Арсенов Яков. Тринити

   Все это было сказано в присутствии Знойко.
   - Я предлагаю вам извиниться, - сказал Артамонов Соколову и Клинцову.
   - Что это ты придумал?! - возмутились они в один голос. - Воспитывать нас, что ли, собираешься?
   - Извинитесь! - настаивал Артамонов.
   - Да пошел ты! - отправил его Соколов.
   - Артамонов прав, - встал с места Рудик. - Когда вы говорите за глаза это на вашей совести, а когда при всех нас - то это уже и на нашей. Извинитесь.
   - У вас что, лунное затмение?! - постучал себе по виску Клинцов.
   - Да оставь ты их! Идем погуляем, а потом разберемся, - сказал Соколов.
   Они забрали дипломаты и покинули аудиторию. Когда в перерыве все заспешили в туалет на перекур, выяснилось, что именно там Соколов с Клинцовым и отсиживались.
   - Что-то мы ничего не поняли, - сказал Соколов, обращаясь больше к Рудику. - Больно уж круто вы все вывернули.
   - Где ж вы раньше были? Куда смотрели? - затараторил Клинцов. - Ведь все вы с самого начала едва ли не поощряли нас к этому!
   - То было раньше, - сказал Рудик.
   - Дайте сигарету, - повел глазами Артамонов. - Что-то мне даже как-то не по себе. Закурить, что ли?
   Соколов протянул ему свой обслюнявленный окурок.
   - Спасибо, - отказался Артамонов. - Как-нибудь без сопливых.
   - Брезгуешь, что ли? - придвигался к нему Соколов.
   - Очень даже может быть.
   - Ну, тогда тормознись здесь на минутку, когда все пойдут, - сказал Соколов.
   - Это еще зачем? Ты что, не наговорился со мной? - пытался Артамонов свести на нет выясняловку отношений, смазать ее. Приветствуя такую его позицию, после звонка друзья потянули Артамонова из туалета за рукав, как бы разнимая его с Соколовым.
   - Нет проблем, я сейчас догоню, - сказал он и остался.
   Соколов и Клинцов тоже остались.
   - Вы будете драться против меня вдвоем? - спросил Артамонов у Клинцова.
   Клинцов посмотрел в сторону Соколова. Cоколов подмигнул, и Клинцов вышел за остальными. Соколов встал у окна и, осматривая внизу кустарник, повел беседу:
   - Что-то, я смотрю, вы с Решетовым откровенно не уважаете служивых. Тот со всеми отслужившими в армии постоянно не в ладах, возражает по всяким пустякам, и ты воду мутишь.
   - Смотря каких служивых, - отсеял лишних Артамонов. - С Рудиком, например, у нас нет никаких трений. Полный контакт.
   - Ну, с Рудиком, допустим, понятно - он себе на уме.
   - Я не понимаю, о чем ты говоришь.
   - Не понимаешь? Я объясню, - бил Соколов копытом. - Слышал такой стишок - старших всех мы уважаем?
   - Про дедовщину, что ли? Ты считаешь, армия дает преимущества?
   - Может, и дает.
   - Тогда засунь их себе глубоко-глубоко вовнутрь и никому не показывай!
   - Я чувствую, ты хочешь потягаться, - уже не владел собой Соколов.
   - Честно говоря, никакого желания, - признался Артамонов.
   - Трусишь, что ли? - провоцировал его Соколов.
   - Я же говорю: желания нет, -уходил от столкновения Артамонов.
   - Понятно. Значит, это только при всех ты такой смелый?
   - Ну а ты что, хочешь подраться?
   - Видишь ли...
   - Нет, ты прямо так и скажи: я хочу с тобой подраться. Ну, давай, говори! - Артамонов стал медленно приближаться. - А если я не хочу с тобой драться?! Или даже трушу? Что делать?! - До Соколова оставалось как раз столько, что при взятии за грудки он не успел бы отскочить. - Может, мне с тобой драться западло?! - продолжал надвигаться Артамонов.
   Соколов ударил первым - пыром в подкостницу. Артамонов выдержал удар и, схватив противника за свитер, въехал ему лбом в нос, и ниже, и выше, и в скулу - по всему лицу. Откинутая голова Соколова пробила затылком двойную раму. Осколки полетели на улицу и, как секатором, обстригли кусты сирени под окном, превратив их в усеченные пирамиды. Народ на Студенческом бульваре оглянулся и уставился на пятый этаж нового корпуса. Но с бульвара не было видно, как Соколов осел, словно подкошенный, и молча свернулся вокруг урны с чинариками.
   Однокурсники ожидали исхода поединка в вестибюле.
   - Где Соколов? - спросили они у вышедшего из туалета Артамонова.
   - Там.
   Соколова подняли и отвезли в больницу. До конца дня в полное сознание он так и не пришел, хотя врачи оценили сотрясение как легкое. После больницы Соколова затащили в общежитие, привели в чувства и на такси отправили домой.
   Наутро он то ли делал вид, то ли на самом деле ничего не помнил. На "военке", выстроив всех на плацу, дежурный офицер спросил:
   - Кто это вам, курсант Соколов, выбил зуб?
   Кудрявый Соколов стоял в левом краю шеренги. Он не нашел, как поступить: отшутиться, отмолчаться или откровенно обмануть военпрепа. Шеренга ждала ответа.
   - Знойко, - сказал кто-то из середины.
   - Никогда бы не подумал, - удивился офицер. - Насколько я его знаю, это абсолютно интеллигентный человек.
   Теперь на математике стояла гробовая тишина. Соколов перестал ходить на занятия. Он не мог переварить случившееся. Поговаривали, что он собирался вообще бросить учебу, но кто-то отсоветовал. Соколов потерялся в группе, стал незаметным. Люда перестала садиться рядом с ним на занятиях, а потом вышла замуж за пятикурсника с промфакультета.
   Постепенно замешательство Знойко прошло. Он стал поднимать глаза, чего прежде никогда не делал. Обычно он рассматривал, насколько круглы дырки в линолеуме или равномерно ли стерт паркет.
   Наконец все стали свидетелями кульминационного момента - Дмитрий Васильевич явился на занятия в сумасшедшей тройке и галантно повязанном галстуке. Он был выбрит как никогда чисто и вызывал к доске исключительно по желанию, а не по списку.
   - Да, кстати, - вернулся к давнишнему разговору Кравец, - знаете, кому жена Дмитрий Василича спустила диссертации?
   - Кому? - полюбопытствовал народ.
   - Нашему завкафедрой математики.
   - Жаль, что он у нас ничего не ведет, - хлопнул по столу кулаком Забелин, - я бы довел его до черных дней.
   - А жену Дмитрий Васильевич порешит, - сказал Пунктус. - Вот увидите.
   - Точно, - подтвердил вывод Нинкин, - оклемается еще немного и порешит!
   - Он великодушен, - сказала Татьяна.
   - Если сам не догадается, я ему подскажу, - поклялся Усов.
   - Я буду говорить об этом на Совете Безопасности! - сказал Артамонов.
   ...Жену Знойко не тронул. Он стал нормальным человеком. О давних математических проделках группа вспоминала только тогда, когда Зоя Яковлевна Карпова, устав от вечных отсрочек, начинала предъявлять векселя. Группа 76-Т3 постоянно была должна ей в общей сложности до полумиллиона знаков перевода газетного текста. Львиная доля задолженности приходилась на Нинкина.
   - Да, - говорил он, - зря мы перевоспитали Дмитрий Василича. Успеваемость по иностранному заметно упала.
   - Зато теперь на него приятно посмотреть, - сказала Татьяна. - Один костюм чего стоит!
   - Даже лысина стала зарастать, - хихикнул Усов.
   Сессия началась без особых судорог.
   - День защиты детей, - прочитал Артамонов на календаре, уходя на экзамен по математике. - Увы, пока им ничем помочь не можем.
   - Разве что вечернюю пьянку прикрыть, - сказал Реша.
   Профессор Гуканова была женщиной с неустойчивым отношением к жизни вообще и к студентам в частности. Характер у нее был на редкость скверноватый, отчего математика как королева наук теряла с ней все свои прелести.
   Гукановой постоянно не везло. То дочь ее с третьего захода не поступала в МГУ на физфак, то случалось еще что-нибудь понепристойнее. И было непонятно - то ли из-за неудач ее характер сделался таким, то ли из-за характера ее постоянно преследовали неудачи, но, в любом случае, перед зимней сессией от нее ушел третий по счету муж.
   В преподавательской деятельности Гуканова основывалась на теории больших чисел. Она не помнила в лицо ни одного студента.
   Гуканова рассчитывала расправиться с противниками королевы наук беспощадно. На зачетной неделе она устроила массовый коллоквиум и, несмотря на его хороший исход, сделалась злой, как гарпия. Она посчитала, что "хоры" и "отлы", полученные на коллоквиуме, - не что иное, как случайность, результат ее недосмотра и упущений. После коллоквиума Гуканова пригрозила, что в сессию многие попляшут, особенно те, кто получил положительные оценки.
   Все ждали повального отсеивания с курса, но откуда Гукановой было знать, что бесподобные сдвиги группы - дело рук Знойко. В благодарность за возвращение себя к жизни он натаскал всех желающих из 76-Т3 по тяжелым разделам математики настолько здорово, что многие сами удивлялись своим успехам. В неслыханно короткий срок Дмитрий Васильевич вдолбил в головы студентам весь курс. Ему бы работать в детском саду - он на пальцах объяснял такие сложные функции и ряды, какие Гуканова с трудом доводила до студентов графически. Не забывал он и про английский. Если выдавалась свободная минутка, он от души предлагал помощь. От нее было трудно отказаться, делалось неудобно, словно ему в обиду.
   На экзамене Гуканова достала из сумочки свой кондуит, в котором были зафиксированы все до единого лекционные проступочки подначальных. Если число отметин против фамилии переваливало за десять, то четверка по предмету становилась нереальной. Такую Гуканова установила меру. Ну, тройка так тройка - бог с ней. Хорошо бы только это. Но с тройкой по математике профессор Зингерман не допускал к теоретической механике, а если и допускал, то выше тройки у него было тоже не получить. Дальше - больше. Зачетки с тройкой по термеху Зингерман выбрасывал в окно собакам. Ставил оценку - и фьють в форточку. Он считал, что инженер, как и хирург, может знать или все или ничего. Третьего не дано, все середины приводят в первом случае к аварии, как во втором - к смерти пациента. Поэтому тройка по термеху - это полная бесполезность разговоров с деканатом о стипендии. А дальше и о дипломе. Поэтому зачетка с тройкой по тремеху становится никчемной - и дорога ей только в окно собакам. И апеллируй потом хоть ко всевышнему - в следующем семестре диета неминуема и разгрузка вагонов в товарной конторе гарантирована.
   Но психоз Гукановой остался психозом, а знания, напичканные Знойко, знаниями. Против них Гуканова оказалась недееспособной. Из воды высшей математики группа вышла как никогда сухой.
   Глава 12
   ИСТОРИЯ_С_ФИЛОСОФИЕЙ
   Будильник, как лихорадочный, затрясся на своей единственной уцелевшей ножке. Ответственный в комнате за время Артамонов, не просыпаясь, с размаху вогнал стопорную кнопку по самое некуда. Рудик, зная, что в течение получаса никто и усом не поведет, встал и включил свет. Ему ничего не оставалось, как ахнуть, - на часах было почти восемь!
   - Когда ж ты выспишься, Мурат-ага?! Опять втихомолку перевел звонок на час назад! - с чувством, с толком, но без всякой расстановки высказал он Мурату, стягивая c него одеяло. - Ты бы воровал этот час у себя! А то ведь воруешь у всех нас!
   Мурат открыл глаза, мастерски изобразил удивление, тщательно осмотрел циферблат и как ни в чем не бывало произнес:
   - Часы пара мастэрская, ходят наугад.
   - Какие сегодня занятия? - спросил Артамонов, выплывая из постели.
   - Ты с завидной регулярностью задаешь этот странный вопрос уже второй год подряд, и никто еще в точности тебе ни разу не ответил. Неужели трудно сделать соответствующий вывод?! Фигура ты вполне сформировавшаяся и, я думаю, способная на необширные обобщения, - пристыдил его Гриншпон. - Где зубная паста?
   - Я выбросил вчера пустой тюбик, - без задних мыслей ответил Артамонов.
   - Сколько раз я тебе говорил: без моего личного осмотра не выбрасывай! - продекламировал Миша. Он был автором открытия, суть которого сводилась к тому, что из любого сколь угодно сдавленного рядовым потребителем тюбика всегда можно извлечь еще как минимум три порции пасты. Это не мелочность, а хозяйственность, уверял Гриншпон, хозяйственность, с которой начинается бережное отношение ко всему государственному имуществу. Сожители соглашались, что да, действительно, большое начинается с пустяков, но в то, что оно может зародиться из фокусов с тюбиком, им не очень верилось.
   - Вы еще пять минут поболтаете, и на лекцию можно будет не торопиться, - сказал Рудик.
   Все бросились в умывальную комнату и сбили с ног Мукина, доделывающего зарядку. Раньше Мукин занимался фитнесом у себя в 540-й комнате, но Фельдмана быстро вывели из себя метрономические громыхания атлета о пол вместе с гирями, и он стал подсыпать кнопки. Мукину было не с руки ежеутренне выколупывать из пяток колкий металл, и он стал холить свою фигуру снарядами на скользком кафеле умывальной комнаты.
   Гриншпон, Рудик и Мурат успели прошмыгнуть в 315-ю аудиторию вовремя. Неимоверным усилием воли они заставили себя пройти перед самым носом преподавателя прогулочным шагом - ведь когда бегут, значит, опаздывают, а если идут спокойно, значит, успевают. Так, по крайней мере, считали некоторые преподаватели. В том числе и лектор по философии профессор Золотников.
   Профессор не успел заговорить о гносеологических и классовых корнях идеализма, как в аудиторию ворвался опоздавший Артамонов.
   - Я вас слушаю. Должно быть, вы уже придумали причину опоздания? обратился к нему Золотников. По субботам он был склонен к минору.
   - Троллейбуса долго не было, - без запинки выдал Артамонов.
   - Причина объективная, - понимающе закивал Золотников. Ему неоднократно приходилось дежурить в общежитии номер два, и все проживающие там давно примелькались ему. - А что, золотой мой, - посмотрел он в окно, - через спортивную площадку уже троллейбусную линию протянули?
   Артамонов изготовился покраснеть, но тут на язык подвернулась неплохая отмазка:
   - Я сегодня спал не в общежитии, я ночевал на... - не мог быстро придумать Артамонов и чуть не сказал: на вокзале. Если бы не подсказка с верхнего ряда, он так и не вспомнил бы, где ночевал минувшей ночью.
   - На груди утеса-великана, - подсказали с галерки.
   - Ну, если только... - извинительно пожал плечами Золотников.
   Дверь отворилась еще раз, и в аудиторию вбежал Пунктус.
   - Автобус опоздал! - выпалил он на ходу.
   - Номер, случайно, не одиннадцатый? - спросил Золотников.
   Пунктус вылепил на лице улыбку схимника и начал озираться по сторонам, пытаясь по лицам угадать, что здесь произошло до него и как вести себя дальше. Но недаром говорится, что друзья познаются в беде - в учебное помещение бесшумно вошел весь зеленый Нинкин и тихо, словно со сна, произнес:
   - Трамвай так и не пришел.
   Аудитория прыснула и полезла под столы. Нинкин, окинув взглядом стоящего, как в ступоре, Пунктуса, спокойно прошел на свое любимое место у батареи отопления и принялся выкладывать перед собой ненужные принадлежности.
   Приступы смеха утихли. Золотников опять приступил к гносеологическим и классовым корням идеализма. Но, видно, сегодня ему было не суждено высказаться по этому вопросу - на пороге возник Решетов.
   - Ну, здесь понятно - такси или электричка, других видов транспорта у нас в городе нет, - предложил варианты Золотников.
   Многие сделали попытку рассмеяться, а Реша, как с трибуны, подняв руку, попросил тишины:
   - Вы не угадали, товарищ профессор, я шел пешком. Но я слышал, вы тоже немножко изучали физику и наверняка должны знать, что собственное время, отмеряемое движущимся телом, всегда меньше, чем соответствующий ему промежуток времени в неподвижной системе координат. Относительность всему голова. Поэтому мои часы, когда я иду, а вы меня ждете, должны всегда немного отставать.
   - Во-первых, я вас уже, честно говоря, не жду, - заоткровенничал профессор. - Я забыл, когда видел вас на лекции в последний раз. А во-вторых, уважаемый, все, что вы мне нагородили, имеет место только при скоростях, близких к скорости света. А вы плелись под окном как черепаха. Садитесь, релятивист!
   После короткого отступления Золотников окинул взглядом население, прикинул на глаз его количество и сказал:
   - В аудитории не хватает пяти человек. Старостам подать журналы.
   Золотников на самом деле когда-то изучал физику достаточно глубоко и даже какое-то время преподавал ее. В те горячие годы он рвался к истине, поглощая на ходу все добытое человечеством в этой области, как абсолютно черное тело. Но истина ускользала и терялась из виду. Она становилась как бы все ближе и ближе, но схватить ее за рукав Золотникову никак не удавалось. Такое асимптотическое приближение к истине Золотникова не устраивало, и тогда он взялся познать мир философским путем, логически, решив по неопытности, что так будет гораздо проще. Он забросил физику в самый пыльный угол и с головой ушел в философию - истина вообще скрылась из виду. Краеугольные камни философии едва не стали для него надгробными. С тех пор Золотников стал относиться к жизни с юмором, что было на руку студентам. Из педагогических систем он стал предпочитать оптовую. Заниматься людьми поштучно, решил он когда-то раз и навсегда, удел массажистов. Стоит ли то и дело напрягаться, если у нас в стране от идеализма, как от оспы, все население привито с детства. Более того, человек у нас уже рождается материалистом, генетически, так сказать, наследует первичность бытия.
   Несколько лет назад некто Малинский, тоже философ, предложил Золотникову выпустить совместно учебник по философии, намекнув на обширные связи в издательствах. Золотников долго не думая согласился на соавторство. Причем без всяких авансов. Он знал, что ничего сложного в написании учебника нет, ведь студенты читают там только курсив, и то если он помечен какой-нибудь сноской типа - курсив мой. Но он не знал, насколько тертым был этот калач Малинский.
   Профессор Малинский в свое время тоже побывал технарем. Его теория расчета ферм считалась классической. Перед войной по его проекту был построен железнодорожный мост, который во время оккупации смогла подорвать с десятого раза только сводная партизанская бригада. Но как говорится, чем дальше в лес, тем толще партизаны. За каждую неудачную партизанскую попытку Сталин дал Малинскому ровно по одному году. После реабилитации Малинскому ничего не оставалось, как перековать свои мечи на орало, то бишь, переквалифицироваться из технарей в политические и пойти рядовым философом в вуз.
   Вскоре новое учебное пособие по философии вышло. По вине типографии или по чьей-то еще вине на обложке учебника красовалась только фамилия Малинского. Фамилии Золотникова там не было и в помине, хотя из трехсот страниц книги он сочинил больше половины.
   На этой почве у Золотникова случился первый удар. К счастью, все обошлось, но с некоторым осложнением. Золотников стал рассказывать всем подряд историю с выпуском учебника и доказывать методом от противного, что написал книгу именно он, а никакой не Малинский. Золотников заставлял всех подряд слюнявить химический карандаш и дописывать жирным шрифтом свою фамилию на обложке. Таким образом он докатился до горячки. Форма, правда, была не тяжелой, почти бесцветной, зато выперло ее в сторону совершенно неожиданную - Золотников с явным запозданием возжелал обучить подопечных всяким философским премудростям, чтобы студенты обогнули тернии, выпавшие ему.
   С непривычки во всем этом обхаживании виделось что-то болезненное.
   - На меня смотрите, на меня! - как глухарь в песне, стал заходиться он на лекциях. - Не вижу ваших глаз! Мне нужны ваши глаза!
   Приходилось без проволочек показывать ему свои глаза.
   Во время лекций шли вот такие разговоры.
   - У меня скоро на левом полушарии мозоли будут от такой педагогики! говорил Нинкин, потягиваясь.
   - Просто ты воспринимаешь его однобоко, - объяснял Пунктус другу токости философских штучек.
   - Сидишь на лекции, как на заключительном акте в Хельсинки! фантазировал Артамонов.
   - Он патетичен, этот Золотников, как соло на трубе! - вставлял Гриншпон.
   Как-то по весне Золотников, не распыляясь на введения, с азартом предложил первокурсникам срочно приступить к написанию рефератов. Будто не студентам, а ему самому предстояло эти рефераты защищать.
   - Вы не сделали ни одной выписки по теме! - теребил он Мата. - Почему?
   - Так, еп-тать, еще, мля, снег не растаял, - находился лодырь.
   - В прошлом семестре вы ссылались на то, что он еще не выпал! Я не улавливаю связи вашей активности с природными явлениями!
   Раньше, в былые времена, к концу каждой недели Золотников как бы расслаблялся, сходил на нет, а теперь, напротив, распалялся, как самовар. Он метал взгляд по галерке и сразу выискивал тех, кто занимался не тем, чем надо. Захваченная врасплох тишина в аудитории стояла, как ночью в инсектарии: кроме жужжания трех не впавших в спячку синих мясных мух, ее ничто не нарушало. Но и этого Золотникову было мало. Его мог взбудоражить любой пустяк, даже такой, как, например, с Пунктусом.
   - Снимите темные очки! Я не вижу глаз! - докололся как-то до него Золотников.
   - Очки с диоптриями, - спокойно отвечал Пунктус. - Они вас увеличивают для меня.
   - В понедельник принесете справку от окулиста, что вам нужны именно темные очки!
   - Такую справку мне не дадут, - вяло вел диалог Пунктус. В последнее время он стал наращивать свое присутствие на лекциях, и этот наезд Золотникова даже несколько обижал его.
   - Неужели я так ослепительно сверкаю, что мне нужно внимать через светозащитные очки?! Я что, похож на сварочный аппарат?! - Золотников нервничал еще сильнее, когда ему отвечали спокойно и с достоинством.
   - Нет, вы вовсе не сверкаете, - выдавил из себя Пунктус.
   - Я наблюдаю за вами вот уже целую неделю - вы постоянно в беседах! колотило Золотникова. - Несите сюда свою тетрадь!
   Пунктус передал тетрадь по рядам. Записи в ней были в полном порядке. Но остановиться Золотников уже не мог - сказывалась расшатанность нервной системы. Его потащило вразнос.
   - То, что вы успеваете записывать, - не повод для постоянных разговоров! Своей болтовней вы мешаете заниматься делом соседям! Нинкин, покажите конспекты!
   Нинкин на лекциях так глубоко уходил в себя, что, когда бы ни высовывался, - все не вовремя, а высунувшись, начинал что-то бормотать и пытался ввести в курс какого-то своего дела.
   - Я вам говорю! Именно вам! - тыкал в него кулачищем Золотников. Да-да, вам!
   Нинкин хотел схитрить и потянулся за тетрадью Татьяны, но философ опередил его порыв.
   - Свою тетрадь, пожалуйста, свою! Без уловок! Тетрадь Чемерис мне не нужна! - не сбрасывал обороты Золотников. Его фасеточные глаза засекали в окружающей среде до сотни изменений в секунду, и ни одного левого движения не могло ускользнуть от его взора.
   В блокноте Нинкина процветал сплошной грифонаж. За два года он не законспектировал ни одной лекции. Тем более ни одного первоисточника. Нинкин пользовался в основном ходячими общежитскими конспектами. Кочевание этих вечных конспектов с курса на курс и ежегодное переписывание на скорую руку выветрило из произведений классиков весь смысл, доведя их до абсурдных цитаток, которые наполняли душу агностицизмом и ревизионизмом.
   - Я читал! - пытался оправдаться Нинкин. - И писал! - Когда он выходил из себя, то всегда рисковал заблудиться.
   - Вы мне воду не лейте, уважаемый, а посидите-ка сами над произведением часок-другой! Тогда вы не станете совать мне под нос эти извращения! Я удаляю вас с лекции! Матвеев, несите свою тетрадь! - Золотников без удержу стал косить всех подряд.
   Мат тоже никогда ничего не записывал. На этом поприще его не пугали никакие угрозы.
   Свое легкое поведение он объяснял тем, что у него якобы писчий спазм, полное нарушение функций письма как левой, так и правой руки. В этом смысле, лишь бы ничего не делать, он был амбидекстером, причем не просто физиологически, а на уровне подкорки. Он даже запасся какой-то сомнительной справкой на этот счет. Иногда от скуки Мат все же дорывался до полупустой конспективной тетради, но ни к чему хорошему это не приводило - на листах появлялась криптография. За эти каракули Мата уважительно величали заслуженным каракулеводом. В течение семестра, чтобы сохранять форму, Мат нажимал на гипнопедию - постоянно клал под подушку ни разу не раскрытый бестселлер Малинского, а к экзаменам готовился по левым записям. В этой связи у него развилась острая способность разбираться в ужасных чужих почерках, и самые пагубные из них, какие были у Татьяны и Фельдмана, он читал как высокую или офсетную печать.
   - Я не понимаю, мля, почему слушатель академии бывает, а слушателя института не бывает, еп-тать? - возмущался Мат.
   - А виноваты во всем вы, Пунктус! - плавно продолжал Золотников, демонстрируя потоку тайнопись Мата. Будто поток никогда ее не видел.
   - Я бы не сказал, - ответил Пунктус. - Я считаю, что Матвеев ленив сам по себе. И я тут ни при чем...
   - Да он, мля, в смысле, ну как бы... еп-тать, - поплыл Мат, пытаясь выкарабкаться из водоворота.
   - Не перебивайте, когда вас не спрашивают! - теперь уже тихонько Золотников рыкнул на Матвеева и вновь навалился на Пунктуса: - Вы очень вольно себя ведете!
   - А вы, мне кажется, преувеличиваете свою роль в моей личной жизни! встал с места Пунктус. - Вы ломитесь в нее, как в автобус!
   - Я больше не буду с вами церемониться! Я... я... - затрясся Золотников, и кратер его рта задымился, извергая ругательства средней плотности. На лбу у Золотникова образовалась каледонская складчатость. Сбитый неуязвимостью Пунктуса, он стал входить в кульминационную фазу пароксизма. - Я... вы, Пунктус, можете уже сейчас начинать волноваться за свое дальнейшее пребывание в институте! Я уволю... я исключу вас за академическую задолженность! Считайте, что экзамен у вас начался с этой минуты! Я предложу вас комиссии, которая соберется после трех неудачных попыток сдать экзамен мне!