Уэллс Герберт. Очерки истории цивилизации

насколько они могут понять содержание книг, которые прочитали. Их понимание
разнится в зависи-
мости от их словарного запаса. Но соответствующие им уровни интеллекта
среди китайцев вынуждены тратить гораздо больше времени и труда на то, чтобы
понять смысл прочитанного. Образование аристократа в Китае -- это главным
образом овладение умением читать.
Особенности китайского письма и образовательная система, выросшая на
его основе, должно быть, век за веком действовали как фильтр, отделяя гибкие
и способные умы от посредственных и своенравных и лишая последних положения,
дающего влияние и власть. Такое объяснение кажется вполне правдоподобным.
Впрочем, в своей окончательной строгости эта классическая
экзаменационная система сложилась лишь ко времени сравнительно недавней
династии Мин. Династия Мин (1368--1644) отличалась патриотичным и
консервативным характером, вернув власть в стране китайцам после правления
монголов. Первый из императоров Мин, перестроивший экзаменационную систему в
сторону более трудной и взыскательной, сказал: "Это приведет всех мудрецов
мира в мои сети". "Пять Классиков и Четыре Книги" целиком опутали разум
Китая. Когда человеку удавалось пробиться через них, его система ценностей
становилась такой же несгибаемо консервативной, как и у классического
ученого из Оксфорда.
Предпринималось несколько попыток упростить китайское письмо и
приспособить для него алфавитную систему. Когда в Китае начинал
распространяться буддизм, осуществлялось значительное количество переводов с
санскрита, и под индийским влиянием попытки создать китайскую алфавитную
систему едва не увенчались успехом. Были разработаны два китайских алфавита,
но ни тем ни другим почти не пользовались. Помехой для повсеместного их
использования (это и сейчас стоит на пути любой фонетической системы
китайского письма) было то, что литературный стиль и фразеология одни и те
же по всему Китаю, в то время как разговорный язык простонародья и в
произношении, и в общеупотребительных выражениях разнится настолько, что
люди из одной провинции могут совершенно не понимать, что говорят выходцы из
другой. Существует, однако, "стандартный китайский", скорее литературный,
чем разговорный, который понимают в целом массы образованных людей. И именно
с возможностью применения алфавитной системы письма к этому стандартному
китайскому связывают свои надежды многие ре форматоры образовательной
системы в современном Китае. Составлен китайский алфавит, его преподают в
общеобразовательных школах, на нем выпускают газеты и книги для широких
масс. Была упразднена и косная экзаменационная система, которая убивала
интеллектуальную инициативу.
Тысячелетиями китайская система, хоть временами ее трясло и качало,
была неподвластна разложению. Приходили и уходили династии, случались
восстания, периоды беспорядков, голода, эпидемий. Китай пережил два великих
иноземных вторжения, которые привели иноземные династии на трон Сына Неба.
Но ни одно потрясение не смогло революционизировать порядок вещей в
Поднебесной. Императоры и династии сменяли одна другую, но оставались
мандарины, классика, традиции и повседневность китайской жизни.
Начиная с дней династии Тан, китайская цивилизация постепенно и
неотвратимо распространялась во Вьетнам, Камбоджу, Сиам, Тибет, Непал,
Корею, Монголию и Манчжурию, но обращает на себя внимание нечто больше, чем
поступательное движение этой культуры по дальневосточным странам. Китайцы
VII в. н. э. уже были в своей сущности столь же высоко цивилизованным
народом, как и тысячу лет спустя.
Теперь мы можем кратко остановиться на искусстве и архитектуре Китая во
времена Хань и Тан, а также тех династий, которые были в промежутке между
ними. По причинам, которые нам совершенно не ясны, китайцы всегда
предпочитали в строительстве дерево и кирпич камню. Однако в Китае нет
недостатка в хорошем строительном камне. Почти не сохранилось никаких руин и
никаких каменных строений, за исключением Великой китайской стены,
датируемых ранее XI в. н. э. Но картины и летописи, сохранившиеся до наших
дней, свидетельствуют о давней традиции, уходящей корнями ко временам
династии Цинь или даже ранее.
Прообразом для самых ранних строений послужил монгольский шатер.
Основная их черта -- огромная крыша, с двумя или тремя ярусами, украшенная
резным и лакированным деревом. Крыша может быть отделана также покрытием из
ярко раскрашенной черепицы. Дома, в основном одноэтажные, растянутые
горизонтально. Одна из наиболее распространенных черт китайского стиля --
это разнообразные арочные конструкции. Немало в Китае каменных мостов,
некоторые из них отличаются неповторимой красотой.
Третий тип вертикального строения -- это пагода, словно устремленная в
небеса. Пагода, а также террасы и балюстрады завершают обобщенную схему
китайских строений. Таким был архитектурный ландшафт Китая к началу
христианской эры, таким он остается и по сей день. О пагоде говорят и,
возможно, неточ-
но, что своим появлением она обязана влиянию индийских буддистов и
является китайским соответствием индийских культовых сооружений --
буддийских ступ.
Это же безразличие к долговечным материалам сказалось и на нашем знании
китайского пластического искусства до династии Хань. Едва ли не единственное
исключение -- это бронза. Нам известны бронзовые сосуды и фигуры династии
Чжоу и даже Шан. Они выполнены с таким изяществом и так умело, что это
заставляет предполагать, что в те времена существовало огромное множество
столь же мастерски выполненных произведений искусства, исчезнувших к нашему
времени. Только во времена династии Хань, после начала христианской эры, мы
подходим к периоду китайской жизни, который оставил нам множество
свидетельств в других материалах.
Живопись, по общему мнению, была ведущим искусством Китая, и уже в
период Хань создавались прекрасные картины. Некоторые из этих работ
сохранились до наших дней, и они демонстрируют зрелость и мастерство,
которые указывают на устоявшуюся художественную школу. Китайская живопись --
это исключительно акварель; вместо величественных фресок мы обнаруживаем
картины на шелке и бумаге, и они отличаются от западных работ своим явным
избеганием пространственных и перспективных композиций. Китайская картина
плоскостная, но словно наполненая воздухом; она выполнена тонкими изящными
штрихами и куда более сосредоточена на пейзажных сюжетах, чем на детальном
изображении человеческого тела. Династия Тан, по мнению многих критиков,
ознаменовала собой вершину китайской живописи.
Китайская скульптура едва поспевала за китайским изобразительным
искусством и едва ли достойна упоминания рядом с европейскими работами. Но
китайская керамика остается непревзойденной. Китайцы обжигали свои
знаменитые вазы при гораздо более высоких температурах, чем на Западе, и уже
к концу периода Тан производили фарфор и непревзойденную глазурь. Еще в
эпоху Хань керамика отличалась особой прочностью и изяществом.
Многочисленные керамические фигурки служителей, лошадей, верблюдов и
так далее, датируемые начиная с периода Тан, украшают сейчас европейские
дома и коллекции. Их достают из могил, куда их клали вместо рабов и
животных, которых убивали на могилах в более варварском прошлом. Эти
погребальные убийства, которые осуществлялись для того, чтобы почивший
монгольский вождь и в стране теней не знал недостатка ни в слугах, ни во
вьючных животных, сохранялись в Китае до VII или VI вв. до н. э. Затем их
заменили керамическими фигурками. Гунны времен Аттилы все еще соблюдали этот
древний обычай
и продолжали выполнять этот кровавый обряд на могилах своих вождей. Но
в Египте он отжил свое еще до самых ранних династий и тоже уступил место
погребальным изображениям.

10

В 629 г., спустя год после прибытия посланников в Кантон и тридцать с
лишним лет после того, как миссионеры, посланные Папой Григорием, ступили на
землю Англии, некий ученый и ревностный буддист по имени Сюань-Цзан
отправился в путь из Сианя (Чанъаня), столицы императора Тайцзуна, в свое
великое путешествие в Индию. Он пробыл в пути шестнадцать лет. Вернувшись в
645 г., он описал свои путешествия в книге, которой суждено было пополнить
собой сокровищницу китайской классической литературы. Мы не можем пройти
мимо нескольких моментов из его путевых заметок, так как они дополнят наше
представление о том, как выглядел мир в VII в. н. э.
Сюань-Цзана отличала любовь к удивительным историям, которые он
записывал так же доверчиво, как и Геродот, хоть у него и не было того
тонкого чувства истории, которым обладал "отец истории". Он не оставлял ни
один древний памятник или руину, не разузнав у окружающих какую-либо
невероятную историю, связанную с этим местом. Китайские представления о
литературе как о высоком искусстве, вероятно, не позволили ему в деталях
рассказать, как он путешествовал, кто были его провожатые, где и как его
принимали на ночлег, что он ел и чем оплачивал свои расходы,-- эти детали
бесценны для историка. Тем не менее он оставил немало ярких и поучительных
картин из жизни Китая, Центральной Азии и Индии того периода, который мы
рассматриваем.
Его путешествие было уникальным для того времени. Выступил он по
северному пути, пересек пустыню Гоби, прошел вдоль южных склонов Тянь-Шаня,
обогнул глубокое озеро Иссык-Куль и так добрался до Самарканда, а далее,
почти по следам Александра Великого, повернул на юг и через Хайберский
перевал и Пешавар вошел в Индию. Возвращался он южным маршрутом, для этого
ему пришлось пересечь весь Памир от Афганистана до Кашгара, а далее -- в
противоположном направлении того пути, которым прошли юэчжи семь столетий
назад,-- через Яркенд, вдоль склонов Кунь-луня он вышел на свой прежний путь
возле края Великой стены, граничащего с пустыней. Его перемещения по Индии
теперь не представляется возможным про-
следить -- он пробыл там четырнадцать лет и обошел весь полуостров, от
Непала до Цейлона.
В то время в силе был императорский указ, запрещавший подданным
Поднебесной покидать пределы империи, так что Сюань-Цзан покинул Сиань,
словно преступник, бегущий от наказания. За ним даже выслали погоню, чтобы
помешать ему осуществить задуманное. Описание того, как он купил у странного
седобородого человека рыжую кобылу, которая знала путь через пустыню, как
ему удалось обойти пограничный пост с помощью "чужеземца", который соорудил
для него мост из ивняка ниже по течению приграничной реки, как он перешел
через пустыню, определяя путь по останкам людей и животных, как он видел
мираж в пустыне и как его дважды едва не изрешетили стрелами из сторожевых
башен на дорогах через пустыню, читатель сможет найти в его "Жизни".
Путешественник заблудился в пустыне Гоби и четыре ночи и пять дней
провел без воды. Позднее, когда он уже был в горах среди ледников,
двенадцать из его провожатых замерзли во льдах насмерть. Все это описано в
его "Жизни", в рассказе о своих путешествиях он почти не упоминает об этом.
Он знакомит нас с тюрками, этими новыми продолжателями традиции гуннов,
которые держали в своих руках не только те края, которые мы зовем теперь
Туркестаном, но и всю протяженность северного пути. Он упоминает многие
города, отмечая при этом прекрасно возделанные поля. Он был принят разными
правителями, союзниками и данниками Китая. Среди прочих особо выделяется
фигура хана тюрок, величественная личность, облаченная в зеленый бархат, с
длинными волосами, повязанными шелком.
"Золотая вышивка на ханском шатре сияла ослепительной красотой и
пышностью. По обе стороны восседали на циновках его приближенные и
советники, все как один одетые в роскошные парчовые халаты, пока остальная
свита стояла несколько поодаль. Ты сам сможешь убедиться, что хотя это был и
пограничный правитель, но все при его дворе дышало благородством и
утонченным вкусом.
Хан, выйдя из шатра, сделал около тридцати шагов навстречу Сюань-Цзану,
который после любезного обмена приветствиями вошел в шатер... После
небольшого перерыва допустили и послов из Китая и Гаочана, которые поспешили
вручить свои верительные грамоты и послания, которые хан внимательно прочел.
Обрадованный, он пригласил послов занять место подле него на циновках. Затем
хан приказал принести вино для себя и послов и напиток из винограда для
буддийского паломника и подал знак музыкантам. Тут же зазвучали здравицы в
честь хозяина и гостей, зазвенели чаши, которые снова немедля наполнялись
служителями. Музыканты, игравшие на самых разнообразных инструментах, тоже
старались вовсю, и громкая музыка наполнила шатер. И хотя это были
непривычные звуки простонародной музыки, да к тому же и чужеземной, она
удивительно ласкала слух и ободряла чувства.
Вскорости гостям поднесли целые горы жареной говядины и баранины, а
паломнику подали дозволенную пищу, как-то: печенье, молоко, сладости,
мед и виноград. После угощения снова принесли виноградный напиток, и
хан обратился к Сюань-Цзану, прося его немедля наложить основы его учения.
Паломник поведал ему о "десяти добродетелях", сострадании к животным,
изложил значение парамит и учение об освобождении. Хан же, воздев руки,
поклонился в ответ и, уверовав, с радостью принял учение".
О Самарканде Сюань-Цзан рассказывает как о просторном и процветающем
городе, "огромном перевалочном пункте на пути торговых караванов. Земля же
вокруг него исключительно плодородна, изобилует деревьями и цветами, а также
там выращивают прекрасных лошадей. Обитатели города все умелые мастера,
толковые и охотно берутся за любое дело". Не стоит забывать, что в это время
в англосаксонской Англии едва ли был хоть один город.
Однако, переходя к повествованию обо всем увиденном в Индии,
благочестивый пилигрим в Сюань-Цзане берет верх над наблюдательным
путешественником, и далее книга наполнена совершенно чудовищными историями о
разных невероятных чудесах. Тем не менее автор делится впечатлениями о
домах, об одежде и так далее, очень похожих на те, которыми пользуются и в
наши дни в Индии. Тогда, как и теперь, калейдоскопическая пестрота индийской
толпы контрастировала с безликой массой в голубых униформах Китая.
Сомнительно, чтобы во времена Будды в Индии письменность и чтение были
широко распространены. Но когда китайский паломник посетил Индию,
грамотность была уже вполне распространенным явлением. Сюань-Цзан очень
интересно рассказывает о величественном буддийском университете в Наланде --
его руины были недавно обнаружены и раскопаны археологами. Наланда и Таксила
были, по всей видимости, весьма значительными образовательными центрами,
открытыми примерно в то же время, что и ранние философские школы в Афинах.
Он также посетил пещеры Аджанты, о которых мы уже рассказывали. Несмотря на
влияние буддизма, кастовая система в Индии, как обнаружил Сюань-Цзян, вполне
устоялась, главенствующее положение брахманов было совершенно неоспоримо. Он
называет те четыре касты, о которых мы уже упоминали, но в его передаче их
положение и занятия выглядят несколько отличными. Шудры, по его словам, это
каста земледельцев. Индийские же авторы говорят, что их обязанностью было
служить "дважды рожденным" из высших каст.
Впрочем, реалии индийской жизни почти не видны за нагромождением легенд
и благочестивых домыслов, которыми изобилует эта часть повествования
китайского паломника. Но именно ради них он проделал свой нелегкий путь и
теперь мог отвести душу в родной стихии. Вера Будды, которая в дни Ашоки и
даже еще во времена Канишки была все еще достаточно чистой, чтобы
вдохновлять благородные сердца, теперь, как мы обнаружи-
ваем совершенно потерялась в дикой чаще нелепых фантазий, философии
бесконечных Будд, сказках о чудесах, вроде чудесного зачатия от слона с
шестью бивнями, о сострадательном царевиче, согласившемся быть съеденным
голодной тигрицей, и тому подобное. И в соперничестве с этим интеллектуально
обессилевшим буддизмом брахманизм повсеместно делал успехи, как с сожалением
отмечает Сюань-Цзян.
Но не только признаки глубокого интеллектуального упадка в Индии мы
находим в повествовании Сюань-Цзяна. Постоянно он возвращается к описанию
разрушенных и покинутых городов. Значительная часть Индии все еще не могла
оправиться от зверств эфталитов и последующего периода упадка.
Снова и снова мы встречаем у него подобные места: "Его путь на
северо-запад пролегал через огромный лес. Дорога постепенно превратилась в
узкую и небезопасную тропу, где путешественник мог столкнуться с диким быком
и дикими слонами; а еще грабители и охотники, готовые расправиться с
путешественником, подстерегали его в этом лесу. Все же, выбравшись из этого
леса, он достиг страны Кушинакало (Кушинагара). Городская стена представляла
собой одни развалины, запустение царило и в близлежащих городах и селениях.
Кирпичные фундаменты "старого города" (очевидно, столицы этого края) в
окружности были длиной в десять ли. Обитателей в городе было немного, его
внутренность постепенно поглощали окружающие леса". Подобное разорение не
было, однако, повсеместным явлением -- во всяком случае, у Сюань-Цзяна не
меньше упоминаний о многолюдных городах и селах с возделанными и ухоженными
полями.
"Жизнь" также рассказывает нам и о том, какой трудной была обратная
дорога. Он попал в руки разбойников; слон, на котором он вез самое дорогое
из поклажи, утонул; ему пришлось приложить немало усилий, пока он раздобыл
свежих вьючных лошадей.
Можно представить, с каким триумфом встречали Сюань-Цзана в китайской
столице. О его прибытии, должно быть, заранее известили императорские
курьеры. Встречали его со всеобщим ликованием: улицы были украшены
торжественными флагами, повсюду звучала музыка. Путешественника на подъезде
к столице встречал пышный эскорт. Двадцать лошадей понадобилось, чтобы
перевезти все те ценности, которые он с таким трудом и усердием собрал за
годы своих путешествий. Он привез с собой сотни буддийских книг на
санскрите; множество статуй Будды, больших и малых, из золота, серебра,
горного хрусталя и сандалового дерева; буддийские религиозные
изображения-мандалы. Помимо этого, в его собрании было не менее чем полторы
сотни подлинных реликвий, связанных с Буддой.
Сюань-Цзан был представлен императору, который принял его как личного
друга, сопроводил его во дворец и день за днем расспрашивал о всех тех
диковинных землях, в которых так долго странствовал путешественник. Но когда
император спрашивал об Индии, пилигрим был настроен говорить только о
буддизме.
В дальнейшей истории Сюань-Цзана особо примечательны два эпизода,
которые бросают свет на то, что думал и к чему стремился Тайцзун, этот
великий император, которого, вполне вероятно, можно считать столь же
буддистом, как и христианином или мусульманином. Проблема со всеми знатоками
религий заключается в том, что они слишком много знают о своей собственной
религии и чем она отличается от прочих. Преимущество таких государственных
мужей, монархов-строителей, как Тайцзун и Константин Великий, в том, что они
сравнительно мало вникали во все эти тонкости. Очевидно, что благо, лежащее
в основе всех этих религий, Тайцзун воспринимал как единое основополагающее
благо. Нет ничего удивительного в том, что он вследствие этих бесед
предложил Сюань-Цзану оставить религиозную деятельность и стать его
советником по иноземным державам. От этого предложения Сюань-Цзан отказался,
даже не задумываясь. Тогда император настоял, чтобы он, по меньшей мере,
написал отчет о своих путешествиях; и в результате появилось произведение,
пополнившее сокровищницу китайской классической литературы. В итоге Тайцзун
предложил высокообразованному буддисту, чтобы он, воспользовавшись своим
знанием санскрита, сделал перевод великого китайского учителя Лао-цзы,
который таким образом стал бы доступен для индийского читателя.
По большому счету, думал он, Лао-цзы мог бы вполне сравняться, а то и
превзойти Будду, а значит, если такая книга ляжет перед брахманами, они с
радостью примут ее. Примерно с теми же чувствами Константин Великий делал
все от него зависящее, чтобы примирить Ария с Афанасием. Но вполне
естественно, что и это предложение Сюань-Цзан отклонил. Он удалился в
монастырь, чтобы остаток сил и дней посвятить переводу буддийских текстов в
изящные китайские письмена.

Глава тридцатая. МУХАММЕД И ИСЛАМ

1. Аравия до Мухаммеда. 2. Жизнь Мухаммеда до хиджры.
3. Мухаммед становится пророком-воином.
4. Учение ислама. 5. Халифы Абу Бекр и Омар.
6. Великие дни Омейядов. 7. Упадок ислама при Аббасидах.
8. Арабская культура. 9. Арабское искусство

1

Мы уже описывали, как в 628 г. дворы Ираклия, Кавада и Тайцзуна
посетили арабские послы, отправленные неким Мухаммедом, "Пророком Бога", из
маленького торгового городка Медина в Аравии. Нам следует теперь рассказать,
кто же был этот пророк, появившийся среди кочевников и торговцев аравийской
пустыни.
С незапамятных времен Аравия, кроме полосы плодородной земли на юге
полуострова в районе Йемена, оставалась страной кочевников, родиной и
постоянным местом обитания семитских народов. С Аравии в различные времена,
словно волны, следующие одна за другой, эти кочевники распространялись на
север, восток и запад на земли ранних цивилизаций Египта, Средиземноморского
побережья и Месопотамии. Мы обращали внимание в нашем "Очерке", как были
завоеваны шумеры: их цивилизацию поглотила одна из таких семитских волн; как
семиты-финикийцы и хананеяне поселились вдоль восточных берегов Средиземного
моря; как семитские народы Вавилонии и Ассирии переняли оседлый образ жизни.
Говорили мы и о том, как семиты-гиксосы завоевали Египет; как Сирия перешла
к арамеям и Дамаск стал их столицей; как евреи частично завоевали свою
"обетованную землю"; как халдеи переселились из восточной Аравии на древние
земли южных шумеров. С каждым новым вторжением история знакомит нас с еще
одним ответвлением семитских народов. Но каждая из этих волн завоеваний
имела за своей спиной племенное ядро, которое оставалось в качестве резерва
для завоеваний в будущем.
В истории более высоко организованных империй века железа, империй
дорог и письменности Аравия напоминает клин, вбитый между Египтом,
Палестиной и Междуречьем Тигра и Евфрата. Она по-прежнему оставалась местом
скопления племен кочевников, которые торговали, грабили и собирали дань за
беспрепятственный проход караванов по их землям. Если они и оказывались в
подчинении у кого-то, такое подчинение было непрочным и длилось недолго.
Египет, Персия, Македония, Рим, Сирия, Константинополь, снова Персия
поочередно устанавливали видимость контроля над Аравией, провозглашали некое
покровительство над арабами. При Траяне была образована римская провинция
Аравия, которая включала плодородные тогда земли вокруг Хаурана, и
тянувшаяся вплоть до Петры. Время от времени кому-то из арабских вождей
удавалось выдвинуться, и его город -- перевалочный пункт на пути торговых
караванов -- переживал непродолжительный период расцвета. Так было с
Оденатом из Пальмиры, на недолгую славу которого мы уже обращали внимание.
Еще одним таким блистательным, но недолговечным городом в пустыне был
Баальбек, его руины по-прежнему поражают путешественника.
После разрушения Пальмиры арабов пустыни начинают именовать в римских и
персидских летописях сарацинами.
Во времена Хосрова II Персия провозгласила свою власть над Аравией, ее
чиновники и сборщики податей были в Йемене. Перед этим Йемен находился под
правлением абиссинских (эфиопских) христиан несколько лет, а до того на
протяжении семи столетий там правили местные князьки, исповедовавшие,
отметим это, иудейскую веру.
Вплоть до начала VII в. н. э. не было никаких признаков необычной или
опасной активности в аравийских пустынях. Жизнь в этих краях не менялась из
поколения в поколение. Там, где были более-менее плодородные лоскутки земли
-- возле родника или колодца,-- селилось скудное земледельческое население,
ютившееся в городках, обнесенных стенами. Стены приходилось строить из
опасения перед бедуинами, которые кочевали со своими овцами, коровами и
лошадьми по пустыне. На основных караванных путях появлялись и более крупные
города -- там жизнь, по местным меркам, могла претендовать на то, чтобы
называться зажиточной.
Наиболее влиятельными из этих городов были Медина и Мекка. В начале VII
в. население Медины не превышало пятнадцати тысяч жителей; в Мекке жителей,
возможно, было тысяч двадцать -- двадцать пять. Медина сравнительно хорошо
снабжалась водой и изобиловала садами финиковых пальм. Ее обитателями были
выходцы из Йемена, из плодородных земель на юге Аравии. Мекка же была юродом
совсем другого типа. Она была выстроена вокруг источника с горьковатой
водой, и жили в ней недавно осевшие бедуины.
Мекка была не просто торговым городом -- она была местом паломничества.