Толкиен Джон Рональд Руэл. Властелин Колец

И затем, к изумлению и великому смущению Сэма, он преклонил перед ним
колено, а потом взял их за руки - Фродо за правую, Сэма за левую - и повел к
трону; посадил, обернулся к воинству и вождям и промолвил громче громкого:
- Воздайте им великую хвалу!
А когда отзвучал, разнесся и смолк восторженный клик, Сэм был поражен
пуще прежнего и счастлив, как никогда, ибо выступил вперед гондорский
песнопевец и, преклонив колена, испросил позволенья пропеть новую, небывалую
песнь. Но прежде сказал он:
- Внимайте! Внимайте, доблестные витязи, вожди и воины, князи и
правители; вы, воители Гондора, и вы, конники Ристании; вы, сыны Элронда, и
северные дунаданцы; вы, эльф и гном, и вы, великодушные уроженцы Хоббитании,
и весь свободный народ Запада - внимайте и слушайте. Ибо я спою вам о
девятипалом Фродо и о Кольце Всевластья.
Не веря своим ушам, Сэм звонко и радостно рассмеялся, вскочил и
воскликнул:
- О чудеса из чудес и слава небывалая! Да я и мечтать не смел, чтобы
такое сбылось!
И все воины тоже смеялись и плакали; над смехом их и плачем вознесся
чистый, ясный голос песнопевца - звончатый, серебряный, золотой. Звенела
эльфийская речь, звучали наречия Запада, сладостный напев блаженно ранил
сердца, и гореванье сливалось с восторгом, и блаженным хмелем пьянили слезы.
Наконец, когда солнце склонилось за полдень и протянулись тени
деревьев, песнопевец закончил песнь.
- Воздайте ж им великую хвалу! - воскликнул он и опустился на колени.
Встал Арагорн, заволновалось войско, и все пошли к накрытым столам, пошли
провожать пиршеством разгоревшийся день.
Фродо и Сэма отвели в шатер; они сняли истасканную, грязную одежду; ее
бережно свернули и унесли, и новое нарядное платье было дано им взамен.
Пришел Гэндальф, держа в руках, к удивлению Фродо, северный меч, эльфийский
плащ и мифрильную кольчугу - все, что забрали орки в Мордоре. А Сэму он
принес позолоченную кольчугу и почищенный, заштопанный плащ; и положил перед
ними оба меча. :
- Никакого меча мне больше не нужно, - сказал Фродо.
- Нынче вечером придется быть при мече, - отозвался Гэндальф.
Фродо взял прежний кинжал Сэма, который в Кирит-Унголе сочли его
оружием.
- А Терн - тебе, Сэм, - сказал он.
- Нет, хозяин! Вы его получили от господина Бильбо вместе с этой
серебристой кольчугой; он бы сильно удивился, если 6 вы меч кому-нибудь
отдали.
Фродо уступил, и Гэндальф, словно оруженосец, преклонил колена, опоясал
его и Сэма мечами и надел им на головы серебряные венцы.
Так облаченные, явились они на великое пиршество - к главному столу
возле Гэндальфа, конунга Эомера Ристанийского, князя Имраиля и других
военачальников Западного ополченья; и тут же были Гимли и Леголас.
Постояли в молчании, обратившись лицом к западу; затем явились два
отрока-виночерпия, должно быть оруженосцы: один в черно-серебряном облачении
стража цитадели Минас-Тирита, другой в бело-зеленом. Сэм подивился, как это
такие мальцы затесались среди могучих витязей, но, когда они подошли ближе,
протер глаза и воскликнул:
- Смотрите-ка, сударь! Ну и дела! Да это же Пин, то бишь, прошу
прощенья, господин Перегрин Крол, и господин Мерри! Ну и выросли же они!
Батюшки! Видно, не нам одним есть чего порассказать!
- Нет, Сэм, не вам одним, - сказал Пин, радостно ему улыбаясь. - И уж
как мы станем рассказывать, так вы только держитесь - погодите, вот кончится
пир. А пока что возьмите в оборот Гэндальфа, он теперь вовсе не такой
скрытный, хотя больше смеется, чем говорит. Нам с Мерри недосуг - как вы,
может, заметили, мы при деле, мы - витязи Гондора и Ристании.
Долго длился веселый пир; когда же солнце закатилось и поплыла луна над
андуинскими туманами, проливая сиянье сквозь трепетную листву, Фродо и Сэм
сидели под шелестящими деревьями благоуханной Итилии и далеко за полночь не
могли наговориться с Мерри, Пином и Гэндальфом, с Леголасом и Гимли. Им
рассказывали и рассказывали обо всем, что случилось без них с остальными
Хранителями после злополучного дня на Парт-Галене близ водопадов Рэроса; и
не было конца их расспросам и повести друзей.
Орки, говорящие деревья, зеленая нескончаемая равнина, блистающие
пещеры, белые замки и златоверхие чертоги, жестокие сраженья и огромные
корабли под парусами - словом, у Сэма голова пошла кругом. И все же, внимая
рассказам о чудесах, он нет-нет да и оглядывал Пина и Мерри, наконец не
выдержал, поднял Фродо и стал с ними мериться спина к спине. Потом почесал в
затылке.
- Да вроде не положено вам расти в ваши-то годы! - сказал он. - А вы
дюйма на три вымахали, гном буду!
- До гнома тебе далеко, - отозвался Гимли. - Чего тут удивляться - их
же поили из онтских источников, а это тебе не пиво лакать!
- Из онтских источников? - переспросил Сэм. - Все у вас онты да онты, а
что за онты - в толк не возьму. Ну ладно, недельку-другую еще поговорим,
глядишь, все и само разъяснится.
- Вот-вот, недельку-другую, - поддержал Пин. - Дойдем до Минас-Тирита и
запрем Фродо в башне - пусть записывает, не отлынивает. А то забудет потом
половину, и старина Бильбо ужас как огорчится.
Наконец Гэндальф поднялся.
- В руках Государя целебная сила, оно так, дорогие друзья, - сказал он.
- Но вы побывали в когтях у смерти, оттуда он и вызволил вас, напрягши все
силы, прежде чем вы погрузились в тихий сон забвенья. И хотя спали вы долго
и, похоже, отоспались, пора опять вам укладываться.
- Сэму-то и Фродо само собой, - заметил Гимли, - но и тебе, Пин, тоже.
Ты мне милей брата родного - еще бы, так уж я по твоей милости набегался,
век не забуду. И не забуду, как отыскал тебя на холме после битвы. Кабы не
гном Гимли, быть бы тебе в земле. Зато я теперь ни с чем не Спутаю
хоббитскую подошву - только она и виднелась в груде тел. Отвалил я
здоровенную тушу, которая тебя придавила, смотрю - а ты как есть мертвый. Я
чуть себе бороду не вырвал от досады. А теперь ты всего-то день как на ногах
- давай, пошел спать. Я тоже пойду.
- А я, - сказал Леголас, - пойду бродить по здешнему прекрасному лесу,
то-то отдохну. Если позволит царь Трандуил, я приведу сюда лесных эльфов -
тех, кому захочется пойти со мной, - и край ваш станет еще краше. Надолго
ли? Ненадолго: на месяц, на целую жизнь, на человеческий век. Но здесь течет
Андуин и катит свои волны к Морю. В Море!
В Море, в морской простор! Чайки кричат и реют,
И белопенный прибой набегает быстрей и быстрее.
На западе, в ясной дали, закатное солнце алеет.
Корабль, серокрылый корабль! Слышишь ли дальние зовы,
Уплывших прежде меня призывные голоса?
Прощайте, прощайте, густые мои леса,
Иссякли дни на земле, и века начинаются снова.
А я уплыву за моря и брега достигну иного.
Там длинные волны лижут Последние Берега,
На Забытом острове слышен солнечный птичий гам -
В Эрессее, предвечно эльфийской, куда нет доступа людям,
Где листопада нет и где мы навеки пребудем.
И с этой песней Леголас спустился под гору.
Все разошлись, а Фродо и Сэм отправились спать. Проснулись - ив глаза
им глянуло тихое, ласковое утро, и потянулся душистый итилийский апрель.
Кормалленское поле, где расположилось войско, было неподалеку от
Хеннет-Аннуна, и по ночам доносился до них гул водопадов и клокотанье потока
в скалистой теснине, откуда он разливался по цветущим лугам и впадал в
Андуин возле острова Каир-Андрос. Хоббиты уходили далеко, прогуливались по
знакомым местам, и Сэм все мечтал, что где-нибудь на лесной поляне или в
укромной ложбине вдруг да увидит снова хоть одним глазком громадного
олифанта. А когда ему сказали, что под стенами Минас-Тирита их было хоть
отбавляй, но всех перебили и сожгли, Сэм не на шутку огорчился.
- Да оно понятно, сразу там и здесь не будешь, - сказал он. - Но
похоже, мне здорово не повезло.
Между тем войско готовилось двинуться назад, к Минас-Тириту. Проходила
усталость, залечивались раны. Ведь еще пришлось добивать и рассеивать
заблудшие остатки южан и вастаков. Вернулись наконец и те, кого послали в
Мордор - разрушать северные крепости.
Но вот приблизился месяц май, и вожди Западного ополчения взошли на
корабли вслед за своими воинами, а корабли поплыли от Каир-Андроса вниз по
Андуину к Осгилиату; там они задержались и днем позже появились у зеленых
полей Пеленнора, у белых башен близ подножия высокого Миндоллуина, возле
гондорской столицы, последнего оплота Запада, оплота, выстоявшего в огне и
мраке на заре новых дней.
И среди поля раскинули они шатры свои и разбили палатки в ожидании
первомайского утра: с восходом солнца Государь войдет в свою столицу.
Наместник и Государь
Столица Гондора жила в смятении и страхе. Чистое небо и ясное солнце
будто смеялись над людьми, которым уповать было не на что, которые каждое
утро ожидали роковых вестей. Градоправитель их сгинул в огне, прах
ристанийского конунга лежал неупокоенный в цитадели, новый же Государь,
явившийся ночью, наутро исчез -- говорят, уехал воевать со всевластными
силами тьмы и ужаса, а разве их одолеет чья бы то ни было мощь и доблесть?
Тщетно ждали они вестей. Знали только, что войска свернули от Моргульской
долины на север, скрылись в черной тени омертвелых гор -- и больше не
прислали ни одного гонца с угрюмого востока, ни слуху ни духу от них не
было.
Всего через два дня после ухода войска царевна Эовин велела сиделкам
принести ее облачение и уговоров слушать не пожелала; ей помогли одеться,
возложили больную руку на холщовую перевязь и проводили к Смотрителю Палат
Врачеванья.
-- Сударь, -- сказала она, -- на сердце у меня неспокойно, и не могу я
больше изнывать от праздности.
-- Царевна, -- возразил Смотритель, -- ты еще далеко не излечилась, а
мне строго-настрого ведено довести дело до конца с особым тщанием. Еще семь
дней -- так мне сказали -- ты не должна была вставать с постели. Прошу тебя,
иди обратно в свой покой.
-- Я излечилась, -- сказала она, -- от телесного недуга, левая рука
только плоха, а это пустяки. Но недуг одолеет меня снова, если мне будет
нечего делать. Неужели нет вестей с войны? Я спрашивала у сиделок -- они не
знают.
-- Вестей нет, -- отвечал Смотритель, -- известно лишь, что войско наше
очистило Моргульскую долину и двинулось дальше. Во главе его, говорят, наш
новый полководец с севера. Это великий воин, а вдобавок целитель; никогда бы
не подумал, что рука целителя может владеть мечом. У нас в Гондоре все
иначе; правда, если верить древним сказаньям, бывало и так. Однако же многие
века мы, целители, лишь врачевали раны, нанесенные мечом. Хотя и без этих
ран дела бы нам хватило: сколько в мире болезней и немощей, а тут еще войны
и всякие сражения.
-- Да нет, господин Смотритель, во всякой войне один -- зачинщик,
другой же воюет поневоле, -- возразила Эовин. -- Но кто за меч не берется,
от меча и погибнет. Ты что, хотел бы, чтобы народ Гондора собирал травы,
пока Черный Властелин собирает войска? А бывает, что исцеленье вовсе не
нужно. Иной раз лучше умереть в битве, принять жестокую смерть. Я бы ее и
выбрала, будь мой выбор.
Смотритель поглядел на нее. Высокая и стройная, со сверкающими глазами
на бледном лице, она сжала в кулак здоровую руку и повернулась к окну,
выходившему на восток. Он вздохнул и покачал головой. Наконец она снова
обратилась к нему.
-- Что толку бездельничать! -- сказала она. -- Кто у вас в городе
главный?
-- Право, не знаю, царевна, -- замялся он. -- Не по моей это части. Над
мустангримцами, которые остались, начальствует их Сенешаль, городом ведает
наш Хранитель ключей Гурин. А вообще-то правитель, новый наместник, у нас,
само собой, Фарамир.
-- Где его искать?
-- Искать его не надо, царевна, он здесь, в Палатах. Он был тяжело
ранен, теперь поправляется. Только я вот не знаю...
-- Может, ты меня к нему отведешь? Тогда и узнаешь.
Фарамир одиноко прогуливался по саду возле Палат Врачеванья; под
теплыми лучами солнца его тело понемногу оживало, но на душе было тяжко, и
он то и дело подходил к восточной стене. Обернувшись на зов Смотрителя, он
увидел Эовин и вздрогнул от жалости -- так печально было ее измученное лицо.
-- Государь, -- сказал Смотритель, -- это ристанийская царевна Эовин.
Она сражалась вместе с конунгом, была жестоко ранена и оставлена на моем
попечении. Но моим попечением она недовольна и хочет говорить с
Градоправителем.
-- Не ошибись, государь, -- сказала Эовин. -- Я не жаловаться пришла. В
Палатах все как нельзя лучше -- для тех, кто хочет излечиться. Мне же
тягостны праздность, безделье, заточение. Я искала смерти в бою и не нашла
ее, но ведь война не кончилась...
По знаку Фарамира Смотритель с поклоном удалился.
-- Чем я могу помочь тебе, царевна? -- спросил Фарамир. -- Как видишь,
я тоже узник наших врачевателей.
Он снова взглянул на нее: его всегда глубоко трогала чужая скорбь, а
она была прекрасна в своем горе, и прелесть ее пронзала сердце. Она подняла
глаза и встретила тихий, нежный взгляд; однако же Эовин, взращенная среди
воинов, увидела и поняла, что перед нею стоит витязь, равного которому не
сыщешь во всей Ристании.
-- Чего же ты хочешь, царевна? -- повторил он. -- Говори; что в моей
власти, я все сделаю.
-- Я бы хотела, чтоб ты велел Смотрителю отпустить меня, -- сказала
она, и хотя слова ее по-прежнему звучали горделиво, но голос дрогнул, и она
усомнилась в себе -- впервые в жизни. Она подумала, что этот высокий воин,
ласковый и суровый, принимает ее за несчастного, заблудшего ребенка, и
неужели же ей не хватит твердости довести безнадежное дело до конца?
-- Не пристало мне указывать Смотрителю, я и сам ему повинуюсь, --
отвечал фарамир. -- Ив городе я пока что не хозяин. Но будь я даже
полновластным наместником, по части лечения последнее слово остается за
лекарем, а как же иначе?
-- Но я не хочу лечиться, -- сказала она. -- Я хочу воевать вместе с
братом, с Эомером, и погибнуть, как конунг Теоден. Он ведь погиб -- и обрел
вечный почет и покой.
-- Если тебе это уже по силам, царевна, все равно поздно догонять наше
войско, -- сказал Фарамир. -- Гибель в бою, наверно, ждет нас всех,
волей-неволей. И ты встретишь смерть достойнее и доблестнее, до поры до
времени покорившись врачеванию. Нам выпало на долю ожидать, и надо ожидать
терпеливо.
Она ничего не ответила, но лицо ее немного смягчилось, будто жестокий
мороз отступил перед первым слабым дуновением весны. Слеза набухла и
скатилась по щеке, блеснув дождинкою. И гордая голова поникла. Потом она
вполголоса промолвила, как бы и не к нему обращаясь:
-- Мне ведено еще целых семь дней оставаться в постели. А окно мое
выходит не на восток.
Говорила она, словно обиженная девочка, и, как ни жаль ее было, Фарамир
все же улыбнулся.
-- Окно твое -- не на восток? -- повторил он. -- Ну, это поправимо. Что
другое, а это в моей власти: я скажу Смотрителю, он распорядится. Лечись
послушно, царевна, и не оставайся в постели, а гуляй, сколько хочешь, по
солнечному саду, отсюда и гляди на восток, не забрезжит ли там надежда. Да и
мне будет легче, если ты иной раз поговоришь со мною или хотя бы пройдешься
рядом.
Она подняла голову, снова взглянула ему в глаза, и ее бледные щеки
порозовели.
-- Отчего будет легче тебе, государь? -- спросила она. -- И
разговаривать я ни с кем не хочу.
-- Сказать тебе напрямик?
-- Скажи.
-- Так вот, Эовин, ристанийская царевна, знай, что ты прекрасна. Много
дивных и ярких цветов у нас в долинах, а красавиц еще больше, но доныне не
видел я в Гондоре ни цветка, ни красавицы прекрасней тебя -- прекрасней и
печальней. Быть может, через несколько дней нашу землю поглотит мрак, и
останется лишь погибнуть как должно; но пока не угаснет солнце, мне будет
отрадно видеть тебя. Ведь и ты, и я побывали в запредельной тьме, и одна и
та же рука спасла нас от злой смерти.
-- Увы, государь, это все не обо мне! -- поспешно возразила она. --
Тьма еще висит надо мной. И в целители я не гожусь. Мои загрубелые руки
привычны лишь к щиту и мечу. Однако спасибо тебе и на том, что для меня
открылись двери палаты. Буду с позволения наместника Гондора гулять по саду.
Она откланялась, а Фарамир долго еще бродил по саду и чаще глядел на
Палаты, чем на восточную стену.
Возвратившись к себе, он призвал Смотрителя, и тот рассказал ему все,
что знал о ристанийской царевне.
--Впрочем, государь, -- закончил он, -- ты гораздо больше узнаешь от
невысоклика из соседней палаты: он был в охране конунга и, говорят, защищал
царевну на поле боя.
Мерри вызвали к Фарамиру, и весь день провели они в беседе; многое
узнал Фарамир, еще больше разгадал за словами, и куда понятней прежнего
стали ему горечь и тоска племянницы конунга Ристании. Ясным вечером Фарамир
и Мерри гуляли в саду, но Эовин из Палат не выходила.
Зато поутру Фарамир увидел ее на стене, в белоснежном одеянии. Он
окликнул ее, она спустилась, и они гуляли по траве или сидели под
раскидистыми деревьями -- то молча, то тихо беседуя. Так было и на другой, и
на третий день; и Смотритель глядел на них из окна и радовался, ибо все
надежнее было их исцеленье. Время, конечно, смутное, зловещее время, но хотя
бы эти двое его подопечных явно выздоравливали.
На пятый день царевна Эовин снова стояла с Фарамиром на городской
стене, и оба глядели вдаль. Вестей по-прежнему не было, в городе царило
уныние. Да и погода изменилась: резко похолодало, поднявшийся в ночи ветер
дул с севера, метался и завывал над серыми, тусклыми просторами.
Они были тепло одеты, в плащах с подбоем; у Эовин поверх плаща --
темно-синяя мантия с серебряными звездами у подола и на груди. Мантию велел
принести Фарамир; он сам накинул ее на плечи Эовин и украдкой любовался
прекрасной и величавой царевной. Мантию эту носила его мать, Финдуиль
Амротская, которая умерла безвременно, и память младшего сына хранила ее
полузабытое очарованье и свое первое жестокое горе. Он решил, что мантия под
стать печальной красоте Эовин.
Но ей было холодно в звездчатой мантии, и она неотрывно глядела на
север, туда, где бушевал ветер и где далеко-далеко приоткрылось бледное,
чистое небо.
-- Что хочешь ты разглядеть, Эовин? -- спросил Фарамир.
-- Черные Ворота там ведь, правда? -- отозвалась она. -- Наверно, он к
ним подошел. Семь уже дней, как он уехал.
-- Да, семь дней, -- подтвердил Фарамир. -- И прости меня, но я скажу
тебе, что эти семь дней нежданно одарили меня радостью и болью, каких я еще
не знал. Радостью -- оттого что я увидел и вижу тебя, болью -- потому что
стократ потемнел для меня нависший сумрак. Эовин, меня стала страшить
грядущая гибель, я боюсь утратить то, что обрел.
-- Утратить то, что ты обрел, государь? -- переспросила она, строго и
жалостливо взглянув на него. -- Не знаю, что в наши дни удалось тебе обрести
и что ты боишься потерять. Нет уж, друг мой, ни слова об этом! Давай-ка
помолчим! Я стою у края пропасти, черная бездна у меня под ногами, а
вспыхнет ли свет позади -- не знаю, и не могу оглянуться. Я жду приговора
судьбы.
-- Да, мы все ждем приговора судьбы, -- сказал Фарамир. И больше не
было сказано ни слова, а ветер стих, и померкло солнце, город онемел, и
долина смолкла: не слышно было ни птиц, ни шелеста листьев, ни даже дыханья.
Сердца их, казалось, замерли, и время застыло.
А их руки нечаянно встретились и сплелись, и они об этом не ведали. Они
стояли и ждали, сами не зная чего. И вскоре почудилось им, будто за дальними
гребнями вскинулся до небес в полыхании молний вал темноты, готовый
поглотить весь мир, задрожала земля и содрогнулись стены Минас-Тирита. Потом
весь край точно вздохнул, и обмершие их сердца снова забились.
-- Совсем как в Нуменоре, -- сказал Фарамир и удивился своим словам.
-- В Нуменоре? -- переспросила Эовин.
-- Да, -- отвечал Фарамир, -- в Нуменоре, когда сгинула Западная
империя: черная волна поднялась выше гор, захлестнула цветущие долины, смыла
все на свете, и настала великая неизбывная темнота. Мне это часто снится.
-- Ты, значит, думаешь, что настает великая темнота? -- спросила Эовин.
-- Темнота неизбывная? И она вдруг прильнула к нему.
-- Нет, -- сказал Фарамир, заглянув ей в лицо. -- Это мне просто
привиделось. А что произошло -- пока не знаю. Рассудок подсказывает, что на
мир обрушилось необоримое зло, что настали последние времена. Но сердце с
ним не согласно: и дышится легче, и надежда вместе с радостью пробудилась
вопреки рассудку. Эовин, Эовин, Белая Дева Ристании, в этот час да отступит
от нас всякая тьма!
Он наклонился и поцеловал ее в лоб.
Так стояли они на стене Минас-Тирита, и порывистый ветер развевал и
смешивал черные и золотые пряди. Тень уползла, открылось солнце, и брызнул
свет; воды Андуина засверкали серебром, и во всех домах столицы запели от
радости, сами не зная почему.
Но не успело еще полуденное солнце склониться к западу, как прилетел
огромный Орел с вестями от Ополченья. А вести его были превыше всех надежд,
и он возглашал:
Пойте, ликуйте, о люди Закатной Твердыни^[2]!
Ибо Царству Саурона положен конец
И низвергнута Вражья Крепость.
Пойте и веселитесь, защитники стольного града!
Ибо вы сберегли отчизну,
А в пролом на месте Черных Ворот
Вошел с победою ваш Государь,
И меч его ярче молний.
Поите же все вы, сыны и дочери Запада!
Ибо ваш Государь возвратился
И пребудет впредь во владеньях своих
На древнем своем престоле.
И увядшее Древо вновь расцветет,
И начнется времени новый отсчет
Возле солнечной Белой Башни.
Пойте же, радуйтесь, люди!

И на всех улицах и площадях люди пели и радовались.
И потянулись золотистые дни: весна и лето слились воедино, и зацвели
по-летнему гондорские луга и поля. Прискакали вестники с Каир-Андроса, и
столица украшалась, готовясь встречать Государя. Мерри вызвали к войску, и
он уехал с обозом в Осгилиат, где ждал его корабль на Каир-Андрос. Фарамир
не поехал: исцелившись, он взял в свои руки бразды правленья, пусть и не
надолго, но дела не ждали, недаром же он был пока что наместник.
И Эовин осталась в Минас-Тирите, хотя брат просил ее явиться к
торжествам на Кормалленском поле. Фарамир был этим слегка удивлен; впрочем,
они почти не виделись, он был занят с утра до вечера, а она не покидала
Палат Врачеванья, только бродила по саду, -- и снова стала бледная и
печальная, одна во всем городе. Смотритель Палат встревожился и доложил об
этом Фарамиру.
Тогда Фарамир явился к Палатам, нашел ее -- и снова стояли они рядом на
городской стене. И Фарамир сказал:
-- Эовин, почему ты осталась в городе, почему не поехала на Кормаллен
за Каир-Андросом, на торжества, где тебя ждут? Она ответила:
-- А ты сам не догадываешься, почему?
Он сказал:
-- Могут быть две причины, только не знаю, какая из них истинная.
-- Ты попроще говори, -- сказала она. -- Не люблю загадок!
-- Ну что ж, царевна, объясню попроще, коли хочешь, -- сказал он. --
Либо ты не поехала потому, что всего лишь брат твой позвал тебя и тебе не
хотелось видеть Арагорна, потомка и наследника Элендила, чье торжество для
тебя не в радость. Либо же потому, что я туда не поехал, а ты успела
привыкнуть ко мне. Может статься, от того и от этого, и сама ты не знаешь
отчего. Скажи, Эовин, ты любишь меня или этой любви тебе не надо?
-- Пусть бы меня лучше любил другой, -- отозвалась она. -- А жалости
мне и вовсе ничьей не надо.
-- Это я знаю, -- сказал он. -- Ты искала любви Государя нашего
Арагорна. Да, он могуч и велик, и ты мечтала разделить его славу, вознестись
вместе с ним над земным уделом. Точно юный воин, влюбилась ты в полководца.
Да, высоко вознесла его судьба, и он достоин этого, как никто другой. Но
когда он взамен любви предложил тебе пониманье и жалость, ты отвергла то и
другое и предпочла умереть в бою. Погляди на меня, Эовин!
Долгим взглядом посмотрела Эовин на Фарамира, а тот промолвил:
-- Эовин, не гнушайся жалостью, это дар благородного сердца! А мой тебе
дар -- иной, хоть он и сродни жалости. Ты -- царевна-воительница, и слава
твоя не померкнет вовеки; но ты, дорогая, прекраснее всех на свете, и даже
эльфийская речь бессильна описать твою красоту. И я тебя люблю. Прежде меня
тронуло твое горе, нынче же знаю: будь ты как угодно весела и беспечна, будь
ты даже беспечальной княжной гондорской, все равно я любил бы тебя. Ты не
любишь меня, Эовин?
Сердце ее дрогнуло, и увиделось все по-иному, будто вдруг минула зима и
разлился солнечный свет.
-- Да не может быть! -- сказала она. -- Я стою на стене Минас-Анора,
Крепости Заходящего Солнца, и нет больше душной тьмы! Я, кажется, очнулась:
я не хочу состязаться с нашими конниками и петь наши песни о радости
убийственной брани. Лучше я стану целительницей, буду беречь живое, лелеять
все, что растет, и растет не на погибель. -- Она снова взглянула на
Фарамира. -- И я не хочу быть княгиней, -- сказала она.
И Фарамир весело рассмеялся.
-- Это хорошо, что не хочешь, -- сказал он, -- потому что и я не князь.
Однако же я возьму замуж Белую Деву Ристании, ежели будет на то ее воля.
Настанут иные, счастливые дни, и мы будем жить за рекою, в Итилии, в
цветущем саду. Еще бы: каким она станет садом, на радость моей царевне!
-- Так что же, витязь Гондора, из-за тебя мне разлучаться с Ристанией?
-- спросила она. -- А твои чванные гондорцы будут говорить: "Хорош у нас
правитель, нечего сказать: взял себе в жены ристанийскую наездницу! Неужели
не мог подыскать получше, из нуменорского рода?"
-- Пусть говорят, что хотят, -- сказал Фарамир. Он обнял ее и поцеловал
у всех на виду -- но какое им было дело до того, кто их видит? А видели
многие и смотрели, как они, осиянные солнцем, спустились со стен и пошли