Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – О! – воскликнула герцогиня.
   – Но как я получу от вас подлинники?
   – Самым что ни на есть простым способом, дорогой господин Кольбер…
   Кому вы достаточно доверяете?
   Суровый финансист принялся беззвучно смеяться, и его широкие черные брови на желтом лбу поднимались и опускались, как крылья летучей мыши.
   – Никому, – сказал он.
   – Но вы, конечно, делаете исключение для себя самого?
   – – Что вы хотите этим сказать, герцогиня?
   – Я хочу сказать, что если бы вы взяли на себя труд отправиться вместе со мною туда, где находятся письма, они были бы вручены лично вам, и вы могли бы пересчитать и проверить их.
   – Это верно.
   – Вам следует взять с собой сто тысяч экю, потому что и я также не верю никому, кроме себя.
   Кольбер покраснел до бровей. Подобно всем тем, кто превосходит других в искусстве счисления, он был честен до мелочности.
   – Сударыня, – заявил он, – я возьму с собой обещанную сумму в виде двух чеков, по которым вы сможете получить ее в моей кассе. Удовлетворит ли вас такой способ расчета?
   – Как жаль, что каждый из ваших чеков не стоит миллиона, господин интендант!.. Итак, я буду иметь честь указать вам дорогу.
   – Позвольте распорядиться, чтоб заложили моих лошадей.
   – Внизу меня ожидает карета.
   Кольбер кашлянул в нерешительности. Ему вдруг представилось, что предложение герцогини – ловушка, что, быть может, у дверей его поджидают враги и что эта дама, предложившая продать ему свою тайну за сто тысяч экю, предложила ее за ту же сумму и г-ну Фуке.
   Он так медлил, что герцогиня пристально посмотрела ему в глаза.
   – Вы предпочитаете собственную карету?
   – Признаться, да.
   – Вы думаете, что я завлекаю вас в западню?
   – Герцогиня, у вас капризный характер, а я, будучи человеком характера положительного, боюсь быть скомпрометированным какой-нибудь злой шуткой.
   – Короче говоря, вы боитесь? Хорошо, поезжайте в своей карете, берите с собой столько лакеев, сколько вам будет угодно… Только подумайте: то, что мы делаем с вами наедине, известно лишь нам обоим, то, что увидит кто-нибудь третий, станет известно всему свету. В конце концов, я не настаиваю; пусть моя карета едет следом за вашей, и я буду рада пересесть в вашу, чтобы отправиться к королеве.
   – К королеве?
   – А вы уже позабыли? Как! Столь существенное условие нашего договора уже предано вами забвению! Каким же пустяком оно было для вас! Господи боже! Да если б я знала об этом, я спросила бы с вас вдвое больше.
   – Герцогиня, я передумал. Я не поеду с вами.
   – Правда?.. Почему?
   – Потому, что мое доверие к вам безгранично.
   – Мне это лестно слышать от вас… Но как же я получу свои сто тысяч экю?
   – Вот они.
   Интендант нацарапал несколько слов на бумажке и отдал ее герцогине.
   – Вам уплачено, – сказал он.
   – Ваш жест красив, господин Кольбер, и я воздам вам за него тем же.
   Произнося эти слова, она засмеялась. Смех госпожи де Шеврез был похож на зловещий шепот, и всякий, кто ощущает в своем сердце трепетание молодости, веры, любви, – короче говоря, жизнь, предпочел бы услышать скорее стенания, чем это жалкое подобие смеха.
   Герцогиня расстегнула корсаж и вынула небольшой сверток, перевязанный лентой огненного цвета. Крючки уступили порывистым движениям ее нервных рук, и глазам интенданта, заинтересованного этими странными приготовлениями, открылась бесстыдно обнаженная, покрасневшая грудь, натертая свертком. Герцогиня продолжала смеяться.
   – Возьмите, – сказала она, – эти письма написаны самим кардиналом.
   Они – ваши, и, кроме того, герцогиня де Шеврез соблаговолила раздеться пред вами, как если б вы были… но я не хочу называть имена, которые могли бы заставить вас возгордиться или приревновать. А теперь, господин Кольбер, – продолжала она, поспешно застегивая платье, – ваша карьера сделана; везите же меня к королеве.
   – Нет, сударыня. Если вы снова навлечете на себя немилость ее величества и во дворце будут знать, что я – тот, кто ввел вас в ее покои, королева не простит мне этого до конца своих дней. Во дворце найдутся преданные мне люди, которые и введут вас туда, оставив меня в стороне от этого дела.
   – Как вам будет угодно; лишь бы я смогла проникнуть к королеве.
   – Как зовут брюггских монахинь, которые лечат больных?
   – Бегинками.
   – Итак – вы отныне бегинка.
   – Согласна. Но все же мне придется перестать быть бегинкою.
   – Это уж ваша забота.
   – Ну, нет, извините. Я вовсе не хочу, чтобы передо мной захлопнули двери.
   – И это ваша забота, сударыня. Я прикажу старшему камердинеру дежурного офицера ее величества впустить во дворец бегинку с лекарством, способным облегчить страдания королевы. Вы получите от меня пропуск, но лекарство и объяснения – об этом подумайте сами. Я признаю, что послал к королеве бегинку, но отрекусь от госпожи де Шеврез.
   – На этот счет будьте покойны, до этого не дойдет.

Глава 2.
ШКУРА МЕДВЕДЯ

   Кольбер вручил герцогине пропуск и чуть-чуть отодвинул кресло, за которым она стояла, как за укрытием.
   Госпожа де Шеврез слегка кивнула и вышла.
   Кольбер, узнав почерк Мазарини и пересчитав письма, позвонил секретарю и велел вызвать советника парламента, г-на Ванеля. Секретарь ответил, что советник, верный своим привычкам, только что прибыл, дабы доложить интенданту о наиболее важном в сегодняшней работе парламента.
   Кольбер приблизился к лампе и перечел письма покойного кардинала; он несколько раз улыбнулся, убеждаясь все больше и больше в ценности документов, переданных ему г-жой де Шеврез, и, подперев свою тяжелую голову обеими руками, на несколько минут предался размышлениям.
   В это время в кабинет вошел высокий, плотного сложения человек с худым лицом и хищным носом. Он вошел со скромной уверенностью, свидетельствовавшей о гибком и вместе с тем твердом характере, гибком по отношению к господину, который может доставить добычу, и твердом – по отношению к тем собакам, которые могли бы оспаривать у него этот столь лакомый кусок.
   Под мышкой у Ванеля была папка больших размеров; он положил ее на бюро, около которого сидел Кольбер.
   – Здравствуйте, господин Ванель, – сказал Кольбер, отрываясь от своих дум.
   – Здравствуйте, монсеньер, – непринужденно ответил Ванель.
   – Надо говорить «сударь», – мягко поправил Кольбер.
   – Обращаясь к министрам, говорят «монсеньер», – невозмутимо заметил Ванель. – Вы – министр!
   – Пока еще нет!
   – Я называю вас монсеньером. Впрочем, вы мой начальник, вы мой сеньор, чего ж больше! Если вам не нравится, чтобы я величал вас таким образом в присутствии посторонних, позвольте называть вас монсеньером наедине.
   Кольбер поднял голову на высоту лампы и прочел или попытался прочесть на лице Ванеля, насколько искренним было это выражение преданности. Но советник умел выдержать любой взгляд, даже если этот взгляд был взглядом министра.
   Кольбер вздохнул. Он не увидел на лице Ванеля ничего определенного; быть может, Ванель и честен. Кольбер подумал о том, что этот человек, подчиняясь ему по службе, в действительности держит его в своей власти, ибо г-жа Ванель – его, Кольбера, любовница. И пока он сочувственно думал об участи этого человека, Ванель бесстрастно вынул из кармана надушенное, запечатанное испанским воском письмо и протянул его интенданту.
   – Что это, Ванель?
   – Письмо от жены, монсеньер.
   Кольбер закашлялся. Он взял письмо, распечатал его, прочел и сунул себе в карман, в то время как Ванель невозмутимо листал свои протоколы.
   – Ванель, – сказал внезапно патрон своему подчиненному, – вы, как кажется, не боитесь «работы?
   – Да, монсеньер.
   – Двенадцать часов ежедневно не приводят вас в ужас?
   – Я работаю пятнадцать часов.
   – Непостижимо. Парламентские обязанности отнимают не больше трех часов в сутки.
   – О, я веду счетные книги одного моего друга, дела которого находятся на моем попечении; кроме того, в свободное время я изучаю древнееврейский язык.
   – Вас очень высоко ценят в парламенте, не так ли, Ванель?
   – Полагаю, что да, монсеньер.
   – Вам не следует засиживаться на месте советника.
   – Что же надлежит сделать для этого?
   – Купить должность.
   – Какую?
   – Что-нибудь позначительней. Скромные притязания удовлетворить труднее всего.
   – Наполнять скромные кошельки тоже ведь дело нелегкое.
   – Ну, и какая все-таки должность прельщает вас?
   – По правде сказать, я не вижу ни одной, которая была бы мне по карману.
   – Есть хорошая должность. Но надо быть королем, чтобы купить ее без денежных затруднений, а королю, пожалуй, не придет в голову покупать должность генерального прокурора.
   Услышав эти слова, Ванель поднял на Кольбера смиренный невыразительный взгляд.
   Кольбер так и не смог понять, разгадал ли Ванель его замыслы или просто откликнулся на произнесенные им слова.
   – О какой должности генерального прокурора парламента вы, монсеньер, говорите? – спросил Ванель. – Я знаю лишь должность господина Фуке.
   – О ней-то я и говорю, мой милый советник.
   – У вас недурной вкус, монсеньер; но товар может быть куплен только в том случае, если он продается.
   – Думаю, господин Ванель, что эта должность в скором времени поступит в продажу.
   – Поступит в продажу! Должность генерального прокурора, должность господина Фуке?
   – Об этом усиленно поговаривают.
   – Должность, которая делает его неуязвимым, поступит в продажу? О, о!
   И Ванель засмеялся.
   – Может быть, эта должность пугает вас? – сурово произнес Кольбер.
   – Пугает? Нисколько.
   – Или вы не хотите ее?
   – Монсеньер, вы потешаетесь надо мной, – ответил Ванель. – Какому советнику парламента не хотелось бы превратиться в генерального прокурора?
   – В таком случае, господин Ванель… раз я утверждаю, что должность поступит в продажу…
   – Вы утверждаете, монсеньер?
   – Об этом многие говорят.
   – Повторяю, это немыслимо: никто не бросит щита, оберегающего его честь, состояние, наконец, жизнь.
   – Бывают порой сумасшедшие, которые мнят себя в безопасности от ударов судьбы, господин Ванель.
   – Да, монсеньер, бывают; но подобные сумасшедшие не совершают своих безумств в пользу бедных Ванелей, прозябающих в этом мире.
   – Почему?
   – Потому что Ванели бедны.
   – Должность господина Фуке и впрямь стоит дорого. Что бы вы отдали за нее, господин Ванель?
   – Все, что у меня есть, монсеньер.
   – Сколько же?
   – От трехсот до четырехсот тысяч ливров.
   – А цена этой должности?
   – Самое малое полтора миллиона. Я знаю людей, которые предлагали миллион семьсот тысяч и все же не могли соблазнить господина Фуке. Но если бы даже случилось, что господин Фуке захочет продать свою должность, чему я не верю, несмотря на то, что мне говорили…
   – А, так и вам говорили! Кто же?
   – Господин де Гурвиль… господин Пелисон… так, мимоходом.
   – Ну, так если б господин Фуке захотел продать свою должность?..
   – Я все равно не мог бы купить ее, ибо господин суперинтендант продал бы ее лишь за наличные, а кто может сразу выложить на стол полтора миллиона?
   Тут Кольбер остановил советника выразительным жестом. Он снова задумался.
   Наблюдая работу мысли на лице своего господина и видя его настойчивое желание продолжать разговор о том же предмете, Ванель терпеливо дожидался решения, не смея подсказать его интенданту.
   – Объясните мне хорошенько, – сказал наконец Кольбер, – какие привилегии связаны с должностью генерального прокурора.
   – Право обвинения всякого французского подданного, если он не принц крови; право аннулирования всякого обвинения, направленного против любого француза, кроме короля и принцев королевского дома. Генеральный прокурор – правая рука короля, карающая виновных; впрочем, та же рука может служить королю и для того, чтобы погасить факел правосудия и законности.
   Таким образом, господин Фуке в состоянии выказать неповиновение королю, подняв против него парламент; вот почему король, несмотря ни на что, постарается ладить с господином Фуке, ибо его величество, конечно, захочет, чтобы его указы вступали в законную силу без возражений парламента.
   Генеральный прокурор может быть и очень полезным, и очень опасным орудием.
   – Хотите быть генеральным прокурором, Ванель? – внезапно спросил Кольбер, смягчая голос и взгляд.
   – Я? – воскликнул Ванель. – Но я уже имел честь докладывать, что у меня для этого не хватает миллиона ста тысяч ливров.
   – Вы возьмете их в долг у ваших друзей.
   – У меня нет друзей богаче меня.
   – Вы – честный человек!
   – О, если б все думали так же, как монсеньер!
   – Достаточно, что так думаю я. И в случае надобности я готов отвечать за вас.
   – Берегитесь, монсеньер! Знаете ли вы поговорку?
   – Какую?
   – Кто отвечает, тому и платить.
   – До этого не дойдет.
   Ванель встал, взволнованный предложением, так неожиданно сделанным ему человеком, слова которого воспринимались всерьез даже самыми легкомысленными людьми.
   – Не потешайтесь надо мной, монсеньер, – сказал он.
   – Давайте поспешим с этим делом, Ванель. Вы говорите, что господин Гурвиль разговаривал с вами о должности господина Фуке?
   – Да, и Пелисон также.
   – Официально или только официозно?
   – Вот их слова: «Члены парламента богаты и честолюбивы, им надлежит сложиться и предложить два или три миллиона господину Фуке, своему покровителю, своему светочу».
   – Что же вы сказали на это?
   – Я сказал, что в случае нужды возьму свою долю в размере десяти тысяч ливров.
   – А, значит, и вы обожаете господина Фуке! – воскликнул Кольбер, бросив на Ванеля взгляд, полный ненависти.
   – Нисколько. Но господин Фуке занимает пост нашего генерального прокурора; он влез в долги, он идет ко дну, мы должны спасти честь корпорации.
   – Так вот почему, пока Фуке при своей должности, ему нечего опасаться.
   – Сверх того, – продолжал Ванель, – господин Гурвиль добавил: «Принять милостыню господину Фуке унизительно, и он от нее, несомненно, откажется; пусть же парламент сложится и, соблюдая благопристойность, купит должность своего генерального прокурора; тогда все обойдется как следует: честь корпорации останется незапятнанной, и вместе с тем будет пощажена гордость господина Фуке».
   – Да, это действительно выход.
   – Я рассудил совершенно так же, как вы, монсеньер.
   – Так вот, господин Ванель: вы сейчас же отправитесь к господину Пелисону или к господину Гурвилю; знаете ли вы еще кого-нибудь из друзей господина Фуке?
   – Я хорошо знаком с господином де Лафонтеном.
   – С тем… стихотворцем?
   – Да, с ним; когда мы были в добрых отношениях с господином Фуке, он сочинял стихи, воспевающие мою жену.
   – Обратитесь к нему, чтобы он устроил вам встречу с суперинтендантом.
   – Охотно. Но как же с деньгами?
   – В указанный день и час деньги будут в вашем распоряжении; на этот счет можете быть спокойны.
   – Монсеньер, сколь великая щедрость! Вы затмеваете короля. Вы превосходите господина Фуке!
   – Одну минуту… не будем злоупотреблять словами, Ванель. Я вам отнюдь не дарю миллиона четырехсот тысяч ливров; у меня есть дети.
   – О сударь, вы мне их ссужаете – и этого более чем достаточно.
   – Да, я их ссужаю.
   – Назначайте любые проценты, любые гарантия, монсеньер, я готов ко всему, что бы вы ни потребовали, я буду повторять еще и еще, что вы превосходите в щедрости королей и господина Фуке. Ваши условия?
   – Вы погасите долг в течение восьми лет.
   – Очень хорошо.
   – Вы даете мне закладную на самую должность.
   – Превосходно. Это все?
   – Подождите. Я оставляю за собой право перекупить у вас эту должность, уплатив вам на сто пятьдесят тысяч ливров больше, чем то, что вы заплатите за нее, если в отправлении этой должности вы не будете руководствоваться интересами короля и моими предначертаниями.
   – А! – произнес, слегка волнуясь, Ванель.
   – Разве в моих условиях есть что-нибудь, что вам не нравится? – холодно спросил Ванеля Кольбер.
   – Нет, нет, – живо ответил Ванель.
   – В таком случае мы подпишем договор, когда вы того пожелаете. Бегите же к друзьям господина Фуке.
   – Лечу…
   – И добейтесь свидания с суперинтендантом.
   – Хорошо, монсеньер.
   – Будьте уступчивы.
   – Да.
   – И как только сговоритесь…
   – Я потороплюсь заставить его Подписать соглашение.
   – Никоим образом не делайте этого!.. Ни в коем случае не заикайтесь ни о подписи, говоря с господином Фуке, ни о неустойке в случае нарушения им договора, ни даже о честном слове, слышите? Или вы все погубите!
   – Как же быть, монсеньер? Все это не так просто.
   – Постарайтесь только, чтобы господин Фуке заключил с вами сделку.
   Идите!

Глава 3.
У ВДОВСТВУЮЩЕЙ КОРОЛЕВЫ

   Вдовствующая королева пребывала у себя в спальне в королевском дворце с г-жой де Мотвиль и сеньорой Моленой. Король, которого прождали до вечера, так и не показался. Королева в нетерпении несколько раз посылала узнать, не возвратился ли он. Все предвещало грозу. Придворные кавалеры и дамы избегали встречаться в приемных и коридорах, дабы не говорить на опасные темы.
   Принц, брат короля, еще утром отправился с королем на охоту. Принцесса, дуясь на всех, сидела у себя. Вдовствующая королева, прочитав по-латыни молитву, разговаривала со своими двумя приближенными на чистом кастильском наречии; речь шла о семейных делах. Г-жа де Мотвиль, прекрасно понимавшая испанский язык, отвечала ей по-французски.
   После того как три собеседницы, в безупречно учтивой форме и пользуясь недомолвками, высказались в том смысле, что поведение короля убивает королеву, его супругу, королеву-мать и всю остальную родню; после того как в изысканных выражениях на голову мадемуазель де Лавальер были обрушены всяческие проклятия, королева-мать увенчала эти жалобы и укоры словами, отвечавшими ее характеру и образу мыслей.
   – Estos hijos! – сказала она, обращаясь к Молене. Эти слова означали:
   «Ах, эти дети!»
   Эти слова в устах матери полны глубокого смысла; в устах королевы Анны Австрийской, хранившей в глубине своей скорбной души столь невероятные тайны, – слова эти были просто ужасны.
   – Да, – отвечала Молена, – эти дети! Дети, которым всякая мать отдает себя без остатка.
   – И ради которых, – продолжила королева, – мать пожертвовала решительно всем…
   Королева не докончила фразы. Она бросила взгляд на портрет бледного, без кровинки в лице, Людовика XIII, изображенного во весь рост, и ей почудилось, будто в тусклых глазах ее супруга снова появляется блеск и его нарисованные на холсте ноздри начинают раздуваться от гнева. Он не говорил, он грозил. После слов королевы надолго воцарилось молчание. Молена принялась рыться в корзине с кружевами и лентами. Г-жа де Мотвиль, пораженная этой молнией взаимопонимания, одновременно мелькнувшей в глазах королевы и ее давней наперсницы, опустила взор и, стараясь не видеть, вся обратилась в слух. Она услышала лишь многозначительное «гм», которое пробормотала дуэнья, эта воплощенная осторожность. Она уловила вздох, вырвавшийся из груди королевы. Г-жа де Мотвиль тотчас же подняла голову и спросила:
   – Вы страдаете, ваше величество?
   – Нет, Мотвиль; но почему тебе пришло в голову обратиться ко мне с этим вопросом?
   – Ваше величество застонали.
   – Ты, пожалуй, права; мне немножко не по себе.
   – Господин Вало тут поблизости; он, кажется, у принцессы: у нее расстроены нервы.
   – И это болезнь! Господин Вало напрасно посещает принцессу; ее исцелил бы совсем, совсем иной врач.
   Госпожа де Мотвиль еще раз удивленно взглянула на королеву.
   – Иной врач? – переспросила она. – Но кто же?
   – Труд, Мотвиль, труд… Ах, уж если кто и впрямь болен, так это моя бедная дочь – королева.
   – И вы также, ваше величество.
   – Сегодня мне немного легче.
   – Не доверяйтесь своему самочувствию, ваше величество.
   И, словно в подтверждение этих слов г-жи де Мотвиль, острая боль ужалила королеву в самое сердце: она побледнела и откинулась в кресле, теряя сознание.
   – Мои капли! – воскликнула она.
   – Сейчас, сейчас! – сказала Молена и, нисколько не ускоряя движений, подошла к шкафчику из черепахи золотисто-желтого цвета, вынула из него большой хрустальный флакон и, открыв его, подала королеве.
   Королева поднесла его к носу, несколько раз жадно понюхала и прошептала:
   – Вот так и убьет меня господь бог. Да будет его святая воля!
   – От боли не умирают, – возразила Мочена, ставя флакон на прежнее место.
   – Вашему величеству лучше? – спросила г-жа де Мотвиль.
   – Да, теперь лучше.
   И королева приложила палец к губам, чтобы ее любимица не проговорилась о только что виденном.
   – Странно, – сказала после некоторого молчания г-жа де Мотвиль.
   – Что же странно? – произнесла королева.
   – Помнит ли ваше величество день, когда эта боль впервые появилась у вас?
   – Я помню лишь то, что это был грустный день, Мотвиль.
   – Этот день не всегда был для вашего величества грустным.
   – Почему?
   – Потому что двадцать три года назад, и притом в тот же час, родился царствующий ныне король, прославленный сын вашего величества.
   Королева вскрикнула, закрыла лицо руками и на несколько секунд погрузилась в раздумье. Было ли то воспоминание, дли размышление, или еще один приступ боли?
   Молена кинула на г-жу де Мотвиль почти что свирепый взгляд, до того он был похож на упрек. И достойная женщина, ничего не доняв, собралась было для успокоения своей совести обратиться к ней за разъяснениями, как вдруг Анна Австрийская, внезапно поднявшись с кресла, сказала:
   – Пятое сентября! Да, эта боль появилась пятого сентября. Великая радость в один день, великая печаль – в другой. Великая печаль, – добавила она совсем тихо, – искупление за великую радость.
   И с этого момента Анна Австрийская, как бы исчерпав всю свою память и разум, снова замолчала, глаза у нее потухли, мысли рассеялись и руки повисли.
   – Нужно ложиться в постель, – сказала Молена.
   – Сейчас, Молена.
   – Оставим ее величество, – упорствовала испанка.
   Госпожа де Мотвиль встала. Блестящие и крупные, похожие на детские, слезы медленно катились по бледным щекам королевы. Молена, заметив это, пристально посмотрела на Анну Австрийскую своим упорным настороженным взглядом.
   – Да, да, – промолвила королева. – Оставьте нас; идите, Мотвиль.
   Слово нас неприятно прозвучало в ушах французской любимицы. Оно означало, что после ее ухода последует обмен воспоминаниями и тайнами. Оно означало, что беседа вступает в свою наиболее интересную фазу и что третье лицо – а именно она, Мотвиль, – лишнее.
   – Чтобы помочь вашему величеству, достаточно ли одной Молены? – спросила француженка.
   – Да, – сказала испанка.
   Госпожа де Мотвиль поклонилась. Вдруг старая горничная, одетая так же, как одевались при испанском дворе в 1620 году, откинув портьеру и видя королеву в слезах, г-жу де Мотвиль, искусно отступающую под натиском дипломатических уловок Молены и эту последнюю в разгаре ее дипломатии, без стеснения направилась к королеве и радостно прокричала:
   – Лекарство, лекарство!
   – Какое лекарство, Чика? – перебила ее Анна Австрийская.
   – Лекарство, чтобы вылечить ваше величество от болезни.
   – Кто же доставил его? – живо спросила г-жа де Мотвиль. – Господин Вало?
   – Нет, дама из Фландрии.
   – Дама из Фландрии? Кто она? Испанка? – повернулась к горничной королева.
   – Не знаю.
   – А кем она прислана?
   – Господином Кольбером.
   – Как зовут эту даму?
   – Она не сказала.
   – Ее положение в обществе?
   – На это ответит она сама.
   – Ее лицо?
   – Она в маске.
   – Взгляни-ка, Молена! – воскликнула королева.
   – Это бесполезно, – ответил из-за портьеры решительный и вместе с тем нежный голос, который заставил вздрогнуть королеву и ее дам.
   В то же мгновение, раздвигая занавес, появилась женщина в маске. И прежде чем королева успела вымолвить хоть одно слово, незнакомка проговорила:
   – Я монахиня из брюттского монастыря, и я действительно принесла лекарство, которое должно излечить ваше величество.
   Все молчали. Бегинка замерла в неподвижности.
   – Продолжайте, – обратилась к ней королева.
   – Когда мы останемся наедине, – сказала бегинка.
   Анна Австрийская взглянула на своих компаньонок, и они удалились.
   Тогда бегинка сделала три шага по направлению к королеве и почтительно склонилась пред нею.
   Королева недоверчиво рассматривала монахиню, которая, в свою очередь, упорно смотрела на королеву; ее глаза блестели в прорези маски.
   – Королева Франции, должно быть, очень больна, – начала Анна Австрийская, – раз даже бегинки из Брюгге знают, что она нуждается в лечении.
   – Слава богу, ваше величество не безнадежно больны.
   – Все же как вы узнали, что я больна?
   – Ваше величество располагаете друзьями во Фландрии.
   – И эти друзья направили вас ко мне?
   – Да, ваше величество.
   – Назовите их имена.
   – Невозможно и бесполезно, поскольку память вашего величества все еще не пробуждена вашим сердцем.