Толкиен Джон Рональд Руэл. Властелин Колец

- Эовин, дочь Эомунда, очнись! Враг твой повержен! Сперва она не
шелохнулась, потом задышала глубоко и ровно, и грудь ее вздымалась под белым
полотном покрывала. И снова Арагорн растер два листа целемы, опустил их в
кипяток и настоем увлажнил ее чело и правую руку, безжизненную и оцепенелую.
То ли Арагорн и вправду владел забытым волшебством древнего Запада, то
ли неслышный отзвук сказанного о царевне Эовин таинственно смешался с парами
дивного настоя, только вдруг в окно дохнуло свежестью, и дуновенье было
столь первозданно чистое, словно ветер повеял со снеговых вершин, из-под
звезд или с дальних серебристых берегов, омытых пенным прибоем.
- Очнись, Эовин, ристанийская царевна! - повторил Арагорн и взял ее
правую руку, чуть-чуть потеплевшую. - Очнись! Призрак исчез, и темнота
рассеялась как дым. - Он передал ее руку Эомеру и отступил назад. - Позови
ее! - сказал он и вышел из палаты.
- Эовин, Эовин! - позвал Эомер, сглатывая слезы. А она открыла глаза и
молвила:
- Эомер! Какая радость! А я слышала, будто тебя убили. Нет, нет, это
шептали злые голоса во сне. И долго я спала?
- Нет, сестра, спала ты недолго, - ответил Эомер. - Не думай больше об
этом!
- Я почему-то страшно устала, - сказала она. - Мне надо, наверно,
немного отдохнуть. Одно скажи: что конунг? Нет! Молчи, я знаю, это уж не
сон. Он умер, и он предвидел свою смерть.
- Он умер, да, - сказал Эомер, - и последним словом его было твое имя,
ибо он любил тебя больше дочери. Окруженный великими почестями, он покоится
в тронном чертоге, в крепости гондорских владык.
- Печально мне это слышать, - сказала она, - печально и все же
радостно. Смела ли я надеяться, что Дом Эорла воспрянет, в те черные дни,
когда он был жалок, точно убогий хлев? А что с оруженосцем конунга, с тем
невысокликом? Эомер, он доблестен и достоин быть витязем Ристании!
- Он здесь, в соседней палате, сейчас я к нему пойду, - сказал
Гэндальф. - Эомер побудет с тобой, но не заводите речи о войне и о вашем
горе: тебе сперва надо поправиться. Да возвратятся к тебе поскорее силы
вместе с надеждой!
- Силы? - повторила Эовин. - Силы, может, и возвратятся, и найдется для
меня оседланный конь из-под убитого всадника: война ведь не кончена. Но
надежда? На что мне надеяться?
Гэндальф с Пином пришли в палату, где лежал Мерри, и застали Арагорна у
его постели.
- Мерри, бедняга! - крикнул Пин и кинулся к другу. Тот выглядел куда
хуже прежнего: серое лицо осунулось и постарело, и Пин с ужасом подумал, а
вдруг он умрет?
- Не волнуйся, - успокоил его Арагорн. - Вовремя удалось отозвать его
из мрака. Он очень устал, он подавлен горем и, подобно царевне Эовин, поднял
руку на смертоносца. Но скоро он придет в себя: он крепок духом и унынье ему
чуждо. Горе его не забудется, но оно не омрачит, а умудрит его.
И Арагорн возложил руку на голову Мерри, погладил его густые каштановые
кудри, тронул веки и позвал по имени. Когда же палату наполнило благоуханье
целемы - казалось, пахнуло фруктовым садом и солнечным вересковым полем в
гуденье пчел, - Мерри вдруг очнулся и сказал:
- Я голодный. А сколько времени?
- Ужинать поздновато, - отозвался Пин. - Но я, пожалуй, сбегаю принесу
тебе чего-нибудь на ужин, авось дадут.
- Дадут, дадут, - заверил Гэндальф. - Чего бы ни пожелал этот
ристанийский конник, ему тут же принесут, весь Минас-Тирит обрыщут, лишь бы
нашлось. Он здесь в большом почете.
- Вот и хорошо! - сказал Мерри. - Стало быть, поужинаю, а потом выкурю
трубочку. - Лицо его затуманилось. - Нет, не выкурю трубочку. Вообще,
наверно, больше курить не буду.
- Это почему? - поинтересовался Пин.
- Да как бы тебе объяснить, - медленно произнес Мерри. - Он ведь умер,
вот и весь сказ. Сейчас мне сразу все припомнилось. Он сказал перед самой
смертью, мол, жаль ему, что не придется послушать про наше ученье о травах.
И теперь я, если закурю, стану о нем думать: помнишь, Пин, как он подъехал к
воротам Изенгарда, какой был учтивый.
- Что ж, закуривай и думай о нем! - сказал Арагорн. - Вспоминай о его
доброте и учтивости, о том, что он был великий воитель, о том, как он
сдержал клятву верности и в свое последнее утро вывел ристанийское войско из
мрака навстречу ясному рассвету. Недолго ты служил ему, но память об этом
озарит твою жизнь до конца дней.
Мерри улыбнулся.
- Ладно, - сказал он, - не откажи мне, Бродяжник, в зелье и трубке, а я
покурю и подумаю. У меня у самого в котомке было отличное зелье из
Сарумановых запасов, да куда эта котомка подевалась в бою - леший ее знает.
- Сударь мой Мериадок, - отвечал ему Арагорн, - если ты думаешь, что я
проскакал через горы и все гондорское княжество, расчистив путь огнем и
мечом, затем, чтобы поднести табачку нерадивому солдату, бросившему
снаряжение на поле боя, то ты сильно ошибаешься. За неимением котомки
попроси позвать здешнего травоведа. Он объяснит, что в траве, которая тебе
вдруг понадобилась, никакой пользы, насколько он знает, нет, но что зовется
она по-простому западное зелье, а по-ученому галенас, приведет и еще с
десяток названий на самых редких языках, припомнит какие-нибудь полузабытые
стишки, смысла в которых он не видит. И наконец с прискорбием сообщит, что
таковой травы в Палатах Врачеванья не запасено. С тем ты и останешься
размышлять об истории языков Средиземья. Вот и я тебя оставляю -
поразмышляй. А то я в такой постели не спал после Дунхерга и не ел со
вчерашнего вечера.
Мерри схватил и поцеловал его руку.
- Извини, пожалуйста, - сказал он. - Иди скорей есть и спать!
Навязались же мы еще в Пригорье на твою голову. Но, понимаешь, наш брат
хоббит, коли дело серьезное, нарочно мелет вздор, лишь бы не пустить петуха.
Когда не до шуток, у нас нужные слова не находятся.
- Прекрасно я это знаю, а то бы и сам иначе с тобой разговаривал, -
сказал Арагорн. - Да цветет Хоббитания во веки веков! - Он вышел, поцеловав
Мерри, и Гэндальф последовал за ним.
Пин остался в палате.
- Нет, такого, как он, на всем свете не сыщешь! - сказал он. - Кроме,
конечно, Гэндальфа: да они небось родственники. Лопух ты лопух: котомка твоя
вон она, ты ее притащил за плечами. Он говорил и на нее поглядывал. Да и у
меня зелья на двоих-то хватит. На вот тебе, чтоб не рыться: то самое, из
Длиннохвостья. Набивай трубку, а я сбегаю насчет еды. Вернусь - поболтаем на
свой манер. Ух! Все ж таки нам, Кролам и Брендизайкам, непривычно жить на
этаких высотах: уж больно все возвышенно.
- Да, - сказал Мерри. - Оно конечно, непривычно - может, как-нибудь
притерпимся? Но вот в чем дело, Пин: мы теперь знаем, что эти высоты есть, и
поднимаем к ним взгляд. Хорошо, конечно, любить то, что тебе и так дано, с
чего-то все начинается, и укорениться надо, благо земля у нас в Хоббитании
тучная. Но в жизни-то, оказывается, есть высоты и глубины: какой-нибудь
старик садовник про них ведать не ведает, но потому и садовничает, что его
оберегают вышние силы и те, кто с ними в согласии. Я рад, что я это хоть
немного понял. Одного не понимаю - чего это меня понесло? Где там твое
зелье? И достань-ка ты все-таки из мешка мою трубку, вдруг да она цела.
Арагорн и Гэндальф отправились к Смотрителю Палат и велели ему ни под
каким видом еще много дней не выпускать Эовин и Фарамира и не спускать с них
глаз.
- Царевна Эовин, - сказал Арагорн, - скоро пожелает ехать в поход - так
или иначе задержите ее хотя бы дней на десять.
- Что до Фарамира, - сказал Гэндальф, - то не сегодня завтра он узнает,
что его отец умер. Но про безумие Денэтора он знать не должен, пока не
исцелится вполне и не будет занят по горло. Берегонду и периану-стражнику я
скажу, чтоб они держали язык за зубами, но все-таки надо за ними
присматривать.
- А насчет периана Мериадока, того, что ранен, распоряжений не будет? -
осведомился Смотритель.
- Он, наверно, уже завтра вскочит с постели, - сказал Арагорн. - Ладно
уж, пусть немного погуляет с друзьями.
- Диковинный народец, - понимающе кивнул Смотритель. - Вот ведь крепыши
какие!
У входа в Палаты собрались люди - поглядеть на Арагорна, и толпа
следовала за ним; когда же он отужинал, его обступили с просьбами вылечить
раненых, увечных или тех, кого поразила Черная Немочь. Арагорн послал за
сыновьями Элронда, и вместе они занимались врачеванием до глубокой ночи.
Весь город облетел слух: "Поистине явился Государь". И его нарекли
Эльфийским Бериллом, ибо зеленый самоцвет сиял у него на груди; так и
случилось, что предсказанное ему при рождении имя избрал для него сам народ.
Наконец, донельзя утомленный, он завернулся в плащ, тайком вышел из
города и перед рассветом заснул у себя в шатре. А утром над шпилем Белой
Башни развевалось знамя Дол-Амрота, голубое с белым кораблем, подобным
лебедю; люди смотрели на него и думали - неужто приснилось им явленье
Государя?
На последнем совете
Наутро по светлому небу плыли высокие, легкие облака; веял западный
ветер. Леголас и Гимли встали рано и отпросились в город повидаться с Мерри
и Пином.
- Спасибо хоть они живы, - проворчал Гимли, - а то все-таки обидно было
бы: ну и набегались же мы по их милости!
Эльф и гном рука об руку вошли в Минас-Тирит, и встречные дивились
таким невиданным и непохожим спутникам: прекраснолицый, легконогий Леголас
звонко распевал утреннюю эльфийскую песню, а Гимли чинно вышагивал,
поглаживая бороду и озираясь.
- Вот здесь недурная кладка и камень хорош, - говорил он, разглядывая
стены, - а там вон никуда не годится, и улицы проложены без понятия. Когда
Арагорн взойдет на престол, пришлем ему сюда наших подгорных каменщиков, и
они так ему отделают город, что любо-дорого будет посмотреть.
-- Садов им здесь не хватает, -- заметил Леголас. -- Что ж так: один
голый камень, а живой зелени почти нету. Если Арагорн взойдет на престол,
наши лесные эльфы насадят здесь вечнозеленые деревья и разведут певчих птиц.
Наконец они явились к князю Имраилю, и Леголас, взглянув на него, низко
поклонился, ибо распознал в нем потомка эльфов.
-- Привет тебе, господин! -- сказал он. -- Давным-давно покинула
Нимродэль лориэнские леса, однако же, как я вижу, не все, кто был с нею,
уплыли на запад из Амротской гавани.
-- Да, многие остались, если верить нашим преданьям, -- сказал князь,
-- но с незапамятных времен не забредали сюда наши дивные сородичи. Глазам
не верю: эльф в Минас-Тирите, в годину войны и бедствий! Что тебя сюда
привело?
-- Я -- один из тех Девяти, что вышли из Имладриса во главе с
Митрандиром, -- сказал Леголас. -- А это гном, мой друг; мы приплыли с
Государем Арагорном. Нам хотелось бы видеть наших друзей и спутников
Мериадока и Перегрина. Говорят, они на твоем попечении.
-- Да, вы их найдете в Палатах Врачеванья, я сам вас туда провожу, --
сказал Имраиль.
-- Лучше дай нам провожатого, господин, -- сказал Леголас. -- Ибо
Арагорн просил передать тебе, что он более не хочет появляться в городе,
однако вам нужно безотлагательно держать военный совет, и он призывает тебя
вместе с Эомером Ристанийским к себе в шатер. Митрандир уже там.
-- Мы не промедлим, -- сказал Имраиль, и они учтиво раскланялись.
-- Величавый государь и доблестный военачальник, -- сказал Леголас
гному. -- Если и теперь, во времена увяданья, есть в Гондоре такие
правители, то каков же был Гондор во славе своей!
-- Да, древние строенья добротней, -- сказал Гимли. -- Так и все дела
людские -- весной им мешает мороз, летом - засуха, и обещанное никогда не
сбывается.
-- Зато вызревает нежданный посев, -- возразил Леголас - Из праха и
тлена внезапно вздымается свежая поросль - там, где ее и не чаяли. Нет,
Гимли, людские свершения долговечнее наших.
-- И однако несбыточны людские мечтанья, -- заметил гном.
-- На это эльфы ответа не знают, -- сказал Леголас.
Посланец князя отвел их в Палаты Врачеванья; они нашли своих друзей в
саду, и отрадна была их встреча. Они гуляли и беседовали, наслаждаясь
недолгим отдыхом и ясным покоем ветреного утра. Когда Мерри притомился, они
устроились на стене, к которой примыкала больничная роща. Широкий Андуин,
блистая под солнцем, катил свои волны к югу и терялся -- даже от острого
взора Леголаса -- в зеленоватой дымке, застилавшей широкие долины Лебеннина
и Южной Итилии.
И Леголас умолк, вглядываясь в солнечную даль; он увидел над Рекою стаю
белых птиц и воскликнул:
-- Смотрите, чайки! Далеко же они залетели! Они изумляют меня и
тревожат мне сердце. Впервые я их увидел и услышал в Пеларгире, во время
битвы за корабли: они вились над нами и кричали. И я тогда замер, позабыв о
сраженье, ибо их протяжные крики были вестями с Моря. Моря, увы, я так и не
видел, но у всякого эльфа дремлет в душе тоска по Морю, и опасно ее
пробуждать. И из-за чаек я теперь не узнаю покоя под сенью буков и вязов.
-- Скажешь тоже! -- возразил Гимли. -- И в Средиземье глазам раздолье,
а дела -- непочатый край. Если все эльфы потянутся к гаваням, поскучнеет
жизнь у тех, кому уезжать некуда.
-- Ужас как станет скучно! -- сказал Мерри. -- Нет уж, Леголас, ты
держись подальше от гаваней. И людям вы нужны, и нам тоже; да что говорить,
нужны и гномам -- умным, конечно, вроде Гимли. И всегда будете нужны, если
только все не погибнут, а теперь я надеюсь, что нет. Хотя, похоже, это были
еще цветочки, а ягодки впереди: что-то конца не видно проклятой войне.
-- Да не каркай ты! -- воскликнул Пин. -- Солнце, как видишь, на небе,
и денек-другой мы еще пробудем вместе. Меня вот любопытство разбирает.
Ну-ка, Гимли! Вы уже сто раз за утро успели помянуть свой поход с
Бродяжником, а толком ничего не рассказали.
-- Солнце-то солнцем, -- сказал Гимли, -- да лучше бы, наверно, и не
вспоминать об этом походе, не ворошить темноту. Знал бы я, как оно будет,
нипочем и близко не подошел бы к Стезе Мертвецов.
-- К Стезе Мертвецов? -- переспросил Пин. -- Арагорн про нее
обмолвился, а я думаю -- о чем это он? Так что, развяжешь язык?
-- Очень уж не хочется, -- сказал Гимли. -- Тем более что на этой Стезе
я опозорился: я, Гимли, сын Глоина, мнил себя выносливее всякого человека, а
под землей -- отважнее всякого эльфа. Оказалось, что мнил понапрасну -- я
осилил путь лишь по воле Арагорна.
-- И из любви к нему, -- добавил Леголас. -- Его все любят -- каждый на
свой лад. Ледяная мустангримская дева и та полюбила. Мы покинули Дунхерг,
Мерри, в предрассветный час накануне вашего прибытия, и народ там был в
таком страхе, что никто нас и не провожал, кроме царевны Эовин -- как она,
выздоравливает? Печальные были проводы, я очень огорчился.
-- Увы! -- сказал Гимли. -- А я никого от страха не замечал. Нет, не
стану я про все это рассказывать.
И он замолк, точно воды в рот набрал; но Пин и Мерри не отставали, и
наконец Леголас молвил:
-- Так и быть, давайте уж я расскажу. Мне вспоминать не страшно: ничуть
не испугали меня человеческие призраки. Напротив, они показались мне жалкими
и бессильными.
И он коротко поведал им о зачарованной пещерной дороге, о сборище теней
у горы Эрек и о переходе длиною в девяносто три лиги до
Пеларгира-на-Андуине.
-- Четверо с лишним суток ехали мы от Черного Камня, -- сказал он. -- И
поверите ли? Чем гуще чернела тьма, насланная из Мордора, тем больше я
проникался надеждой -- ибо в этом сумраке Призрачное Воинство словно окрепло
и стало куда ужаснее с виду. Воинство мчалось за нами, и пешие не отставали
от конных. Ни звука не было слышно, лишь мерцали тысячи глаз. На Ламедонском
нагорье они нас нагнали, окружили как бы холодным облаком и пролетели бы
мимо, но Арагорн их остановил и велел им следовать позади.
"Даже привидения повинуются ему, -- подумал я. -- Что ж, может статься,
они и сослужат нам службу!"
Лишь в первый день рассвело, потом уж рассветов не было; мы пересекли
Кирил и Рингло и на третий день подъехали к Лингиру за устьем Гилраина. Там
ламедонцы отбивались от свирепых пиратов и южан, приплывших вверх по реке.
Но и защитники города, и враги -- все побросали оружие и разбежались, крича,
что на них напал сам Король Мертвецов. Один только Ангбор, правитель
Ламедона, сохранил мужество и предстал перед Арагорном, а тот велел ему
собрать ополчение и следовать за нами, не страшась Серого Воинства.
"Наследник Исилдура зовет вас к оружию", -- сказал он.
И мы пересекли Гилраин, рассеивая полчища союзников Мордора; наконец
решено было передохнуть, однако вскоре Арагорн вскочил на ноги с возгласом:
"Вставайте! Минас-Тирит уже осажден. Боюсь, он падет, если мы не поспеем на
выручку!" И мы сели на коней среди ночи и во весь опор помчались по
лебеннинской равнине.
Леголас прервался, вздохнул и, обратив взгляд к югу, тихо запел:
Живым серебром струятся Келос и Эруи
В зеленых лугах Лебеннина!
Высокие травы колышутся. Ветром повеяло с Моря,
И колеблются белые лилии.
Колокольчиками золотыми
Звенят, звенят на рассвете мэллос и альфирин
В зеленых лугах Лебеннина.
Если ветром повеяло с Моря!
В наших песнях эти луга всегда зеленеют, но тогда они виделись
пустошью, серою пустошью под черными небесами. И по этим широким лугам,
топча траву и цветы, мы день и ночь гнали врагов до самого устья Великой
Реки.
Там я почуял, что мы совсем близко от Моря: перед нами простерлась
темная водная гладь и стаи морских птиц оглашали кликами берега. О возгласы
быстрых чаек! Предрекала ведь мне Владычица, что я покой потеряю -- вот и
потерял.
-- А я этих чаек даже и не заметил, -- сказал Гимли, -- я ждал большого
сраженья. Там ведь стояла главная армада Умбара, пятьдесят больших кораблей,
а малых и не счесть. Беглецы, которых мы гнали, уже достигли гавани и
напустили там страху. Корабли побольше снимались с якоря и уходили вниз по
Реке или к другому берегу, а поменьше -- вспыхивали, как факелы. Но
хородримцы, зная, что отступать некуда, со свирепым отчаянием изготовились к
бою, а когда увидели нас, разразились хохотом. Еще бы -- нас три десятка, а
их видимо-невидимо.
Но Арагорн остановил коня и громовым голосом крикнул: "Теперь вперед!
Заклинаю вас Черным Камнем!" И внезапно Призрачное Воинство, до того
скрывавшееся позади, обрушилось серой волной, сметая все на своем пути. Я
услышал дальние крики, глухо затрубили рога, прокатился смутный многоголосый
гул -- будто донеслось эхо давным-давно минувшей битвы. Мелькали тусклые
клинки; может, они и рубили, не знаю, только незачем было рубить, мертвые
побеждают страхом. Никто не устоял.
Они хлынули на корабли у причалов и метнулись по воде к тем, что стояли
на якорях: моряки и воины, обезумев от ужаса, прыгали за борт; остались лишь
рабы, прикованные к веслам. Мы промчались к берегу сквозь толпы бегущих
врагов, разметав их, как вороха листьев. На каждый большой корабль Арагорн
отправил одного из своих северян: они освобождали и увещевали пленных
гребцов-гондорцев.
Еще до исхода этого темного дня врагов не осталось и в помине: одни
потонули, другие без оглядки удирали восвояси. То-то я подивился, как
исчадия ужаса и тьмы сокрушили злодейские козни Мордора. Враг побит его же
оружием!
-- Было чему дивиться, -- подтвердил Леголас. -- А я тогда, глядя на
Арагорна, подумал, каким великим, страшным и всемогущим властелином стал бы
он, присвоив Кольцо. Недаром в Мордоре так его испугались. Но чистота души
превосходит разумение Саурона; Арагорн разве не потомок Лучиэни? Это род без
страха и упрека, таким он и пребудет во веки веков.
-- Гномы так далеко не заглядывают, -- сказал Гимли. -- Но воистину
властителен был в тот день Арагорн. Захватив черную армаду, он взошел на
мостик огромного корабля и велел трубить во все трубы, брошенные врагом.
Призрачное Воинство выстроилось на берегу и стояло в безмолвии, почти что
невидимое, только взоры их горели красными отсветами пылающих кораблей. И
Арагорн, обратившись к мертвецам, громогласно молвил:
"Внимайте наследнику Исилдура! Вы исполнили клятву, которую преступили.
Возвращайтесь в свой край и более не тревожьте тамошних жителей. Покойтесь с
миром!"
И тогда Князь Мертвецов выступил вперед, преломил копье и уронил
обломки. Потом низко поклонился, повернулся -- и все Серое Воинство вмиг
умчалось, исчезло, словно туман, рассеянный ветром. А я будто очнулся от
сна.
В ту ночь мы отдыхали, а другие работали не покладая рук. Ибо мы
освободили тысячи пленников-гондорцев, галерных рабов, а вскоре потянулись
толпы из Лебеннина и с дельты, и Ангбор Ламедонский привел всю свою конницу.
Мертвецов больше не было, страх отпустил, и люди стекались помогать нам и
посмотреть на наследника Исилдура -- молва о нем проложила огненный след в
ночи.
Ну, вот почти что и конец нашей повести. Вечером и ночью корабли
готовили к отплытию, набирали моряков, отбирали ратников; утром отплыли.
Кажется, как уж давно это было, а всего-то позавчера утром, на шестой день
похода из Дунхерга. Но Арагорн все тревожился, как бы не опоздать.
"От Пеларгира до Харлондских пристаней сорок две лиги, -- говорил он.
-- И если мы назавтра не приплывем в Харлонд, все пропало".
Добровольцы сели на весла и гребли изо всех сил, но поначалу мы плыли
медленно: против течения все-таки, в низовьях оно, правда, не быстрое, да
ветра, как назло, не было никакого. Я уж совсем приуныл -- победить
победили, а что толку? -- но тут Леголас вдруг рассмеялся.
"Выше бороду, отпрыск Дарина! -- сказал он. -- Говорят ведь: как будешь
к пропасти катиться, надежда заново родится". С чего бы ей заново родиться
-- этого он объяснять не стал. Ночью было не темнее, чем днем, только
тоскливо до смерти; далеко на севере в тучах играло зарево, и Арагорн
сказал: "Минас-Тирит горит".
А к полуночи надежда и впрямь заново родилась. Моряки с дельты
поглядывали на юг и говорили, что пахнет свежим ветром с Моря. В глухой час
подняли паруса, плыли мы все скорее, и на рассвете засверкала пена у
водорезов. А дальше вы знаете: в солнечный полдень мы примчались с попутным
ветром и развернули боевое знамя. Великий это был день в незабвенный час,
что бы ни случилось после.
-- Что ни случится после, подвиги не тускнеют, -- сказал Леголас. --
Поход Стезей Мертвецов -- это был подвиг, и он не потеряет величья, даже
если Гондор опустеет и обезлюдеет.
-- Увы, похоже на то, -- сказал Гимли. -- Очень угрюмые лица у
Гэндальфа и Арагорна. Вот бы узнать, о чем они там в шатре совещаются! Я,
как и Мерри, не чаю конца проклятой войне. Но как бы то ни было, я готов
сражаться и дальше ради чести гномов Одинокой Горы.
-- А я -- за эльфов Дремучего Леса, -- сказал Леголас, -- и ради любви
к Государю Белого Древа.
Друзья замолчали и долго еще сидели на высокой стене, раздумывая каждый
о своем; между тем вожди совещались.
Расставшись с Леголасом и Гимли, князь Имраиль немедля послал за
Эомером; они спустились по улицам притихшего Града и вышли на равнину, где
Арагорн разбил шатер невдалеке от места гибели конунга Теодена. И Арагорн, и
Гэндальф, и сыновья Элронда их уже дожидались.
-- Государи мои, -- сказал Гэндальф, -- вот что сказал перед смертью
наместник Гондора: "Может быть, и одержите вы победу у стен Минас-Тирита, но
удар, занесенный над вами, не отразить". Он говорил это в отчаянии, и все же
слова его правдивы.
Зрячие Камни не лгут, и заставить их лгать не под силу даже властелину
Барад-Дура. Он может, пересилив противника, отвести ему глаза или придать
увиденному ложный смысл. Однако, разумеется же, Денэтор взаправду и воочию
видел несчетные полчища Мордора, растущие день ото дня.
У нас едва хватило сил отбиться от первого нашествия. Скоро будет
новое, куда пострашнее. На победу надежды нет, в этом Денэтор прав. Все
равно -- оставаться ли здесь и выдерживать, истекая кровью, осаду за осадой
или погибнуть в неравной битве за Рекой. Можно лишь выбирать из двух зол
меньшее; и, конечно, благоразумнее запереться в своих крепостях и хоть
ненадолго, но отсрочить всеобщую гибель.
-- Стало быть, ты советуешь укрыться в Минас-Тирите, Дол-Амроте,
Дунхерге и сидеть там, как дети в песочных замках во время прилива? --
спросил Имраиль.
-- Такой совет недорого стоит, -- отвечал Гэндальф. -- Разве мало
отсиживались вы при Денэторе? Нет! Я сказал, что благоразумнее, но я вас не
призываю к благоразумию. Я сказал, что на победу надежды нет, однако мы
можем и победить -- только не оружием. Дело решит Кольцо Всевластья -- залог
незыблемости Барад-Дура и великое упованье Саурона.
Вы, государи мои, знаете о Кольце достаточно, чтобы понять то, что я
говорю. От него зависит и наша судьба, и судьба Саурона. Если он им вновь
завладеет, то тщетна ваша доблесть: победа его будет молниеносной и
сокрушительной, такой сокрушительной, что он безраздельно воцарится в этом
мире -- должно быть, до конца времен. Если же Кольцо будет уничтожено, то
Саурон сгинет -- и сгинет столь бесследно, что до конца времен, должно быть,
не восстанет. Ибо он утратит всю силу, которой владел изначально, и
разрушится все, что было создано его властью, а он пребудет во тьме
кромешной безобразным исчадием мрака, будет грызть самого себя от бессилия
воплотиться. И великое зло исчезнет из мира.
Неминуемо явится в мир иное зло, может статься, еще большее: ведь
Саурон всего лишь прислужник, предуготовитель. Но это уж не наша забота: мы
не призваны улучшать мир и в ответе лишь за то время, в которое нам довелось
жить, -- нам должно выпалывать зловредные сорняки и оставить потомкам чистые
пахотные поля. Оставить им в наследство хорошую погоду мы не можем.
Саурон знает, что ему грозит, и знает, что его потерянное сокровище
нашлось. Он только не знает, где оно, -- будем надеяться, что не знает.
Поэтому его и гложут сомнения. Ведь иным из нас под силу совладать с