придумаю и еще.
   Король безнадежно покачал головой.
   – Как, государь? Вы уже недовольны?
   – Доволен, дорогой де Сент-Эньян. Но придумывай скорее, придумывай новое.
   – Государь, я обещаю вам подумать, вот все, что я могу сказать.
   Не имея возможности любоваться оригиналом, король захотел еще раз взглянуть на портрет. Он указал художнику на некоторые недостатки и ушел. После этого до Сент-Эньян отпустил художника.
   Мольберт, краски, палитра еще не были убраны, как из-за портьеры высунулась голова Маликорна. Де Сент-Эньян принял его с распростертыми объятиями, но в то же время с некоторой грустью. Облако, омрачившее царственное солнце, в свою очередь, затмило и его верного спутника. Маликорн сразу заметил этот налет грусти на лице де Сент-Эньяна.
   – Что это, граф, вы так мрачны? – поинтересовался он.
   – Не мудрено, мой милый. Поверите ли вы, что король недоволен.
   – Недоволен лестницей?
   – Нет, напротив, лестница ему очень понравилась.
   – Значит, убранство комнат пришлось ему не по вкусу?
   – На него он даже не обратил внимания. Нет, королю не понравилось…
   – Понимаю, граф: ему не понравилось, что на любовном свидании присутствовало два свидетеля. Как же вы, граф, не предусмотрели этого?
   – Как мог я предусмотреть, дорогой Маликорн, если я в точности исполнил предписание короля.
   – Его величество действительно настаивал на вашем присутствии?
   – Очень настаивал.
   – И пригласил также художника, которого я сейчас встретил?
   – Потребовал, господин Маликорн, потребовал!
   – В таком случае я отлично понимаю причину недовольства его величества.
   – Каким же образом он мог остаться недоволен буквальным исполнением своего распоряжения? Ничего не понимаю.
   Маликорн почесал затылок.
   – В котором часу король назначил свидание? – спросил он.
   – В два часа.
   – А вы ожидали короля с какого часа?
   – С половины второго.
   – Неужели?
   – Как же иначе? Хорош был бы я, если бы опоздал!
   Несмотря на все уважение к де Сент-Эньяну, Маликорн не удержался и пожал плечами.
   – А художнику король тоже велел прийти к двум часам? – спросил он.
   – Нет. Но я привел его сюда к двенадцати. Лучше, чтобы художник подождал два часа, чем король одну минуту.
   Маликорн залился беззвучным смехом.
   – Лучше, мой милый, поменьше смейтесь и побольше говорите, – обиженно заметил де Сент-Эньян.
   – Вы требуете?
   – Умоляю.
   – Так вот что, граф: если вы желаете, чтобы король был доволен, то в следующий же раз, когда он придет…
   – Он придет завтра.
   – Итак, если вы хотите, чтобы король завтра был доволен…
   – Хочу ли я? Что за вопрос!
   – Ну так завтра, когда придет король, у вас должно найтись самое неотложное дело и вам во что бы то не стало надо будет отлучиться.
   – Что вы говорите?
   – На двадцать минут.
   – Оставить короля одного на целых двадцать минут?! – в ужасе воскликнул де Сент-Эньян.
   – Ну, ладно, допустим, что я ничего не сказал, – проговорил Маликорн, направляясь к двери.
   – Нет, нет, дорогой Маликорн, напротив, выскажитесь до конца, я начинаю понимать. А художник, художник?
   – Ну, а художник пусть запоздает на полчаса.
   – Вы думаете, на полчаса?
   – Да, я думаю.
   – Дорогой мой, я так и сделаю.
   – И я уверен, что не пожалеете. Вы мне позволите зайти завтра справиться?
   – Конечно.
   – Имею честь быть вашим покорным слугой, господин де Сент-Эньян.
   И Маликорн удалился с почтительным поклоном.
   – Положительно, этот малый умнее меня, – молвил де Сент-Эньян, убежденный его доводами.

Глава 44.
ГЕМПТОН-КОРТ

   Откровенная беседа между Монтале и Луизой в конца предпоследней главы, естественно, приводит нас к главному герою нашей повести – бедному странствующему рыцарю, изгнанному из Парижа прихотью короля.
   Если читателю угодно последовать за нами, мы пере – правимся вместе с ним через пролив, отделяющий Кале от Дувра; пересечем плодородную зеленую равнину, орошенную тысячью ручейков, которая окружает Черинг, Медстон и десяток других городков, один живописнее другого, и окажемся, наконец, в Лондоне. А из Лондона, узнав, что Рауль, побывав в Уайт-Холле, а затем в Сент-Джемсе, был принят Монком и получил доступ в самое избранное общество Карла II, мы, как ищейки, последуем за ним в одну из летних резиденций Карла II, Гемптон-Корт, на берегу Темзы, недалеко от Кингстона.
   В этом месте река еще не является тем оживленным путем, по которому ежедневно передвигается до полумиллиона путешественников; тут она еще не вздымает свои волны, черные, как воды Коцита, говоря: «Я тоже море».
   Нет, это еще тихая и зеленая речка с мшистыми берегами, с большими широкими заводями, отражающими ивы и буки, с редкими лодками, уснувшими там и сям среди тростников, в бухточках, поросших ольхой и незабудками.
   Пейзаж очень красивый и спокойный. Кирпичный дом прорывает своими трубами, откуда вьются синие струйки дыма, плотную стену зеленого остролистника. Среди высокой травы то показывается, то исчезает ребенок в красной блузе, словно мак, колеблемый дуновением ветра.
   Большие белые овцы, закрыв глаза, пережевывают жвачку в тени невысоких осин, и время от времени мартын-рыболов, сверкая золотисто-изумрудными перьями, точно мячик, несется над водой и легкомысленно задевает лесу своего собрата рыбака, подстерегающего линя или окуня.
   Над всем этим раем, сотканным из глубокой тени и мягкого света, возвышается замок Гемптон-Корт, построенный кардиналом Уолси и внушивший зависть даже королю, так что его владелец принужден был подарить его своему повелителю, Генриху VIII.
   Гемптон-Корт, с коричневыми стенами, большими окнами, красивыми железными решетками, с тысячью башенок, со странными колоколенками, с потайными ходами и фонтанами во дворе, как в Альгамбре, Гемптон-Корт – колыбель роз и жасминов. Он радует зрение и обоняние, он является очаровательной рамкой для прелестной любовной картины, созданной Карлом II, среди великолепных полотен Тициана, Порденоне и Ван-Дейка, – тем самым Карлом II, в галерее которого висел портрет казненного Карта I и на деревянной обшивке его видны были дыры от пуританских пуль, выпущенных солдатами в Кромвеля 24 августа 1648 года, когда они привели Карла I в Гемптон-Корт в качестве пленника.
   Тут собирал свой двор его сын, вечно жаждавший удовольствий, этот поэт в душе, недавний бедняк, который днями наслаждений возмещал каждую минуту, проведенную в лишениях и нищете.
   Не мягкий газон Гемптон-Корта, такой нежный, что кажется, будто идешь по бархату; не громадные липы, ветви которых, как у ив, свисают до самой земли и скрывают в своей тени любовников и мечтателей; не клумбы пышных цветов, опоясывающих ствол каждого дерева и служащих ложем для розовых кустов в двадцать футов вышины, которые раскидываются в воздухе, как огромные снопы, – не эти красоты любил Карл II в прекрасном дворце Гемптон-Корт.
   Но, может быть, он любил красноватую гладь реки, покрывавшуюся морщинами от малейшего ветерка и колеблющуюся, словно волнистые волосы Клеопатры? Или пруды, заросшие ряской и белыми кувшинками, раскрывающими молочно-белые лепестки, чтобы показать золотистую сердцевинку? Эти таинственные лепечущие воды, по которым плавали черные лебеди и маленькие прожорливые утки, гонявшиеся за зелеными мухами, вьющимися над цветами, и за лягушатами в их убежищах из прохладного мха?
   Может быть, его привлекали огромные остролистники, легкие мостики, переброшенные через канавы, серны, мелькавшие в бесконечных аллеях, или трясогузки, порхавшие среди букса и клевера?
   Все это есть в Гемптон-Корте; а кроме того – шпалеры белых роз, вьющихся по высоким трельяжам и усыпающих землю благоуханным снегом своих лепестков. В тамошнем парке есть также старые смоковницы с позеленевшими стволами и с корнями, ушедшими в поэтические и роскошные пласты мха.
   Нет, Карл II любил в Гемптон-Корте очаровательные женские фигуры, которые после полудня мелькали по террасам; он, подобно Людовику XIV, приказывал выдающимся художникам запечатлевать их красоту, так что на полотнах осталось увековеченным множество красивых глаз, лучившихся любовью.
   В день, когда мы приезжаем в Гемптон-Корт, небо почти так же нежно и ясно, как во Франции, в воздухе влажная теплота; от герани, душистого горошка и гелиотропа, тысячами разбросанных по цветнику, распространяется пьянящий аромат.
   Час дня. Вернувшись с охоты, король пообедал, побывал у герцогини Каслмен и, доказав таким образом свою верность официальной любовнице, может до вечера со спокойной совестью изменять ей. Весь двор резвится и флиртует. Дамы серьезно спрашивают у кавалеров, какие чулки им больше подходят: розовые или зеленые. Карл II объявляет, что единственное спасение для женщины – зеленые шелковые чулки, потому что такие чулки носит мисс Люси Стюарт.
   Пока король убеждает других перенять его вкусы, мы займемся направляющейся ко дворцу по буковой аллее молодой дамой в темном, об руку с другой дамой, одетой в лиловое платье.
   Они миновали газон, посреди которого возвышался красивый фонтан с бронзовыми сиренами, и, беседуя, поднялись на террасу, вдоль которой тянулось несколько павильонов различной формы; почти все они были заняты, и молодые женщины прошли мимо, не останавливаясь, причем одна покраснела, а другая задумалась.
   Наконец они достигли конца террасы, выходившей на Темзу, и, отыскав тенистый и прохладный уголок, уселись на скамью.
   – Куда мы идем, Стюарт? – спросила младшая.
   – Ты ведешь, дорогая Грефтон, и я иду за тобой.
   – Я?
   – Конечно, ты! Туда, где на скамейке ждет и вздыхает молодой француз.
   Мисс Мэри Грефтон моментально остановилась.
   – Нет, нет! Я не хочу туда.
   – Почему?
   – Вернемся, Стюарт.
   – Напротив, пойдем дальше и объяснимся.
   – По поводу чего?
   – По поводу того, что виконт де Бражелон всегда встречается с тобой, когда ты выходишь, и ты всегда встречаешься с ним, когда он выходит.
   – И отсюда ты заключаешь, что он меня любит или что я его люблю?
   – А почему бы и нет? Он очаровательный гоноша. Надеюсь, никто меня не слышит? – сказала мисс Люси Стюарт, оглядываясь с улыбкой, доказывавшей, впрочем, что ее беспокойство не столь велико.
   – Нет, нег, – отвечала Мэри, – король в своем овальном кабинете с герцогом Бекингэмом.
   – Кстати, по поводу герцога, Мэри…
   – Что?
   – Мне кажется, что после возвращения из Франции он объявил себя твоим рыцарем. Как ты к этому относишься?
   Мэри Грефтон пожала плечами.
   – Ну, хорошо! Я спрошу об этом красавца Бражелона, – засмеялась Стюарт. – Пойдем скорей к нему.
   – Зачем?
   – Мне нужно с ним поговорить.
   – Подожди. Мне раньше нужно поговорить с тобой. Скажи, Стюарт, ведь ты знаешь маленькие секреты короля?
   – Ты думаешь?
   – Кому же больше их знать! Скажи, почему господин де Бражелон в Англии? Что он здесь делает?
   – То, что делает всякий дворянин, посланный одним королем к другому.