Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   Принц хотел заговорить с Раулем. Атос опередил его.
   – Если бы виконт де Бражелон, – сказал он, – не был покорнейшим слугою вашего высочества, я просил бы его представить меня вам…
   – Я имею честь говорить с графом де Ла Фер? – спросил принц.
   – С моим отцом, – прибавил Рауль, покраснев.
   – Одним из честнейших людей Франции, – продолжал принц, – одним из первых дворян, нашего государства… Я так много слышал о вас хорошего, что часто желал видеть вас в числе своих друзей.
   – Такую честь, – отвечал Атос, – может оправдать лишь мое уважение и преданность вашему высочеству.
   – Виконт де Бражелон отличный офицер, – сказал принц. – Видно, что он прошел хорошую школу. Ах, граф, какие в ваше время у полководцев были солдаты!..
   – Ваше высочество совершенно правы, – но теперь солдаты могут похвастаться полководцами.
   Этот комплимент, не похожий на лесть, очень понравился человеку, которого вся Европа считала героем и который пресытился похвалами.
   – Очень жаль, граф, что вы оставили службу, – произнес принц Конде. Скоро королю придется вести войну с. Голландией или с Англией. Представится много случаев отличиться такому человеку, как вы, знающему Англию, как Францию.
   – Могу сказать вашему высочеству, что я, кажется, не ошибся, оставив службу, – отвечал Атос с улыбкой. – Франция и Англия будут отныне жить в мире, как две сестры, если верить моему предчувствию.
   – Вашему предчувствию?
   – Да, прислушайтесь к тому, о чем говорят за столом кардинала.
   В это время кардинал приподнялся на постели и подозвал знаком брата короля.
   – Ваше высочество, – сказал Мазарини, – прикажите взять это золото.
   И он указал на огромную кучу тусклых и блестящих монет, которую выиграл граф де Гиш.
   – Оно мое? – вскричал герцог Анжуйский.
   – Здесь пятьдесят тысяч экю… Они ваши…
   – Вы дарите их мне?
   – Я играл для вашего высочества, – отвечал кардинал все более и более слабеющим голосом, как будто усилие, которое он сделал, чтобы подарить деньги, истощило все его силы, телесные и умственные.
   – Боже мой! – прошептал Филипп вне себя от радости. – Какой счастливый день!
   Он проворно сгреб деньги со стола и положил в кармины… Более трети кучки осталось еще на столе.
   – Шевалье, – обратился Филипп к своему любимцу де Лоррену, – поди сюда.
   Тот подошел.
   – Возьми, – приказал герцог, указывая на оставшиеся деньги.
   Эту необычную сцену все присутствующие приняли как трогательный семейный праздник. Кардинал вел себя как отец французских принцев: оба принца выросли под его крылом. Никто не счел щедрости первого министра гордостью или даже дерзостью, как нашли бы в наше время.
   Придворные только завидовали… Король отвернулся.
   – Никогда еще не было у меня таких денег, – весело сказал Филипп, проходя со своим любимцем к выходу, чтобы уехать. – Никогда! Какие они тяжелые, эти сто пятьдесят тысяч ливров!
   – Но почему господин кардинал подарил вдруг герцогу столько денег? шепотом спросил принц Конде у графа де Ла Фер. – Верно, он очень болен?
   – Да, ваше высочество, болен. У него, как вы могли заметить, скверный вид.
   – Но ведь он умрет от этого! Сто пятьдесят тысяч ливров! Непостижимо!
   Скажите, граф, почему он их подарил? Найдите причину.
   – Прошу ваше высочество не спешить с выводами. Вот герцог Анжуйский идет к нам вместе с шевалье де Лорреном. Послушайте, о чем они говорят.
   Шевалье говорил герцогу вполголоса:
   – Неестественно, что кардинал подарил столько денег вашему высочеству… Осторожнее, ваше высочество, не растеряйте… Чего же хочет от вас кардинал?
   – Слышите? – сказал Атос на ухо принцу. – Вот ответ на ваш вопрос.
   – Скажите же, ваше высочество, – нетерпеливо спрашивал де Лоррен, стараясь угадать по тяжести денег, оттягивающих его карман, какая сумма досталась на его долю.
   – Это свадебный подарок, любезный шевалье!
   – Как?
   – Да, я женюсь, – продолжал герцог Анжуйский, не замечая, что он в эту минуту проходил мимо принца и Атоса, которые низко поклонились ему.
   Де Лоррен бросил на молодого герцога такой странный и полный ненависти взгляд, что граф де Ла Фер вздрогнул.
   – Вы женитесь? Вы! – повторил де Лоррен. – Это невозможно! Неужели вы решитесь на такую глупость?
   – Не я решаюсь на эту глупость, а меня принуждают к ней, – отвечал герцог Анжуйский. – Но пойдем скорей, повеселимся на эти деньги.
   Провожаемый поклонами придворных, он вышел со своим приятелем, радостно улыбаясь.
   – Так вот в чем секрет! – тихо сказал принц Атосу. – Он женится на сестре Карла Второго?
   – По-видимому, да.
   Принц Конде задумался на минуту, глаза его блеснули.
   – Вот оно что, – медленно произнес он, словно разговаривая с самим собою, – значит, шпаги долго еще но будут выниматься из ножен!..
   И он вздохнул.
   Один Атос слышал этот вздох и угадал все, что он в себе таил: подавленные честолюбивые стремления, разрушенные мечты, обманутые надежды…
   Принц вскоре стал прощаться. Король тоже собрался уходить. Атос сделал Раулю знак, подтверждавший его прежнее приглашение.
   Мало-помалу спальня опустела. Мазарини остался один, терзаемый своими страданиями, которых уже не скрывал.
   – Бернуин! – произнес он слабым голосом.
   – Что угодно, монсеньер?
   – Позвать Гено!.. Поскорее!.. Мне кажется, я умираю, – сказал кардинал.
   Испуганный Бернуин побежал в переднюю, отдал приказ, и верховой, поскакавший за доктором, обогнал карету короля Людовика XIV на улице Сент-Оноре.

Глава 43.
ГЕНО

   Приказание кардинала было спешное, и Гено не заставил себя ждать.
   Он нашел больного в постели, с посиневшим лицом, распухшими ногами, с судорогами в желудке. У кардинала был жестокий приступ подагры. Он мучился ужасно и проявлял нетерпение, как человек, не привыкший к страданиям. Увидев Гено, он воскликнул:
   – Ну, теперь я спасен!
   Гено был человек очень ученый и очень осторожный, который не нуждался в критике Буало, чтобы заслужить подобную репутацию. Когда он встречался с болезнью, закрадись она хоть в тело самого короля, он обращался с больным без всякой пощады. Он не сказал, таким образом, Мазарини, как ждал министр: «Врач пришел, прощай болезнь». Напротив, осмотрев больного с весьма мрачным видом, он воскликнул только:
   – О!
   – В чем дело, Гено? И что за лицо у вас?
   – У меня такое лицо, какое должно быть, чтобы лечить ваш недуг. У вас очень серьезная болезнь, монсеньер.
   – Подагра… О да, подагра.
   – С осложнением, монсеньер.
   Мазарини приподнялся на локте и спросил с беспокойством:
   – Неужели я болен опаснее, чем думаю?
   – Господин кардинал, – ответил Гено, садясь у постели, – вы много потрудились в своей жизни, вы много страдали.
   – Но я еще, кажется, не стар. Подумайте, мне только пятьдесят два года.
   – О господин кардинал, вам гораздо больше… Сколько лет продолжалась Фронда?
   – Зачем вы спрашиваете об этом?
   – Из медицинских соображений.
   – Да почти десять лет.
   – Хорошо. Считайте каждый год Фронды за три года… Выходит тридцать лет, значит, лишних двадцать. Двадцать и пятьдесят два – семьдесят два года. Стало быть, вам семьдесят два года, а это уже старость.
   Говоря это, он щупал пульс больного. Пульс показался ему таким плохим, что он тотчас прибавил, несмотря на возражения Мазарини:
   – Если считать каждый год Фронды за четыре года, то вам будет восемьдесят два.
   Мазарини, побледнев, спросил еле слышным, голосом:
   – Вы говорите серьезно?
   – Да, к сожалению, – отвечал медик.
   Кардинал дышал так тяжело, что даже неумолимый доктор сжалился бы над ним.
   – Болезни бывают разные, – промолвил Мазарини. – С некоторыми можно справиться.
   – Это правда, монсеньер. И по отношению к человеку такого ума и мужества, как ваше высокопреосвященство, не следует прибегать к уверткам.
   – Не правда ли? – воскликнул Мазарини почти весело. – Ибо в конечном счете для чего существует власть, сила воли? Для чего существует талант, ваш талант, Гено? И чему в конце концов служат наука и искусство, если больной, обладающий всем этим, не может избежать угрожающей ему опасности?
   Гено пытался вставить слово, но Мазарини, не дав ему открыть рта, продолжал:
   – Вспомните, что я самый послушный из ваших больных. Я слепо повинуюсь вам…
   – Знаю, знаю, – кивнул Гено.
   – Так я выздоровею?
   – Господин кардинал, ни сила, ни воля, ни могущество, ни гений, ни наука не могут остановить болезни, которую бог насылает на свое создание. Когда болезнь неизлечима, она убивает, и тут ничего не поделаешь.
   – Так моя болезнь… смертельна? – спросил Мазарини.
   – Да, монсеньер.
   Кардинал упал в изнеможении, как человек, раздавленный огромной тяжестью. Но у Мазарини была закаленная душа и мощный ум.
   – Гено, – сказал он, приподнимаясь, – вы позволите мне проверить ваше решение? Я соберу ученейших врачей всей Европы и посоветуюсь с ними… Я хочу жить с помощью каких бы то ни было лекарств!
   – Вы напрасно думаете, – отвечал Гено, – что я один решился бы произнести приговор такой драгоценной жизни, как ваша. Я опрашивал ученейших медиков Европы и Франции… двенадцать человек.
   – И что же?
   – Они считают, что болезнь ваша смертельна; в моем портфеле протокол консультации, подписанный ими. Если вам угодно прочесть эту бумагу, вы увидите, сколько неизлечимых болезней мы нашли у вас. Во-первых…
   – Не нужно! Не нужно! – вскричал Мазарини, отталкивая бумагу. – Не нужно, Гено! Я сдаюсь!
   И глубокая тишина, во время которой кардинал собирался с духом и силами, последовала за бурной взволнованностью предыдущей сцены.
   – Есть еще кое-что, – промолвил Мазарини, – есть знахари, шарлатаны.
   В моей стране те, от кого отказываются врачи, пробуют свой последний шанс у площадных лекарей, которые десять раз убьют, но сто раз спасут жизнь.
   – Разве вы не заметили, ваше преосвященство, что я в течение последнего месяца сменил, по крайней мере, десяток лекарств?
   – Да… И что же?
   – А то, что я истратил пятьдесят тысяч ливров, чтобы купить у всех этих плутов их секреты. Список исчерпан, мои средства тоже. Вы не излечены, а без моего искусства вы были бы мертвы.
   – Это конец, – промолвил тихо кардинал. – Это конец.
   Он бросил мрачный взгляд на все свои богатства.
   – Надо расстаться со всем этим! – прошептал он. – Я умираю, Гено? Я умер!
   – О, нет еще! – вымолвил доктор.
   Мазарини схватил его за руку.
   – Когда же? – спросил он, глядя расширившимися глазами прямо в лицо невозмутимого медика.
   – Таких вещей не говорят, монсеньер.
   – Обыкновенным людям – нет. Но мне… Каждая минута моей жизни стоит сокровищ!.. Скажи мне, Гено!
   – Нет, нет, монсеньер…
   – Я так хочу, скажи! О, дай мне хоть месяц, и за каждый из этих тридцати дней я заплачу тебе по сто тысяч ливров!
   – Бог дает вам дни, а не я, – отвечал Гено. – Бог даст вам не больше двух недель.
   Кардинал тяжело вздохнул и упал на подушку прошептав:
   – Спасибо, Гено, спасибо.
   Затем, когда медик собрался уходить, он приподнялся и сказал, устремив на него пламенный взгляд:
   – Никому ни слова! Ни слова!
   – Я знаю эту тайну уже два месяца: вы видите, я умел хранить ее.
   – Ступайте, Гено, я позабочусь о вас. Велите Бриенну прислать мне чиновника, которого зовут Кольбером. Ступайте.

Глава 44.
КОЛЬБЕР

   Кольбер был недалеко. Весь вечер он не выходил из соседнего коридора, разговаривая с Бернуином и Бриенном, и обсуждал с обычной ловкостью придворного человека все события и новости, вскипающие, как пузыри, на поверхности каждого события. Пора нарисовать в нескольких словах портрет одного из любопытнейших людей того времени, и нарисовать его с такой правдивостью, с какой могли сделать это живописцы той эпохи. Кольбер был человеком, на которого историк и моралист имеют равные права.
   Кольбер был тринадцатью годами старше Людовика XIV, будущего своего владыки. Человек среднего роста, скорее худой, чем полный, с глубоко сидящими глазами, плоским лицом, черными жесткими и столь редкими волосами, что с молодости принужден был носить скуфейку. Взгляд у него был строгий, даже суровый. С подчиненными он был горд, перед вельможами держался с достоинством человека добродетельного. Всегда надменный, даже тогда, когда, будучи один, смотрел на себя в зеркало. Вот отличительные черты внешности Кольбера.
   Что же до его ума, то все расхваливали его глубокое умение составлять счета и его искусство получать доходы там, где могли быть одни убытки.
   Кольбер додумался до того, чтобы содержать гарнизоны в пограничных городах, не платя жалованья солдатам и предоставляя им существовать за счет контрибуции. Столь ценные качества подсказали Мазарини мысль после смерти своего управляющего Жубера назначить на его место Кольбера. Мало-помалу Кольбер выдвинулся при дворе, несмотря на свое незнатное происхождение: дед его был виноторговцем; отец тоже торговал, сначала вином, а потом сукном и шелковыми материями.
   Кольбер, которого прочили в купцы, служил приказчиком у лионского торговца; потом он бросил лавку, уехал в Париж и поступил в контору господина Битерна, прокурора суда. Тут-то и научился он искусству составлять счета и еще более трудному искусству запутывать их. Твердость Кольбера принесла ему очень большую пользу.
   В 1648 году двоюродный брат Кольбера, покровительствовавший ему, устроил его на службу к Мишелю Летелье, который был тогда министром.
   Однажды министр послал Кольбера с поручением к Мазарини.
   Кардинал в то время отличался цветущим здоровьем, в тяжелые годы Фронды еще не засчитывались ему втрое и вчетверо. Он жил в Седане, где его очень беспокоила одна придворная интрига, в которой Анна Австрийская готова была предать его.
   Интригу эту затеял Летелье. Он получил письмо от Анны Австрийской, драгоценное для него и очень опасное для Мазарини. Но так как он всегда (и очень искусно) вел двойную игру, стараясь то мирить, то ссорить между собой всех своих противников, то и тут он решил показать письмо Анны Австрийской кардиналу, чтобы обеспечить себе его благодарность.
   Послать письмо было легко; получить его обратно было гораздо труднее.
   Летелье посмотрел кругом, заметил мрачного худого чиновника, который, нахмурив брови, писал бумаги, и решил, что он лучше всякого жандарма исполнит его поручение.
   Кольбер поехал в Седан с приказанием показать кардиналу Мазарини письмо и привезти его назад к Летелье.
   Он с особенным вниманием выслушал приказ, заставил повторить его два раза и задал вопрос: что важнее – показать письмо или привезти его обратно?
   Летелье отвечал:
   – Важнее привезти письмо назад.
   Кольбер отправился в путь, спешил, не щадя себя, и вручил Мазарини сначала письмо от Летелье, уведомлявшее кардинала о драгоценной посылке, а потом само письмо королевы.
   Мазарини, читая письмо Анны Австрийской, густо покраснел, ласково улыбнулся Кольберу и отпустил его.
   – А когда будет ответ? – почтительно спросил Кольбер.
   – Завтра.
   – Завтра утром?
   – Да.
   На другой день, с семи часов утра, Кольбер был уже на месте. Мазарини заставил его ждать до десяти. Кольбер, которому пришлось сидеть в передней, и не подумал обидеться. Когда настала его очередь, он вошел, Мазарини отдал ему запечатанный пакет, на ко – тором была надпись: «Господину Мишелю Летелье».
   Кольбер посмотрел на конверт с особенным вниманием; кардинал ласково улыбнулся ему и подтолкнул его к двери.
   – А письмо ее величества королевы-матери? – спросил Кольбер.
   – Оно в пакете со всем прочим.
   – Очень хорошо, – сказал Кольбер и, зажав шляпу между колен, начал распечатывать пакет.
   Мазарини вскрикнул.
   – Что это вы делаете? – спросил он грубо.
   – Распечатываю конверт, монсеньер.
   – Вы что, не верите мне, господин педант? Видана ли подобная дерзость?
   – О монсеньер, не гневайтесь на меня! Могу ли я не верить вашему слову?
   – Так что же?
   – Я не верю исправности вашей канцелярии. Что такое письмо? Клочок бумаги! Разве нельзя забыть лоскуток бумаги? Ах! Взгляните сами, господин кардинал, я не ошибся!.. Ваши чиновники забыли этот клочок бумаги.
   Письма королевы нет в пакете.
   – Вы наглец и ничего не понимаете! – закричал Мазарини с гневом. Убирайтесь и ждите моих приказаний!
   Сказав это с чисто итальянской живостью, он вырвал пакет из рук Кольбера и вернулся в свой кабинет.
   Но гнев его не мог продолжаться вечно, и Мазарини одумался. Каждое утро, отворяя дверь своего кабинета, Мазарини видел лицо дежурившего у дверей Кольбера, который смиренно, но упорно просил у него письмо королевы-матери.
   Мазарини не выдержал и наконец отдал письмо. Возвращая драгоценную бумагу, кардинал произнес строжайший выговор, в продолжение которого Кольбер только рассматривал, разглаживал, даже нюхал бумагу, буквы и подпись, как будто имел дело с отъявленным мошенником. Мазарини еще больше разбранил его, а бесстрастный Кольбер, убедившись, что письмо настоящее, ушел, не сказав ни слова, точно глухой.
   За это он получил после смерти Жубера место управляющего делами кардинала: Мазарини, вместо того чтобы разгневаться, восхитился им и пожелал сам иметь такого верного слугу.
   Кольбер сумел скоро заслужить милость Мазарини и стать для него необходимым. Чиновник знал все его счета, хотя кардинал никогда ни слова не говорил ему о них. Этот секрет очень крепко связывал их друг с другом; вот почему Мазарини, готовясь перейти в иной мир, хотел спросить его совета, как распорядиться имуществом, которое он оставлял на земле.
   Расставшись с Гено, кардинал позвал Кольбера, предложил ему сесть и сказал:
   – Потолкуем, господин Кольбер, и серьезно, потому что я болен и могу умереть.
   – Человек смертей, – произнес Кольбер.
   – Я всегда помнил об этом, господин Кольбер, и трудился, предвидя это… Вы знаете, я скопил кое-что…
   – Да, монсеньер.
   – Какой приблизительно сумме, по-вашему, равно мое состояние?
   – Сорок миллионов пятьсот шестьдесят тысяч двести ливров девять су и восемь денье, – ответил Кольбер.
   Кардинал испустил глубокий вздох, с изумлением взглянул на Кольбера, но позволил себе улыбнуться.
   – Это деньги явные, – сказал Кольбер в ответ на улыбку кардинала.
   Кардинал привскочил на постели.
   – Что это значит? – воскликнул он.
   – Я хочу сказать, что, кроме этих сорока миллионов пятисот шестидесяти тысяч ливров, у вас есть еще тринадцать миллионов, о которых никому не известно.
   – Уф! – пробормотал Мазарини. – Вот человек!
   В эту минуту голова Бернуина показалась в дверях.
   – Что случилось? – спросил Мазарини. – Почему мне мешают?
   – Ваш духовник пришел: его пригласили сегодня вечером, – отвечал камердинер. – Он сможет прийти еще раз не раньше, как послезавтра.
   Мазарини взглянул на Кольбера; тот взял шляпу и произнес:
   – Я приду позже, господин кардинал.
   Мазарини колебался.
   – Нет, нет, – сказал он, – вы мне так же необходимы, как и он. Притом ведь вы – мой второй духовник… и что я скажу одному, то может слышать другой. Останьтесь!
   – А тайна исповеди? Ваш духовник может не согласиться.
   – Об этом не беспокойтесь, пройдите за кровать.
   – Я могу подождать в другой комнате.
   – Нет, нет, вам полезно будет слышать исповедь честного человека.
   Кольбер поклонился и прошел за кровать.
   – Привести духовника, – сказал Мазарини, опуская полог кровати.

Глава 45.
ИСПОВЕДЬ ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА

   Монах вошел спокойно, не удивляясь шуму и движению во дворце, вызванным болезнью кардинала.
   – Пожалуйте, преподобный отец, – произнес Мазарини, бросив последний взгляд за полог кровати, – пожалуйте! Помогите мне, отец мой!
   – Это мой долг, – отвечал монах.
   – Сядьте поудобнее, я хочу принести вам полную исповедь: вы отпустите мне грехи, и я буду чувствовать себя спокойнее.
   – Вы не так больны, монсеньер, чтобы подробная исповедь была неотложна… И она крайне утомит вас. Будьте осторожны.
   – Вы думаете, это надолго, преподобный отец?
   – Как можно думать иначе, если прожита такая большая жизнь, ваше преосвященство.
   – О, это верно… Да, рассказ может быть долгим.
   – Милосердие божье велико, – прогнусавил театинец.
   – Ах, – сказал Мазарини, – боюсь, что я совершил много дел, за которые господь может покарать.
   – Так ли? – простодушно спросил монах, отстраняя от лампы свое тонкое лицо, заостренное, как у крота. – Все грешники таковы: сначала забывают, а потом вспоминают, когда уже поздно.
   – Грешники или рыбаки? ¹²– спросил Мазарини. – Не намекаете ли вы на мое происхождение? Ведь я – сын рыбака.
   – Гм, – пробормотал монах.
   – Это мой первый грех, преподобный отец. Я велел составить генеалогию, выводящую мой род от древних римских консулов: Генанпя Мацерина Первого, Мацерина Второго и Прокула Мацерина Третьего, о котором говорит хроника Гаоландера… От Мацерина до Мазарини так близко, что сходство имен соблазнительно. Уменьшительная форма имени Мацерин значит «худенький». А теперь, преподобный отец, слову Мазарини с полным основанием можно придать значение «худой» в увеличительной степени, худой, как Лазарь.
   И он показал монаху свои руки и ноги, иссушенные лихорадкой.
   – Что вы родились в семействе рыбаков, в этом еще нет ничего плохого… Ведь и святой Петр был рыбаком; если вы кардинал, то он глава церкви. Далее!
   – Тем более что я пригрозил Бастилией одному авиньонскому аббату, Бонне, который хотел опубликовать генеалогию дома Мазарини, такую удивительную…
   – Что ей никто бы не поверил?..
   – О преподобный отец, если б причина была в этом, мой грех был бы очень тяжкий… грех гордыни…
   – То был излишек ума, и за это никого нельзя упрекнуть. Далее!
   – На чем мы остановились? Да, на гордыне… Я хочу все распределить по смертным грехам.
   – Мне нравятся точные разделения.
   – Очень рад. Надо вам сказать, что в тысяча шестьсот тридцатом году… увы, тридцать один год тому назад…
   – Вам тогда было двадцать девять лет.
   – Пылкий возраст. Я изображал из себя солдата и в Испании участвовал в перестрелках, чтобы показать, что езжу верхом не хуже любого офицера.
   Правда, надо добавить, что благодаря мне между испанцами и французами был заключен мир. Этим немного искупается мой грех.
   – Не вижу греха в желании показать, что мастерски ездишь верхом. Это очень хорошо, и вы принесли честь монашескому званию. Как христианин – я хвалю, что вы остановили пролитие крови; как монах – горжусь мужеством, проявленным моим товарищем.
   Мазарини скромно кивнул головою.
   – Правда, – сказал он, – но последствия…
   – Какие последствия?
   – О, смертный грех гордыни всегда влечет за собою неисчислимые последствия… С той минуты, как я очутился между двух армий, понюхал пороху, проехал по фронту, я стал презирать генералов!
   – А!
   – Вот где зло!.. И с тех пор я не мог найти ни одного сносного.
   – По правде сказать, у нас и не было замечательных полководцев, – заметил монах.
   – О! – вскричал Мазарини. – У нас был принц Конде… Я долго мучил его!
   – О нем нечего жалеть: у него достаточно славы и богатства.
   – Хорошо, а Бофор, которого я заставил так сильно страдать в Венсенской башне?
   – А! Но ведь он был мятежником, и безопасность государства требовала, чтобы вы принесли эту жертву… Далее!
   – Кажется, я все сказал о гордыне. Есть другой грех, который я даже не смею назвать…
   – Я дам ему название. Говорите!
   – Вы, вероятно, слышали о моих близких отношениях с ее величеством королевой-матерью… Злые языки…
   – Злые языки просто глупы… Для блага государства и ради молодого короля вы должны были жить в добром согласии с королевой… Далее, далее!
   – Вы сняли с меня тяжелое бремя, уверяю вас, – сказал Мазарини.
   – Все это сущая безделица… Переходите к серьезным вещам.
   – Честолюбие, преподобный отец.
   – Честолюбие – причина всех великих даяний, монсеньер.
   – Я домогался тиары…
   – Быть папой – значит быть первым из христиан. Почему не могли вы этого желать?
   – Заявляли печатно, что для этой цели я даже продал Камбре испанцам.
   – Вы, может быть, сами заказывали эти пасквили, чтобы проявить милосердие к авторам?
   – В таком случае, преподобный отец, я дышу свободнее. Теперь остаются только мелкие грехи.
   – Говорите.
   – Страсть к игре в карты.
   – Ну, она, конечно, носит несколько светский характер, но держать открытый дом обязывало вас звание.
   – Я любил выигрывать…
   – Кто же играет с намерением проиграть?
   – Я иногда немного плутовал.
   – Вы хотели обыграть партнера. Далее!
   – Если так, преподобный отец, то у меня на совести уже не осталось ничего. Дайте же мне отпущение грехов, и душа моя, когда господь призовет ее, возлетит прямо на небо…
   Монах сидел неподвижно.
   – Чего вы ждете, преподобный отец? – спросил Мазарини.
   – Конца вашей исповеди.
   – Я кончил.
   – О нет! Вы ошибаетесь.
   – Право, не знаю!
   – Припомните хорошенько!
   – Я припомнил все, что мог.
   – Тогда я помогу вашей памяти.