Толкиен Джон Рональд Руэл. Властелин Колец

выстоит, победим - худо придется оркам, отрезанным от своих. Тебя же,
Ган-бури-Ган, мы щедро одарим и станем твоими верными друзьями.
-- Мертвые не одаряют живых и в друзья им не годятся, - ответствовал
дикарь. - Если темнота вас не съест, тогда после не мешайте диким людям
бродить, где хотят, по лесам и не гоняйте их, как диких зверей. Не бойтесь,
Ган-бури-Ган в ловушку не заведет. Он пойдет рядом с отцом коневодов,
обманет - убейте.
- Да будет так! - скрепил Теоден.
- А когда мы выйдем на большую дорогу? - спросил Эомер. - Раз вы
поведете нас, придется ехать шагом, и путь, наверно, узкий.
- Дикий народ ходит быстрым шагом, - сказал Ган. - По Каменоломной
долине, - он махнул рукою на юг, - можно ехать четыре лошади в ряд; в конце
и в начале путь узкий. Нашего ходу отсюда до Амон-Дина как от рассвета до
полудня.
- Стало быть, передовые доедут за семь часов, - сказал Эомер, - а
задние, пожалуй, часов за десять. Мало ли что может нас задержать, да и
войско сильно растянется; потом, на дороге, всех не сразу построишь.
Теперь-то который час?
- Кто его знает, - сказал Теоден. - Темень стоит беспросветная.
- Темень стоит, ночь проходит, - сказал Ган. - Когда солнце глаза не
видят, кожа его чует. Уже оно выше Восточных гор. В небесных полях совсем
светло.
- Тогда надо поскорее выступать, - сказал Эомер. - Сегодня-то никак не
поспеем, но хоть к завтрему.
Мерри не стал дослушивать, тишком улизнул и побежал собираться. Ну вот,
завтра уже и битва, в которой, похоже, немногим суждено уцелеть. Но он снова
подумал о Пине, о пожаре в Минас-Тирите - и кое-как совладал со страхом.
День прошел спокойно: ни засад, ни дозоров на пути не обнаружилось. Обок
охраняли войско дикари-охотники, и мимо них мышь бы не прошмыгнула, не то
что вражеские лазутчики. Чем ближе к осажденному городу, тем сумрачней
сгущалась мгла, и вереницею смутных теней казались люди и кони. У каждой
колонны был провожатый, а старый вождь шел рядом с конунгом. Поначалу
двигались медленно: нелегко было всадникам с лошадьми в поводу спускаться по
заросшим косогорам в Каменоломную долину. Уже под вечер передовые углубились
в серую чащобу близ восточного склона Амон-Дина, в огромное ущелье, за
которым расходились кряжи на запад и на восток. Сквозь это ущелье когда-то
была проложена широкая дорога, выводившая на главный анориэнский тракт, но
люди уже много веков здесь не ездили; деревья хозяйничали по-своему, и
дорога заросла, исчезла под грудами лежалой листвы и валежника. Однако же
чащоба эта была последним укрытием ристанийского войска: впереди
простиралась ровная долина, а на юго-востоке высились скалистые хребты и,
будто опираясь на них, воздвигся гигант Миндоллуин во всей своей каменной
мощи.
Первая колонна остановилась, и, когда задние подтянулись и вышли
ущельем из Каменоломной долины, в глубине серой чащобы разбили лагерь.
Конунг призвал воевод на совет. Эомер хотел было выслать дозорных, но старый
вождь Ган покачал головой.
- Не посылай своих коневодов, не надо, - сказал он. - В дурной темноте
видно мало, лешаки уже все увидели. Скоро придут и мне расскажут.
Воеводы явились; потом, откуда ни возьмись, вынырнули Пукколы,
точь-в-точь похожие на старого Гана: они, один за другим, говорили с ним на
чудном, гортанном наречии. Ган выслушал их и обратился к конунгу:
- Лешаки рассказали. Говорят: позади опасно, стерегись! За час ходу, за
Дином, - он указал на запад, на черневший маяк, - стоят чужелюды, большое
войско. А впереди никого нет, пустая дорога до каменного вала. Там опять
много. Горгуны ломают новый каменный вал огненным громом и железными черными
дубинками. Не боятся и кругом не смотрят. Думают, заняли все-все дороги! - И
у старого Гана заклокотало в горле: верно, он так смеялся.
- Добрые вести! - сказал Эомер. - Это просвет во мраке. Порой лиходея
своя же злоба слепит. Напустили темень - будь она неладна! - и помогли нам
укрыться. Теперь громят Гондор, чтоб не оставить камня на камне, - и
сокрушили преграду, которой я больше всего опасался. Нас бы надолго
задержали у дальней крепи. А теперь мы ее с ходу одолеем, дотуда бы
добраться!
- И еще раз спасибо тебе, Ган-бури-Ган, лесной человек, - молвил
Теоден. - Спасибо на доброй вести и на доброй службе. Доброй вам охоты!
- Вы знай убивать горгуньг! Бейте орколюды! Слов не надо лесному
народу! - отвечал Ган. - Прогоните ярким железом дурную, вонючую темноту!
- Затем и явились мы в здешние края, - сказал конунг. - Поглядим
завтра, чья возьмет.
Ган-бури-Ган присел и коснулся земли шишковатым лбом в знак прощания.
Потом, встав на ноги, он вдруг насторожился, будто что-то унюхал. Глаза его
сверкнули.
- Свежий ветер задувает! - крикнул он, и все дикари вмиг исчезли во
мгле, как нелепое наваждение. Только барабаны опять глухо зарокотали на
востоке, теперь, однако, ристанийцам и в голову не приходило опасаться
брюханов-лешаков.
- Дальше обойдемся без провожатых, - сказал Эльфхельм, - в мирное время
наши здесь ездили. Я, к примеру, ездил не раз и не два. Сейчас вот выедем на
дорогу, она свернет к югу, и семь, не больше, лиг останется до пеленнорской
крепи. Обочины дороги травянистые: тут, бывало, вестники Гондора мчались во
весь опор. И мы проедем быстро, без лишнего шума.
- Нас ждет жестокая сеча, и надо собраться с силами, - сказал Эомер. -
Давайте-ка отдохнем здесь и тронемся ночью; у крепи будем к рассвету, ежели
рассветет, а нет - ударим на врага по знаку государя, потемки не помеха.
Конунг одобрил его совет, и воеводы разошлись. Но Эльфхельм вскоре
возвратился.
- Мы разведали окрестности, государь, - сказал он. - Кругом и правда ни
души, нашли у дороги двух убитых всадников вместе с конями.
- Вот как? - сказал Эомер. - Ну и что же?
- Видишь ли, государь, убитые-то эти - посланцы Гондора. Один из них
вроде бы Хиргон - в руке Багряная Стрела, а головы нету. И вот еще что:
убили их, по всему судя, когда они скакали на запад. Должно быть, увидели,
что враги уже осадили крепь, и повернули коней. Было это два дня назад: кони
небось свежие, с подстав, как у них водится. Доехать до города и вернуться
они бы не успели.
- Нет, никак бы не успели! - сказал Теоден. - Значит, Денэтор про нас
ничего не знает и вряд ли нас ждет.
- Хоть поздно, да годно, и лучше поздно, чем никогда, - молвил Эомер. -
Может быть, на этот раз старинные присловья окажутся вернее верного.
Глубокой ночью ристанийское войско в молчанье двигалось по обочинам
дороги, огибавшей подножия Миндоллуина. Далеко впереди, на краю темного
небосклона, багровело зарево, и черными громадами выступали из сумрака
утесистые склоны великой горы. До Пеленнора было уже недалеко, и близился
предрассветный час. Конунг ехал в первой колонне, окруженный своей дружиной.
За ними следовал эоред Эльфхельма, но Мерри заметил, что Дернхельм старается
незаметно пробраться в темноте поближе к передовым, и наконец они примкнули
к страже Теодена. Конники приостановились, Мерри услышал негромкие голоса.
Воротились дозорные: они доскакали почти до самой стены.
- Везде пылает огонь, государь, - доложил один из них конунгу. - И
город горит, и Пажити; войско, похоже, огромное. Но почти всех увели к
стенам, на приступ. А какие остались здесь, рушат крепь и по сторонам не
смотрят.
- Ты помнишь, что сказал тот лешак, государь? - спросил другой ратник.
- Меня зовут Видфара, в мирные дни я жил на равнине и тоже чутьем не
обделен, привык чуять ветер. А ветер меняется: повеяло с юга, чуть-чуть
припахивает морем. Словом, утро сулит рассвет, и, когда мы минуем крепь,
чадная темень рассеется!
- Если правдива твоя весть, Видфара, то да сбережет тебя судьба нынче и
на многие годы! - сказал Теоден. Он обратился к ближним дружинникам и молвил
так звучно, что его услышали воины первого эореда: - Конники Ристании, сыны
Эорла, настает роковой час! Перед вами море огня и вражеское войско, а дома
ваши остались далеко позади. Но хоть и суждено вам сражаться в чужом краю,
добытая в бою слава будет вашей вовеки. Исполните клятву верности государю и
родине, исполните обет нерушимой дружбы!
Ратники ударили копьями о щиты.
- Эомер, сын мой! Ты поведешь первый эоред следом за дружиной и
хоругвью конунга, - сказал Теоден. - Эльфхельм, за крепью отойдешь направо,
а ты, Гримблад, - налево. Остальные полки пусть держатся за этими тремя
согласно боевому разуменью. Громите скопища врага. Больше пока ничего не
придумаешь: мы ведь не знаем, что творится на Пажитях. Вперед, и да сгинет
мрак!
И конники помчались вскачь: Видфара хоть и обещал рассвет, но покамест
было темным-темно. Мерри сидел позади Дернхельма, уцепившись за него левой
рукой, а правой пытаясь проверить, легко ли ходит меч в ножнах. Теперь-то он
понимал, до чего был прав старый конунг, когда говорил ему: "Что тебе делать
в таком бою, сударь мой Мериадок?" "Разве что мешать всаднику, - подумал он,
- И как-нибудь усидеть верхом, а то ведь стопчут - не заметят!"
Проскакать оставалось всего-навсего лигу, и проскакали ее, по разумению
Мерри, чересчур уж быстро. Послышались дикие вопли, лязг оружия, и снова все
стихло. Орков на стене и правда было немного: застали их врасплох и мигом
перебили. Перед развалинами северных ворот Раммас-Экора конунг остановил
коня. Первый эоред подтянулся. Мерри с Дернхельмом подъехали еще ближе к
конунгу, хотя их полк отошел далеко вправо. Слева, на востоке, конники
Гримблада стали у широкого пролома в стене.
Мерри выглянул из-за спины Дернхельма. Миль за десять от них бушевал
пожар в стенах Минас-Тирита, и огромным огневым серпом отрезали город от
Пажитей пылающие рвы. Равнину покрывала душная мгла - ни просвета, ни
ветерка.
Молчаливая рать Мустангрима выдвинулась за крепь - медленно и
неодолимо, как проникает прилив сквозь рассевшуюся плотину, будто бы столь
надежную. Но Черный Предводитель безоглядно сокрушал твердыню Гондора, и
тревожные вести с тыла еще не дошли до него.
Конунг повел свою рать на восток, в обход огненных рвов и вражеских
войск. Обошли удачно и скрытно, однако же Теоден медлил. Наконец он снова
остановился. Город стал виден вблизи. Тянуло гарью и трупным смрадом. Лошади
фыркали и прядали ушами. Но конунг недвижно сидел на своем Белогриве и
взирал на гибнущий Минас-Тирит; казалось, он был охвачен смятеньем и ужасом
- и дряхло понурился под бременем лет. Мучительный страх и сомнения точно
передались Мерри. Сердце его стеснилось. Время как будто замерло. Они
запоздали, а поздно - хуже, чем никогда! Вот-вот Теоден попятится, склонив
седую голову, повернет коня, поведет войско прятаться в горах.
Внезапно Мерри почуял: что-то переменилось. Ветер дунул ему в лицо! И
забрезжил рассвет. Далеко-далеко на юге посерели, заклубились, раздвинулись
тучи: за ними вставало утро. Но тут полыхнуло так, будто молния вырвалась
из-под земли и расколола город. Слепящая вспышка на миг озарила черно-белую
крепость, серебряным клинком в высоте сверкнула башня. Потом темень
сомкнулась и земля вздрогнула от тяжкого сокрушительного грохота.
Но, заслышав его, согбенный конунг вдруг распрямился и снова стал
высоким, статным всадником. Он поднялся в стременах и ясным, неслыханно
звонким голосом воскликнул:
Оружие к бою, конники Теодена!
Вперед, в лютую сечу, в свирепый огонь!
Копья наперевес и под удар щиты!
Мечами добудем день, на клинках принесем рассвет!
На бой, на смертный бой, на битву за Гондор!

Затем он выхватил большой рог у знаменосца Гутлафа и протрубил так
зычно, что рог раскололся надвое. Отозвались рога во всем ристанийском
войске, будто гром прокатился по равнине и загрохотал в горах.
На бой, на смертный бой, на битву за Гондор!
Конунг что-то крикнул Белогриву, тот сорвался с места и опередил
плеснувшую по ветру хоругвь с Белым Конем на зеленом поле. За ним понеслись
дружинники, немного поотстав. Следом скакал Эомер с белым конским хвостом на
шлеме. Его эоред мчался, точно пенный бурун, но Белогрив летел далеко
впереди. Грозно сиял лик Теодена: видно, в нем возгорелась неистовая отвага
предков, и на белом своем коне он был подобен древнему небожителю, великому
Ороме в битве Валаров с Морготом, на ранней заре Средиземья.
Его золотой щит засверкал, словно солнце, и ярким зеленым пламенем
занялась трава у белых ног скакуна. Ибо настало утро, и дул ветер с Моря,
разгоняя черную мглу, и полчища Мордора дрогнули, объятые ужасом; орки
бросались врассыпную и гибли на копьях и под копытами разъяренных коней. А
воины Ристании в один голос запели; они пели, разя врага в упоении битвы, и
песнь их, страшная и прекрасная, ласкала слух осажденных.
Битва на Пеленнорской равнине
Но не оркскому вожаку, не разбойному атаману поручено было
ниспровергнуть Гондор. Тьма разредилась прежде срока, назначенного
Властелином, -- судьба в этот раз обманула, и мир вышел из повиновенья.
Победа была упущена, выскользнула из-под рук. Но руки не утратили силы, и
по-прежнему страшен и могуч был предводитель осады -- король, кольценосец,
главарь назгулов: велика была его власть. Он отступил от ворот и исчез.
Конунг Ристании Теоден выехал на дорогу между рекой и Вратами и
обернулся к городу, который был за милю от него. Он осадил скакуна, ища
взором недобитых врагов; его окружила дружина, и Дернхельм был в их числе.
По правую руку, ближе к стенам, Эльфхельмовы конники ломали осадные машины,
рубили, кололи и загоняли орков в огненные рвы. Северную половину Пеленнора
почти всю отбили, там горели палатки, орки метались и бежали к реке, точно
зверье от охотников, а ристанийцы рубили их направо и налево. Однако же
осадное войско стояло густо, как прежде, и заслоняло ворота. И там врагов
была тьма-тьмущая, и с юга подходили все новые и новые полчища. Хородримцы
занимали дорогу, всадники их съезжались под стягом вождя. А вождь поглядел
вперед и увидел в рассветном сиянии хоругвь конунга, увидел, что конунг с
малой дружиной далеко оторвался от своих. Темнокожий исполин взъярился,
издал боевой клич -- и над лавиной всадников, понесшихся к зеленой хоругви с
Белым Конем, развернулось алое знамя с черным змием, и холодным блеском
заиграли обнаженные ятаганы.
Но Теоден не замешкался: он молвил слово Белогриву, и мустангримцы с
места в карьер помчались навстречу врагам. Сшиблись на всем скаку; и, хотя
северян было гораздо меньше, сердца их пламенели неистовой отвагой и без
промаха разили длинные копья. Точно клин лесного пожара, врезались они в
гущу врагов, и Теоден, сын Тенгела, пронзив копьем вождя южан, выхватил меч,
перерубил древко знамени и рассек до седла знаменосца. Бессильно поникло
полотнище с черным змием, а уцелевшие хородримцы бросились бежать без
оглядки.
Но увы! Когда конунг торжествовал победу, его золотой щит померк,
затмились утренние небеса и сумрачно стало вокруг. Лошади ржали и метались,
сбрасывая седоков, а те, стеная, приникали к земле.
-- Ко мне! Ко мне! -- крикнул Теоден. -- Не страшитесь злой тьмы,
эорлинги!
Но Белогрив в ужасе вздыбился, высоко вскинув копыта, протяжно заржал и
рухнул на бок, сраженный черным дротиком. Рухнул -- и придавил конунга.
Тяжкой тучею сверху надвинулась тень. О диво! Это была Крылатая тварь:
птица не птица -- чересчур велика и голая, с огромными когтистыми
перепончатыми крыльями; гнилой смрад испускала она. Исчадье сгинувшего мира;
ее предки давным-давно пережили свое время, угнездившись где-нибудь на
льдистых подлунных высях неведомых гор, и там плодились их гнусные
последыши, на радость новым лиходеям. Черный Владыка отыскал эту тварь,
щедро выкармливал ее падалью, покуда она не стала больше самой огромной
птицы, и отдал ее своему прислужнику. Все ниже и ниже спускалась она и
наконец, сложив перепончатые крылья и хрипло каркая, опустилась на мертвого
Белогрива, вонзила в него когти и вытянула длинную голую шею.
Могуч и страшен был ее седок в черной мантии и стальной короне; из
пустоты над его плечами мертвенно светился взор главаря назгулов. Еще
прежде, чем рассеялась тьма, он призвал свое крылатое чудище и теперь
вернулся на поле брани, обращая надежду в отчаяние и победу в погибель. Он
взмахнул черною булавой.
Однако не все покинули поверженного Теодена. Кругом лежали мертвые
витязи-гридни; других далеко умчали испуганные кони. Но один остался: юный
Дернхельм, чья преданность превозмогла страх. Он стоял и плакал, ибо любил
государя, как отца. Мерри удержался на коне во время атаки и был цел и
невредим, хотя, когда налетел призрак, Вихроног сбросил обоих седоков и
теперь носился по равнине. Мерри по-звериному отполз на четвереньках,
задыхаясь от слепящего ужаса.
"Оруженосец конунга! Оруженосец конунга! -- взывала его совесть. -- Ты
должен защитить его. Помнишь, сам говорил: "Теперь ты мне вместо отца"?" Но
его обмякшее тело лишь бессильно содрогалось. Он не смел ни поднять голову,
ни открыть глаза, и вдруг из черной, непроглядной тьмы заслышал он голос
Дернхельма, только голос был будто и не его, но все же очень знакомый:
-- Убирайся, гнусный вурдалак, поганая нежить! Оставь погибших в покое!
И другой, леденящий голос отозвался:
-- Не спорь с назгулом о его добыче! А то не видать тебе смерти в свой
черед: он унесет тебя в замогильные обиталища, в кромешную тьму, где плоть
твою сгложут муки, а душонку будет вечно терзать взор Недреманного Ока!
Лязгнул меч, покидая ножны.
-- Грози, чем хочешь: я все равно сражусь с тобой.
-- Ты -- со мной сразишься? Глупец! Ни один смертный муж мне не
страшен.
И тут Мерри услышал совсем уж нежданный звук. Казалось, Дернхельм
рассмеялся, и сталью зазвенел его чистый голос.
-- А я не смертный муж! Перед тобою женщина. Я -- Эовин, дочь Эомунда,
и я спорю с тобой о своем государе и родиче. Берегись, если ты не
бессмертен! Я зарублю тебя, черная нежить, если ты тронешь его.
Крылатая гадина зашипела и рявкнула на нее, но Кольценосец
безмолвствовал, точно вдруг усомнился в себе. А Мерри был так удивлен, что
страх его приотпустил. Он открыл глаза и, понемногу прозревая, увидел за
десяток шагов чудище в черной мгле и на спине его жуткую тень главаря
назгулов. По левую руку, поодаль от Мерри, стояла та, кого он называл
Дернхельмом. Теперь на ней не было шлема, и золотистые пряди рассыпались по
плечам. Сурово и прямо глядели ее светло-серые глаза, но по щекам катились
слезы. В руке она держала меч и заслонялась щитом от мертвящего взора
призрака.
Да, это была Эовин, это был Дернхельм. Мерри припомнилось юное лицо,
которое он увидел при выезде из Дунхерга: лицо без проблеска надежды,
затененное смертью. Он и жалел ее, и восхищался ею, и в нем пробудилась
упорная хоббитская храбрость. Он сжал кулаки. Нельзя, чтоб она Погибла --
такая прекрасная, такая отважная! А уж если суждено ей погибнуть...
Враг не смотрел на него, но он опасался шелохнуться: как бы не
пригвоздил его к земле ужасный взгляд. И пополз медленно-медленно, однако же
для Черного Главаря он был что червяк в грязи -- тому надо было жестоко
расправиться с дерзкой противницей.
Внезапно чудище простерло крылья, источая зловоние. Оно снова взвилось
высоко в воздух и с воплем ринулось вниз, на Эовин, выставив зубастый клюв и
когти.
Но ни на шаг не попятилась она -- ристанийская дева-воительница из рода
конунгов, гибкая, как булатный клинок, блистающая грозной красой. Свистнул
острый меч и единым махом разрубил вытянутую шею; отсеченная голова камнем
брякнулась оземь. Эовин отпрянула назад, и рухнуло перед нею безглавое
чудище, корчась и распластав широкие крылья. Черная мгла рассеялась;
златокудрую царевну ярко озарило солнце.
Из праха вырос, воздвигся Черный Всадник, с остервенелым криком обрушил
он булаву на ее щит, и щит разлетелся вдребезги, и обвисла сломанная рука,
колени ее подогнулись. А назгул навис, словно туча; сверкнули его глаза, и
он занес булаву для смертельного удара.
Но вдруг он шатнулся, испустив крик боли, -- и удар пришелся мимо,
булава угодила в землю. Ибо меч хоббита прорезал сзади черный плащ и
вонзился пониже кольчуги в подколенную жилу.
-- Эовин! Эовин! -- крикнул Мерри. И она из последних сил выпрямилась и
взмахнула мечом, как бы отсекая корону от мантии, от могучих, склоненных над
нею плеч. Меч раскололся, как стеклянный. Корона, звякнув, откатилась. Эовин
ничком упала на труп поверженного врага... но пусты были плащ и кольчуга.
Груда тряпья и железа осталась на земле; неистовый вопль стал протяжным,
стихающим воем, ветер унес его, и вой захлебнулся вдали, и на земле его
больше не слышали.
А хоббит Мериадок стоял среди мертвых тел и мигал на свету, будто
совенок; слезы слепили его, и как в тумане видел он лучистые волосы недвижно
простертой Эовин, потом посмотрел на лицо конунга, погибшего в час победы.
Белогрив в предсмертных судорогах высвободил седока, но прежде невольно
погубил его.
Мерри склонился и поднес к губам его руку. И вдруг Теоден открыл
незамутненные глаза и с трудом, но твердо вымолвил:
-- Прощай, господин хольбитла! Настал мой черед отойти к праотцам.
Надеюсь, я не посрамил их памяти. И черного змия низверг я своей рукой.
Рассвет был хмурый, день яснеет, и будет золотой закат!
Мерри слова не шли на язык, и он опять заплакал.
-- Прости, государь, -- проговорил он, -- прости, я нарушил твое
веление -- и только и смог, что оплакать нашу вечную разлуку.
Старый конунг улыбнулся.
-- Не печалься. Верность в вину не ставят. Живи и радуйся, а как
станешь на покое дымить своей трубкой, припомни меня. Не приведется, увы,
нам пировать в Медусельде, как я тебе обещал, и не расскажешь ты мне про
ваше ученье о травах... -- Он смолк и смежил веки. Мерри подался к нему,
боясь дышать, и наконец услышал: -- Где Эомер? Глаза мои застилает тьма,
надо бы повидать его перед смертью. Ему быть конунгом. И пусть передаст мой
прощальный привет Эовин. Она... она ведь не хотела со мной расставаться, и
вот мы больше не свидимся, а она была мне милее дочери.
-- Государь, государь, -- начал было Мерри, запинаясь, -- она... ее...
-- Но в это время послышались крики и топот и кругом затрубили рога. Мерри
огляделся: он и думать забыл о сраженье, ему казалось, будто много часов
назад конунг помчался к победе и гибели, а было это совсем недавно. И он
увидел, что стоит посреди поля брани, где вот-вот разыграется новая битва.
От реки по дороге спешили свежие рати врага, из-под стен подходили
моргульские полчища, с юга надвигалась пехота и конница хородримцев, и за
ними шествовали огромные мумаки с боевыми башнями на спинах. А с севера
приближался развернутый конный строй во главе с Эомером в хвостатом шлеме;
он вновь собрал, сомкнул и повел в бой ристанийское войско. Все до единого
вышли из города гондорские ратники, впереди их развевалось знамя Дол-Амрота
с серебряным лебедем, и враг бежал от ворот.
"А где же Гэндальф? -- мелькнуло в голове у Мерри. -- Он разве не
здесь? Неужели он не мог спасти Эовин и конунга?"
Но тут к ним подскакал Эомер и гридни конунга -- те, что уцелели и
совладали с конями. Изумленно смотрели они на мертвое чудище; лошади
пятились от него. Эомер спрыгнул с седла, подошел к телу Теодена и замер,
ошеломленный горем.
Один из витязей поднял хоругвь, разжав мертвую руку знаменосца Гутлафа.
Теоден медленно открыл глаза, увидел хоругвь и сделал знак передать ее
Эомеру.
-- Привет тебе, конунг Ристании! -- молвил он. -- Иди, побеждай! И
простись за меня с Эовин!
Так он и умер, не ведая, что Эовин лежит возле него. Воины плакали,
восклицая:
-- Конунг Теоден! Конунг Теоден!
И сказал им Эомер:
Не предавайтесь скорби! В битве погиб великий,
Погиб, как подобает. Когда насыплем курган,
Тогда будет время плача. Сейчас нас зовет брань!
Но он и сам, говоря это, плакал.
-- Пусть останутся с ним его гридни, -- сказал он, -- и с почетом
отнесут его тело к городу. Других тоже отнесите.
Он окинул взглядом убитых, припоминая их поименно, и увидел среди них
сестру свою Эовин, и узнал ее. Он вздрогнул, точно стрела пронзила ему
сердце; смертельно бледный, оледенев от ярости и муки, он слова не мог
вымолвить. И свет перед ним затмился.
-- Эовин, Эовин! -- воскликнул он наконец. -- Эовин, как ты здесь
оказалась? Что это -- безумие или чародейство? Смерть, смерть, смерть!
Смерть выпала нам!
И, не созывая воевод, не дожидаясь гондорцев, он вскочил на коня,
помчался назад к войску и затрубил атаку. Над полем разнесся его
громогласный клич:
-- Смерть! Вперед, на гибель, разите без пощады!
И войско двинулось, но мустангримцы больше не пели. "Смерть!" -- в один
голос грянули воины, и конная лавина, устремившись на юг, с грохотом
пронеслась мимо убитого конунга.
А хоббит Мериадок все стоял и смигивал слезы, и никто с ним не
заговорил, никто его даже не заметил. Он отер глаза, наклонился за своим
зеленым щитом, который вручила ему Эовин, и повесил его на спину. И поискал
взглядом оброненный меч: когда он нанес удар, рука его отнялась и теперь
висела как плеть. Да, вот оно, его оружие... но что это? Клинок меча
дымился, будто ветка на костре, и Мерри смотрел, как он стал тонкою светлой
струйкой, а потом и вовсе исчез.
Таков был конец меча из Могильников, откованного на древнем Западе. И
возрадовался бы тот оружейник Великого Северного княжества, что трудился над
ним в незапамятные времена, ибо не было тогда у дунаданцев злее врага, чем