Нюхтилин В. Мелхиседек

командующего, потому что он не говорит батальону о том, что задание
невыполнимо, чтобы не начались историки и дезертирство, а ставит им
последнюю для них задачу, как обычную в ряду других боевых. Это ужасная
правда войны. Она может касаться не только тех случаев, которые удобны для
пережевывания тонким ценителям моральных нюансов тем, что здесь погибает
сразу четыреста человек. На самом же деле вся война состоит из этого личного
решения командира послать на смерть того или иного подчиненного, и если
взяться жевать эту этическую проблему - право лишить жизни человеком
человека - то не хватит на всей земле жидкости, чтобы запивать эту жвачку.
На войне это происходит ежечасно, когда сержант или лейтенант посылают на
верную погибель прикрывающих отход или дозорных встречного боя, телефонистов
для восстановления связи под минометным огнем, танкистов на танкоопасное
направление, где они погибнут, но своим маневром дадут возможность
перегруппироваться полку, солдат в город без разведки в силу обстоятельств
времени, наводчиков на пристрелянный противником участок, ополченцев, не
имеющих тяжелого вооружения и не умеющих толком воевать с наказом выстоять
до подхода резерва, с расчетом только на то, что на само их физическое
истребление врагу потребуется какое-то спасительное для дела время и т.д.
Принимаются такие решения с болью и муками, но не принять их еще большее
нравственное зло, потому что, пожалев свою честность, или одного солдата,
командир этой жалостью убивает всех остальных. Честность, конечно же,
хороша, но если представить себе принципиально честного маршала, который в
угоду своим принципам отдает на убой всю армию (включая и тех четыреста,
которых ему его устои не позволили предать), а вслед за этим и все мирное
население, которое его армия прикрывает собой, а в итоге и всю страну, то за
такую "честность" трудно похвалить - если ты такой честный, то не ходи в
академии и не становись военным человеком, зная, что в определенный момент
тебе нужно будет соврать прямо в лицо подчиненному, деловито и оптимистично
посылая его на гибель по непреложному закону войны.
Пойдем далее. Сострадательность, как поднимаемый на хоругвь принцип
многих религий, точно также требует конкретной нравственной оценки объекта
сострадания. Вообще-то данный принцип несколько проистекает из психического
склада человека, но он же может и возводиться в жизненные устои некоторыми,
как мы уже говорили, учениями. Такие переходы друг в друга между группами
нравственных категорий, вероятно, возможны, и, пожалуй, даже закономерны,
потому что ничего не мешает, к примеру, возвести в моральный устой такое
качество, как храбрость или щедрость, даже если они вступают в
психологически надрывную борьбу с характером тех людей, которые такими
качествами не обладают по своему индивидуальному складу психики от рождения.
То есть некоторые качества характера могут составлять какие-то отдельные
пункты моральных кодексов, хотя сами по себе они возможны только
физиологически, и в острых ситуациях человек, принимающий их в качестве
своих принципов безоговорочно, не может их применять, поскольку вся его
физическая природа этому препятствует. Например, не очень храбрый по
конституции своего врожденного характера человек, может испугаться оравы
хулиганов и не вступиться за женщину. В этом случае нельзя говорить, что он
поступает безнравственно, хотя сам поступок его объективно безнравственен.
Но субъективно он не совершает зла, потому что психика его не может
преодолевать страха, и вводит его в неуправляемый ступор при наступлении
опасных ситуаций, откуда он выходит в полубессознательном состоянии не
отдающего себе никакого отчета бегства. Поэтому сострадательность, как
моральный принцип, может существовать только при наличии психических
предпосылок в характере человека, который избирает его к руководству в
жизни. В противном случае это не будет срабатывать. А если и будет
срабатывать, то также только тогда, когда конкретный случай разбудит
соответствующие чувства. В противном случае это будет внешний акт, не
имеющий подлинно нравственного содержания, поскольку совершается по
самопринуждению, которое стимулируется общественным мнением. Это всего лишь
сделка с обществом, при которой, наоборот, объективно деяние будет
нравственным, а субъективно - безнравственным, потому что не наполнено
искренним чувством и исполнено не по внутренненравственным предпосылкам, а
из страха обструкции, то есть носит механически положительный характер, при
котором сохраняется на самом деле полное равнодушие к объекту сострадания.
Так же равнодушно солнце согревает замерзших за ночь бродяг, что не дает
никаких поводов приписывать солнцу нравственность.
Но и в этом случае, и в том случае, когда человек имеет
сострадательность просто чертой характера, повторим, что совсем не все
равно, кому сострадается в каждом из эпизодов. Общая генеральная склонность
к чувствительности какой-нибудь сострадательной натуры человека не будет
иметь никаких положительных заслуг, если, например, он будет сострадать
казненным эсэсовцам. Ведь эти люди (или не люди) провели каждый ужасную ночь
перед казнью, выходили в тоске на эшафот, и веревки больно ломали им шейные
позвонки под тяжестью их собственных тел - разве это не ужасно? Это ужасно,
но впадать в искреннее сострадание к этому зверью вряд ли будет нравственно.
Если у кого-то есть по этому поводу сомнения, то пусть он справится на этот
счет у тех людей, чьи дети, жены, мужья, родители, любимые и родственники
были заживо сожжены в крематории, просто в целях производства сумочек из
кожи, подушек из волос, украшений из золотых коронок, или удобрения для
плодовых деревьев из человеческого пепла.
Не отходя от этой темы, скажем еще об одном принципе - чувстве долга.
Наверное начальник концентрационного лагеря, где по спискам ежедневно
уничтожали евреев, русских, цыган, поляков, украинцев и т.д., также был
исполнен этого чувства, и, наверное, также не жалел себя на "работе", и
также выходил на нее, несмотря на недомогания или семейные неурядицы. Он
также задерживался после службы, если не успевал все обустроить как надо за
рабочее время, и также мыслил долгими вечерами над усовершенствованием мер
экзекуции и массового уничтожения "унтерменшей". Так что же, давать ему на
этом основании приз "Лучший по нравственности парень сезона"?
А, например, уж, казалось бы, куда ни кинь, и как ни положи, а верность
всегда хороша сама по себе. Однако, похоже, что и с нею все не так гладко.
Для начала разберемся с верностью в любви. Если один человек любит другого,
то он тем самым отдает ему предпочтение перед всеми другими людьми, и в
упоении обладания даже в качестве варианта поставить никого рядом со своим
избранником не может. При этом существует абсолютная верность. Но разве есть
нравственные основы у такой верности? Эта верность естественна так же, как
мысль ходить на ногах, а не на руках, что совершенно не предполагает собой
никакого нравственного выбора. Эта верность физиологична и естественна. Она
не от нравственности. А если любви нет, а верность сохраняется, то это может
быть высоконравственным делом только тогда, когда нарушение такой верности
повлекло бы за собой горе детям, или другому человеку, то есть когда она
носит характер жертвы. А когда такая верность в отсутствии любви
продиктована определенным удобством в жизни, или личной корыстью, то это
также не высоконравственный поступок, а еще одна сделка, но уже не с
обществом, а с партнером. Такая верность также по своим причинам не насыщена
нравственностью, и не может расцениваться как некий одобряемый
нравственностью акт. Хотя прямо противонравственного здесь ничего и нет, но
здесь нет и ничего прямо нравственного. По сути дела такая верность - от
безвыходности. Точно также может расцениваться и верность, которая
продиктована безвыходностью другого порядка, когда, например, изменить
хочется, но нет к этому ни условий, ни возможностей. Это верность не по
принципам морали, а по житейским обстоятельствам в своей основе. Когда
виноград зелен, сказал бы Эзоп.
А может ли верность быть напрямую злом по своим последствиям? Очевидно,
может. Если люди не живут больше вместе, и один из них нашел себе другого
спутника, то второй, оставшийся одиноким, может своей показной верностью
просто задолбать бывшего супруга, если у того мягкое сердце и добрая душа,
обильно сдобренные ранимостью. В этом случае хранящий верность и сам не
живет, и другому этого не дает, постоянно кисло упрекая, что ему сломали
жизнь, и теперь единственное, что ему осталась от прежнего счастья, так это
только верность, которая постоянно должна колоть глаза тому, кто эту жизнь
сломал, и кому эта верность уже больше не нужна. В таком случае объект
данной назойливой верности ходит в церковь и ставит там свечи, чтобы Господь
послал бывшему супругу новый объект любви и избавил бы, наконец, от этой
убивающей радость, верности, всех участников пьесы. Такая верность просто
превращается в избранное орудие мести и по своей изначальной мотивации -
зло.
А что касается других "верностей", то понятно и без особых затрат:
верность слову зависит в нравственном смысле от содержания того слова, на
верность которому присягал, верность делу, человеку, флагу, идее и т.д.,
также может быть Добром или злом в зависимости от того, что нравственного
или безнравственного несут в самом себе данные объекты верности.
При желании можно упражняться с любыми категориями нравственности, и мы
заметим, что данная закономерность проявится обязательно. Причем любой
человек, покопавшийся в своей жизни, или жизни знакомых ему людей, может
всегда найти там и более убедительные примеры того, как кого-то уела
верность, оскорбило благородство, нанесла душевные раны демонстративная
честность и т.д. В чистом виде, вне конкретного смысла своего результата,
эти категории нравственно не имеют однозначного смысла. Надо еще знать, где
и для чего их применять. А если махать вокруг себя этими красивыми
принципами напропалую, как дубиной, то можно не только дров наломать, но и
судьбы перекалечить.
Наши примеры отчасти слишком общи, отчасти слишком частны, они могут
быть даже неуклюжими, но это не снимает основного их смысла - если
вырабатываемые человеком принципы имеют в самих себе способность при
столкновении с действительностью оборачиваться или Добром или злом, а то и
вообще нести некий межнравственный смысл, то эта способность обязательно
будет реализовываться. Что постоянно и происходит.
Большего из этой группы нам, пожалуй, не выжать, можно переходить к
следующей.
На очереди у нас самостоятельные нравственные категории. Суть их
самостоятельности по нашей классификации состоит в том, что они не
вырабатываются человеком в качестве норм соответствия своего поведения, а
существуют в качестве всеобще принятой оценки тех или иных исторических,
общественных явлений или личных взаимоотношений. Они имеют вид скорее
оценочной квалификации уже непосредственно результатов постоянно
присутствующих событий истории и частной жизни, а не исходных внутренних
обязательств отдельных людей. Это такие понятия, как любовь, правда, ложь,
ненависть, насилие, справедливость, жестокость, милосердие и т.д. Человека
кружит водоворот истории, где он выгребает с помощью своих моральных
принципов, а то, что из этого получается, имеет своей констатацией итоговые
определения, сделанные с помощью данных самостоятельных нравственных
категорий.
Естественно, что к этим категориям также абсолютно приложимы все нами
выведенные ранее понятия о необходимости истории и человеческого
взаимодействия друг с другом, о законодательной обязательности и ро
зависимости от конкретных результатов применения в своей нравственной
оценке. Последнее положение если и требует какой-то расшифровки, то она
будет уже традиционна. Например, насилие не всегда есть зло. Когда опер
применяет насилие к грабителю, то это - истинное Добро. Жестокость снайпера
спецподразделения, засаживающего пулю между глаз террористу, также имеет
похвальную меру при нравственной оценке, поскольку всего лишь ранив бандита,
снайпер берет на себя моральную ответственность за возможную гибель
заложников, а такая ответственность не может быть моральной, даже если она
избирается в качестве неприятия жестокости как таковой вообще, а не по
данному случаю.
Вера сама по себе очень высокая категория, но ведь и талибы, взрывающие
статуи Будды и отправляющие в гетто с желтыми флагами индуистов, также
руководствуются интересами своей веры. И напомним, что крестовые походы,
инквизиция и газават - также дети искренней веры.
Ложь бывает во спасение, а правда - во вред. А такая вещь, как
справедливость, обнаруживает под собой источник столкновения интересов, и
вынуждена становиться на одну из враждующих позиций. Здесь - дилеммы. Если,
к примеру, суд куплен и не хочет наказать насильника, то по справедливости
ли поступят родственники жертвы, если сами произведут возмездие топором? Кто
упрекнет их в том, что они поступили вопреки справедливости? Но кто
одновременно и укажет меру этого справедливого воздаяния: отрубить голову,
или только руки, или только ноги, или только ноги по самую шею? Лучше,
конечно, последнее, но в данном случае все равно возникает любимое древними
греками понятие меры, которое делает справедливость в одном случае Добром, а
в другом случае злом при несоблюдении меры отмщения.
Если человека оскорбили словесно, то по справедливости его нельзя
упрекнуть в том, что он двинул хаму в рожу. Но если он после этого избивает
его еще пятнадцать минут до тех пор, пока тот собственными зубами не
прикусит собственные легкие, то это будет уже активным злом, несмотря на то,
что возможно по внутренней мере мстителя он уравнял свой ущерб с ущербом
обидчика. Следовательно, справедливость, как связанное с мерой понятие,
переходит более в область права, чем нравственности, поскольку в ее основе
лежит не нравственное понятие Добра, а правовое понятие правомочности.
Справедливость, таким образом, всегда выступает как состязание прав, а не
как состязание добродетелей. Простой пример: один человек дает другому денег
взаймы. Тот, кто взял деньги, вложил их в хорошее дело и намеревается в срок
вернуть. Случился пожар и все, что у него было, сгорело. Он остался на
пепелище и без денег. Пришел срок возврата долга. Займодавец обращается в
суд, и суд принимает решение посадить заемщика в тюрьму. Справедливо
требование человека о возврате ему его денег? Абсолютно! Он пострадал?
Несомненно, и, возможно, очень чувствительно. Кто виновник его имущественной
утраты? Тот, кто взял деньги и не вернул. Вправе требовать человек наказания
тому, кто нанес ему урон? Вправе и еще раз вправе! Нравственно он поступает,
зная, что виновному нечем расплатиться? Нет и еще раз нет! Но
справедливость-то торжествует? Еще как! А нравственность попирается? Еще
более попирается, чем торжествует справедливость!
Возьмем не столь крайний случай долгов и их возврата. Представим себе
другого человека, который занял деньги у нескольких кредиторов сразу. Имея
по итогам своих операций с этими деньгами сумму, которая дает возможность
отдать долги лишь отчасти, не удовлетворив при этом полностью всех, кто ждет
возврата долга, человек решает поступить по справедливости - не отдавать
денег вообще никому. Справедливо ли данное решение относительно тех, кому
возможно денег не достанется после тех, кто оказался бы первым на очереди?
Справедливо, ибо как не досталось бы им своих денег при частичной уплате
долга только отдельным кредиторам, так и не достанется при полной неуплате
никому. А по отношению к тем, кто оказался бы первым на очереди, это будет
справедливо? Также справедливо, ибо каждый из них имеет равные шансы, как
попасть в первые списки, так и оказаться в бесприбыльном конце. При отказе
человека отдать деньги всем сразу, их шансы также остаются равными между
собой - нулевыми. Всем поровну. Каждому свою долю от нуля. По
справедливости. Таким образом, проявляя равенство предпочтения, человек
проявляет номинальную справедливость и не берет греха на душу через
необоснованное преимущество одних кредиторов за счет других. То есть он и по
отношению к себе поступает справедливо. Кто скажет, что это не
справедливость везде? Но ведь никто не скажет и того, что эта справедливость
нравственна! Деньги-то, хоть кому-то. но надо отдать, проявив
несправедливость.
Сама по себе справедливость в чистом виде должна, как проясняется,
также иметь нравственные опоры, чтобы называться Добром. Если родственники
богатого старика собираются у адвоката, чтобы узнать его последнюю волю, то
все ожидают справедливости. То есть каждый считает, что никто не должен быть
ущемлен относительно другого. В этом, ведь, и есть справедливость! И вот
вскрывается пакет с письмом и узнается, что старик не оставил никому из них
ничего, а все передал государству. Здесь также высшая справедливость - все
получили ровно одинаково, и никто ни перед кем не ущемлен. Это
справедливость в чистом виде. Могут возразить, что такая справедливость не
может быть справедливостью хотя бы потому, что умерший, ничего им не
завещав, уже поступил несправедливо. Хорошо, допустим, он завещал им свои
пожелания и напутствия на эту жизнь. Может это быть справедливым? Может, ибо
духовные вечные ценности также должны много значить для скорбящих
наследников, как и преходящие материальные. В этом случае он также должен
поступить справедливо, не забыв абсолютно никого, иначе опять кто-то
почувствует себя обделенным. Покойный (будучи еще живым), в своем
нотариально заверенном посмертном послании мог разрешить эту проблему,
например, следующим образом: его единственное пожелание всем, кто пришел, и
даже тем, кто не пришел на вскрытие документа, не обделяет никого, касается
совершенно всех равно справедливым образом, и гласит - "Черт бы вас всех
побрал!" Кого он при этом упустил, или кого он при этом неоправданно
выделил? Никого! Полная справедливость! Каждый - бери, сколько сможешь
унести. Опять справедливость в чистом виде, которая безнравственна.
Любовь, как категория нравственности, тоже залетела в этику, похоже, не
из той оперы. Любовь имеет явно психическую основу, хотя и не может являться
чертой характера. Это, пожалуй, даже более психопатическое, чем психическое
явление, поскольку является не нравственным выбором, а критически предельной
душевной экзальтацией, во время которой человек не выбирает, а просто
нацеливается на кого-то непонятным повелением своего существа. Влюбляясь,
человек видит своего избранника совсем не таким, каков он есть на самом
деле, и каким его видят все остальные, не подпавшие под этот психоз. Если
все окружающие видят в ком-то самую обыкновенную девушку, каких много, то
для влюбленного она самая красивая из женщин, чудо совершенства, самое
прекрасное творение Бога за всю историю мира и неповторимый образец
очарования. Если кто-либо будет настаивать, что данное дерево в лесу самое
прекрасное дерево на всей земле за всю историю фауны, и готов будет
вцепиться в глотку тому, кто попытается это опровергать, то на такого
человека есть все доброкачественные основания заводить историю болезни. А
если он эти же нервные симптомы зацикливает на другого человека, то это
трактуется как нравственность. Почему?
Любить человека, конечно, хорошо, но, выбирая объект любви, поклонник
совершает не нравственное движение души, а душевный сдвиг в сторону
помрачения реальности в своих глазах. Следовательно, это святое, в общем-то,
дело, не может быть категорией нравственности в качестве побуждения. Это
скорее категория чисто психическая, не имеющая с моралью прямых отношений.
А вот сам факт любви, как свершившегося божественного
умопомешательства, являет собой объективно существующую категорию
нравственности, поскольку в любви человек (непроизвольно) видит другого
человека таким, каким он должен быть, и исполняется нравственно самых
предельно добрых чувств по итогам своего тяжелого психического состояния.
Возможно, он видит свой идеал даже таким, каким его задумал Бог. Может быть,
поэтому так сильна всегда боль разочарования, когда чары любви ниспадают с
глаз и, может быть, поэтому всегда так неожиданны до последнего момента те
смертельные обиды, которые обязательно нанесет тот, кого любят тому, кто
любит.
Ну и не грех, наверное, будет вспомнить, что по причине этой объективно
существующей категории люди убивают, переступают закон, предают друзей,
бросают детей, воруют, совершают растраты, и, в общем, идут на все, не
задумываясь о средствах. Такие последствия любви также не могут относиться к
Добру и так же реально работают на зло. Так что и любовь может оборачиваться
злом. Вспомним, как из-за любви Ондрий предал своих, и Тарасу Бульбе
пришлось его убить. Любовь была виновата в горе всех этих людей и в позоре
молодого казака.
Оптимизм и вера в лучшее капитана "Титаника", как мы все знаем, долго
еще плавали по волнам Атлантики в виде замерзших трупов на спасательных
кругах. Энтузиазм студента, осваивающего науки, - добродетель, энтузиазм
филателиста, собирающего марки, - форма тихого помешательства, а энтузиазм
вуайериста, подглядывающего за женщинами в общественных туалетах, -
постыдная мания.
Милосердие к неимущим - высокая заслуга. А милосердие к коменданту
Аушвица, который ежедневно упражнялся в том, что одним ударом в пах убивал
по одному узнику, заслуживает той же участи, что и участь этих мучительно
умерших.
Бескорыстие человека, совершающего добрые дела, не предполагая за них
благодарности, суть Добро. А бескорыстие повесы, раздарившего все, свое
собственное и приобретенное наследно, имущество по своим бабам, и
оставившего своих детей на бобах, - нравственное преступление.
Патриотизм человека, любящего свою Отчизну, несмотря на то, что она
бедна и не очень удачлива - хорошо. А патриотизм человека, помышляющего
силами своего богатого и сильного государства закабалять и грабить слабых
соседей - плохо. Хотя в обоих случаях человек бескорыстно ничего не хочет
лично себе, а радеет только о своей Родине.
Заканчивая с этим, скажем, что, в общем-то, ничего нового группа данных
категорий нам не дает. Кроме одного. Самого важного. И все, очевидно, это
уже давно увидели. Причем это присуще всем трем группам, но мы говорим об
этом только сейчас, потому что далее предмет разговора будет непосредственно
предварять собой последнюю группу (Добро и зло) нравственных категорий.
Да, действительно, рассмотрев и разобрав все группы категорий, и сделав
о них важные предварительные выводы, мы подошли уже к самым последним и
самым важным категориям, так и не поняв, все же, что такое ...
нравственность. Не удивительно ли: начав обзор категорий с целью выяснения
для себя, что же такое Добро и зло, мы вгрызлись в них по самую мякоть,
судим, оцениваем, делаем выводы и заключения, так и не зная, - что есть
нравственность, а что - нет? Причем с самого начала мы весьма уверенно
оперировали ее категориями, и все было стройно и понятно, но сказать теперь,
наконец-то, что мы конкретно имеем в виду, когда говорим о моральных
категориях - мы по-прежнему не можем! Как же мы, не зная того, что хотим
узнать, можем безошибочно узнавать это незнаемое, и с помощью этого самого,
не знаемого нами, оценивать на истинность то, что пытается под него
рядиться? Такое можно не колеблясь делать только тогда, когда уже знаешь,
что ищешь! Если мы не испытываем затруднений в том, чтобы определяться для
себя в каждом конкретном случае, что нравственно, а что нет, то не наводит
ли такая легкость на мысль, что мы уже знаем, что такое Добро и зло? Мысль
настолько естественна, но и настолько поразительна, что принять ее сразу не
получается.
А, может быть, нравственность просто осталась для нас сокрытой в своей
формулировке внутри самих категорий, и мы просто не смогли ее оттуда
экстрагировать (вытянуть сердцевину)? На это не похоже - мы каждый раз брали
нравственные критерии и оценки не из самих категорий, а откуда-то со
стороны. Нам совершенно не нужно было в них копаться терминологически, чтобы
смело их оценивать. Мы оценивали их не из них самих. Следовательно, источник
оценки также находится не в них самих. А источник оценки - это и есть сама
нравственность, как естественно здесь это понимать. То есть нравственность -
не в существе самих категорий.
Может быть, морали вообще нет, раз мы берем ее ниоткуда? Это уж совсем
не так - ведь мы понимаем друг друга и понимаем то, о чем говорим и что
имеем в виду! Если собрать аудиторию всех возрастов и всех социальных групп,
и задавать им конкретные вопросы о нравственности или безнравственности тех
или иных поступков, то ответы "да" или "нет" будут раздаваться в один голос.