Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – Прихоти! – воскликнул король.
   – О, теперь, государь, – продолжала Лавальер, – я ясно читаю в вашем сердце.
   – Вы, Луиза?
   – Да, я.
   – Объяснитесь.
   – Непонятное, безрассудное увлечение на несколько минут могло показаться вам достаточным оправданием. Но у вас есть обязанности, несовместимые с любовью к бедной девушке. Забудьте меня.
   – Забыть?
   – Дело уже сделано.
   – Скорее умру!
   – Государь, вы не можете любить ту, которую решились убить так жестоко сегодня ночью.
   – Что вы говорите? Не понимаю.
   – О чем вы просили меня вчера утром? Любить вас? Что вы обещали взамен? Никогда не ложиться в постель, не примирившись со мной, если вам случится рассердиться на меня.
   – Простите меня, простите, Луиза! Ревность свела меня с ума.
   – Государь, ревность – дурное чувство, которое разрастается, как сорная трава, если его не вырвать с корнем. Вы опять будете ревновать и скоро погубите меня. Сжальтесь, дайте мне умереть.
   – Еще одно слово, мадемуазель, и я умру у ваших ног.
   – Нет, нет, государь, я себя лучше знаю, чем вы. Не губите и вы себя из-за несчастной, которую все презирают.
   – О, назовите мне ваших преследователей, умоляю вас!
   – Я ни на кого не жалуюсь, государь: я обвиняю только себя. Прощайте, государь! Разговаривая со ней таким образом, вы компрометируете себя.
   – Берегитесь, Луиза! Своими словами вы приводите меня в отчаяние; берегитесь!
   – Государь, умоляю вас, разрешите мне остаться в этом монастыре!
   – Я отниму вас у самого бога.
   – Но прежде, – вскричала бедняжка, – вырвите меня из рук ожесточенных врагов, покушающихся на мою жизнь, на мою честь. Если у вас достаточно силы для любви, найдите же в себе силы защитить меня. Ту, кого, по вашим словам, вы любите, оскорбляют, осыпают насмешками, выгоняют.
   И кроткая девушка, в припадке горя начавшая жаловаться, с рыданиями ломала руки.
   – Вас выгнали! – вскричал король. – Вот уже второй раз, как я слышу это слово.
   – С позором, государь. Вы видите теперь, что у меня один только защитник – бог, одно утешение – молитва, один приют – монастырь.
   – У вас будет мой дворец, мой двор. Не бойтесь, Луиза; те, кто вчера выгнал вас, завтра будут трепетать перед вами. Что я говорю: завтра, сегодня утром они уже почувствовали мою силу. Луиза, Луиза, вы будете жестоко отомщены. Кровавыми слезами заплатят обидчики за ваши слезы. Назовите мне их имена.
   – Никогда! Ни за что!
   – Как же я тогда накажу их?
   – Государь, ваша рука оцепенеет, когда вы увидите, кого нужно наказать.
   – О, вы меня не знаете! – перебил ее Людовик. – Я ни перед чем не остановлюсь. Я испепелю все королевство и прокляну собственную семью. Да, я отсеку даже эту руку, если она окажется настолько трусливой, что не в состоянии будет сокрушить врагов самого кроткого и милого создания в мире.
   И действительно, произнося эти слова, Людовик с силой ударил кулаком по дубовой перегородке, которая глухо застонала.
   Лавальер ужаснулась. В гневе этого всесильного юноши было нечто величавое и зловещее, как в ярости разбушевавшихся стихий. И Луиза, думавшая, что ничье горе не может сравниться с ее страданиями, была побеждена горем короля, выражавшимся в угрозах и гневе.
   – Государь, – сказала она, – в последний раз умоляю вас, оставьте меня. Я уже обрела спокойствие в этом святом месте. Бог – защитник, перед которым рушится вся мелкая людская злоба. Государь, еще раз прошу, разрешите мне жить здесь.
   – В таком случае, – воскликнул Людовик, – скажите откровенно, что вы никогда меня не любили, скажите, что мое унижение, мое раскаяние льстят вашей гордости, но мое горе не печалит вас. Скажите, что французский король для вас не возлюбленный, нежность которого могла бы дать вам счастье, а деспот, прихоть которого разбила ваше сердце. Не говорите, что вы стремитесь к богу: скажите, что вы бежите от короля. Нет, бог не сообщник непреклонных решений; бог допускает раскаяние, прощает, бог не противится любви.
   Слыша эти слова, вливавшие огонь в ее жилы, Луиза отчаянно рыдала.
   – Значит, вы не поняли? – сказала она.
   – Чего?
   – Что меня выгнали, что меня презирают и что я достойна презрения?
   – Я окружу вас уважением, вы будете самой обожаемой женщиной при моем дворе, вам все будут завидовать.
   – Докажите, что вы не разлюбили меня.
   – Каким образом?
   – Оставьте меня.
   – Я докажу свою любовь, не расставаясь с вами.
   – Но неужели, государь, вы думаете, что я допущу это? Неужели вы думаете, что я позволю вам объявить войну всей вашей семье? Неужели вы думаете, что я позволю вам оттолкнуть из-за меня мать, жену и сестру!
   – А, наконец-то вы назвали ваших обидчиков! Клянусь всемогущим богом, я их накажу!
   – Вот поэтому-то будущее и страшит меня. Поэтому я отказываюсь от всего. Поэтому я не хочу, чтобы вы мстили за меня. Довольно слез, горя, жалоб! Я никогда не причиню никому страданий, не буду виновницей ничьих слез. Довольно я сама наплакалась, довольно настрадалась!
   – А мое горе, мои стенания, мои слезы для вас ничего не значат?
   – Ради бога, государь, не говорите так! Мне необходимо мужество, чтобы принести эту жертву.
   – Луиза, Луиза, умоляю тебя! Приказывай, распоряжайся, карай или милуй, только не покидай меня!
   – Увы, государь, нам необходимо расстаться.
   – Значит, ты меня не любишь?
   – Бог видит, что люблю!
   – Ложь, ложь!
   – Если бы я не любила, государь, я бы не стала вас удерживать; я отомстила бы за нанесенные оскорбления торжеством над врагами, которое вы мне предлагаете. Но видите, я не хочу даже сладостного возмездия в виде вашей любви, любви, составляющей смысл моей жизни: ведь я хотела умереть, думая, что вы меня больше не любите.
   – Да, да, теперь мне все понятно. Вы святая, вы заслуживаете всяческого уважения. Поэтому ни одна женщина в мире не будет так любима мной, как вы, Луиза; ни одна женщина не приобретет надо мной такой власти.
   Клянусь вам, я разбил бы вдребезги весь мир, если бы мир стал между мной и вами. Вы приказываете мне успокоиться, простить? Хорошо, я успокоюсь.
   Вы хотите кротости и благости? Я буду милостив и кроток. Приказывайте, я буду повиноваться…
   – Боже мой! Имею ли я, бедная девушка, право продиктовать хоть полслова такому могущественному королю, как вы?
   – Вы жизнь моя и душа моя! Разве не душа управляет телом?
   – Значит, вы меня любите, дорогой государь?
   – Всеми силами моей души. Я с улыбкой отдал бы за вас жизнь, стоит вам сказать только слово.
   – Вы меня любите?
   – Да, да!
   – Значит, мне нечего больше желать в этом мире… Дайте вашу руку, государь, и мы простимся. Я испытала в этой жизни все счастье, которое мне было суждено.
   – Нет, нет! Твоя жизнь только начинается. У твоего счастья не было вчера, у него есть сегодня, завтра и грядущее! Прочь мысли о разлуке, прочь мрачное отчаяние: любовь – наш бог, она потребность наших душ. Ты будешь жить для меня, а я для тебя. – И, упав перед ней на колени, Людовик в порыве невыразимой радости и благодарности стал покрывать поцелуями ее ноги.
   – Государь! Государь! Все это только сон.
   – Почему сон?
   – Потому что я не могу вернуться ко двору. Я изгнанница; как мне с вами видеться? Не лучше ли мне замуровать себя в монастыре и жить воспоминаниями о вашей любви, о последних порывах вашего сердца и вашем последнем признании? Повторяю вам, я уже испытала все определенные мне судьбой радости.
   – Вы – изгнанница? – вскричал Людовик XIV. – Кто смеет изгонять, если я призываю?
   – О государь, есть сила, над которой не властны короли: свет и общественное мнение. Подумайте, разве король может любить изгнанную из дворца женщину, которую его мать запятнала подозрением, а сестра заклеймила наказанием? Такая женщина недостойна короля.
   – Недостойна меня женщина, которая мне принадлежит?
   – Да, именно, государь. С момента, как она вам принадлежит, ваша любовница недостойна вас.
   – Вы правы, Луиза. Но вы не будете больше изгнанницей.
   – Должно быть, вы еще не разговаривали с принцессой.
   – Я обращусь к своей матери.
   – Значит, вы не виделись и с матерью.
   – Разве и она? Бедная Луиза! Так против вас все?
   – Да, бедная Луиза, уже надломленная бурей, когда вы пришли сюда, а теперь окончательно изнемогшая.
   – Простите меня.
   – Словом, вы не смягчите ни мать, ни сестру. Поверьте, зло непоправимо, потому что я никогда не позволю вам прибегнуть к насилию.
   – Хорошо, для доказательства моей любви к вам, Луиза, я сделаю невозможное: я пойду к принцессе.
   – Вы?
   – Я потребую у нее отмены решения, я заставлю ее.
   – Заставите? Нет, нет!
   – В таком случае я упрошу ее.
   Луиза покачала головой.
   – Если понадобится, я не остановлюсь перед мольбами, – продолжал Людовик. – Поверите ли вы после этого моей любви?
   Луиза подняла на него взгляд.
   – Ради бога, не унижайтесь из-за меня; пусть я лучше умру.
   Людовик задумался. Его лицо омрачилось.
   – Я буду любить так, как вы любили, – молил он, – я перенесу все, что вы перенесли; пусть это будет моим искуплением в ваших глазах. Отбросим все мелкое. Будем велики, как наше горе, и сильны, как наша любовь!
   Произнося эти слова, он обвил руками ее стан.
   – Единственная моя радость, жизнь моя, поедемте со мной!
   Она сделала последнее усилие, сосредоточив в нем не свою волю, – ее воля была уже побеждена, – а остаток своей энергии.
   – Нет, нет! – чуть слышно прошептала она. – Я умерла бы от стыда.
   – Вы вернетесь, как королева. Никто не знает о вашем побеге… Один только д'Артаньян…
   – Значит, и он меня предал?
   – Каким образом?
   – Он поклялся…
   – Я поклялся не говорить королю, – молвил д'Артаньян, просовывая голову в приоткрытую дверь, – и я сдержал свое слово. Я беседовал с господином де Сент-Эньяном, не моя вина, если король услышал меня. Не правда ли, государь?
   – Да, верно, простите его, – попросил король.
   Лавальер с улыбкой протянула мушкетеру свою маленькую белую ручку.
   – Господин д'Артаньян, – сказал восхищенный король, – раздобудьте теперь карету для мадемуазель.
   – Государь, – отвечал капитан, – карета готова.
   – Образец услужливости! – воскликнул король.
   – Не скоро же ты оценил меня, – прошептал д'Артаньян, все же польщенный похвалой.
   Лавальер была побеждена; ослабевшая девушка позволила своему царственному возлюбленному увести себя. Но у дверей приемной она вырвалась из королевских объятий и снова бросилась к распятию, целуя его и приговаривая:
   – Боже мой, ты привел меня к себе, ты и оттолкнул, но милость твоя бесконечна. Только, когда я вернусь, забудь, что я уходила, потому что тогда я больше не покину тебя.
   Из груди короля вырвалось рыдание. Д'Артаньян вытер слезу. Людовик увел девушку, усадил в карету и поместил с ней д'Артаньяна.
   Король сел на лошадь и поскакал ко дворцу. Сейчас же по приезде он попросил принцессу принять его.

Глава 37.
У ПРИНЦЕССЫ

   Наблюдая окончание приема послов, даже наименее дальновидные почуяли войну.
   Сами послы, плохо осведомленные в интимной дворцовой хронике, отнесли на свой счет вырвавшуюся у короля фразу: «Если я не способен владеть собой, я сумею совладать с теми, кто меня оскорбляет». К счастью для судеб Франции и Голландии, Кольбер пошел вслед за послами и сделал им некоторые разъяснения. Но королевы и принцесса были в курсе всех событий, так что угроза короля сильно их раздосадовала и не на шутку испугала.
   В особенности принцесса чувствовала, что королевский гнев обрушится на нее. Гордость не позволила ей, однако, обратиться за поддержкой к королеве-матери, и она удалилась к себе хотя и в тревоге, но нисколько не стремясь уклониться от борьбы. Время от времени Анна Австрийская посылала справиться, вернулся ли король.
   Царившее во дворце молчание по поводу исчезновения Луизы предвещало много бед: всем был известен крутой и раздражительный нрав короля.
   Но принцесса, не обращая никакого внимания на слухи, заперлась в своей комнате, позвала Монтале и самым спокойным тоном стала расспрашивать фрейлину о случившемся. Когда красноречивая Монтале в осторожных выражениях заканчивала свой рассказ и советовала принцессе быть снисходительной, говоря, что при этом условии и другая сторона проявит снисходительность, на пороге появился г-н Маликорн с просьбой короля об аудиенции.
   На лице достойного друга Монтале выражалось самое сильное волнение.
   Он чувствовал, что свидание, испрашиваемое Людовиком, должно было явиться одной из интереснейших глав повести о сердце королей.
   Принцесса была встревожена посещением деверя, она не думала увидеть его так скоро и, главное, не ожидала от короля такого прямого действия.
   Женщины привыкли вести войну обходными путями и оказываются очень неискусными и слабыми, когда приходится принять бой лицом к лицу.
   Как мы уже сказали, принцесса не принадлежала к числу людей, которые отступают, скорее она отличалась противоположным недостатком или противоположным достоинством. Она всячески подогревала свою смелость, а потому известие, принесенное ей Маликорном, произвело на нее действие сигнального рожка, обозначающего открытие военных действий. Она гордо подняла брошенную перчатку.
   Через пять минут король уже поднимался по лестнице. Он раскраснелся от быстрой езды. Его измятый и запыленный костюм представлял резкий контраст со свежим и изысканным туалетом побледневшей принцессы. Людовик сел, не дожидаясь приглашения. Монтале скрылась. Принцесса тоже села.
   – Сестра моя, – начал Людовик. – Известно ли вам, что сегодня утром мадемуазель де Лавальер бежала, принужденная унести свою скорбь, свое отчаяние в монастырь?
   Эти слова были произнесены крайне взволнованным тоном.
   – В первый раз слышу об этом из уст вашего величества, – отвечала принцесса.
   – А я думал, что вы узнали новость утром, во время приема послов, сказал король.
   – По вашему волнению, государь, я действительно предположила, что произошло что-то необыкновенное, но что именно, я не поняла.
   Король действовал открыто и шел прямо к цели.
   – Сестра моя, – снова заговорил он, – почему вы уволили мадемуазель де Лавальер?
   – Потому что ее услуги не нравились мне, – сухо отвечала принцесса.
   Король побагровел, и глаза его так засверкали, что принцесса с трудом выдержала его взгляд. Однако он овладел собой и продолжал:
   – Необходима очень серьезная причина, сестра моя, чтобы такая добрая женщина, как вы, прогнала и обесчестила не только эту девушку, но и всю ее семью. Вы знаете, что город внимательно наблюдает за поведением придворных дам. Уволить фрейлину – значит обвинить ее в преступлении или в серьезном проступке. Какое же преступление, какой проступок совершила мадемуазель де Лавальер?
   – Раз вы берете на себя роль покровителя мадемуазель де Лавальер, холодно произнесла принцесса, – я дам вам объяснение, хотя имею право никому не давать его.
   – Даже королю? – гневно вскричал Людовик.
   – Вы назвали меня вашей сестрой, – напомнила принцесса, – и я у себя дома.
   – Все равно! – ответил Людовик, устыдившись своего порыва. – Ни вы, принцесса, и никто в моем королевстве не вправе отказаться от объяснений, если я их требую.
   – Если вы так ставите вопрос, – сказала принцесса с глухим гневом, мне остается только повиноваться вашему величеству и замолчать.
   – Не будем играть словами.
   – Покровительство, которое вы оказываете мадемуазель де Лавальер, заставляет меня относиться к ней почтительно.
   – Повторяю, не будем играть словами. Вы знаете, что я глава французского дворянства и должен охранять честь всех дворянских семей. Вы прогоняете мадемуазель де Лавальер или другую фрейлину…
   Принцесса пожала плечами.
   – Или, повторяю, другую фрейлину, – продолжал король, – и своим поступком позорите ее, поэтому я прошу у вас объяснения, чтобы утвердить или опротестовать ваш приговор.
   – Опротестовать мой приговор? – надменно воскликнула принцесса. Как! Если я прогнала одну из своих служанок, то вы прикажете мне принять ее обратно?
   Король промолчал.
   – Это было бы не только превышением власти, государь; это было бы неприлично.
   – Принцесса!
   – Да, если бы я не возмутилась против такого попирания моего достоинства, я не была бы принцессой вашей крови, дочерью короля; я опустилась бы ниже выгнанной мною служанки.
   Король в бешенстве вскочил.
   – У вас нет сердца, принцесса, – вскричал он. – Если вы так поступаете со мной, позвольте и мне поступить с вами сурово.
   Иногда шальная пуля меняет исход сражения. Эти неумышленно сорвавшиеся у короля слова поразили принцессу и на мгновение поколебали ее: она испугалась, как бы ее не постигла опала.
   – Объяснитесь, пожалуйста, государь, – попросила она.
   – Я вас спрашиваю, принцесса, в чем провинилась мадемуазель де Лавальер?
   – Она большая интриганка; из-за нее дрались на дуэли два друга, она вызвала о себе самые неблаговидные толки, так что весь двор хмурит брови при одном звуке ее имени.
   – Лавальер? – спросил король.
   – Под ее кроткой и лицемерной внешностью, – продолжала принцесса, скрывается хитрая и злобная душа.
   – У Лавальер?
   – Вы легко можете впасть в заблуждение, государь, но я хорошо ее знаю: она способна посеять вражду между ближайшими родственниками, между самыми близкими друзьями. Видите, она уже сеет раздор между нами.
   – Уверяю вас… – начал король.
   – Государь, ведь мы жили в добром согласии, а своими доносами, своими коварными жалобами она поселила в вашем величестве нерасположение ко мне.
   – Клянусь, – сказал король, – что с ее губ ни разу не сорвалось недоброго слова; клянусь, что даже при виде моего гнева она умоляла меня никому не мстить; клянусь, что у вас нет более преданного и почтительного друга, чем она.
   – Друга? – произнесла принцесса с выражением величайшего презрения.
   – Берегитесь, принцесса, – остановил ее король, – вы забываете о моем отношении к Лавальер; с этого момента все уравнивается. Мадемуазель де Лавальер будет тем, чем я захочу ее сделать, и завтра же, если мне вздумается, она взойдет на трон.
   – Все же она не рождена на нем; вы можете устроить ее будущее, но не властны изменить ее прошлое.
   – Принцесса, я был с вами очень сдержан и очень вежлив. Не заставляйте меня вспомнить, что я король.
   – Государь, вы мне сказали это уже два раза. И я имела честь ответить вам, что я – в вашей власти.
   – В таком случае согласны вы оказать мне любезность и снова взять к себе мадемуазель де Лавальер?
   – Зачем, государь? Ведь у вас есть трон, который вы можете ей дать. Я слишком ничтожна, чтобы покровительствовать такой могущественной особе.
   – Довольно злобы и презрения! Окажите мне милость ради меня.
   – Никогда!
   – Вы принуждаете меня начать войну в собственной семье?
   – У меня тоже есть семья, и я найду у нее приют.
   – Что это – угроза? Вы забылись до такой степени? Неужели вы думаете, что, если дело дойдет до разрыва, ваши родственники окажут вам поддержку?
   – Надеюсь, государь, что вы не принудите меня к поступкам, которые были бы недостойны моего положения.
   – Я надеялся, что вы вспомните нашу дружбу и будете обращаться со мной, как с братом.
   Принцесса на мгновение задумалась.
   – Я не думала, что я поступаю не по-родственному, отказываясь совершить несправедливость.
   – Несправедливость?
   – Ах, государь, если я открою всем поведение Лавальер, если узнают королевы…
   – Полно, полно, Генриетта, не заглушайте голоса сердца; вспомните, что вы меня любили, вспомните, что человеческое сердце должно быть так же милосердно, как и сердце всевышнего. Не будьте безжалостны и непреклонны, простите Лавальер.
   – Не могу. Она меня оскорбила.
   – Но ради меня, ради меня!
   – Государь, я сделаю для вас все, кроме этого.
   – Вы повергаете меня в отчаяние… Вы побуждаете меня обратиться к последнему средству слабых людей: к гневу и мести.
   – Государь, я – побуждаю вас обратиться к разуму.
   – К разуму?.. Сестра, я потерял его.
   – Государь, ради бога!
   – Сжальтесь, сестра, в первый раз в жизни я умоляю; вы – моя последняя надежда.
   – Государь, вы плачете?
   – Да, от бешенства, от унижения. Быть вынужденным опуститься до просьб мне – королю! Всю жизнь я буду проклинать это мгновение. В одну секунду вы причинили мне больше зла, чем его можно вообразить в самые мрачные минуты жизни.
   И король дал волю своим слезам, которые были действительно слезами гнева и стыда. Принцесса была не то что тронута – самые чуткие женщины не чувствуют сострадания к мукам гордости, но она испугалась, как бы эти слезы не унесли из сердца короля всякую человечность.
   – Приказывайте, государь! – поклонилась она. – Если вы предпочитаете мое унижение вашему, хотя мое будет известно всем, а ваше видела только я, – я готова повиноваться.
   – Нет, нет, Генриетта! – воскликнул Людовик в порыве благодарности. Вы уступите просьбе брата!
   – Я повинуюсь, – значит, у меня нет больше брата!
   – Хотите в благодарность все мое королевство?
   – Как вы любите, когда любите!
   Людовик не отвечал. Взяв руку принцессы, он покрывал ее поцелуями.
   – Итак, – сказал он, – вы примете эту бедную девушку, вы простите ее, вы признаете ее кротость, правоту ее сердца?
   – Я буду ее держать у себя в доме.
   – Нет, вы вернете ей вашу дружбу, дорогая сестра.
   – Я ее никогда не любила.
   – Ну так из любви ко мне вы будете обращаться с пей ласково, не правда ли, Генриетта?
   – Хорошо, я буду обращаться с ней, как с вашей возлюбленной.
   Король встал. Этими некстати сорвавшимися словами принцесса уничтожила всю заслугу своего самопожертвования. Король больше ничем не был ей обязан.
   Уязвленный, смертельно обиженный, он отвечал:
   – Благодарю, принцесса. Я буду вечно помнить оказанную вами милость.
   И он простился с ней подчеркнуто церемонным поклоном.
   Проходя мимо зеркала, он увидел, что глаза у него покраснели, и гневно топнул ногой. Но было поздно: Маликорн и д'Артаньян, стоявшие у дверей, успели заметить заплаканные глаза.
   «Король плакал», – подумал Маликорн.
   Д'Артаньян почтительно подошел к Людовику.
   – Государь, – прошептал он, – вам следует вернуться к себе по маленькой лестнице.
   – Почему?
   – Потому что у вас на лице остались следы дорожной пыли. Идите, государь, идите. «Гм, гм! – подумал он, когда король послушался его, как ребенок. – Горе тому, кто доведет до слез женщину, которая могла так расстроить короля».

Глава 38.
ПЛАТОЧЕК МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ ЛАВАЛЬЕР

   Принцесса не была злой; она была только вспыльчива. Король не был безрассуден; он был только влюблен. Едва лишь они заключили что-то вроде договора, восстанавливавшего Лавальер в правах, как оба постарались извлечь из него выгоду.
   Король хотел видеть Лавальер каждую минуту. Принцесса, досадовавшая на короля после разыгравшейся между ними сцены, не желала допускать этого. Поэтому она создавала затруднения на каждом шагу короля.
   Действительно, чтобы встречаться с любовницей, королю приходилось ухаживать за невесткой. На этом была построена вся политика принцессы.
   Она выбрала себе в компаньонки Монтале, и, приходя к принцессе, король всегда оказывался в окружении дам. От него не отходили ни на шаг. Разговоры принцессы были верхом остроумия и изящества.
   Монтале неизменно сопровождала принцессу. Скоро король совсем перестал выносить ее. Монтале только этого и ждала. Тотчас она пустила в ход Маликорна; воспользовавшись каким-то предлогом, молодой человек сказал королю, что при дворе есть одна очень несчастная женщина. Король спросил, кто эта женщина. Маликорн отвечал: мадемуазель де Монтале. На это король заявил, что он рад несчастью той особы, которая делает несчастными других.
   Маликорн передал эти слова мадемуазель де Монтале, и та приняла меры.
   Глаза короля открылись; он заметил, что где бы он ни появлялся, там тотчас же возникала принцесса; она провожала его, чтобы он не заговорил в передней с кем-нибудь из фрейлин.
   А однажды принцесса пошла еще дальше.
   Король сидел среди дам и держал в руке под манжеткой записку, которую он хотел незаметно передать Лавальер. Принцесса разгадала его намерение.
   Было трудно помешать королю пойти, куда ему вздумается. Однако нужно было не дать ему приблизиться к Лавальер, поздороваться с ней и уронить записку на колени, за веер или в носовой платок.
   Король тоже наблюдал и почуял ловушку. Он встал, придвинул кресло к мадемуазель де Шатильон и принялся шутить с ней.
   Играли в буриме; от мадемуазель де Шатильон Людовик перешел к Монтале, а потом к мадемуазель де Тонне-Шарант. При помощи этого искусного маневра он оказался рядом с Лавальер, которую совсем заслонил своей фигурой.
   Принцесса делала вид, будто она вся поглощена рукодельем.
   Король показал Лавальер кончик записки, и та протянула платок, приглашая взглядом: «Положите записку сюда». Тогда король ловко уронил на пол свой носовой платок, лежавший на кресле.
   Лавальер тотчас же незаметно положила на его место собственный платок. Король как ни в чем не бывало взял его, сунул туда записку и бросил платок на прежнее место. Лавальер оставалось только протянуть руку, чтобы взять платок с драгоценной запиской.