Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – Вы, стало быть, признаете это? – спросил Портос с видимым удовольствием.
   – Признаю ли? Ну да, признаю. С чего вы взяли, что я могу отпираться?
   – Вы признали? Отлично, – отметил Портос, поднимая вверх один палец.
   – Послушайте, сударь, каким образом мой переезд может причинить какой-либо вред виконту де Бражелону? Отвечайте же! Я совершенно не понимаю того, о чем вы толкуете.
   Портос остановил графа и важно заявил:
   – Сударь, это лишь первое обвинение среди тех, которые выдвигает против вас господин де Бражелон. Если он выдвигает его, значит, он почувствовал себя оскорбленным.
   Сент-Эньян нетерпеливо ударил ногой по паркету.
   – Это похоже на неприличную ссору, – сказал он.
   – Нельзя иметь неприличной ссоры с таким порядочным человеком, как виконт де Бражелон, – продолжал Портос. – Итак, вы ничего не можете прибавить по поводу переезда?
   – Нет. Дальше?
   – Ах, дальше? Но заметьте, сударь, что вот уже одно обвинение, на которое вы не ответили или, вернее сказать, ответили плохо. Как, сударь, вы переезжаете со старой квартиры, это оскорбляет господина де Бражелона, и вы но приносите своих извинений. Очень хорошо!
   – Что? – воскликнул де Сент-Эньян, выведенный из себя флегматичностью своего собеседника. – Я должен советоваться с господином де Бражелоном, переезжать мне или остаться на прежнем месте? Помилуйте, сударь!
   – Обязательно, сударь, обязательно. Однако вы увидите, что это ничто по сравнению со вторым обвинением.
   Портос принял суровый вид:
   – А о люке, сударь, что скажете вы о люке?
   Сент-Эньян мертвенно побледнел. Он так резко отодвинул стул, что Портос, при всей своей детской наивности, догадался о сило нанесенного им удара.
   – О люке? – пробормотал Сент-Эньян.
   – Да, сударь, объясните, пожалуйста, если можете, – предложил Портос, тряхнув головой.
   Де Сент-Эньян потупился и прошептал:
   – О, я предан! Известно все, решительно все!
   – Все в конце концов делается известным, – заметил Портос, который, в сущности, ничего но знал.
   – Вы видите, я так поражен, до того поражен, что теряю голову!
   – Нечистая совесть, сударь! О, очень нехорошо!
   – Милостивый государь!
   – И когда свет узнает, и пойдут пересуды…
   – О сударь, такую тайну нельзя сообщить даже духовнику! – вскричал граф.
   – Мы примем меры, и тайна далеко не уйдет.
   – Но, сударь, – продолжал де Сент-Эньян, – господин де Бражелон, узнав эту тайну, отдает ли себе отчет в опасности, которой он подвергается и подвергает других?
   – Господин де Бражелон не подвергается никакой опасности, сударь, никакой опасности не боится, и с божьей помощью вы на себе самом вскоре испытаете это.
   «Он сумасшедший! – подумал де Сент-Эньян. – Чего ему от меня нужно?»
   Затем он проговорил вслух:
   – Давайте, сударь, оставим это дело.
   – Вы забываете о портрете! – произнес Портос громовым голосом, от которого у графа похолодела кровь.
   Так как речь шла о портрете Лавальер и так как на этот счет не могло быть ни малейших сомнений, де Сент-Эньян почувствовал, что он прозревает.
   – А-а! – вскричал он. – Вспоминаю, господин де Бражелон был ее женихом.
   Портос напустил на себя важность – эту величавую личину невежества.
   – Ни меня, ни вас также не касается, – сказал он, – был ли мой друг женихом той особы, о которой вы говорите. Больше того, я поражен, что вы позволили себе столь неосторожное слово. Оно может, сударь, причинить вам немало вреда.
   – Сударь, вы – сам разум, сама деликатность, само благородство, совмещающиеся в одном лице. Наконец-то я догадался, о чем, собственно, идет речь.
   – Тем лучше! – кивнул Портос.
   – И вы дали мне понять это самым точным и умным образом. Благодарю вас, сударь, благодарю.
   Портос напыжился.
   – Но теперь, – продолжал Сент-Эньян, – теперь, когда я постиг все до конца, позвольте мне объяснить…
   Портос покачал головой, как человек, не желающий слушать, но де Сент-Эньян снова заговорил:
   – Я в отчаянии, поверьте мне, я в полном отчаянии от всего, что случилось, но что бы вы сделали на моем месте? Ну, между нами, скажите, что бы вы сделали?
   Портос поднял голову.
   – Дело не в том, молодой человек, что бы я сделал и чего бы не сделал. Вы осведомлены о трех обвинениях, разве не так?
   – Что касается первого среди них, сударь, – и здесь я обращаюсь к человеку разума и чести, – раз было высказано августейшее пожелание, чтобы я перебрался в другие комнаты, следовало ли мне, мог ли я пойти против него?
   Портос открыл было рот, но де Сент-Эньян не дал ему заговорить.
   – Ах, моя откровенность трогает вас, – сказал он, объясняя по-своему движенье Портоса. – Вы согласны, что я прав?
   Портос ничего не ответил.
   – Я перехожу к этому проклятому люку, – повысил голос де Сент-Эньян, касаясь плеча Портоса, – к этому люку, причине зла, орудию зла; люку, устроенному для того… вы знаете для чего. Неужели вы и впрямь можете предположить, что я по собственной воле в подобном месте велел сделать люк, предназначенный… О, вы не верите в это, и здесь также вы чувствуете, вы угадываете, вы видите волю, стоящую надо мной. Вы понимаете, что тут увлечение, я не говорю о любви, этом неодолимом безумии… Боже мой!
   К счастью, я имею дело с человеком сердечным, чувствительным, иначе… какая беда и позор для нее, бедной девушки!.. и для того… кого я не хочу называть!
   Портос, оглушенный и сбитый с толку красноречием и жестикуляцией де Сент-Эньяна, застывший на месте, делал тысячу усилий, принимая на себя это извержение слов, из которых он не понимал ни единого.
   Де Сент-Эньян увлекся своею речью; придавая новую силу голосу, жестикулируя все стремительней и порывистей, он говорил без остановки:
   – Что до портрета (я очень хорошо понимаю, что портрет-главное обвинение), что до портрета, то подумайте, разве я в чем-нибудь виноват? Кто захотел иметь этот портрет? Неужели я? Кто ее любит? Неужели я? Кто желает ее? Неужели я? Кто овладел ею? Разве я? Нет, тысячу раз нет! Я знаю, что господин де Бражелон должен быть в отчаянии, я знаю, что такие несчастья переживаются крайне мучительно. Знаете, я и сам страдаю. Но сопротивление невозможно. Он будет бороться? Его высмеют. Если он будет упорствовать, то погубит себя. Вы мне скажете, что отчаяние – это безумие; но ведь вы благоразумны, и вы меня поняли! Я вижу по вашему сосредоточенному, задумчивому, даже, позволю себе сказать, озабоченному лицу, что серьезность положения поразила и вас. Возвращайтесь же к виконту де Бражелону; поблагодарите его от моего имени, поблагодарите за то, что он выбрал в качестве посредника человека ваших достоинств. Поверьте, что со своей стороны я сохраню вечную благодарность к тому, кто так тонко, с таким пониманием уладил наши раздоры. И если злому року было угодно, чтоб эта тайна принадлежала не трем, а четырем лицам, тайна, которая могла бы составить счастье самого честолюбивого человека, я радуюсь, что разделяю ее вместе с вами, радуюсь от всего сердца. Начиная с этой минуты располагайте много, я – в вашем распоряжении. Что я мог бы сделать для вас? Чего я должен просить, больше того, чего должен требовать? Говорите, барон, говорите!
   И по фамильярно-приятельскому обычаю придворных той эпохи де Сент-Эньян обнял Портоса и нежно прижат к себе. Портос с невозмутимым спокойствием позволит обнять себя.
   – Говорите, – повторил де Сент-Эньян, – чего вы просите?
   – Сударь, – сказал Портос, – у меня внизу лошадь, будьте добры сесть на нее, она превосходна и не причинит вам ни малейшего беспокойства.
   – Сесть на лошадь? Зачем? – спросил с любопытством де Сент-Эньян.
   – Чтобы отправиться со мною туда, где нас ожидает виконт де Бражелон.
   – Ах, он хотел бы поговорить со мной, я понимаю. Чтобы узить подробности? Увы, это такая деликатная тема. Но сейчас я никак не могу, меня ожидает король.
   – Король подождет, – продолжал Портос.
   – Но где же дожидается меня господин де Бражелон?
   – У Меньших Братьев, в Венсенском лесу.
   – Мы с вами шутим, не так ли?
   – Не думаю; по крайней мере, я совсем не шучу. – И, придав своему лицу суровое выражение, Портос добавил:
   – Меньшие Братья – это место, где встречаются, чтобы драться.
   – В таком случае что же мне делать у Меньших Братьев?
   Портос, не торопясь, обнажил шпагу.
   – Вот длина шпаги моего друга, – показал он.
   – Черт возьми, этот человек спятил! – воскликнул де Сент-Эньян.
   Краска бросилась в лицо Портосу.
   – Сударь, – проговорил он, – если б я не имел чести быть у вас в доме и исполнять поручение виконта де Бражелона, я выбросил бы вас в ваше собственное окно! Но этот вопрос мы отложим на будущее, и вы ничего не получите от отсрочки. Едете ли вы в Венсенский лес, сударь.
   – Э, э…
   – Едете ли вы туда по-хорошему?
   – Но…
   – Я потащу вас силой, если вы не желаете по-хорошему. Берегитесь!
   – Баск! – закричал де Сент-Эньян.
   Баск вошел и сообщил:
   – Король вызывает к себе господина графа.
   – Эго другое дело, – промолвил Портос, – королевская служба прежде всего. Мы будем ждать вас до вечера, сударь.
   И, поклонившись де Сент-Эньяну со своей обычной учтивостью, Портос вышел в восторге, считая, что уладил и это дело.
   Де Сент-Эньян посмотрел ему вслед; затем, поспешно надев парадное платье, он побежал к королю, повторяя:
   – В Венсенский лес!.. Венсенский лес!.. Посмотрим, как король отнесется к этому вызову он направлен, черт возьми, ему самому, и дикому больше!

Глава 16.
ПОЛИТИЧЕСКИЕ СОПЕРНИКИ

   После столь прибыльной для Аполлона операции, во время которой каждый участник ее отдал дань музам, как говорили в ту пору поэты, король заслал у себя Фуке, дожидавшегося его возвращения.
   Немедля вошел и Кольбер, который подстерегал короля в коридоре и теперь следовал за ним по пятам, как бдительная и ревнивая тень, все тот же Кольбер со своей квадратною головой, в своем грубо-роскошном, по дурно сидящем платье, придававшем ему сходство с налившимся пивом фламандским вельможей.
   При виде врага Фуке остался невозмутимо спокойным. В течение всей последующей сцены он старался не выдать своих истинных чувств, хотя это и было нелегко для человека высшего ранга, сердце которого переполнено до краев презрением и который опасается выказать это презрение, полагая, что и оно слишком большая честь для противника.
   Кольбер не скрывал своей радости, столь оскорбительной для Фуке. По его мнению, Фуке плохо сыграл свою партию, и хотя она еще не закончена, положение его безнадежно. Кольбер принадлежал к той школе политических деятелей, которая восхищается одной только ловкостью и способна уважать лишь успех.
   К тому же он был не только завистником и честолюбцем, но и человеком, глубоко преданным интересам короны, так как отличался той особой честностью, которая свойственна людям, посвятившим свою жизнь служению цифрам, и, таким образом, ненавидя и толкая на гибель Фуке, он мог находить для себя оправдание – а оно крайне необходимо всякому, кто ненавидит, хотя бы в том, что действует не ради себя, но ради блага всего государства и достоинства короля.
   Ни одна из этих тончайших подробностей не ускользнула от проницательного взора Фуке. Сквозь нависшие брови своего врага, несмотря на непрерывное мигание его век, он читал по глазам Кольбера, заглядывая в глубину его сердца, и видел все, что таило в себе это сердце, видел ненависть и торжество.
   Но, проникай своим взглядом повсюду, Фуке хотел остаться непроницаемым. На лице ею царили, полная безмятежность; он улыбнулся очаровательной, милой улыбкой, какой он один умел улыбаться, и, придавая своему поклону исключительно благородную и изящную непринужденность, начал:
   – По вашему веселому виду, ваше величество, я заключаю, что прогулка, которую вы совершили, была весьма и весьма приятной.
   – Очаровательной, господин суперинтендант, очаровательной. И вы напрасно не поехали с нами, напрасно отвергли мое приглашение.
   – Государь, я работал.
   – Ах, деревня, деревня, господин Фуке! – воскликнул король. – Боже, как было бы хорошо жить постоянно в деревне, на вольном воздухе, среди зелени!
   – Надеюсь, ваше величество, вы еще не устали от трона? – спросил Фуке.
   – Нет, не устал, но троны из зелени так изумительно хороши!
   – Ваше величество, говоря такие слова, воистину предвосхищает мои упования. У меня есть ходатайство к вам, ваше величество.
   – От кого, господин суперинтендант?
   – От нимф, обитательниц Во.
   – Ах!
   – Король удостоил меня обещанием, – сказал Фуке.
   – Да, да! Помню.
   – Празднество в Во, знаменитое празднество в Во, не так ли, ваше величество? – вставил Кольбер, стремясь показать этим вмешательством в разговор, что он пользуется расположением короля.
   Фуке, полный презрения, не удостоил Кольбера ответом; он вел себя так, словно Кольбер не высказал никакой мысли, словно его вообще но существовало.
   – Ваше величество знаете, что я избрал мое имение в Во для приема любезнейшего из государей, могущественнейшего из королей.
   – Сударь, – улыбнулся Людовик XIV, – я обещал; королевское слово не нуждается в подтверждении.
   – А я, ваше величество, пришел доложить, что весь к вашим услугам.
   – Вы обещаете много чудес, господин суперинтендант?
   И Людовик XIV взглянул на Кольбера.
   – Чудеса? О пет, ваше величество, я не берусь поражать вас чудесами; но надеюсь, что могу обещать немного веселья, быть может, даже немного забвения королю.
   – Нет, господин Фуке, я настаиваю на слове чудо. Ведь вы волшебник, мы знаем ваше могущество; мы знаем, что вы отыщете золото, даже если его и вовсе не станет на свете. Ведь недаром же народ говорит, что вы его делаете.
   Фуке почувствовал удар, направленный с двух сторон; король метнул стрелу не только из своего лука, но и из лука Кольбера. Фуке рассмеялся.
   – О, народ отлично осведомлен, из каких россыпей я беру это золото.
   Он знает это, и знает, быть может, чересчур хорошо. И к тому же, – добавил он гордо, – могу заверить ваше величество, что золото для оплаты праздника в Во не будет стоить народу ни крови, ни слез. Оно будет стоить пота, по этот пот будет оплачен.
   Людовик смутился. Он хотел было посмотреть на Кольбера, Кольбер хотел было ответить, но орлиный, благородный, почти королевский взгляд, брошенный на него Фуке, остановил слова на устах интенданта.
   Тем временем король оправился от смущения и, обратившись к Фуке, сказал:
   – Значит, вы приглашаете нас?
   – Да, государь.
   – На какой день?
   – Какой вы сочтете удобным, ваше величество.
   – Вы говорите точно волшебник, которому достаточно захотеть – и все уже сделано. Я бы не решился на подобный ответ, господин Фуке.
   – Вашему величеству, когда вы пожелаете, будет доступно решительно все, что может и должен свершить король. Король Франции располагает слугами, которые не остановятся ни перед чем ради службы ему и ради его удовольствий.
   Кольбер сделал попытку посмотреть суперинтенданту в лицо, чтобы выяснить, не означают ли эти слова поворота к менее неприязненным чувствам, но Фуке даже не взглянул на своего врага. Кольбер не существовал для него.
   – В таком случае через неделю, хотите? – предложил король.
   – Хорошо, через неделю.
   – Или нет. Сегодня вторник. Давайте отложим до следующего воскресенья, хотите?
   – Отсрочка, благосклонно предоставленная мне вашим величеством, весьма благоприятно скажется на работах, которые предпринимают мои архитекторы, дабы развлечь ваше величество и ваших друзей.
   – Кого же, господин Фуке, вы разумеете, говоря о моих друзьях?
   – Король – хозяин повсюду, где бы он ни был. Король составляет список и отдает свои приказания. Кто удостоится его приглашения, тот и будет моим уважаемым гостем.
   – Благодарю вас, – сказал король, тронутый благородным чувством, выраженным столь благородным образом.
   Поговорив еще немного о различных делах и простившись с Людовиком XIV, Фуке откланялся. Он чувствовал, что Кольбер задержится у короля, что они будут говорить о нем и что ни тот, ни другой не станут щадить его.
   И у него возникло желание нанести своему врагу последний страшный удар, который возместил бы все то, что ему пришлось вытерпеть от него. И вот, уже взявшись за ручку двери, Фуке поспешно вернулся на прежнее место и, обращаясь к королю, произнес:
   – Простите, ваше величество!
   – В чем я должен простить вас, сударь? – любезно спросил король.
   – Я совершил тяжкий проступок, сам того не приметив.
   – Проступок! Вы? Ах, господин Фуке, ничего не поделаешь, придется простить. Против чего или кого вы согрешили?
   – Против приличия, ваше величество. Я забыл сообщить вам о довольно существенном обстоятельстве.
   – Каком?
   Кольбер вздрогнул; он подумал, что дело идет о доносе, что с него сорвана маска. Одно слово Фуке, одно приведенное им доказательство, и юное благородство Людовика XIV одолеет расположение, которое он к нему, Кольберу, питает. И Кольбера охватил страх, как бы смелый удар врага но разрушил его хитрого сооружения. И действительно, ход был настолько хорош, что Арамис, ловкий игрок, не преминул бы сделать его.
   – Ваше величество, – сказал невозмутимо Фуке, – раз вы были так милостивы, что простили меня, я с легкой душою могу сделать признание: сегодня утром я продал одну из своих должностей.
   – Одну из должностей, которые вы занимаете! – воскликнул король. – Но какую же?
   Кольбер мертвенно побледнел.
   – Ту, ваше величество, которая давала мне право на долгополую мантию и суровый облик, – должность генерального прокурора.
   Король невольно вскрикнул и взглянул на Кольбера. У Кольбера на лбу выступил пот; ему показалось, что еще немного – и его хватит удар.
   – Кому же вы продали эту должность, господин Фуке? – поинтересовался король.
   Кольбер прислонился к камину.
   – Одному парламентскому советнику, ваше величество, его зовут господин Ванель.
   – Ванель?
   – Одному из друзей интенданта финансов господина Кольбера, – добавил Фуке с такой неподражаемою небрежностью и с таким безразличием и простодушием, что художник, актер и поэт должны раз навсегда отказаться воспроизвести их кистью, жестом или пером.
   Произнеся эти слова и раздавив Кольбера своим превосходством, суперинтендант снова почтительно склонился пред королем и вышел, наполовину отмщенный изумлением властителя и унижением фаворита.
   – Возможно ли это? – сказал, обращаясь к самому себе, Людовик XIV после ухода Фуке. – Он продал должность генерального прокурора?
   – Да, ваше величество, – отчеканил Кольбер.
   – Он сошел с ума! – заметил король.
   На этот раз Кольбер ничего не ответил. Он прочитал мысль своего господина, и эта мысль также была его мщением. К его ненависти присоединилась еще и зависть; и если его план состоял в том, чтобы довести суперинтенданта до разорения, то теперь над Фуке нависла еще и угроза опалы.
   Отныне, и Кольбер это почувствовал, его враждебность к Фуке не претит больше противодействия со стороны Людовика XIV, и первый же промах Фуке, который можно было бы использовать как предлог, повлечет за собой беспощадное наказание. Фуке выронил из своих рук оружие. Ненависть и зависть только что подобрали его.
   Король пригласил Кольбера на празднество; Кольбер поклонился, как человек, который уверен в себе, и принял королевское приглашение, как тот, кто оказывает одолжение.
   Король принялся составлять список приглашаемых в Во. Когда он дошел до имени де Сент-Эньяна, лакей доложил о приходе графа де Сент-Эньяна.
   При появлении королевского Меркурия Кольбер скромно ретировался.

Глава 17.
СОПЕРНИКИ В ЛЮБВИ

   Прошло не более двух часов, как Людовик XIV расстался с де Сент-Эньяном. Но, обуреваемый первым пылом любви, он испытывал настоятельную потребность непрерывно говорить о Лавальер, когда не видел ее.
   Единственный человек, с которым он мог позволить себе откровенность подобного рода, был де Сент-Эньян; итак, де Сент-Эньян стал ему насущно необходим.
   – Ах, это вы, граф! – воскликнул король, обрадованный и тем, что видит де Сент-Эньяна, и тем, что не видит больше Кольбера, хмурое лицо которого неизменно портило ему настроение. – Так это вы? Тем лучше! Вы пришли очень кстати. Вы участвуете в пашей поездке?
   – В какой поездке, ваше величество?
   – В поездке, которую мы предпримем в Во, где суперинтендант устраивает для нас празднество. Ах, де Сент-Эньян, ты увидишь наконец празднество, рядом с которым наши развлечения в Фонтенбло – забавы каких-нибудь приказных.
   – В Во! Суперинтендант устраивает для вашего величества празднество в Во? Только-то?
   – Только-то! Ты очарователен, напуская на себя равнодушие. Да знаешь ли ты, знаешь ли, что едва станет известно об этом приеме в Во, назначенном суперинтендантом на следующее воскресенье, как все наши придворные начнут грызть друг другу горло, лишь бы получить приглашение? Повторяю тебе, де Сент-Эньян, ты участвуешь в этой поездке.
   – Да, ваше величество, если не совершу прежде более отдаленной и менее привлекательной.
   – Какой же?
   – На берега Стикса, ваше величество.
   – Куда? – воскликнул со смехом Людовик XIV.
   – Нет, серьезно, ваше величество; меня побуждают отправиться в эти края, и притом в такой решительной форме, что я, право, не знаю, как отказаться.
   – Я не понимаю тебя, мой милый. Я знаю, правда, ты сегодня в ударе, но не спускайся с вершин поэзии в укутанные мглою долины.
   – Если ваше величество соблаговолите меня выслушать, я больше не стану вас мучить.
   – Говори!
   – Помнит ли король барона дю Валлона?
   – Еще бы! Он отменный слуга короля, моего отца, и, честное слово, собутыльник не худший. Ты говоришь о том, который обедал у нас в Фонтенбло?
   – Вот именно. Но ваше величество забыли упомянуть еще об одном его качестве – он предупредительный и любезный убийца!
   – Как! Господин дю Валлон желает убить тебя?
   – Или сделать так, чтобы меня убили, что то же самое.
   – Ну что ты?
   – Не смейтесь, ваше величество, я говорю чистую правду.
   – И ты говоришь, что он добивается твоей смерти!
   – В данный момент достойный дворянин только об этом и думает.
   – Будь спокоен. В случае чего я сумею тебя защитить, если он в этом деле не прав.
   – Ваше величество изволили произнести слово «если».
   – Разумеется. Отвечай же мне, мой бедный де Сент-Эньян, отвечай так, как если бы дело касалось кого-либо другого, а не тебя. Прав он или не прав?
   – Пусть судит об этом ваше величество.
   – Что ты сделал ему?
   – О, ему ничего. Но, по-видимому, одному из его друзей.
   – Это то же, что ему самому, а его друг – один из четырех знаменитых?
   – Нет, это сын одного из четырех знаменитых, всего-навсего сын.
   – Но что же ты сделал ему?
   – Я помог одному лицу отнять у него возлюбленную.
   – И ты признаешься в этом?
   – Нужно признаваться, раз это правда.
   – В таком случае ты виноват.
   – Значит, я виноват?
   – Да, и по правде сказать, если он прикончит тебя…
   – Ну?
   – То будет прав.
   – Ах, вот вы как рассудили, ваше величество?
   – А ты недоволен моим решением?
   – Я нахожу, что оно слишком поспешно.
   – Суд скорый и правый, как говорил мой дед Генрих Четвертый.
   – В таком случае, пусть король сейчас же подпишет помилование моему противнику, который ждет меня близ Меньших Братьев, чтобы убить меня.
   – Его имя и лист пергамента.
   – Ваше величество, пергамент – на вашем столе, а что касается имени…
   – Что же касается его имени?
   – То это виконт де Бражелон, ваше величество.
   – Виконт де Бражелон! – воскликнул король, переходя от смеха к глубокой задумчивости.
   Затем, после минутного молчания, он вытер пот, выступивший на его лбу, и невнятно пробормотал:
   – Бражелон!
   – Ни больше ни меньше, ваше величество.
   – Бражелон, жених…
   – Боже мой, да! Бражелон, жених…
   – Но ведь Бражелон находится в Лондоне?
   – Да, но ручаюсь вам, ваше величество, сейчас он там уже не находится.
   – И он в Париже?
   – Точнее сказать, близ монастыря Меньших Братьев, где, как я имел честь доложить, он ожидает меня.
   – Зная решительно все?
   – И многое другое сверх этого! Быть может, ваше величество желаете взглянуть на послание, которое он мне оставил?
   И де Сент-Эньян вытащил из кармана уже известную нам записку Рауля.
   – Когда ваше величество прочтете эту записку, я буду иметь честь сообщить, каким образом я ее получил.
   Король, явно волнуясь, прочел записку и сразу спросил:
   – Ну?
   – Ваше величество знаете некий замок чеканной работы, замыкающий некую дверь черного дерева, которая отделяет некую комнату от некоего бело-голубого святилища?
   – Разумеется, от будуара Луизы?
   – Да, ваше величество. Так вот, в замочной скважине этой двери я и нашел записку. Кто всунул ее туда? Виконт де Бражелон или дьявол? Но так как записка пахнет амброю, а не серой, я решил, что это сделано, очевидно, не дьяволом, а господином де Бражелоном.
   Людовик склонил голову и грустно задумался. Быть может, в этот момент в его сердце шевельнулось что-то вроде раскаяния.
   – Ах, – вздохнул он, – значит, тайна раскрыта!
   – Ваше величество, я сделаю все от меня зависящее, чтобы она умерла в груди, которая ее заключает, – сказал де Сент-Эньян с чисто испанской отвагой. Он шагнул к двери, но король жестом остановил его.