Нюхтилин В. Мелхиседек

работа, не имеющая в своей подоплеке никаких нравственных проблем. Пытки и
сейчас, по свидетельству тех, кто прошел через следствие, бытуют, но они уже
не являются законным придатком следствия или тюремного содержания, а являют
собой нарушение законности и прав личности, расцениваясь как варварство и
дикость следователей.
Сами суды раньше также не церемонились в принятии решений. И по нашим
понятиям нравственность мало участвовала в то время в выработке норм
правосудия. В средние века, например, убийство по тяжести содеянного
приравнивалось к ссоре, и наказывалось имущественной компенсацией! Так
сказать, они повздорили, и он поссорился с ней, размозжив ей голову топором.
Плати штраф, - ссориться у нас нельзя! А фальшивомонетничество в том же
уголовном праве предусматривало обязательную казнь. Цена фальшивого таллера
- вот цена человеческой жизни по такому праву. А сейчас? Сейчас самыми
тяжкими преступлениями считаются преступления против личности, а все
экономические шалости, переступающие нормы закона, наказуются может быть и
не менее строго, но оцениваются нравственно совершенно по-другому, и даже не
считаются большинством людей вообще преступлением, если их поставить рядом
с, например, тяжкими телесными повреждениями. Даже в порядке текущей ссоры.
Добро раскрыло людям глаза на то, что есть ценность, а что есть лишь ее
видимый эквивалент.
Но и сама система правосудия тогда более напоминала речной поток,
попавши в который, любому оставалось просто отдаться на волю стихии,
поскольку никаких прав обвиняемый не имел вообще, и никакие обстоятельства
содеянного судом не рассматривались. Есть состав - получи соответственно. А
сейчас и смягчающие обстоятельства тебе, и верткие адвокаты, и апелляция, и
добрые присяжные. Если раньше попасть под суд означало понести наказание в
любом случае, и вопрос стоял только о том, насколько несправедливым оно
может быть, то теперь суд чаще является способом избежать законного
наказания, чем ответить по существу содеянного.
Ни общество, ни законопослушные граждане не могут искать какой-то
целесообразности в уважительном отношении к преступникам. Оно появилось
также от повышения меры соответствия наказания Добру, даже если наказуемый с
этим Добром и не в ладах. Наглядный пример - суд Линча, который мы знаем
более по отрицательным примерам, но который более производился возмущенной
толпой над действительными изуверами - насильниками, убийцами,
совратителями, ворами и т.д. Аналогом этого суда в России можно назвать
избиения конокрадов, которые никто в деревне не хотел пропустить без своего
посильного участия. Непосредственное преступление, наказываемое на месте
стихийным судом возбужденного общества, не считается более достойным и
законным, поскольку имеет формы личного зверства каждого участника такого
суда. Нравственность и в этом случае своим непонятным повышением
требовательности к соблюдению личного Добра прекратила самосуд в форме
действия, которое не может не осуждаться моралью. Еще сто лет назад этот ее
устой не мог бы укрепиться в обществе. Добро возросло, хотя прямое
преступление при возможности прямого наказания вполне могло подпитывать
такие не процессуальные суды и в наше время.
Но даже и не прямое наказание на месте преступления, а судебно
определенная кара по результатам следствия, в наше время совершенно изменило
свой характер, смысл и облик. Если раньше любому осужденному светили колодки
или цепь с ядром на ноге и с кандалами на руках просто так, для того, чтобы
ему жизнь с копеечку показалась, то теперь в камерах ставят телевизоры, в
холлах тюрем - спортивные залы, а по коридорам по вечерам ходит грустный
библиотекарь (это, к сожалению, не про Россию, где содержание заключенных
безобразно скотское). Если раньше инки подвешивали провинившихся вниз
головой на медленную смерть, сбрасывали их в пропасть, или, опять же,
подвешивали над этими пропастями за волосы, а частенько и просто закрывали в
пещере с ягуарами и змеями, то сейчас смертная казнь вообще отменяется все
шире и шире даже в такой мягкой (относительно инков) форме, как выстрел в
затылок. Европа также знала различные формы приведения в исполнение смертной
казни - и четвертование, и одевание железного, раскаленного добела обруча на
голову, и сжигание на медленном огне, и расплющивание головы в тисках, и
усаживание на кол и многое другое, и именно эта Европа сегодня отменила
смертную казнь вообще. Что, дешевле - кормить всю жизнь какого-либо маньяка,
который изнасиловал и убил десяток мальчиков и девочек, чем просто вздернуть
его в зале исполнения приговоров? Или еще какой-либо в этом пожизненном
пансионе есть смысл, кроме нравственного? Никакого другого. Добро возросло и
не позволяет делать что-то несоответствующее себе уже и там, где по всем
понятиям следовало бы делать.
Даже в обращении с умалишенными произошел нравственный прогресс. Раньше
сумасшедшего убивали, если он вел себя слишком опасно, сажали на цепь, если
слишком шумно и вообще не замечали, если он не мешал и помирал обычной
голодной смертью. Затем их стали сажать в тюрьмы. Вместе с преступниками.
Причем их также подвергали обязательным телесным наказаниям, как и
преступников! Не видели разницы! Затем их стали сажать в отдельные дома,
где... по инерции тюрьмы также ежедневно подвергали их там избиениям и
экзекуциям. Но не в качестве лечебной процедуры, а для порядка. Чтобы им не
жилось лучше, чем тем, кто своими налогами их содержит в этих домах. И
только буквально в последние два века их начали лечить и запретили избивать.
Что там происходит - мы не знаем. Может быть, все еще избивают. Но не по
больничному расписанию, а по каким-то другим, личным причинам санитаров. Это
больше не только не разрешено, но и запрещено. Стало понятно, что это не
по-доброму.
Пойдем дальше, к более тонким случаям.
В течение феодализма, например, также произошел, не изменяя внешней
формы самого строя, сдвиг в сторону нравственности в вопросах прав феодала
относительно своих вассальных крестьян. Прочно бытующее в его начале право
первой брачной ночи на территории принадлежащей ему деревне, считавшееся
само собой разумеющимся, и не вызывавшее поначалу никаких возражений отцов и
женихов, со временем вдруг стало выглядеть как низкое распутство, и начало
не только получать противодействие снизу, но и облеклось в недостойную форму
даже среди мнения самих дворян. Кому, какой вред наносил барин, единолично
лишая девственности всех женщин, входящих в круг его земель? Он не делал с
ними ничего такого, что не сделал бы с ними кто-нибудь потом, и, может быть,
даже делал это более профессионально в силу определенного специфического
опыта. А ведь до этого проблема девственности ни разу нигде вообще не
прозвучала за всю историю культуры в качестве дилеммы - входит или не входит
она в компетенцию правомочного хозяина девственницы. Его права никогда не
оспаривались. Но вдруг в средние века возникло понятие девственности, как
чистоты, а не как неготовности к эксплуатации, и возникло стремление отдать
эту чистоту своему возлюбленному, как дар, сохраненный для него. Какие
экономические причины или генетические причины перевернули так сильно
представление об этом? Откуда физиологическое понятие стало понятием
нравственным? Что превратило акт демонстрации собственности в акт насилия?
Нравственность и здесь пришла из-за моря и установила свои незыблемые права
через увеличение Добра.
Затем это приняло оборотную сторону, когда девственность приняла вид
того самого фетиша, с которым нельзя было уже расстаться по законам любви, а
можно было это сделать только по законам общества. Девственность ушла из-под
нравственности непосредственно и вошла в плоскость человеческих догм. Теперь
она не могла отдаваться по выбору девушки, и должна была сохраняться до того
момента, когда за нее этот выбор сделают разрешительные для дефлорации акты
венчания или законного брака. Девственность превратилось не в символ
достояния непосредственно самой девушки, а в символ достояния законно
избранного по устоям общества жениха, который мог даже и не вызывать у нее
особой любви. Возродился некий персональный феодализм, поддерживаемый
юстицией. То есть девственность стала принадлежать не столько самой женщине,
сколько тому мужчине, который имел на нее даже более прав, чем она сама,
поскольку не она сама могла распорядиться ею по своему усмотрению, а только
он мог удостовериться в ней по праву, врученному ему законом или церковью.
Вместо символа сокровенного избрания первого мужчины для познания любви,
девственность превратилась в наказание и в нечто такое, решить проблему чего
хотелось любым приличным для общества способом, а затем уже вступать на путь
познания самой любви. Нравственность ее смысла была подменена внешним
символом соблюдения регламента свадебного союза, и не одна женщина прокляла
в свое время сам тот день, когда природа наделила ее таким отягчающим
признаком, ожидая этой брачной ночи, где все может быть, а потом, иди -
доказывай. В настоящее время девственность уже не является обязательным
признаком первой брачной ночи, и через несомненно доброе изменение понятия о
ее обязательности или не обязательности, никто не может отсутствие
девственности осуждать, что, хотя и не предполагает бурного поощрения или
активного подталкивания этого факта к жизни, но, все-таки, никто более не
может унижать, оскорблять или попрекать этим всю жизнь женщину. Личное право
на свое тело (что, несомненно, более нравственно, чем чье-то право на него,
как бы это кому не претило) реализовалось здесь в свободе женщины и в ее
неподсудности человеческим законам опять же через некий нравственный закон,
который пришел и пересилил закон человеческий. А пересилить его было трудно,
потому что за него держались многовековые устои, практически все мужчины и
практически все те женщины, которые имели печальный опыт одного партнера в
жизни. Как видим, нравственность опять приходит ниоткуда и все, что ей
противоречит по своим человеческим помышлениям, все равно выстраивается в
том виде, в каком она захочет.
Самое противоречивое явление в истории - войны, несмотря на свою
фиктивную внешнюю ясность и некоторое изначальное несоответствие
нравственности вообще, также претерпели во времени совершенно удивительные
превращения под напором нравственного вмешательства. Уж, казалось бы, что
может слушать и чему может вникать война, которая нацелена всеми своими
средствами на решение крайнего вопроса - или тебя, или ты? Основная цель
войны в тактическо-операционном плане - уничтожение армии противника. Но это
только сейчас! Раньше война подразумевала, что оккупант будет убивать,
грабить, насиловать и изгонять мирное население. А еще раньше и брать в
рабство. Прошло очень много времени, прежде чем в сознании людей возникло
понятие "мирного противника", против которого применение оружия, не
обусловленное военной необходимостью, - неоправданная жестокость. Только в
20 веке появилось понятие "военное преступление", именно, как преступление
против мирного населения. А до этого по праву победителя мирное и
беспомощное население убивалось, если не успевало уйти в леса и болота.
Иисус Навин, как с захлебывающейся гордостью пишется в Библии, убивал
жителей покоренных городов всех, до единого. Если провести Нюрнбергский
Процесс по преступлениям против человечества на итогах всей истории, то
еврей Навин сидел бы рядом с антисемитом Гитлером и, возможно, у них был бы
даже один адвокат на двоих - суть защиты была бы одной и той же по аналогии
самой сути преступлений обоих. Но Гитлер осужден людьми его времени, а Иисус
Навин людьми его времени сделан героем. Вот как изменились понятия
нравственности!
Позже греки в своих междоусобицах уничтожали население городов
полностью - мужчин убивали, а женщин и детей продавали в рабство. Ассирия
покрывала стены завоеванных ею городов кожами из жителей. Обычай такой был.
А зачем еще жители городов, как не для этого, в самом-то деле? Карфагенские
воины Ганнибала Гизгена, взяв очередной город, украшали себя отрубленными
частями тел их жителей. Развешивали по себе, как регалии. Руки, ноги,
головы, кто во что горазд. Такие действия входили в состав понятия воинской
доблести! Полководец, который не учинил резни на захваченных землях, был
недостаточно доблестным, а солдаты, которые этой резней не упивались -
плохие солдаты. Не странно ли, но по действительным фактам истории все
население тех времен стояло из одних Чикатило! Но этот-то хоть знал, что
поступает преступно, и его пример ужасает всех остальных, живущих сейчас. А
те ведь считали, что поступают по самым высоким принципам действующих
понятий о хорошем и плохом, и, наоборот, являли собой пример для детей! Так
разве не усилилось Добро за это время в мире?
Все агрессивные войны по своему существу во все времена были
грабительскими и преследовали одну простую цель - разорить соседа и забрать
его имущество себе. Этих целей никто не скрывал, и этими целями
вдохновлялись полки и когорты, а достижение этих целей создавало тем больше
славы командиру, чем больше было награблено. В отчетах о победах подробно
фиксировалось, сколько мешков, кораблей, пудов, сиклей, мер, телег, голов,
штук и прочего наворовано силой в промыслово-завоевательном походе. Чем
больше ограбил, тем более величественна была по смыслу победа. А что теперь?
Теперь каждая агрессивная война, имеющая те же экономические цели
попользоваться чужим, рядится в тогу необходимости. То политической, то
национальной, то еще какой-нибудь, но никто уже прямо не заявляет - хочу
силой оружия награбиться от пуза! Потому что за это славы уже не видать.
Возникло понятие неправедной войны, и каждый стремится эту неправедную войну
подать как нечто совсем не то, чем она на самом деле является. Природа войны
осталась той же, природа человека, опирающегося в действиях на методы войны,
так же все та же, а природа нравственной оценки всего этого - другая!
Наверное, не извнутри самой войны она, все-таки, возникла, эта нравственная
установка, что нападать и забирать чужое даже через личное геройство
легионов - зло.
А что произошло с имиджем воителей? Раньше быть агрессором считалось
высшей добродетелью. Везде у всех народов самым почетным добавлением к имени
своего предводителя была пометка "-Завоеватель". Этим гордились все
поколения данной династии, и за это народ любил своих героев. Быть
человеком, помышляющим день и ночь только о том, как бы напасть из-за угла
на соседа, убить его, отнять имущество, забрать его женщин и детей, - это
было просто-таки делом чести! Именно такой образ главаря-правителя вызывал
восхищение и любовь своих, а также зависть чужих. А теперь? Теперь каждый в
любой войне с обеих сторон старается доказать, что это на него напали, а он
только защищается. Потому что если продемонстрировать свою агрессивность, то
это будет порицаемо и закончится международной обструкцией. И войны, и
агрессоры, их затевающие, вынуждены действовать "на тихаря" и осторожно -
нравственный смысл агрессии полностью перевернулся, став из похвального
преступным.
Глядя фильмы про викингов, понимаешь, что эти мужчины могут вызывать
симпатию только в условиях тех понятий нравственности, которые
господствовали в их время, что мы и предполагаем, когда восхищаемся их
военным умением. Но если сейчас объявится еще где-либо клан умелых воинов,
которые решат, что пахать землю, разводить скот и производить продукцию на
заводах - не мужское дело, а мужское дело - грабить всех подряд своей теплой
компанией и на это жить, то их правомерно сочтут просто ублюдками, на
которых надо натравить спецназ и вертолеты. Времена изменились. Теперь
грабеж уже не может быть формой деятельности, приравниваемой к земледелию
или ремесленничеству. Грабеж теперь не форма законного пропитания, а просто
грабеж. Понятие осталось, а содержание его полностью изменилось в
противоположную сторону. Опять, просим заметить, в сторону Добра.
Война - огромная мясорубка, где людей бросают в ее жерло и насколько
лучше, чем чужая, крутит своя мясорубка, настолько вернее победа. С этой
целью во все века все штабы были озабочены созданием все нового и нового по
своим возможностям оружия. Оружие решает исход войны почти так же, как тот
народ, который это оружие в руках держит. Народ один и тот же, испытанный и
верный. Какой есть, - такой есть. Другого для войны не будет. А вот оружие
можно совершенствовать, и тем самым увеличивать свои шансы. Прямой интерес и
прямая зависимость - чем лучше поражает врага твое оружие, тем больше ты в
нем заинтересован. Так все и было до тех пор, пока откуда-то, совершенно
нелогично для логики войны, возникло понятие "запрещенного оружия". Уж как
хорошо поражают врага разрывные пули и газы, а - запрещены! Почему? Чтобы
понизить свои шансы? Нет, чтобы не противостоять неожиданно вставшему над
законом войны закону Добра, который говорит, что войны войнами, а людьми
оставаться в них все же надо. Когда царское правительство России отказалось
от производства шимозы (специальной системы осколков, способных проникать в
комендорские башни и уродовать там орудийные расчеты наподобие
тысячелезвийной бритвой), то уже тогда возник совершенно новый для военных
мотив отказа - не по-божески так воевать: не удалью, а подлостью. И когда в
Цусимском сражении японцы косили наши команды той самой шимозой, которую
Россия не захотела производить, то это могло стать уроком для всех - воюйте
с любой жестокостью, война все спишет. Этот пример, однако, не произвел
собой никакого последнего вывода о соразмерности средств поражения понятиям
морали, и через тридцать лет люди, вспомнив, что они люди, стали
договариваться воевать без применения средств, которые можно отнести к
категории "не по-божески" действующих. Как это не кощунственно прозвучит, но
войны и те стали ближе к Добру.
Еще в 19 веке действовало международное, так называемое, "право войны".
Захватил земли - они твои. Хватило силы отнять территорию - будет твоя до
тех пор, пока кто-то другой не оттяпает ее назад все по тому же праву войны.
Удобно было. Набрался силенок, двинул на соседа, оттеснил его, переименовал
улицы и города на свой лад, насадил свою администрацию - и теперь моя земля.
В международном праве такие акты засчитывались, и перемена суверенитета
земель всегда признавалась. Страдали от этого, конечно же, малые народы,
которые не смогли создать своего государства и пытались остаться вне зоны
споров больших народов. При этом, например, когда побеждали турки, то
кавказские народы переходили в подданство Турции, а когда побеждали русские,
то эти народы становились подданными России. Ни Турция, ни Россия даже и не
задумывались о том, насколько насущно горцам вообще быть чьими-либо
подданными. Когда турки пришли на эту землю, они считали ногайцев и
кавказцев своим турецким населением, а когда Россия вытеснила Турцию на
другой берег Черного Моря, то стала это же население считать российским.
Сами кавказцы во все горло кричали и тем и другим, что не хотят ни того, ни
другого гражданства, а хотят жить вообще без всякого государства, как
чужого, так и своего, но по праву войны их никто не слушал.
Попробуйте сейчас не услышать какой-нибудь народ! Целая Югославия
распалась на какие-то непонятные государства только потому, что каждый народ
этого бывшего союза вдруг заголосил на все мировое сообщество - не хотим
быть югославскими гражданами, а хотим быть словенцами, хорватами,
македонцами, босняками, черногорцами, косоварами, герцеговянами и т.д. И вся
Европа поддержала! Право наций на самоопределение! Неизвестно, чего более от
этого права ждет Европу - беды или просто потно-кровавой неразберихи, но
залог этой содеянной в мировом праве ошибки, все-таки, нравственный. Вдруг,
опять же стало как-то не совсем прилично говорить малым народам -
послушайте, при чем тут вы, когда такие дела вокруг творятся, и не дай Бог
новую войну допустить при ядерном-то оружии в загашнике! Нельзя им теперь
такое говорить! Хоть и самоубийственно для мира, а нравственность диктует -
уважай! Он хоть и малый, но такой же, как и ты. И совершенно невероятно,
например, чтобы лет сто назад, какое-либо государство доплачивало в месяц по
5000 долларов каждому представителю исчезающей национальности только за то,
чтобы тот не забывал своего родного языка, жил по укладу предков или
сохранял их устную и рукодельную культуру, как это происходит с саамами в
Норвегии. Что у норвежцев деньги лишние? Или у Норвегии сразу же возникнут
неприятности, когда последний саам ассимилирует в норвежца? Или гены кричат
каждому норвежцу - "Без саамов домой не возвращайся!"? Нет - Добро проникло
в национальный вопрос и поставило задачу сохранения каждого народа в его
первозданном виде. А раньше таким же добром считалось, например, отуречить
черкесов, эмигрировавших в Турцию по договору с Россией, онемечить лужичан,
завоеванных Пруссией, обиранить армян-беженцев, окитаить непальцев,
обританить индийцев, обангличанить ирландцев, онорвежить исландцев, и,
совсем еще недавно, оболгарить турков. Непосредственной целью войны, вслед
за экономической, раньше была именно ассимиляционная для тех народов,
которые вместе с завоеванными землями попадут под власть завоевателя. А
теперь и "права войны" нет (если территорию завоюешь, то тебя заставят ее
вернуть, как, например, это было у Ирака с Кувейтом) и насильственную
ассимиляцию в виде запрещения национальных фамилий, языка и культуры, также
никто уже не позволит совместными усилиями мирового сообщества. Так что,
цели нравственности делают цели войны все более расплывчатыми.
Нравственность постепенно изменяет даже войну.
Война - тема беспредельная, и надо от нее уходить. Например, в защиту
животных, которая сегодня также все больше и больше получает побед в судах.
Это откуда? Чем дальше время цивилизации, тем дальше человек от животного!
Это раньше от здоровья коровы могла зависеть жизнь целой крестьянской семьи,
а от наличия лошади - все ли выживут этой зимой на запасах посеянного хлеба?
А сейчас-то - что до животных? Они где-то, а мы где-то. Однако только сейчас
появилась эта мысль - к животным надо относиться с таким же неукоснительным
добром, как и к людям. Опять Добра в мире стало больше.
Проникая в историю просто навскид, абсолютно без плана, мы постоянно
встречаемся с примерами, которые просто поражают нас той дистанцией пути,
которую прошла нравственность в своем содержании. Например, законы Ликурга в
Спарте, которые по его же настоянию не записывались на бумаге, ибо
предполагалось, что законы могут действовать только тогда, когда они вписаны
в сердце граждан, так вот эти законы просуществовали неизменными двести лет!
А как только спартанцы начали эти законы модернизировать, Спарта пала. Но
дело не в этой мистике, а в том, что целых двести лет по этим совершенно
справедливым законам, которые были вписаны в сердце каждого, и даже не имели
дубликата на бумаге, больные дети сбрасывались со скалы при рождении, а
юноша-спартанец, чтобы доказать, что он уже самостоятельный мужчина, должен
был убить илота, то есть грека-неспартанца, одним лишь ножом. Двести лет не
было никакого понятия в этих сердцах, что убивать живых детей и живых
пастухов - мерзость. Представить себе, что такой закон может быть вписан в
сердца какого-либо народа сегодня - невозможно. А если это и произойдет, то
этому народу двести лет не протянуть - он будет осужден и, либо вернется к
человечности, либо будет рассеян, чтобы не распространять заразу. Возросшие
принципы Добра делают такую "справедливость" сегодня невозможной.
Еще в 19 веке рабочие и ремесленники жили на 20-30 лет меньше, чем
чиновники, капиталисты, духовенство и оптовые торговцы. Это официальная
европейская статистика. На 20-30 лет! Почти на целую жизнь меньше! Все было
так ужасно, потому что не существовало никаких норм трудозатрат и рабочего
времени, из-за чего рабочие работали по 16 часов в сутки при одном выходном
дне в неделю. При таком режиме жизни они редко переживали сорокалетний
рубеж. И так бы все и продолжалось, если бы сверху, через возмущенное
общественное мнение не пришли реформы, которые потребовали снижения
трудозатрат и ввели понятие о досуге, как о необходимом для человека времени
для личной жизни помимо все забирающего труда на пропитание. Бессильные
что-либо противопоставить силам государства, рабочие сами никогда не подняли
бы головы, ибо даже физические силы их были подорваны из поколения в
поколение на непосильном труде, а дух был задавлен монотонностью тягловой
жизни и тяжелым пьянством. Нравственный порыв общества, которое больше не
могло мириться с этим индустриальным рабством, их освободил и спас. Причем
дело было непростым - промышленники сопротивлялись, ибо введение 8-часового
рабочего дня вместо 16-часового грозило им потерями прибыли. Но они на это
пошли - не могли бы больше в глаза смотреть другим членам общества в