Толкиен Джон Рональд Руэл. Властелин Колец

вырытый ров вдруг наливался огнем, и неведомо было, откуда огонь этот
брался, каким ухищреньем или колдовством он горел и не гас. Весь день
прокапывались огненные рвы, а осажденные глядели со стен, не в силах этому
помешать. Как только ров загорался, подъезжали фургоны, подходили новые
сотни орков и быстро сооружали за огненными прикрытиями громадные
катапульты. В городе таких не было; какие были, до рвов не достреливали.
Однако сперва осажденные посмеивались: не очень-то пугали их эти
махины. Высокие и мощные стены города воздвигли несравненные строители,
изгнанники-нуменорцы, еще во всей силе и славе своей. Как в Ортханке, черная
каменная гладь была неуязвима для огня и стали, а чтобы проломить стену,
надо было сотрясти и расколоть ее земную основу.
- Нет, - говорили гондорцы, - даже если Тот и сам явится, в город он не
войдет, покуда мы живы.
Иные же возражали:
- Покуда мы живы? А долго ли живы будем? У него есть оружие, перед
которым от начала дней ни одна крепость не устояла. Голод. Все дороги
перекрыты. И ристанийцы не придут.
Но из катапульт не стали попусту обстреливать несокрушимую стену. Не
разбойному атаману, не оркскому вожаку поручено было разделаться со злейшим
врагом Мордора. Властная рука и злодейский расчет правили осадой. Наладили
огромные катапульты - с криками, бранью, со скрипом канатов и лебедок, - и
сразу полетели в город поверх стенных зубцов в первый ярус неведомые
снаряды: глухо и тяжко бухались они оземь - и, на диво гондорцам,
разрывались, брызжа огнем. Так переметнули колдовской неугасимый огонь за
стену, и скоро все, кроме дозорных, кинулись тушить разраставшиеся пожары. А
на них градом посыпались совсем другие, небольшие ядра. Они раскатывались по
улицам и переулкам за воротами - и, увидев, что это за ядра, суровые воины
вскрикивали и плакали, не стыдясь. Ибо враги швыряли в город отрубленные
головы погибших в Осгилиате, в боях за Раммас-Экор, на Пеленнорских пажитях.
Страшен был их вид - сплюснутые, расшибленные, иссеченные, с гнусным клеймом
Недреманного Ока на лбу, и все же в них угадывались знакомые, дорогие черты,
сведенные смертной мукой. Вглядывались, вспоминали и узнавали тех, кто еще
недавно горделиво шагал в строю, распахивал поля, приезжал на праздник из
зеленых горных долин.
Понапрасну грозили со стен кулаками скопищу кровожадных врагов. Что им
были эти проклятья? Да они не понимали западных наречий, сами же словно бы
не говорили, а рычали, каркали, клокотали и завывали. Впрочем, скоро даже на
проклятья ни у кого не стало духу: чем морить осажденных голодом. Владыка
Барад-Дура предпочел действовать побыстрее - донять их ужасом и отчаянием.
Снова налетели назгулы, и страшнее стали их пронзительные вопли -
отзвуки смертоносной злобы торжествующего Черного Властелина. Они кружили
над городом, как стервятники в ожидании мертвечины. На глаза не
показывались, на выстрел не подлетали, но везде и всюду слышался их
леденящий вой, теперь уже вовсе нестерпимый. Даже закаленные воины кидались
ничком, словно прячась от нависшей угрозы, а если и оставались стоять, то
роняли оружие из обессилевших рук, чернота полнила им душу, и они уж не
думали о сраженьях, им хотелось лишь уползти, где-нибудь укрыться и скорее
умереть.
А Фарами? лежал в чертоге Белой Башни, и лихорадка сжигала его: кто-то
сказал, что он умирает, и "умираете" повторяли ратники на стенах и на
улицах. Подле него сидел отец, сидел и молчал, не сводя с него глаз и совсем
забыв о дедах войны.
Наверно, дажй в лапах у орков Пину было все-таки легче. Он должен был
находиться при государе, и находился, хотя тру его вроде бы не замечал, а он
стоял час за часом у дверей неосвещенного чертога, кое-как справляясь с
мучительным страхом. Иногда он поглядывал на Денэтора, и ему казалось, что
гордый Правитель дряхлеет на глазах, точно его непрек-лонную волю сломили и
угасал его суровый разум. Может, скорбь тяготила его, а может, раскаяние.
Первый раз в жизни катились слезы по его щекам, и было это ужаснее всякого
гнева.
- Не плачь, государь, - пролепетал Пин. - Быть может, он еще
поправится. Ты у Гэндальфа спрашивал?
- Молчи ты про своего чародея! - сказал Денэтор. - Его безрассудство
нас погубило. Враг завладел ты знаешь чем, и теперь мощь его возросла
стократ: ему ведомы все наши мысли, и что ни делай - один конец.
А я послал сына - без ободренья и напутствия - на бесполезную гибель, и
вот он лежит, с отравой в крови. Нет, нет, пусть их дальше воюют, как хотят,
род мой прерван, я последний наместник Гондора. Пусть правят простолюдины,
пусть жалкие остатки некогда великого народа прячутся в горах, покуда их
всех не выловят.
За дверями послышались голоса - призывали Градоправителя.
- Нет, я не спущусь, - сказал он. - Мое место возле моего сына. Вдруг
он еще промолвит что-нибудь перед смертью. Он умирает. А вы повинуйтесь кому
угодно - хоть Серому Сумасброду, которому теперь тоже надеяться не на что. Я
останусь здесь.
Вот и пришлось Гэндальфу возглавить оборону столицы Гондора в роковой
для нее час. Там, где он появлялся, сердца живила надежда и отступал страх
перед крылатыми призраками. Без устали расхаживал он от цитадели до Врат,
проходил по стенам от северных до южных башен; и с ним был владетель
Дол-Амрота в сверкающей кольчуге. Ибо он и витязи его сохраняли мужество,
как истые потомки нуменорцев. Любуясь им, воины перешептывались:
- Видно, правду молвят древние преданья: эльфийская кровь течет в их
жилах, недаром же когда-то обитала там Нимродэль со своим народом.
И кто-нибудь запевал "Песнь о Нимродэли" или другую песню, сложенную в
долине Андуина в давнишние времена.
Однако же Гэндальф и князь Имраиль уходили, и опять свирепый вой
пронзал слух и леденил сердце, и слабела отвага воинов Гондора. Так минул
исполненный ужаса сумрачный день и медленно сгустилась зловещая ночная тьма.
В первом ярусе бушевали пожары, тушить их было некому, и многим защитникам
наружной стены отступление было отрезано. Вернее сказать - немногим, потому
что осталось их мало, большая часть уже перебралась за вторые ворота.
А вдалеке, на переправе, быстро навели мосты, и целый день шли по ним
войска с обозами. Наконец к полуночи все было готово для приступа, и первые
тысячи повалили через огненные рвы по оставленным для них хитрым проходам.
Они подошли на выстрел густою толпой, давя и тесня друг друга. Огни
высвечивали их, и промахнуться было трудно, тем более что Гондор издревле
славился своими лучниками. Но редко летели стрелы, и, все еще скрытый
позади, военачальник Мордора убедился, что дух осажденных сломлен, и двинул
войско на приступ. Медленно подвозили во тьме огромные осадные башни,
выстроенные в Осгилиате.
И снова явились посыльные к дверям чертога: им непременно был нужен
Правитель, и Пин их впустил. Денэтор отвел глаза от лица Фарамира и молча
поглядел на них.
- Весь нижний ярус в огне, государь, - доложили ему. - Какие будут твои
приказанья? Ты ведь по-прежнему наш повелитель, ты наместник Гондора. Иные
говорят: Митрандир де им не указ - и бегут со стен, покидая посты.
- Зачем? Зачем они бегут, дурачье? - проговорил Денэтор. - Сгорят - и
отмучаются, все равно ж гореть. Возвращайтесь в огонь! А я? Я взойду на свой
погребальный костер. Да, да, на костер! Ни Денэтору, ни Фарамиру нет места в
усыпальнице предков. Нет им посмертного ложа. Не суждено упокоиться вечным
сном их умащенным телам! Нет, мы обратимся в пепел, как цари древнейших
времен, когда еще не приплыл с Запада ни один корабль. Все кончено: Запад
побежден. Идите и гибните в огне!
Посыльные вышли молча, не отдав поклона государю. А Денэтор отпустил
жаркую руку Фарамира и поднялся.
- Огонь пожирает его, - скорбно молвил он, - изнутри палит его пламя,
уже спалило, - и, подойдя к Пину, взглянул на него сверху вниз. - Прощай! -
сказал он. - Прощай, Перегрин, сын Паладина! Недолгой была твоя служба, и
она подходит к концу. Конец наступит скоро, но я отпускаю тебя сейчас. Иди,
умирай, как тебе вздумается. Умирай, с кем и где тебе угодно; ступай, ищи
своего чародея, чье слабоумье обрекло тебя на смерть. Позови моих слуг и
уходи. Прощай!
- Я не стану прощаться с тобой, государь, - сказал Пин, преклоняя
колени. И вдруг в нем точно проснулся хоббит: он вскочил на ноги и поглядел
в глаза самовластному старцу. - С твоего позволения я отлучусь, государь, -
сказал он, - мне и правда очень бы надо повидаться с Гэндальфом. Только он
вовсе не слабоумный; и коли он умирать не собрался, то и я еще погожу. А
пока ты жив, я не свободен от своей клятвы и твоей службы. И если враги
возьмут цитадель, я надеюсь сражаться рядом с тобой и, может быть, заслужить
дарованный мне почет.
- Поступай как знаешь, сударь мой невысоклик, - отозвался Денэтор. - Я
сказал: моя жизнь кончена. Позови слуг! И он снова подошел к Фарамиру.
Пин привел слуг - шестерых рослых молодцов при оружии; вид у них был
оробелый. Но Денэтор спокойно велел им укрыть Фарамира потеплее и взять ложе
на плечи.
Они повиновались: подняли ложе и вынесли его из чертога, шагая медленно
и мерно, чтобы не потревожить умирающего. Денэтор следовал за ними, тяжело
опираясь на свой жезл; скорбное шествие замыкал Пин.
Они вышли из Белой Башни во тьму; нависшую тучу озаряли снизу багровые
отсветы пожаров. Пересекая широкий двор, они по слову Денэтора замерли возле
иссохшего Древа.
Лишь отдаленный шум битвы нарушал тишину, и, разбиваясь о темную гладь
озера, печально звенели капли с поникших голых ветвей. Они миновали ворота
цитадели; часовой глядел на них с тревожным изумленьем. Свернули на запад и
наконец подошли к двери в задней стене шестого яруса. Дверь называлась
Фен-Холлен, Запертая, ибо отпирали ее только на время похорон и не было
здесь входа никому, кроме наместника да служителей усыпален в их мрачном
облаченье. За дверью дорога извилинами спускалась к уступу над пропастью, к
гробницам былых властителей Гондора.
Возле двери был маленький домик, и оттуда вышел перепуганный привратник
с фонарем. Повинуясь государю, он отпер дверь, и она беззвучно распахнулась.
У него забрали фонарь и двинулись вниз темным, извилистым путем между
древними стенами и многоколонной оградой, еле видной в колеблющемся свете.
Глухо отдавались их медленные шаги; они спускались все ниже, ниже и наконец
вышли на Улицу Безмолвия, Рат-Динен, к тусклым куполам, пустынным склепам и
статуям царственных мертвецов; в Усыпальне Наместников они опустили свою
ношу.
Пин, беспокойно озираясь, увидел, что пришли они в просторный сводчатый
склеп; и, словно огромные завесы, по стенам колыхались тени вместе со слабым
фонарным огоньком. Смутно видны были ряды мраморных столов, на каждом
возлежал покойник, скрестив руки и навеки откинувшись к твердому изголовью.
Вблизи пустовал один широкий стол. По знаку Денэтора на него положили
Фарамира, и отец лег рядом с сыном под общее покрывало, а слуги стояли подле
них, потупившись, точно плакальщики у смертного одра.
- Здесь мы и будем ждать, - тихо молвил Денэтор. - За умастителями не
посылайте, а принесите сухих поленьев и обложите нас ими. Облейте поленья
маслом, приготовьте факел. Когда я велю, подожжете. И больше ни слова.
Прощайте!
- С твоего позволения, государь! - проговорил Пин, повернулся и в ужасе
бросился вон из душного склепа. "Несчастный Фарамир! - думал он. - Надо
скорее найти Гэндальфа. Ну, несчастный Фарамир! Его бы лечить, а не
оплакивать. Ох ты, где же я Гэндальфа-то найду? Небось он в самом пекле, и
уж наверняка ему не до безумцев и не до умирающих".
У дверей он обратился к слуге, который стал на часы.
- Господин ваш не в себе, - сказал он. - Вы слишком-то не торопитесь!
Главное - с огнем погодите, пока Фарамир жив. Гэндальф придет - разберется.
- Кто правитель Минас-Тирита? - отозвался тот. - Государь наш Денэтор
или Серый Скиталец?
- По-моему, Серый Скиталец либо никто, - сказал Пин и со всех ног
помчался вверх петляющей дорогой, проскочил в открытую Запертую Дверь мимо
пораженного привратника и не останавливался до самой цитадели. Часовой
окликнул его, и он узнал голос Берегонда:
- Куда ты бежишь, господин Перегрин?
- Ищу Митрандира, - отвечал Пин.
- По порученью государя, наверно, - сказал Берегонд, - и негоже тебя
задерживать, но все-таки скажи в двух словах: что происходит? Куда
отправился государь? Я только что заступил на пост, и мне сказали, будто
Фарамира пронесли в Запертой Двери, а Денэтор шел позади.
- Пронесли, - подтвердил Пин. - Они сейчас внизу, в Усыпальне.
Берегонд склонил голову, чтобы скрыть слезы.
- Я слышал, что он умирает, - сказал он. - Значит, умер.
- Да нет, - сказал Пин, - пока не умер. Я даже думаю, его еще можно
спасти. Только знаешь ли, Берегонд, город-то еще держится, а Градоправитель
сдался. - И он наспех рассказал о речах и поступках Денэтора. - Мне надо
тотчас отыскать Гэндальфа.
- Здесь не отыщешь, разве что внизу.
- Я знаю. Государь отпустил меня. Слушай, Берегонд, ты, если что,
попробуй вмешайся, а то просто ужас берет.
- Стражам цитадели строго-настрого запрещено отлучаться с постов иначе
как по приказу самого государя.
- Ну, если тебе этот запрет важнее, чем жизнь Фарамира... - сказал Пин.
- Да и какие там запреты-приказы, когда государь обезумел. Словом, я бегу.
Жив буду - вернусь.
И он помчался вниз по улицам к наружной стене. Навстречу ему бежали
опаленные пожаром люди; кое-кто останавливался и окликал коротышку в
облаченье стража, но он ни разу не обернулся. Наконец он миновал вторые
ворота, за которыми от стены до стены разливалось и полыхало пламя. Но
почему-то было тихо: ни шума битвы, ни криков, ни лязга оружия. И вдруг
раздался жуткий громовой возглас, а за ним тяжкий удар с оглушительным эхом.
У Пина тряслись поджилки от нестерпимого ужаса, но он все же выглянул из-за
угла на широкую внутреннюю площадь перед Великими Вратами. Выглянул - и на
миг оцепенел. Он нашел Гэндальфа, и отпрянул назад, и забился в темный угол.
С полуночи продолжался общий приступ. Гремели барабаны. С севера и с
юга стены сплошь осаждало многотысячное воинство. Повсюду в багровом
полусвете двигались огромные, как дома, звери: это хородримские мумаки
подвозили из-за огненных рвов осадные башни и стенобитные орудия. Наступали
нестройно и гибли толпами; предводитель осады гнал рабов на смерть лишь
затем, чтобы прощупать оборону и рассредоточить силы гондорцев. Настоящий
удар он замышлял обрушить на Врата, мощные, чугунные, надежно скрепленные
сталью; их защищали несокрушимые башни и бастионы, но все же они были
ключом, единственным уязвимым местом неприступной твердыни.
Громче зарокотали барабаны. Взметнулись огненные языки. Осадные машины
ползли по полю, и между ними покачивался на толстых цепях громадный таран,
больше сотни футов длиною. Долго ковали его в темных кузнях Мордора;
страховидная оконечина из вороненой стали являла подобие волчьей морды с
ощеренной пастью, и на ней были начертаны колдовские, разрывные письмена.
Именовался он Гронд, в память о древнем Молоте Преисподней. Везли его
гигантские звери, с боков толпились орки, а позади тяжко шагали горные
тролли.
Но у Врат кипела битва: там стояли накрепко витязи Дол-Амрота и лучшие
из лучших минастиритцев. Тучей летели стрелы и дротики, осадные башни
валились или вспыхивали, как факелы. По обе стороны ворот громоздились
обломки и мертвые тела, однако же новые и новые толпы лезли вперед, словно
одержимые.
Гронд подползал. Его кожух не загорался, огромные звери, тащившие его,
то и дело вскидывались и бросались в стороны, топча бесчисленных орков, но
убитых отшвыривали, и толпы снова смыкались.
Гронд подползал все ближе. Бешено загремели барабаны, и над горами
трупов чудовищным виденьем возник высокий всадник в черном плаще с опущенным
капюшоном. Медленно двигался он вперед, попирая трупы, и стрелы бессильно
падали вокруг. Он поднял кверху длинный тусклый меч. Великий ужас объял всех
- осажденных и осаждающих, и воины роняли оружие. На миг все стихло.
Опять загрохотали барабаны. Чешуйчатые лапищи рывком подтянули Гронд к
воротам и с размаху ударили в них. Казалось, гром из поднебесья раскатился
по городу. Но чугунные створы и стальные столбы выдержали удар.
Тогда Черный Предводитель привстал в стременах и громогласно выкрикнул
заклятье на неведомом языке; жуткие слова его надрывали души и раскалывали
камень.
Трижды возопил он, трижды грянул таран, и третий удар внезапно сокрушил
Врата Гондора. Точно какая-то колдовская сила разломила их надвое - блеснула
жгучая молния, и чугунные осколки усеяли плиты.
Главарь назгулов въезжал в город. За спиной надвигавшегося черного
вестника смерти полыхало багровое зарево. Главарь назгулов въезжал под
своды, куда от века не ступала вражеская нога, - и защитники Минас-Тирита
опрометью разбегались.
Лишь один не отступил перед ним. На площади за Вратами безмолвно
дожидался неподвижный всадник - Гэндальф на Светозаре: во всем Средиземье
только этот конь мог вынести смертный ужас, подвластный Саурону, и он стоял,
точно каменное изваянье Рат-Динена.
- Сюда тебе входа нет, - промолвил Гэндальф, и огромная тень застыла. -
Возвращайся в бездну, тебе уготованную. Ступай назад, и да поглотит
кромешная тьма тебя вместе с твоим Владыкою. Прочь отсюда!
Черный Всадник откинул капюшон, и - о диво! - был он в короне, но без
головы, лишь красные языки пламени вздымались между могучими плечами. И
незримые уста изрыгнули злорадный хохот.
- Глупый старик! - сказал он. - Глупый старик! Нынче мой час. Не узнал
в лицо свою смерть? Умри же, захлебываясь проклятьями!
Он высоко поднял меч, и огонь сбежал по клинку.
Гэндальф не шелохнулся. И в этот самый миг где-то в городском дворике
прокричал петух - звонко и заливисто, ничего не ведая ни о войне, ни о
колдовских чарах, - прокричал, приветствуя утро, разгоравшееся высоко в
небесах над сумраком побоища.
И будто в ответ петушьему крику издали затрубили рога, рога, рога.
Смутное эхо огласило темные склоны Миндоллуина. А большие северные рога
трубили все яростней. Мустангримцы подоспели на выручку.
Поход мустангримцев
Мерри лежал на земле, закутавшись в одеяло, и удивлялся, как это
сокрытые мраком деревья шелестят в безветренной духоте. Потом он поднял
голову и снова услыхал отдаленный рокот барабанов на лесистых холмах и
горных уступах. Барабаны внезапно стихали и опять рокотали то дальше, то
ближе. Неужели часовые их не слышат?
Было темно, хоть глаз выколи, но он знал, что кругом полным-полно
конников. Пахло конским потом, лошади переступали с ноги на ногу и ударяли
копытом в хвойную подстилку. Войско заночевало в сосняке близ Эйленаха,
высокой горы посреди Друаданского леса, через который проходил главный тракт
восточного Анориэна.
Хоть Мерри и устал, но ему не спалось. Они ехали уже целых четверо
суток, и густевшие потемки все больше угнетали его.
Он уж и сам не понимал, чего он так рвался ехать, когда ему не то что
можно, а даже велено было остаться. Не хватало еще, чтобы старый конунг
узнал об ослушанье и разгневался. Но это вряд ли. Дернхельм, похоже,
договорился с сенешалем Эльфхельмом, начальником эореда. Ни сенешаль, ни
воины его Мерри в упор не видели и не отвечали, если он заговаривал с ними.
Дескать, навьючил Дернхельм зряшную поклажу - ну и ладно. А Дернхельм за все
время ни с кем ни словом не перемолвился. Мерри чувствовал себя никчемной
мелюзгой, и было ему очень тоскливо. А вдобавок и тревожно: войско оказалось
в тупике. Дальняя крепь Минас-Тирита была от них за день езды. Выслали
дозорных: одни не вернулись, другие примчались и сообщили, что дорога занята
врагами, большая рать стала лагерем в трех милях к западу от маячной горы
Амон-Дин, отряды идут по тракту, до передовых лиги три. Орки рыщут по
придорожным холмам. Конунг с Эомером держали ночной совет.
Мерри жаждал с кем-нибудь поговорить; он вспомнил о Пине и еще пуще
огорчился. Бедняга Пин, один-одинешенек в осажденном каменном городе: ужас,
да и только. Мерри захотелось стать рослым витязем вроде Эомера, затрубить в
какой-нибудь, что ли, рог и галопом помчаться на выручку Пину. Он сел и
снова прислушался к рокоту барабанов, теперь уж совсем поблизости. Вскоре
стали слышны негромкие голоса, мелькнули между деревьями полуприкрытые
фонари. Конники зашевелились во мраке.
Высокий человек споткнулся об него и обругал проклятые сосновые корни.
Мерри узнал по голосу сенешаля Эльфхельма.
- Я не сосновый корень, господин, - сказал он, - и даже не вьюк с
поклажей, а всего-навсего ушибленный хоббит. Извиняться не надо, лучше скажи
мне, что там такое стряслось.
- Пока ничего такого, спасибо растреклятому мороку, - отвечал
Эльфхельм. - Но государь приказал всем нам быть наготове: тронемся в
одночасье.
- Значит, враги наступают? - испуганно спросил Мерри. - Это их
барабаны? Я уж подумал, мне мерещится, а то никто будто и не слышит.
- Да нет, нет, - сказал Эльфхельм, - враги на дороге, а не в горах. Ты
слышишь барабаны лешаков, лесных дикарей: так они переговариваются издали.
Живут они в Друаданском лесу, вроде бы с древних времен, немного осталось
их, и таятся они хитро, точно дикие звери. Обычно-то им дела нет до войн
Гондора или Ристании, но сейчас их встревожила темень и нашествие орков:
испугались, что вернутся Темные Века - оно ведь и похоже на то. Хорошо хоть
нам они не враги: стрелы у них отравленные и в лесу с ними не потягаешься.
Предлагают помочь Теодену: как раз их вождя повели к нему. Вот с фонарями-то
шли. Ну и будет с тебя - я и сам больше ничего не знаю. Все, я пошел
выполнять приказ. А ты, вьюк не вьюк, а давай-ка вьючься!
И он исчез в темноте. Мерри очень не понравились хитрые дикари и
отравленные стрелы: он и так-то не знал, куда деваться от страха. Дожидаться
было совсем невтерпеж, лучше уж точно знать, что тебя ждет. Он вскочил на
ноги и крадучись пустился вдогонку за последним фонарем.
Конунгу разбили палатку на поляне, под раскидистым деревом. Большой,
прикрытый сверху фонарь висел на ветке, и в тусклом свете его видны были
Теоден с Эомером, а перед ними сидел на корточках человечина, шишковатый,
как старый пень, и, точно чахлый мох, свисал с его мясистого подбородка
реденький клок волос. Коренастый, пузатый, толсторукий и коротконогий, в
травяной юбочке. Мерри показалось, что он где-то его уже видел, и вдруг ему
припомнились Пукколы в Дунхерге. Ну да, то ли один из тамошних болванчиков
ожил, то ли явился дальний-предальний потомок тех людей, которых изобразили
забытые умельцы давних веков.
Мерри подобрался поближе, но пока что все молчали, и наконец заговорил
дикарь: должно быть, его о чем-то спросили, и он раздумывал. Голос его был
низкий, гортанный, но, к удивлению Мерри, говорил он на всеобщем языке, хотя
поначалу запинался и примешивал к речи диковинные слова.
- Нет, отец коневодов, - сказал он, - мы не воины, мы охотники. Мы
стреляем горгуньг в лесу, орколюды мы очень не любим. И тебе горгуны враги.
Потому будем тебе помогать. Дикий народ далеко слышит, далеко видит, знает
все тропы. Дикий народ давно-давно здесь живет, раньше, чем сделались
камень-дома, раньше, чем из воды вылезали высокие люди.
- Да нам-то в помощь нужны воины, - сказал Эомер. - А от тебя и твоих
какая же помощь?
- Помощь узнавать, - отвечал дикарь. - Мы глядим и все видим, смотрим с
высоких гор. Камень-город трудно стоит, хода-выхода нет. Кругом огонь горит,
теперь внутри горит пожар. Ты хочешь туда? Тебе надо быстро скочить. Большой
лошадиной дорогой скочить нельзя, там горгуны и дальние люди оттуда. - Он
махнул на восток узловатой короткой рукой. - Много-много, ваших много не
столько.
- Откуда ты знаешь, что их больше? - недоверчиво спросил Эомер.
Ничего не выразилось ни на плоском лице, ни в темных глазах дикаря, но
голос его зазвучал угрюмо.
- Мы - дикари, дикий, вольный народ, мы не глупый ребенок, - с обидой
сказал он; - Я великий вождь Ган-бури-Ган. Я считаю звезды на небе, листья
на ветках, людей в темноте. Ваших воинов десять раз и еще пять раз по сорок
десятков. Их воинов больше. Будете биться долго, и кто кого одолеет? А
вокруг камень-города много-много еще.
- Увы! Все это верно, - сказал Теоден. - И наши разведчики доносят, что
дорогу преградили рвами и понатыкали кольев. С налету их смять не удастся.
- Все равно медлить нельзя, - сказал Эомер. - Мундбург в огне!
- Дайте молвить слово Ган-бури-Гану! - сказал дикарь. - Он знает другие
дороги и поведет вас там, где нет рвов, где не ходят горгуны, только наш
народ и дикие звери. Люди из камень-домов давно, когда были сильные, сделали
много дорог. Они резали горы, как охотники дичину. Народ говорит, наверно,
они кушали камни. Через Друадан к Мин-Риммону ездили большие повозки.
Давно-давно не ездят и дорогу забыли. Мы одни помним: вон там она идет на
гору, за горой прячется в траве, деревья ее прячут, а она обходит Риммон и
мимо Дина ведет вниз, к большой лошадиной дороге. Мы вас проведем туда, а вы
перебейте всех горгунов и прогоните дурную темноту ярким железом, и дикий
народ будет тихо жить дальше в своих диких лесах.
Эомер переговорил с конунгом на ристанийском языке, и наконец Теоден
обратился к дикарю.
- Ладно, пойдем в обход, - сказал он. - Оставляем большое войско у себя
в тылу, но что из этого? Если каменный город падет, мы не вернемся. А