Страница:
психическом здоровье детей, или на репутации, или на карьере, а главное, -
обязательно на собственном душевном покое. Проститутка никогда не полезет в
чужую семью и не потребует большего, чем полагается жене или детям клиента.
Любовница (содержанка) никогда не смирится с тем, если ей достается что-то
меньше, чем жене или чужим детям, и, даже если ей досталось то же самое, но
уже после жены. Одна, (содержанка-любовница), появившись в жизни, все
разрушает и все забирает, не давая ничего того, чего не может дать другая,
(проститутка). А эта другая финансируется по остаточному от семьи принципу
за более профессиональный перечень тех же услуг, но дает при этом душевный
покой, лад в семье и свободу от жестких обязательств на стороне в ущерб
своим детям. Какое слово должно быть ругательным: любовница или проститутка?
Как и каким образом, мы все стали считать, что наоборот?
И вообще, - все, что происходит между мужчиной и женщиной в физическом
плане, - это хорошо или плохо? Если это хорошо, то почему мы делаем это,
тщательно укрывшись от чужих глаз, как нечто очень постыдное? А если это
плохо, то почему мы называем это супружеской обязанностью? Мы, что, - тем
самым вменяем в обязанность грех? А если это обязанность, то есть,
непременная работа, то почему мы так не любим, когда ее за нас пытается
выполнить кто-нибудь другой? Мы считаем, что он все сделает неправильно и
только дело испортит? Или, - почему? Если это не обязанность, а наслаждение,
то почему мы устроены так, что мужчина получает его всегда и в самые
короткие сроки, а женщина может получить далеко не всегда даже при самых
рекордно длительных сроках? Это, что, - средство получения наслаждения
только для мужчин? Тогда почему женщина переживает (если получает), оргазм,
который по последним исследованиям в 8-9 раз сильнее мужского? Сексологи
вообще говорят о том, что это совершенно два разных явления, которым даже
нельзя давать одно название: если женские переживания назвать "оргазмом",
то, следуя их логике, мы должны мужские ощущения назвать "омом", где корень
слова "о", а остальное суффикс и окончание! Если это не наслаждение, а игра,
то почему проигравший не выбывает и не сменяется очередником, а победитель
не получает права первым начать второй тур? И, вообще, что это за игра,
когда тот, кто способен играть часами, может получить приз только в том
случае, если для этого хоть что-то сделает тот, кто может выиграть уже через
минуту? Если это не игра, а необходимый для здоровья физиологический акт, то
зачем, в таком случае, придумана эрекция, которая делает необходимое
возможным или невозможным, в зависимости от своего присутствия? Если это
средство продолжения рода, то зачем тогда овуляция и те многочисленные дни
после нее, во время которых ребенок не может быть зачат? И, главное, - если
это средство продолжения рода, то куда мужчина в конце так оголтело
торопится, если ребенок будет только через девять месяцев? Вопросы, вопросы,
вопросы, каждый из которых превращает в ничто те ответы, которые мы знали до
того, пока не задали вопросы к ним. Кто и когда убедил нас в том, что это, -
ответы?
А убедить нас можно в чем угодно с первого предъявления. Например, все
мы знаем, что когда Деникин шел на Москву, то "социалистическое отечество"
было в опасности. И дело даже не в том, что раньше авторами этого лозунга
утверждалось, что "у пролетариата нет отечества", а теперь какое-то
отечество, все-таки, смотри ты - и появилось! Дело в том, что у Антона
Ивановича под ружьем было 150 тысяч бойцов, из которых только 40 тысяч
представляли кадровых военных Добровольной Армии. Все дело в том, что
Рабоче-Крестьянская Красная Армия с неимоверным усилием отбросила его от
столицы, имея в своем распоряжении всего лишь три с половиной миллиона
отменно вооруженных солдат и арсеналы царской России! Любой доцент любой
кафедры истории, и мы вслед за ними, готовы повторять, что это очень опасно,
когда на 24 твоих солдата приходится целых один солдат противника. Любое,
даже не социалистическое отечество, всегда будет в опасности, если им
руководят люди с такой военной арифметикой.
На эту же тему: Россия в очередной раз побила немцев в 1941-1945 годах.
Подвиг народа неоспорим. Война еще раз доказала, что наш многонациональный
народ непобедим не только потому, что является единым народом и умеет
спокойно, но сердито драться, но и потому, что может побеждать вопреки
бездарности своего военного руководства. Почему мы называем "великими
полководцами" тех, кто за несколько дней войны сподобился потерять несколько
миллионов убитыми, пропавшими без вести и плененными? Говорят, что, мол, не
готовились к войне, не ожидали. Хотя Виктор Суворов убедительно доказал, что
к войне готовились и были вооружены лучше. Но и в том и в другом случаях, -
великие дураки, но не великие стратеги, если ждали но в летаргическом сне,
или же не ждали того, о чем знал любой крестьянин приграничной полосы.
Ладно, оставим начальный период войны, когда немцы зловеще наступали, а мы
стойко оборонялись, как могли. Посмотрим в 1942 год. После зимней
стабилизации фронтов маршалы уже не могли не знать, что война, все-таки,
началась, (об этом даже по радио говорили!), и, что летом будет ее новый
виток. И что же? Зима прошла, настало лето, и немцы опять зловеще наступали,
а мы стойко оборонялись, как могли. Великие полководцы при герое-народе и
лучшем в мире оружии умудрились откатиться летом 42-го года до Волги и едва
зацепиться за горы Кавказа! Надо быть действительно великими, чтобы при
таком раскладе умудряться проигрывать!
Прошло лето, настала зима, и наконец-то к исходу второго года войны
великие стратеги исхитрились на Сталинградскую битву, то есть на тот самый
котел, который немцы им делали до этого неоднократно. Всего за два года
научились воевать! Прямо вундеркинды! Ну, уж летом-то они себя покажут! За
зиму что-нибудь придумают. И придумали: давайте, говорят, пусть немцы
зловеще на нас наступают, а мы будем стойко обороняться, как можем! Свежо,
не правда ли? "А что, если побежим", - спрашивает Верховный, - "как уже не
раз бежали?". "Не побежим!" - твердо ответили стратеги. Откуда такая
уверенность? Вся стратегия Курской битвы опиралась на стойкость солдата, а
не на великий ум стратегов!
Солдат не подвел, и они победили, но положили при этом 4 своих солдата
на одного солдата противника. Не надо быть военным историком, достаточно
посмотреть на карту боевых действий и мы увидим, что мы всю войну воевали с
немцами на каждом участке четырьмя своими армиями против их одной! Кутузов,
Суворов, Ушаков, Нахимов, Петр I, Раевский, Багратион, Дохтуров, князь
Потемкин, Дмитрий Донской, Александр Невский, князь Святослав, генералы
Бибиков, Владимир Мономах, Апраксин, Ермолов, Скобелев, Брусилов, Платов и
все остальные русские полководцы одерживали все свои большие и малые победы
умелым маневром и тактикой, имея в своем распоряжении всегда войска меньше,
чем у противника. И соотношение потерь всегда было в нашу пользу! Земли было
много, войска не хватало, воевали малым числом, но дерзко и победоносно. Вот
этот парад инвалидов в крепости из "Капитанской дочки", это ведь не по
недогляду или по недосмотру было. Такими непомерными усилиями удерживались
пылающие войнами и бунтами территории! Но никогда не было, чтобы русские
генералы забрасывали супостата трупами своих солдат и заставляли врага
захлебываться в крови своих подчиненных! Единственный раз, в 1812 году было
не очень показательное соотношение потерь - где-то 80 наших на 100
французов. Да и то все основные наши потери были не боевые, а, так сказать,
попутные. Благодаря оригинальной стратегии Кутузова: "Всех впускать и всех
выпускать, но по одной и той же дороге, чтобы когда назад шли жрать нечего
было", русские войска шли по бездорожью по обеим сторонам Смоленской дороги,
и если французы, ночевавшие в населенных пунктах, мерли от дикого холода, то
что говорить о наших, которые ночевали в открытом поле? Это поймет только
тот, кто хоть раз в мороз набрал снега во все проймы своей одежды, и знает,
что дальше происходит с телом - оно замерзает моментально, стоит лишь
остановиться. Тут никакой костер не спасет. Так и потеряли много людей. Не в
боях. Но это, повторим, единственный случай. Обратитесь к военной
статистике, и вы увидите, как при более меньшем числе русские военачальнике
умудрялись убивать намного больше противников, чем потерять своих. А
советские генералы получали свои награды как раз совсем за обратное!
Посмотрите на цифры: немцы потеряли на всех фронтах от Африки, Западной
Европы и до восточного направления 10 миллионов, а мы на одном направлении
20 миллионов по официальной статистике, которой нельзя верить, и 27
миллионов по неофициальной статистике, которая располагает к этому всеми
данными, но не принята официальной историографией. А если добавить тех, кто
вернулся с фронта калекой и израненным до такой степени, что умер в мучениях
с 1946 по 1950, то наберется еще больше. Кто вернет нам этих людей? Какое
дутое величие маршалов возместит эти потери? Так Россия никогда не воевала.
И последний вопрос в этой связи: стали бы мы учреждать Орден Суворова и
называть его именем улицы, если бы Суворов для обеспечения успеха своей
атаки хоть один раз поставил позади своих солдат специальный отряд, который
стрелял бы в затылок замешкавшимся или остановившимся? Он стал великим без
этого "великого" достижения военной мысли, и не проиграл в своей жизни ни
одного боя и ни одного сражения!
Говорят: цель оправдывает средства. Заманчивый лозунг. Но цель, обычно,
далеко, а средства, - это то, с чем ты имеешь дело каждый день. В любом
случае, так своим народом не воюют, так воюют иностранным легионом или со
своим народом.
После этой святой темы как-то не хочется больше скакать по примерам и
доказательствам несуразности разных источников наших убеждений. И так,
наверное, уже видно, что чем тверже наша убежденность в чем-то, тем меньше у
нее фактической базы. Каким-то образом сложившаяся когда-то система
непроизвольного или намеренного вранья не ставит нас постоянно в смешное
положение только потому, что людей, замечающих крошки на своей постели,
очень мало. Почти нет. А если и есть, то мы им не дадим крикнуть: "А
король-то, - голый!". Мы их заклюем. Мы не любим, когда нас тыкают носом.
Нас много и мы чувствуем себя спокойно, когда никто не тревожит наших
иллюзий. Кроме нас самих. Если мы захотим. А мы должны этого хотеть, ибо
что-то неладно вокруг нас, если куда ни ткни пальцем, - все не так, как мы
привыкли думать. Мы должны, мы просто обязаны усомниться во всем, ибо жизнь
мелькнет красивой искрой, и даже простого интереса ради, неплохо было бы
знать, - там ли мы жили, где себе представляли? Но как это сделать?
Мы уже заметили, что все наши вопросы открывают нам глаза на то, что
раньше было скрыто от нас нашими же собственными нагромождениями. Но наши
вопросы обращены именно к этим нагромождениям. Мы сначала смотрели на то,
что заслоняет от нас мир, а потом сравнивали это с самим миром, и мир
открывался перед нами в своем истинном виде. А этот метод нельзя назвать
передовым. Нельзя исследовать запах по одному его ощущению, ибо наши
ощущения могут обмануть нас или подвести. Следует изучить сам источник
запаха, и тогда мы будем знать о запахе достаточно, и, даже не ощущая его,
не ошибемся, - есть он, или нет, и каков он должен быть? Сколько ни
внюхивайся с высокопрофессиональным потягиванием воздуха, - это всего лишь
встреча со вторичным продуктом. Вопросы надо задавать не запаху, а веществу,
его испускающему. Иными словами: гораздо правильнее было бы задать
какой-нибудь вопрос не к своим представлениям о мире, а к самому миру.
Встать с миром один на один без посредников в лице официально утвержденных
мифов.
Если когда-либо это начать делать, то почему не сейчас? Если кто-то
должен это сделать, то почему не мы? Если с чего-то начать, то почему не с
самого начала? Главное, - найти правильный вопрос.
Самый трудный вопрос - детский вопрос. Каждый из нас уже давно заметил,
что, сталкиваясь с вопросами детей, мы обнаруживаем, что весь накопленный
нами запас знаний становится абсолютно непригодным для формулировки
возможных ответов. Находясь в положении взрослого, в положении важного
носителя непререкаемых истин, мы зачастую ничем не можем подтвердить своих
прав на утверждение этих истин, поскольку, требуя от ребенка подчинения
сложным для него установлениям, исходящим от нас к нему, мы в большинстве
случаев не можем объяснить ему даже самого простого, восходящего от него к
нам. Возникает полное ощущение беспомощности оттого, что знаешь слишком
много о совершенно второстепенном и ничего не знаешь о самом главном. А чаще
всего даже и о второстепенном мы знаем недостаточно много для того, чтобы от
него можно было хотя бы логически перейти к чему-либо главному. Такое
"знание" вполне тождественно незнанию. Например, чтобы ответить ребенку
доступно и просто на его вопрос - "почему небо синее?", необходимо ясно и
досконально знать о небе все, что можно вообще о нем знать на самом высоком
уровне. Только в таком случае полнота наших знаний позволит выделить из себя
центральное и простое понятие, зерно явления (в данном случае - синевы
неба), отбросив при этом все сопутствующие и, лишь добавочно характеризующие
его, пояснения. Выразить суть. Иначе ребенок ответа либо не примет, либо не
поймет, либо заскучает от его долгих объяснений.
Странная вещь - нам легче ответить, что такое трансформатор, чем
объяснить, отчего у собачки есть хвост, а у нас - нет. По-честному говоря,
нам нечем кичиться перед детьми - может быть, мы и знаем что-то, чего они не
знают, но мы при этом не знаем того же, чего не знают они. Каждый раз, когда
их что-то интересует, и они подключают нас к поиску ответа на свой вопрос,
мы лихорадочно начинаем додумываться до тех истин, которые, как нам казалось
до этого, для нас - совершенно ясны. Мы вынуждены вдруг по новой объяснять
самому себе то, что вполне считалось до этого не требующим никаких
объяснений в силу своей очевидности. Очевидное, вдруг, становится совсем
даже и неочевидным! Интересно еще и то, что первая реакция на детский вопрос
у нас такая бравадно стартовая, снисходительно доброжелательная, вот, мол, я
сейчас тебе все расскажу, разложу по полочкам, и ты поймешь, - как это
просто. Затем, уже в следующее мгновение, мы застываем в паузе склеротика,
бодренько поднявшего телефонную трубку, и забывшего, - зачем он этот дикий
поступок совершил? А поначалу мы очень даже уверены в своей компетентности.
Откуда у нас эта спокойная уверенность в том, что мы что-то знаем, пока
нас не потревожит ребенок, и мы обескуражено не поймем, что не можем эти
уверенные знания, не напрягаясь, сходу и прозрачно сформулировать? Дети
постоянно показывают нам, что мы не знаем того, что мы знаем. Мы знаем очень
много о том, чего мы совсем не знаем, (например, о том, как надо руководить
страной, как быть министром финансов, как снимать кинофильмы, кого брать в
сборную по футболу, как бороться с преступностью и вести дела с иностранными
державами и т.д.), но ничего не знаем о том, что знаем, например, о том -
почему арбуз красный. Чем конкретнее вопрос, интересующий детей, тем меньше
шансов у нас быть с ними столь же конкретными.
Им всегда легче задать нам конкретный вопрос, чем нам дать на него
конкретный ответ. Впрочем, не легче давать конкретные ответы даже на их
самые неконкретные вопросы. Наибольшая сложность этих вопросов состоит в
том, что ребенок не задает вопросов "зачем". Здесь мы с легкостью и
мастерски объяснили бы все. Куда, что и как можно использовать и применять,
мы готовы учить всех детей всей планеты на специальных курсах у себя на дому
по удобному для клиента расписанию. Простому гвоздю мы готовы найти тысячу
оригинальных применений. Но им этого не надо. Для ребенка все то, что он
видит перед собой, и без наших инструкций, - исходно данное, а,
следовательно, потенциально необходимое и неоспоримо применимое. Ребенку
интересно знать - "почему". Он ищет ПРИЧИНУ, а причина у всякого явления
всегда только одна, конкретная. Не может что-то одно возникать сразу по
<I<НЕСКОЛЬКИМ< I>причинам. Это может быть последовательной цепью
причин, но непосредственно предшествовать будет лишь одна конкретная
причина, и, именно этой заостренностью на абсолютную конкретность ставят нас
в тупик детские вопросы. "Я задал простой вопрос, так дай мне на него
простой ответ", - вот принцип, по которому дети хотят диалога. Они не
оставляют нам никакого простора для маневра терминами или для давления
сложностью своих знаний. Критерий у них простой: "Знаешь, - объясни мне, и я
тоже буду знать. А если ты не можешь мне объяснить, - то откуда я знаю, что
ты знаешь?" Такая позиция вынуждает нас быть конкретными, но это не
облегчает нашего положения и не добавляет нам энтузиазма. Мы не любим
детских вопросов. А зря.
Потому, что это именно тот вопрос, который нам сейчас, в начале пути,
нужен. Потому, что детский вопрос, несмотря на его трудность, - самый
правильный вопрос, ибо его конкретность взывает собой к сути. Знаем ли мы
ответы на детские вопросы? По большей части, - не знаем. Следовательно, мы
не знаем самой сути окружающих нас вещей. Мы преспокойненько живем в мире,
которого не знаем, не отдавая себе в этом отчета! Наше положение напоминает
положение экскурсовода палеонтологического музея, взявшегося проводить
экскурсию в музее изобразительных искусств. Он может рассказать многое о
мастерстве художников в точном изображении челюстей, конечностей, мышц и
других анатомических принадлежностей персонажей картин и скульптур, однако,
назначение изобразительного искусства, все-таки, далеко от задач
документальной фиксации физиологических признаков отдельных особей, пусть
даже и в красочной, захватывающей форме.
Прочему мы не ощущаем постоянной ущербности своих знаний? Как мы можем
жить, не понимая чего-то главного о своей жизни? Почему это происходит?
Почему мы не ищем сути всего, окружающего нас? Потому, что, во-первых, когда
мы в младенчестве докапывались до этой сути, наши взрослые нам не помогли.
Сами ничего не знали. И нас заставили все принимать на веру. А ребенок очень
доверчив. Ему сказали, что его зовут "Коля", и он верит этому до конца своих
дней. Ему отвечают на все его вопросы - "так надо", и он привыкает к этому
ничего не объясняющему объяснению. Привычка становится жизненной позицией.
Все, что есть вокруг, - "так надо", лишь бы был авторитет, который это
произнес. Ему, авторитету, виднее, надо просто слушаться и верить.
Повзрослев, мы сталкиваемся с необходимостью самим давать ответы на
свои "почему", и уходим от этого, как всегда уходим от всего сложного, если
есть к услугам готовое и простое. А готовых ответов вокруг пруд пруди, и все
они подтверждены авторитетом их массового признания. И мы послушно, по
закону толпы, принимаем общепринятую версию ответов на свои вопросы, и, в
этом гипнозе утвержденных кем-то для нас истин, уже саму причину, которую
искали ребенком, принимаем как исходно данное, потенциально очевидно где-то
существующее, но не актуальное, потому что ее действие, где-то в прошлом,
для нас уже реализовалось. А нас больше влечет розовое будущее или
интригующее настоящее.
Однако, не зная причины того, почему все вокруг таково, каково оно
есть, уверены ли мы в своей правильной ориентации среди окружающих нас
проявлений этой самой причины? Так ли авторитетен тот авторитет, который
установил для нас эти истины? То ли мы видим своим взором, что должны видеть
на самом деле? Почему мы повсюду видим заботливо сформированные для нас,
удобоваримые понятия, но ни одно из них не отвечает на детский правильный
вопрос, - почему? О причинах мы ничего не знаем. Да и не до них нам, - надо
занимать место под солнцем. Но если мы ушли от определения причины, то не
ушли ли мы и от определения своего истинного места во всеобщем процессе,
порожденном ею? И под тем ли солнцем это место?
Казалось бы, - откуда сомнения? Лиха беда - воспользуйся имеющимися
знаниями, накопленными наукой, и ты все поймешь. И про причину тоже. Однако,
скорее всего, это был бы совершенно неправильный путь - воспользоваться, ибо
научные знания - это абсолютный капкан незнания. Тому есть много причин, и
мы науку еще затронем на нашем пути, а пока остановимся лишь на нескольких
очевидных моментах. Во-первых, наука - это не полный охват действительности.
Наука стоит на материалистических позициях, и, как следствие - все правильно
описывает, но многого не признает. Без этого "многого" мир кастрирован и не
полон. Наука обтекает явления и факты, не вписывающиеся в материалистическую
концепцию мировоззрения, и дает урезанную картину мира - только те его
части, о которых она может сказать нечто членораздельное. Остальное - за
бортом. А где уверенность в том, что это "остальное" совсем даже и не
остальное, а основное, и, может быть, как раз все подвластное науке - это и
есть "остальное", а совсем не главное? Авторитет науки пусть будет
авторитетом для нее же, но не для нас. Так будет честнее, пока мы во всем не
разберемся.
Во-вторых, наука все правильно описывает, но при этом ничего не
объясняет. Система научных знаний - это, всего-лишь система научных
названий, за которыми не стоит ничего, кроме облегчения от того, что
какое-то явление обозначено соответствующим образом, и теперь оно узнаваемо,
то есть все договорились, что "это" называется вот так, и теперь все уже
могут ориентироваться во взаимных соображениях друг-друга относительно
дальнейшего движения научной мысли. Простой пример: любой школьник
перво-натвердо знает, что человек - это "разумное животное". "Человек - это
разумное животное" - вот так выглядит это научное определение. Здесь есть
только названия и никакого знания. Достаточно лишь задать несколько
вопросов: а дельфин, собака и обезьяна - разумные животные? Тогда почему они
- не "человек"? Есть собаки, умнее некоторых людей - а нельзя ли в данных
частных случаях одних называть людьми (умных собак), а других собаками
(тупых людей)? И вообще, если дело только в разумности, то можно ли сказать,
что человек - это разумная рыба (тоже животное!), или разумная овца, пчела,
шелкопряд и т.д.? А если дело не только в степени разумности, а в различной
физиологии, то в таком случае есть какие-то именно животные признаки,
которые отличают человека от животных? Следовательно, человек - не животное,
как другие животные? Или не совсем животное? Тогда - что такое "животные",
если нас ставят в их ряды, что у нас с ними такого общего, несмотря на
различие? А что такое - разум? Ум и разум - это одно и тоже? А что значит -
быть разумным? Это - быть умным вообще, или быть избирательно
целесообразным, как животные? Разумное животное - это которое не делает
глупостей, или которое умеет думать? А чем отличается умение думать от
умения приспосабливаться с помощью ума? А если ничем, то разве животные не с
помощью ума приспосабливаются? Ах, это только высшие животные? А что такое -
"высшие животные"? И т.д. Это - наука, которая определяет, не объясняя.
Теперь попробуйте точно также разобрать такие положения, как "ток течет от
плюса к минусу", задайте себе вопросы - что такое масса, энергия, инерция,
тяжесть, и вы увидите, что здесь все только описывается, но нигде не
говорится в чем причина этих понятий, откуда они вообще взялись и почему они
именно такие, а не другие. Наука знает, как они называются, как
взаимодействуют, какие свойства проявляют, но на вопрос "почему" не
отвечает. А нам ведь надо ответить на этот вопрос, если мы помним.
Ну и в третьих, всегда до глубины души поражает этот парадокс
относительно науки - научное объяснение есть всегда объяснение неизвестного
путем уже известного<. Интересно получается, не так ли? Причем,
само-собой понятно, что и это "известное", через которое сейчас доводится
данное неизвестное, тоже было когда-то незивестным, и тоже не могло
объясняться иначе, как с помощью какого-то известного, которое также было
ранее незивестным и тоже составлялось из уже известного. Если так дальше
пойти по цепочке - то разве не логично, что мы должны, в конце концов, дойти
когда-нибудь до какого-нибудь самого первого известного, от которого пошли
все наши знания? А тогда вопрос - а вдруг и оно было поначалу незивестным, и
как же оно тогда стало известным? Как оно объяснилось? Чем? А вдруг здесь
произошла ошибка и теперь все наши знания - тоже ошибка? Например, в
математике каждое утверждение опирается на уже доказанное. Следовательно, и
здесь все опирается на нечто самое известное, то есть на элементарное. Если
найти это первое известное элементарное и завалить его, то рухнет вся
математика? А, может быть, оно, это известное, всегда было уже известным и
от него все идет правильно и безошибочно? В общем, если мы докопаемся до
этого первого известного или неизвестного, то нам станет все ясно, и мы
найдем нужные нам ответы?
Но тут новый вопрос - а было ли вообще какое-то начало, где было или не
обязательно на собственном душевном покое. Проститутка никогда не полезет в
чужую семью и не потребует большего, чем полагается жене или детям клиента.
Любовница (содержанка) никогда не смирится с тем, если ей достается что-то
меньше, чем жене или чужим детям, и, даже если ей досталось то же самое, но
уже после жены. Одна, (содержанка-любовница), появившись в жизни, все
разрушает и все забирает, не давая ничего того, чего не может дать другая,
(проститутка). А эта другая финансируется по остаточному от семьи принципу
за более профессиональный перечень тех же услуг, но дает при этом душевный
покой, лад в семье и свободу от жестких обязательств на стороне в ущерб
своим детям. Какое слово должно быть ругательным: любовница или проститутка?
Как и каким образом, мы все стали считать, что наоборот?
И вообще, - все, что происходит между мужчиной и женщиной в физическом
плане, - это хорошо или плохо? Если это хорошо, то почему мы делаем это,
тщательно укрывшись от чужих глаз, как нечто очень постыдное? А если это
плохо, то почему мы называем это супружеской обязанностью? Мы, что, - тем
самым вменяем в обязанность грех? А если это обязанность, то есть,
непременная работа, то почему мы так не любим, когда ее за нас пытается
выполнить кто-нибудь другой? Мы считаем, что он все сделает неправильно и
только дело испортит? Или, - почему? Если это не обязанность, а наслаждение,
то почему мы устроены так, что мужчина получает его всегда и в самые
короткие сроки, а женщина может получить далеко не всегда даже при самых
рекордно длительных сроках? Это, что, - средство получения наслаждения
только для мужчин? Тогда почему женщина переживает (если получает), оргазм,
который по последним исследованиям в 8-9 раз сильнее мужского? Сексологи
вообще говорят о том, что это совершенно два разных явления, которым даже
нельзя давать одно название: если женские переживания назвать "оргазмом",
то, следуя их логике, мы должны мужские ощущения назвать "омом", где корень
слова "о", а остальное суффикс и окончание! Если это не наслаждение, а игра,
то почему проигравший не выбывает и не сменяется очередником, а победитель
не получает права первым начать второй тур? И, вообще, что это за игра,
когда тот, кто способен играть часами, может получить приз только в том
случае, если для этого хоть что-то сделает тот, кто может выиграть уже через
минуту? Если это не игра, а необходимый для здоровья физиологический акт, то
зачем, в таком случае, придумана эрекция, которая делает необходимое
возможным или невозможным, в зависимости от своего присутствия? Если это
средство продолжения рода, то зачем тогда овуляция и те многочисленные дни
после нее, во время которых ребенок не может быть зачат? И, главное, - если
это средство продолжения рода, то куда мужчина в конце так оголтело
торопится, если ребенок будет только через девять месяцев? Вопросы, вопросы,
вопросы, каждый из которых превращает в ничто те ответы, которые мы знали до
того, пока не задали вопросы к ним. Кто и когда убедил нас в том, что это, -
ответы?
А убедить нас можно в чем угодно с первого предъявления. Например, все
мы знаем, что когда Деникин шел на Москву, то "социалистическое отечество"
было в опасности. И дело даже не в том, что раньше авторами этого лозунга
утверждалось, что "у пролетариата нет отечества", а теперь какое-то
отечество, все-таки, смотри ты - и появилось! Дело в том, что у Антона
Ивановича под ружьем было 150 тысяч бойцов, из которых только 40 тысяч
представляли кадровых военных Добровольной Армии. Все дело в том, что
Рабоче-Крестьянская Красная Армия с неимоверным усилием отбросила его от
столицы, имея в своем распоряжении всего лишь три с половиной миллиона
отменно вооруженных солдат и арсеналы царской России! Любой доцент любой
кафедры истории, и мы вслед за ними, готовы повторять, что это очень опасно,
когда на 24 твоих солдата приходится целых один солдат противника. Любое,
даже не социалистическое отечество, всегда будет в опасности, если им
руководят люди с такой военной арифметикой.
На эту же тему: Россия в очередной раз побила немцев в 1941-1945 годах.
Подвиг народа неоспорим. Война еще раз доказала, что наш многонациональный
народ непобедим не только потому, что является единым народом и умеет
спокойно, но сердито драться, но и потому, что может побеждать вопреки
бездарности своего военного руководства. Почему мы называем "великими
полководцами" тех, кто за несколько дней войны сподобился потерять несколько
миллионов убитыми, пропавшими без вести и плененными? Говорят, что, мол, не
готовились к войне, не ожидали. Хотя Виктор Суворов убедительно доказал, что
к войне готовились и были вооружены лучше. Но и в том и в другом случаях, -
великие дураки, но не великие стратеги, если ждали но в летаргическом сне,
или же не ждали того, о чем знал любой крестьянин приграничной полосы.
Ладно, оставим начальный период войны, когда немцы зловеще наступали, а мы
стойко оборонялись, как могли. Посмотрим в 1942 год. После зимней
стабилизации фронтов маршалы уже не могли не знать, что война, все-таки,
началась, (об этом даже по радио говорили!), и, что летом будет ее новый
виток. И что же? Зима прошла, настало лето, и немцы опять зловеще наступали,
а мы стойко оборонялись, как могли. Великие полководцы при герое-народе и
лучшем в мире оружии умудрились откатиться летом 42-го года до Волги и едва
зацепиться за горы Кавказа! Надо быть действительно великими, чтобы при
таком раскладе умудряться проигрывать!
Прошло лето, настала зима, и наконец-то к исходу второго года войны
великие стратеги исхитрились на Сталинградскую битву, то есть на тот самый
котел, который немцы им делали до этого неоднократно. Всего за два года
научились воевать! Прямо вундеркинды! Ну, уж летом-то они себя покажут! За
зиму что-нибудь придумают. И придумали: давайте, говорят, пусть немцы
зловеще на нас наступают, а мы будем стойко обороняться, как можем! Свежо,
не правда ли? "А что, если побежим", - спрашивает Верховный, - "как уже не
раз бежали?". "Не побежим!" - твердо ответили стратеги. Откуда такая
уверенность? Вся стратегия Курской битвы опиралась на стойкость солдата, а
не на великий ум стратегов!
Солдат не подвел, и они победили, но положили при этом 4 своих солдата
на одного солдата противника. Не надо быть военным историком, достаточно
посмотреть на карту боевых действий и мы увидим, что мы всю войну воевали с
немцами на каждом участке четырьмя своими армиями против их одной! Кутузов,
Суворов, Ушаков, Нахимов, Петр I, Раевский, Багратион, Дохтуров, князь
Потемкин, Дмитрий Донской, Александр Невский, князь Святослав, генералы
Бибиков, Владимир Мономах, Апраксин, Ермолов, Скобелев, Брусилов, Платов и
все остальные русские полководцы одерживали все свои большие и малые победы
умелым маневром и тактикой, имея в своем распоряжении всегда войска меньше,
чем у противника. И соотношение потерь всегда было в нашу пользу! Земли было
много, войска не хватало, воевали малым числом, но дерзко и победоносно. Вот
этот парад инвалидов в крепости из "Капитанской дочки", это ведь не по
недогляду или по недосмотру было. Такими непомерными усилиями удерживались
пылающие войнами и бунтами территории! Но никогда не было, чтобы русские
генералы забрасывали супостата трупами своих солдат и заставляли врага
захлебываться в крови своих подчиненных! Единственный раз, в 1812 году было
не очень показательное соотношение потерь - где-то 80 наших на 100
французов. Да и то все основные наши потери были не боевые, а, так сказать,
попутные. Благодаря оригинальной стратегии Кутузова: "Всех впускать и всех
выпускать, но по одной и той же дороге, чтобы когда назад шли жрать нечего
было", русские войска шли по бездорожью по обеим сторонам Смоленской дороги,
и если французы, ночевавшие в населенных пунктах, мерли от дикого холода, то
что говорить о наших, которые ночевали в открытом поле? Это поймет только
тот, кто хоть раз в мороз набрал снега во все проймы своей одежды, и знает,
что дальше происходит с телом - оно замерзает моментально, стоит лишь
остановиться. Тут никакой костер не спасет. Так и потеряли много людей. Не в
боях. Но это, повторим, единственный случай. Обратитесь к военной
статистике, и вы увидите, как при более меньшем числе русские военачальнике
умудрялись убивать намного больше противников, чем потерять своих. А
советские генералы получали свои награды как раз совсем за обратное!
Посмотрите на цифры: немцы потеряли на всех фронтах от Африки, Западной
Европы и до восточного направления 10 миллионов, а мы на одном направлении
20 миллионов по официальной статистике, которой нельзя верить, и 27
миллионов по неофициальной статистике, которая располагает к этому всеми
данными, но не принята официальной историографией. А если добавить тех, кто
вернулся с фронта калекой и израненным до такой степени, что умер в мучениях
с 1946 по 1950, то наберется еще больше. Кто вернет нам этих людей? Какое
дутое величие маршалов возместит эти потери? Так Россия никогда не воевала.
И последний вопрос в этой связи: стали бы мы учреждать Орден Суворова и
называть его именем улицы, если бы Суворов для обеспечения успеха своей
атаки хоть один раз поставил позади своих солдат специальный отряд, который
стрелял бы в затылок замешкавшимся или остановившимся? Он стал великим без
этого "великого" достижения военной мысли, и не проиграл в своей жизни ни
одного боя и ни одного сражения!
Говорят: цель оправдывает средства. Заманчивый лозунг. Но цель, обычно,
далеко, а средства, - это то, с чем ты имеешь дело каждый день. В любом
случае, так своим народом не воюют, так воюют иностранным легионом или со
своим народом.
После этой святой темы как-то не хочется больше скакать по примерам и
доказательствам несуразности разных источников наших убеждений. И так,
наверное, уже видно, что чем тверже наша убежденность в чем-то, тем меньше у
нее фактической базы. Каким-то образом сложившаяся когда-то система
непроизвольного или намеренного вранья не ставит нас постоянно в смешное
положение только потому, что людей, замечающих крошки на своей постели,
очень мало. Почти нет. А если и есть, то мы им не дадим крикнуть: "А
король-то, - голый!". Мы их заклюем. Мы не любим, когда нас тыкают носом.
Нас много и мы чувствуем себя спокойно, когда никто не тревожит наших
иллюзий. Кроме нас самих. Если мы захотим. А мы должны этого хотеть, ибо
что-то неладно вокруг нас, если куда ни ткни пальцем, - все не так, как мы
привыкли думать. Мы должны, мы просто обязаны усомниться во всем, ибо жизнь
мелькнет красивой искрой, и даже простого интереса ради, неплохо было бы
знать, - там ли мы жили, где себе представляли? Но как это сделать?
Мы уже заметили, что все наши вопросы открывают нам глаза на то, что
раньше было скрыто от нас нашими же собственными нагромождениями. Но наши
вопросы обращены именно к этим нагромождениям. Мы сначала смотрели на то,
что заслоняет от нас мир, а потом сравнивали это с самим миром, и мир
открывался перед нами в своем истинном виде. А этот метод нельзя назвать
передовым. Нельзя исследовать запах по одному его ощущению, ибо наши
ощущения могут обмануть нас или подвести. Следует изучить сам источник
запаха, и тогда мы будем знать о запахе достаточно, и, даже не ощущая его,
не ошибемся, - есть он, или нет, и каков он должен быть? Сколько ни
внюхивайся с высокопрофессиональным потягиванием воздуха, - это всего лишь
встреча со вторичным продуктом. Вопросы надо задавать не запаху, а веществу,
его испускающему. Иными словами: гораздо правильнее было бы задать
какой-нибудь вопрос не к своим представлениям о мире, а к самому миру.
Встать с миром один на один без посредников в лице официально утвержденных
мифов.
Если когда-либо это начать делать, то почему не сейчас? Если кто-то
должен это сделать, то почему не мы? Если с чего-то начать, то почему не с
самого начала? Главное, - найти правильный вопрос.
Самый трудный вопрос - детский вопрос. Каждый из нас уже давно заметил,
что, сталкиваясь с вопросами детей, мы обнаруживаем, что весь накопленный
нами запас знаний становится абсолютно непригодным для формулировки
возможных ответов. Находясь в положении взрослого, в положении важного
носителя непререкаемых истин, мы зачастую ничем не можем подтвердить своих
прав на утверждение этих истин, поскольку, требуя от ребенка подчинения
сложным для него установлениям, исходящим от нас к нему, мы в большинстве
случаев не можем объяснить ему даже самого простого, восходящего от него к
нам. Возникает полное ощущение беспомощности оттого, что знаешь слишком
много о совершенно второстепенном и ничего не знаешь о самом главном. А чаще
всего даже и о второстепенном мы знаем недостаточно много для того, чтобы от
него можно было хотя бы логически перейти к чему-либо главному. Такое
"знание" вполне тождественно незнанию. Например, чтобы ответить ребенку
доступно и просто на его вопрос - "почему небо синее?", необходимо ясно и
досконально знать о небе все, что можно вообще о нем знать на самом высоком
уровне. Только в таком случае полнота наших знаний позволит выделить из себя
центральное и простое понятие, зерно явления (в данном случае - синевы
неба), отбросив при этом все сопутствующие и, лишь добавочно характеризующие
его, пояснения. Выразить суть. Иначе ребенок ответа либо не примет, либо не
поймет, либо заскучает от его долгих объяснений.
Странная вещь - нам легче ответить, что такое трансформатор, чем
объяснить, отчего у собачки есть хвост, а у нас - нет. По-честному говоря,
нам нечем кичиться перед детьми - может быть, мы и знаем что-то, чего они не
знают, но мы при этом не знаем того же, чего не знают они. Каждый раз, когда
их что-то интересует, и они подключают нас к поиску ответа на свой вопрос,
мы лихорадочно начинаем додумываться до тех истин, которые, как нам казалось
до этого, для нас - совершенно ясны. Мы вынуждены вдруг по новой объяснять
самому себе то, что вполне считалось до этого не требующим никаких
объяснений в силу своей очевидности. Очевидное, вдруг, становится совсем
даже и неочевидным! Интересно еще и то, что первая реакция на детский вопрос
у нас такая бравадно стартовая, снисходительно доброжелательная, вот, мол, я
сейчас тебе все расскажу, разложу по полочкам, и ты поймешь, - как это
просто. Затем, уже в следующее мгновение, мы застываем в паузе склеротика,
бодренько поднявшего телефонную трубку, и забывшего, - зачем он этот дикий
поступок совершил? А поначалу мы очень даже уверены в своей компетентности.
Откуда у нас эта спокойная уверенность в том, что мы что-то знаем, пока
нас не потревожит ребенок, и мы обескуражено не поймем, что не можем эти
уверенные знания, не напрягаясь, сходу и прозрачно сформулировать? Дети
постоянно показывают нам, что мы не знаем того, что мы знаем. Мы знаем очень
много о том, чего мы совсем не знаем, (например, о том, как надо руководить
страной, как быть министром финансов, как снимать кинофильмы, кого брать в
сборную по футболу, как бороться с преступностью и вести дела с иностранными
державами и т.д.), но ничего не знаем о том, что знаем, например, о том -
почему арбуз красный. Чем конкретнее вопрос, интересующий детей, тем меньше
шансов у нас быть с ними столь же конкретными.
Им всегда легче задать нам конкретный вопрос, чем нам дать на него
конкретный ответ. Впрочем, не легче давать конкретные ответы даже на их
самые неконкретные вопросы. Наибольшая сложность этих вопросов состоит в
том, что ребенок не задает вопросов "зачем". Здесь мы с легкостью и
мастерски объяснили бы все. Куда, что и как можно использовать и применять,
мы готовы учить всех детей всей планеты на специальных курсах у себя на дому
по удобному для клиента расписанию. Простому гвоздю мы готовы найти тысячу
оригинальных применений. Но им этого не надо. Для ребенка все то, что он
видит перед собой, и без наших инструкций, - исходно данное, а,
следовательно, потенциально необходимое и неоспоримо применимое. Ребенку
интересно знать - "почему". Он ищет ПРИЧИНУ, а причина у всякого явления
всегда только одна, конкретная. Не может что-то одно возникать сразу по
<I<НЕСКОЛЬКИМ< I>причинам. Это может быть последовательной цепью
причин, но непосредственно предшествовать будет лишь одна конкретная
причина, и, именно этой заостренностью на абсолютную конкретность ставят нас
в тупик детские вопросы. "Я задал простой вопрос, так дай мне на него
простой ответ", - вот принцип, по которому дети хотят диалога. Они не
оставляют нам никакого простора для маневра терминами или для давления
сложностью своих знаний. Критерий у них простой: "Знаешь, - объясни мне, и я
тоже буду знать. А если ты не можешь мне объяснить, - то откуда я знаю, что
ты знаешь?" Такая позиция вынуждает нас быть конкретными, но это не
облегчает нашего положения и не добавляет нам энтузиазма. Мы не любим
детских вопросов. А зря.
Потому, что это именно тот вопрос, который нам сейчас, в начале пути,
нужен. Потому, что детский вопрос, несмотря на его трудность, - самый
правильный вопрос, ибо его конкретность взывает собой к сути. Знаем ли мы
ответы на детские вопросы? По большей части, - не знаем. Следовательно, мы
не знаем самой сути окружающих нас вещей. Мы преспокойненько живем в мире,
которого не знаем, не отдавая себе в этом отчета! Наше положение напоминает
положение экскурсовода палеонтологического музея, взявшегося проводить
экскурсию в музее изобразительных искусств. Он может рассказать многое о
мастерстве художников в точном изображении челюстей, конечностей, мышц и
других анатомических принадлежностей персонажей картин и скульптур, однако,
назначение изобразительного искусства, все-таки, далеко от задач
документальной фиксации физиологических признаков отдельных особей, пусть
даже и в красочной, захватывающей форме.
Прочему мы не ощущаем постоянной ущербности своих знаний? Как мы можем
жить, не понимая чего-то главного о своей жизни? Почему это происходит?
Почему мы не ищем сути всего, окружающего нас? Потому, что, во-первых, когда
мы в младенчестве докапывались до этой сути, наши взрослые нам не помогли.
Сами ничего не знали. И нас заставили все принимать на веру. А ребенок очень
доверчив. Ему сказали, что его зовут "Коля", и он верит этому до конца своих
дней. Ему отвечают на все его вопросы - "так надо", и он привыкает к этому
ничего не объясняющему объяснению. Привычка становится жизненной позицией.
Все, что есть вокруг, - "так надо", лишь бы был авторитет, который это
произнес. Ему, авторитету, виднее, надо просто слушаться и верить.
Повзрослев, мы сталкиваемся с необходимостью самим давать ответы на
свои "почему", и уходим от этого, как всегда уходим от всего сложного, если
есть к услугам готовое и простое. А готовых ответов вокруг пруд пруди, и все
они подтверждены авторитетом их массового признания. И мы послушно, по
закону толпы, принимаем общепринятую версию ответов на свои вопросы, и, в
этом гипнозе утвержденных кем-то для нас истин, уже саму причину, которую
искали ребенком, принимаем как исходно данное, потенциально очевидно где-то
существующее, но не актуальное, потому что ее действие, где-то в прошлом,
для нас уже реализовалось. А нас больше влечет розовое будущее или
интригующее настоящее.
Однако, не зная причины того, почему все вокруг таково, каково оно
есть, уверены ли мы в своей правильной ориентации среди окружающих нас
проявлений этой самой причины? Так ли авторитетен тот авторитет, который
установил для нас эти истины? То ли мы видим своим взором, что должны видеть
на самом деле? Почему мы повсюду видим заботливо сформированные для нас,
удобоваримые понятия, но ни одно из них не отвечает на детский правильный
вопрос, - почему? О причинах мы ничего не знаем. Да и не до них нам, - надо
занимать место под солнцем. Но если мы ушли от определения причины, то не
ушли ли мы и от определения своего истинного места во всеобщем процессе,
порожденном ею? И под тем ли солнцем это место?
Казалось бы, - откуда сомнения? Лиха беда - воспользуйся имеющимися
знаниями, накопленными наукой, и ты все поймешь. И про причину тоже. Однако,
скорее всего, это был бы совершенно неправильный путь - воспользоваться, ибо
научные знания - это абсолютный капкан незнания. Тому есть много причин, и
мы науку еще затронем на нашем пути, а пока остановимся лишь на нескольких
очевидных моментах. Во-первых, наука - это не полный охват действительности.
Наука стоит на материалистических позициях, и, как следствие - все правильно
описывает, но многого не признает. Без этого "многого" мир кастрирован и не
полон. Наука обтекает явления и факты, не вписывающиеся в материалистическую
концепцию мировоззрения, и дает урезанную картину мира - только те его
части, о которых она может сказать нечто членораздельное. Остальное - за
бортом. А где уверенность в том, что это "остальное" совсем даже и не
остальное, а основное, и, может быть, как раз все подвластное науке - это и
есть "остальное", а совсем не главное? Авторитет науки пусть будет
авторитетом для нее же, но не для нас. Так будет честнее, пока мы во всем не
разберемся.
Во-вторых, наука все правильно описывает, но при этом ничего не
объясняет. Система научных знаний - это, всего-лишь система научных
названий, за которыми не стоит ничего, кроме облегчения от того, что
какое-то явление обозначено соответствующим образом, и теперь оно узнаваемо,
то есть все договорились, что "это" называется вот так, и теперь все уже
могут ориентироваться во взаимных соображениях друг-друга относительно
дальнейшего движения научной мысли. Простой пример: любой школьник
перво-натвердо знает, что человек - это "разумное животное". "Человек - это
разумное животное" - вот так выглядит это научное определение. Здесь есть
только названия и никакого знания. Достаточно лишь задать несколько
вопросов: а дельфин, собака и обезьяна - разумные животные? Тогда почему они
- не "человек"? Есть собаки, умнее некоторых людей - а нельзя ли в данных
частных случаях одних называть людьми (умных собак), а других собаками
(тупых людей)? И вообще, если дело только в разумности, то можно ли сказать,
что человек - это разумная рыба (тоже животное!), или разумная овца, пчела,
шелкопряд и т.д.? А если дело не только в степени разумности, а в различной
физиологии, то в таком случае есть какие-то именно животные признаки,
которые отличают человека от животных? Следовательно, человек - не животное,
как другие животные? Или не совсем животное? Тогда - что такое "животные",
если нас ставят в их ряды, что у нас с ними такого общего, несмотря на
различие? А что такое - разум? Ум и разум - это одно и тоже? А что значит -
быть разумным? Это - быть умным вообще, или быть избирательно
целесообразным, как животные? Разумное животное - это которое не делает
глупостей, или которое умеет думать? А чем отличается умение думать от
умения приспосабливаться с помощью ума? А если ничем, то разве животные не с
помощью ума приспосабливаются? Ах, это только высшие животные? А что такое -
"высшие животные"? И т.д. Это - наука, которая определяет, не объясняя.
Теперь попробуйте точно также разобрать такие положения, как "ток течет от
плюса к минусу", задайте себе вопросы - что такое масса, энергия, инерция,
тяжесть, и вы увидите, что здесь все только описывается, но нигде не
говорится в чем причина этих понятий, откуда они вообще взялись и почему они
именно такие, а не другие. Наука знает, как они называются, как
взаимодействуют, какие свойства проявляют, но на вопрос "почему" не
отвечает. А нам ведь надо ответить на этот вопрос, если мы помним.
Ну и в третьих, всегда до глубины души поражает этот парадокс
относительно науки - научное объяснение есть всегда объяснение неизвестного
путем уже известного<. Интересно получается, не так ли? Причем,
само-собой понятно, что и это "известное", через которое сейчас доводится
данное неизвестное, тоже было когда-то незивестным, и тоже не могло
объясняться иначе, как с помощью какого-то известного, которое также было
ранее незивестным и тоже составлялось из уже известного. Если так дальше
пойти по цепочке - то разве не логично, что мы должны, в конце концов, дойти
когда-нибудь до какого-нибудь самого первого известного, от которого пошли
все наши знания? А тогда вопрос - а вдруг и оно было поначалу незивестным, и
как же оно тогда стало известным? Как оно объяснилось? Чем? А вдруг здесь
произошла ошибка и теперь все наши знания - тоже ошибка? Например, в
математике каждое утверждение опирается на уже доказанное. Следовательно, и
здесь все опирается на нечто самое известное, то есть на элементарное. Если
найти это первое известное элементарное и завалить его, то рухнет вся
математика? А, может быть, оно, это известное, всегда было уже известным и
от него все идет правильно и безошибочно? В общем, если мы докопаемся до
этого первого известного или неизвестного, то нам станет все ясно, и мы
найдем нужные нам ответы?
Но тут новый вопрос - а было ли вообще какое-то начало, где было или не