Арсенов Яков. Тринити

   - Да он, я вижу, болт на нас забил, - сообразил Пунктус.
   - Ходи, а то за фук возьму! - сказала Татьяна громко в ухо Фельдману и шмыганула туда-сюда его калитку на крутом и мощном зиппере, который своей тяжестью заметно обременял его варенки. Гульфик Фельдмана не предназначался для выброса сублимированной энергии в пространство, разошедшееся со временем во взглядах на лампочку Ильича, - он играл роль предбанника - стучать три раза.
   Фельдман очнулся, отверз свои навыкате зенки, но ничего не увидел. Вокруг стояла сплошная темень. В мозгу Фельдмана начали беспорядочно перемещаться отложившиеся россказни о причудливых последствиях при злоупотреблении техническим спиртом. И Фельдман что есть дури завыл, ощупывая местность вокруг глаз - брови и переносицу.
   - Глаза! Мои глаза! Где мои глаза?! - погнал непонятки Фельдман, входя в оральный синдром. - Я ослеп!
   - Да ходи же ты наконец! - поторопил его Пунктус. - А то скоро большая остановка, надо хаванины какой-нибудь взять.
   - Я ничего не вижу! У меня пропало зрение! - вопил Фельдман.
   - Не выдумывай ерунду! - подначивал его Пунктус. - Твое слово! Ходи!
   - Я ослеп! Это спирт! - не унимался Фельдман. - Напоили дрянью! Сволочи!
   Нинкин включил свет. Зрение к Фельдману вернулось.
   - Гады! - бросил карты Фельдман. - Ну и шуточки у вас!
   Усова, вытянувшегося за лето в трость, равномерно загоревшего и превративщегося во вполне приличного и симпотного скидуха, облюбовала одутловатая проводница. Ее большой производственный непрерывный стаж подвиг Усова оказать ей помощь в разноске чая, что было знаменательным в его судьбе, показательным в принципе и всем бросалось в глаза. От "северного сияния" вагон ходил ходуном. Поезд так мотало, что чаю в стаканах оставалось на дне, когда поднос достигал пассажиров. Усов еле держался на ногах. Пассажиры с пониманием терпели перекос в ценах на чай и недолив в граненой посуде.
   В награду за помощь, отработав смену, проводница пригласила зеленого, словно побег бамбука, Усова к себе в подсобку и, отдавая должное его стройному, как лыжная палка, телу, стала обрабатывать его в шаблонных позах. А вот Усов по неопытности отдать должное без побочных эффектов не смог. Ему вспомнилось детство. В объятиях пиковой дамы - а именно так себя называла проводница - он чувствовал себя как в магазине мягкой игрушки, что на площади Партизанской Славы. На первых порах все шло нормально. От шаблонных вариантов они переходили к "хо ши мину" и возвращались обратно. Вагонная тряска даже несколько помогала процессу, но в самый ответственный момент - в момент пиковой нагрузки, которая складывалась из произведения массы ладно сбитой фигуры пиковой дамы и ускорения свободного падения, - организм Усова не вынес двойного давления изнутри. Его потащило вразнос. Сначала прорвало верх - Усов, что называется, метнул харч непосредственно из положения лежа. "Суповой набор", - мелькнуло у него в голове. Догадка подтвердилась - набор, к которому почти не прикоснулись ферменты, ушел по дуге прямо на форму проводницы, по привычке аккуратно сложенную у изголовья, и по инерции наполз на увенчанную кокардой фуражку. А потом у Усова прорвало и низ.
   Это было первое боевое крещение Усова. По причине закомплексованности до этого случая он практически не делал самостоятельных попыток стать настоящим человеком. В групповой гульбе участвовал, а так нет.
   Усов понимал, что через секунду его, как слабонента, выдворят из служебного купе и ему придется стоять в коридоре с трусами в руках и икать в тоновом режиме. Но не тут-то было. Прибравшись, насколько было возможно в этой ситуации, проводница продолжила приголубливать Усова теперь уже "калачиком" - из брачного репертуара пьяных дьяков - и выпроводила его, выжатого как лимон, только под утро.
   Друзья нашли Усова похожим на винторогого козла. Обломанного и потерянного, они отвели его к себе и уложили досыпать согласно купленному билету.
   Слегка подпорченная железнодорожная форма проводницы стала причиной драмы, участие в которой принял наперебой весь состав.
   Бригадир поезда, состоявший с проводницей в особых производственных отношениях, имел на нее не только железнодорожные виды. Он усек, что его пассия находится на посту в чужом занюханном трико, а не в униформе, которую он ей организовал раньше, чем вышел срок носки предыдущего комплекта. Угрожая увольнением, бригадир выпытал у подчиненной всю подноготную - почему и каким образом спецовка оказалась некондиционной. Проводница выложила секрет с большим апломбом и удовольствием. То есть призналась во всем назло надменному соседу. Реакция бригадира получилась неадекватной. Он вздумал воздействовать не по женской линии, а прямиком на Усова - поднял его, сонного, с полки и принялся окучивать. За Усова вступился оказавшийся рядом Артамонов. Он произвел свое привычное движение головой и угодил бригадиру прямо в губы бантиком. Фронтальная проекция бригадира поезда отпечаталась на перегородке купе. Обыкновенно в таких случаях требовалась накладка швов. Бригадир ретировался, но через час собрал всех проводников и атаковал "дикарей" при помощи вагонной оснастки - инструмент в руках налетчиков был в основном от бойлерной - кочерга и совки для засыпки угля.
   Драка началась одновременно в нескольких купе. Общими усилиями с Татьяной, которая старалась всех разнять и только мешала бойне, под улюлюканье и свист люди при исполнении были вытеснены в тамбур. Мат захлопнул за ними дверь и, подперев ее плечом, отчаянно удерживал ручку. Чтобы снова ворваться в вагон, проводникам пришлось разбить стекло двери кочергой и таким образом отвоевать у Мата ручку двери. Тогда Мат придумал простенькую схему - он схватывал ближайшего из нападавших, затаскивал его в тыл - в зону уверенного приема - и отдавал на откуп Реше и Мукину. Те поставили дело на поток - брали проводников за уши и нанизывали сначала на голову, а потом на колено - два притопа, три прихлопа. Пунктус с Нинкиным оттягивали измочаленные тела в "тенек" и складывали в несколько ярусов. С помощью живого конвейера управились достаточно быстро. Оставалось только смыть кровь с лиц и со штанов.
   Хозяева поезда позорно отступили в бригадирский вагон.
   - Ну, Усов, вечно из-за тебя куда-нибудь влипнешь, - сказала Татьяна, когда все улеглось. - Уединиться с дамой - на это ты уже способен, а вот постоять за нее - все еще нет. Делаю тебе замечание.
   - А почему именно ты?
   - Да потому, что без меня здесь ничего бы не стояло! - оттянула ему леща по гульфику. - Вспомни пчел!
   - Ты же видела, сколько их налетело, этих кондукторов! - оправдывался Усов.
   - Но к тебе лично имел претензии только один - бригадир! - уточняла Татьяна.
   - Ну и что? - уходил от прямого ответа Усов.
   - Ничего, - зря спорила Татьяна. - Если бы ты в ответ ударил его сам и не вынуждал Артамонова, то никакой потасовки не было бы.
   - Не скажи, - стоял на своем Усов. - Разрядка назревала сама по себе. Мы настолько устали на этом сплаве, что все равно бы мы за что-нибудь да зацепились. Не за проводников, так за курортников. А тут получилось очень кстати. Отыгрались за поселенцев. Я же видел, что все молотили с таким смаком, с каким жаждали повырубить ссыльных, когда те собирались поджечь нас в Пяткое. Ну, когда мы чуть не пришибли колами Мата. А что касается бокса, то ты же знаешь, Танечка, я им не занимаюсь, мой конек - бег по пересеченной местности и охота на лис.
   - Как раз проводница и смахивала на одну из них, - пометила Татьяна.
   Третий трудовой семестр породил в институте новую высокую моду. Считалось, что нужно везде, включая занятия, ходить в стройотрядовских зюйдвестках. Причем обязательно стриженным наголо. После того как на конкурсе эмблем художества "Пармы" на ветровках заняли неофициальное первое место, Татьяна, с голой головой, словно тиффози, перестала снимать с себя студенческую форму даже на ночь. Усов чуть не плакал. За лето он вымахал в почти двухметрового дяденьку и слезно просил художников "Пармы" нарисовать тайгу и солнце на только что специально для этого купленной брезентовой куртке пятого роста. Свой старый короткий куртец он подарил Кате, которая продолжала приезжать к нему на смотрины.
   Через неделю в институт явился следователь.
   Бойцы "Пармы" были вызваны в ректорат, где им объявили, что "дикий" отряд обвиняется в финансовых махинациях с руководством леспромхоза АН-243/8 и что по делу начато следствие.
   Сообщение вышло неожиданным. Участники таежной вылазки не нашли в себе сил даже переглянуться. Больше других были поражены не ездившие ни на какой север и никаким образом к "дикарям" не причастные Мурат, Бондарь, Марина, Наташа и Петрунев, вообще не учившийся в институте. Как они стали фигурантами дела, было неясно. При всем удивлении они - за исключением Петрунина, который неизвестно где обретался и не подавал никаких признаков жизни, - повели себя достойно: не закричали и не начали с ходу уверять ректора и следователя в непонятно как возникшем недоразумении. Просто они глубже других пожали плечами и без всякого вопроса взглянули на Клинцова и Фельдмана.
   В головах "дикарей" проносились возгласы, едва заметно отпечатываясь на губах: "Это какой-то просак! Этого не может быть! Здесь что-то не то! "Парма" на такое бы не сподобилась! "Парма" работала честно! Понятное дело, что до "красных гвоздик" мы пока не дотягиваем - на Фонд мира пусть работают кому нравится, - но и чужого нам не надо!"
   Неожиданность грозилась разрастись до непредсказуемых размеров. Список бойцов "дикого" стройотряда не сходил с институтских уст. "Парма" получила известность самого отчаянного отряда. Каждого бойца знали в лицо. На переменах, на лекциях, на собраниях только и говорили, что об этом северном предприятии "Пармы", перенимали опыт, стенографировали впечатления. Судя по развернувшемуся ажиотажу, следующим летом на сплав в тайгу должны были отправиться самостоятельно не меньше десятка подобных "диких" формирований.
   А теперь что ж получается? Уголовное дело? Вот так "дикари"! Только прикидываются романтиками, а сами хапуги и рвачи из рвачей. Ловко они закрутили это дело!
   Находясь в положении, просматривающемся из любой точки, "Парма" восприняла сообщение следователя как удар ниже пояса, неизвестно кем и откуда нанесенный.
   "Дикарей" развели по отдельным комнатам и предложили дать письменные объяснения. Всем под нос следователь совал статью кодекса, где говорилось о даче ложных показаний и как это пресекается законом.
   С Клинцовым, как с командиром отряда, следователь имел отдельный разговор. Клинцов, словно перекошенный тиком, спрашивал, с чего все началось и что уже известно. Он высчитывал, в какой степени вранье может сойти за правду, а в какой - всплывет, как пустые желуди. Со стороны следователя было естественным сказать, что подоплека дела уже давно расшифрована и остается только распределить ответственность за содеянное в полном согласии с процентом участия. Потом добавил, что чистосердечное признание единственная ниточка, которая еще как-то может связать подследственного с дальнейшим пребыванием на свободе.
   У Клинцова выпала из рук авторучка. Тогда следователь предложил для начала рассказать все устно, а чтобы память Клинцова, достаточно помутившаяся от непредвиденного оборота, заработала безукоризненно, он выложил на стол в качестве поличного пять пачек банкнотов десятирублевого достоинства.
   Клинцов узнал деньги, сдался и стал выжимать из себя все до мелочей, до запятых и восклицательных знаков, совершенно не интересующих следствие. Размазывая по лицу похожие на слезы капельки жидкости, он старался прятаться за мелочами, за несущественными деталями, хотя нескольких фактов, выданных сразу, вполне хватало для состава преступления. Клинцов словно забылся. Распространяясь с надрывом, он воспроизводил произошедшее с таким азартом и интересом, будто выступал свидетелем на не касающемся его процессе. Он словно заискивал перед следователем, принимал горячейшее участие в деле и требовал для виновного высшей меры. Потом не вынес игры и, рухнув на стол головой, простонал:
   - Что же мне за это будет?!
   - Об этом вы узнаете позже, - сухо произнес следователь. - Подпишитесь о невыезде.
   - Только вы пока не говорите об этом никому в группе, - умолял Клинцов. - Они убьют меня без суда и следствия.
   Летом, в начале работ, когда в силу превратности судьбы Клинцова выперло из действительности в командиры "Пармы", он воспрял духом. Он намеренно не стал отпираться от подвернувшейся под руку должности командира отряда и, не оглянувшись на одногруппников, побрел в контору вслед за директором.
   Неизвестно, всем ли подряд директор предлагал такие сделки или угадывал по глазам, кто может легко пойти на них, но, так или иначе, с Клинцовым и Фельдманом он церемониться не стал. За две-три минуты предварительного разговора он не обнаружил в них никакого сопротивления афере и тут же изложил условия. Они были следующими: он, директор, устраивает "Парму" в свой леспромхоз как официальный стройотряд со всеми вытекающими отсюда льготами в виде невзимания подоходного налога и налога на бездетность, а также выплаты двадцати студенческих процентов поверх всего.
   - Разве может быть дело в вызове, который мы не имели права вам посылать, или в направлении, которое непременно должно быть выдано штабом ССО? - объяснил директор свою неприязнь к бюрократии. - Вы же, в конце концов, тоже студенты, а не бичи какие-нибудь!
   Затем он назвал ориентировочную величину своей доли прибыли, которая нагорит от перечисленных выше уловок за весь период работ.
   - Из наших никто на это не согласится, - сказал Клинцов. - Не захотят. Им об этом и говорить-то нельзя.
   - Тогда возьмите весь навар себе, - намекнул директор.
   - Не захотят, как хотят, - сказал Фельдман. - Сами разберемся.
   - Конечно, а то в противном случае бухгалтерия обдерет вас как липку, еще раз прояснил ситуацию директор. - Если работать "по-дикому", вы только зря проведете здесь время.
   - Это понятно, - кивнул Клинцов.
   - Просто тогда придется сузить круг заинтересованных лиц до троих, как бы придумал Фельдман.
   - А отряд пусть себе спокойненько работает, - обрадованно цвыркнул слюной себе под ноги Клинцов. - Мы обговорим с вами все условия и делиться ни с кем из них не станем. Тем более что они вряд ли на это согласятся.
   Директор оценил расторопные порывы Фельдмана и Клинцова как неплохие коммерческие задатки и даже сказал, что кое-кто из известных в литературе комбинаторов им и в подметки не годится. Директор смело увеличил свою долю навара в связи с уменьшением числа участников сделки.
   Далее следовало заключение трудового договора намеренно в одном экземпляре и обещание директора предоставить выгодные работы и пропустить их через бухгалтерию по самым высоким расценкам.
   - Милое дело - шабашники! - заключил директор. - С официальными стройотрядами никакой каши не сваришь!
   Войдя в заговор против отряда, Клинцов внутренне возвысился и в дальнейшем держал себя достойнее, чем ему позволяло его положение в группе. Свой поступок он в душе считал тайной местью. Местью группе за то, что она имела неосторожность не полюбить его. Пока окатывали запань Пяткое, его настроение было настолько праздничным, что иногда можно было даже наблюдать, как он напевает себе под нос или перекуривает в компании с Фельдманом, хотя Фельдман никогда в жизни не брал в рот папиросы и был намерен жениться после третьего курса на некурящей подруге его родителей.
   "Дикари" относили эти изменения в поведении одногруппника на счет положительных сдвигов под воздействием природы, погоды и романтики. Клинцов видел эту ошибку коллег, но поведать о ней не мог. Поэтому вкушал радость превосходства в одиночестве.
   По окончании работ в верховьях, после запани Пяткое, разговор директора с Клинцовым и Фельдманом о пикантном возобновился. Директор предложил Клинцову увеличить штат отряда на пять-шесть человек, поскольку северная надбавка выплачивается из расчета двадцати процентов на сумму заработанных денег, но по лимиту - не более шестидесяти рублей в месяц на человека. У "дикарей" этих надбавочных денег на человека выходило больше. Чтобы бухгалтерия леспромхоза не подстригла все выходящее за гребенку, нужно было раздуть штат отряда. Тогда "северный коэффициент" рассредоточится по "мертвым душам" и будет вытянут из леспромхоза весь до последней копеечки.
   - Будет выбран, - пояснил директор.
   Финансовая сторона отношений должна оставаться темной для отряда, подсказал директор. Нужно взять у всех бойцов доверенности, получить зарплату за весь отряд сразу и раздать людям сколько надо, а не сколько заработали.
   Чтобы реализовать задуманное, требовалась некоторая затяжка времени. И тогда "дикарям" предложили поработать в Приемной запани еще пару недель. А совсем не потому, что в кассе не было наличных денег.
   Клинцову было лень напрягать мозг и придумывать липовые фамилии, поэтому он взял готовые и вписал в штат "Пармы" Бибилова Мурата, Коровину Марину, Алешину Наташу, Бондаря и Петрунева. Клинцову поначалу показалось, что он меньше прегрешит, если использует существующие... Перед кем согрешит? Он спохватился, что не вписал в список Кравца. Нужно было затолкнуть его в список вместо Петрунина. Ну да ладно, в другой раз рассчитаемся.
   За мертводушных бойцов Клинцов самолично сфабриковал доверенности. Вышло красиво и почти достоверно.
   Теперь в руках Клинцова имелись рукописные подтверждения в полном к нему доверии. Это было прямым доказательством поговорки, что бумага может выдержать все. Это был парадокс, ласкающий сознание Клинцова. Ему открыто доверяли однокурсники, и подписи внизу говорили об этом. От факта никуда не уйдешь. Теперь на чей угодно вопрос, доверяют ли ему друзья, он мог с уверенностью ответить: да, доверяют! Вот платежная ведомость, к которой все эти бумажки подшиты.
   Получив деньги в кассе леспромхоза, Клинцов с Фельдманом, как и условились, пошли к директору. Фельдман остался на шухере в приемной, а Клинцов зашел в кабинет и оставил на столе пять пачек червонцев. После этого он получил приглашение поработать в следующем году на подобных условиях.
   Свои доли Фельдман с Клинцовым спрятали за подкладки пиджаков, а остальные деньги прямо в авоське принесли в барак.
   Началось с того, что бойцы ростовского "Факториала", заходившие в гости к "дикарям", успели насмотреться на кучу денег, заработанную "Пармой".
   Возвращаясь к себе под впечатлением, они не ленились поносить своего командира за то, что тот не обеспечил им такого же, как у смежников, заработка. При этом они завышали сумму, полученную коллегами. После благополучного отбытия "Пармы" травля в "Факториале" усилилась. Ростовчане никак не могли уехать домой - в кассе леспромхоза не было денег для зарплаты. Командиру стали ставить в вину и эту неувязку. И он, произведя в голове какой-то расчет, заявил, что честным путем таких денег заработать нельзя! Поэтому он идет в соответствующие органы, чтобы поделиться своими соображениями.
   Там не стали особенно расспрашивать, на чем основаны доводы или домыслы, и поступили очень оперативно - выехали на место происшествия с комиссией. Сигнал оказался своевременным - директор не удосужился снести деньги домой или припрятать подальше. Деньги лежали в сейфе. Он был уверен в безукоризненности прокрученного дела.
   Колесо закрутилось. Были опрошены ростовчане, бухгалтерия, потом очередь дошла и до "Пармы".
   Институт гудел. Таких случаев в трудовой практике заведения еще не было. И не бывало даже в теории. Всем хотелось быть в курсе событий. "Парму" замучили расспросами, но и в самой "Парме" толком мало кто знал, что же произошло на самом деле.
   Особенно допекали Татьяну. А как раз ее можно было и не трогать. На производственной практике, перед вылазкой в Коми, слесарь четвертого разряда - детина, каких мало где увидишь, - уронил с помоста на нулевую отметку огромную кувалду и едва не пришиб Татьяну. Татьяна чуть не умерла от страха и, пока отчитывала слесаря за несоблюдение норм техники безопасности, успела влюбиться в него. Нарушитель счел наиболее безопасным ответить на чувство. У них завязалась переписка. Теперь он требовал, чтобы Татьяна бросила институт и вышла за него замуж. Она сказала, если он любит, никуда не денется, подождет.
   Усов распекал ее за волокиту в создании семейного очага.
   - А если он меня бросит? - в ответ рассуждала Татьяна. - Кому я буду нужна недипломированная?!
   - Нет, Таня, счастье нужно бить влет, королевским выстрелом, - твердил Усов. - И лучше дуплетом, для надежности. А то упустишь.
   - Как это "дуплетом"? - не понимала Татьяна. - Сразу с двумя, что ли?
   - Ну, это смотря кто как понимает, - дурил голову Усов. Он был теперь почти с Татьяну ростом. В год суки он вытянулся и похорошел. И так непредвиденно утвердился в своем новом качестве, что никому уже и не верилось в его недавнее тарапуньство.
   - Тебе бы освоить пару болевых приемов, и с тобой можно было бы хоть в кругосветное путешествие, - говорила Татьяна несколько подобострастно и чуть-чуть не по теме. - В любой лодке.
   - Рановато, - дружески отнекивался Усов. - Я догнал тебя только в росте, а вот весовые категории...
   - Ерунда, наберем для равновесия кирпичей. Но я не это имею в виду. Теперь с тобой не стыдно появиться не только на нашей речке, но и на любом побережье, на острове Пасхи или на Бермудах! - Татьяна вложила в текст столько энергии, что прозвучало это почти в стиле вопля. За лето она тоже окрепла и грозилась вовсе выйти за размеры, отведенные природой женщине.
   Следователь уехал, и механизму вышеизложенной истории как бы перестало хватать кинематики. Словно в комнату уже случившихся событий больше никого не впускали и не выпускали.
   Время с горем пополам без всякого развития добралось до ноября. Пришли повестки в суд. Почему-то всего пять - Клинцову, Фельдману, Мату, Нинкину и Татьяне.
   Почему Клинцову и Фельдману - понятно. Татьяна, скорее всего, просто приглянулась следователю как личность. Но вот зачем прислали повестку Мату темный лес. Свидетель из него всегда получался никудышный. Он и в простой жизни еле ворочал языком, а уж в уголовной...
   Были, конечно, шутки и насчет сухарей. Чтобы не мучиться, мешки с ними рекомендовалось прихватить с собой сразу.
   Клинцов ерзал и тянул до последнего. Спасательное колесо, заведенное с помощью родителей, крутилось. Обработка ректора прошла основные стадии, и в Коми убыли соответствующие просительные бумаги.
   Клинцов не пожалел денег и прихватил в судебную командировку ящик коньяку и прочей закуси. Как если бы для всего вагона.
   Дорожной трапезы с ним никто не разделил. Постеснялись. Клинцов, как отпущенный на волю зэка, угощал всех, кто попадался под руку.
   По приезде поселились в гостинице по соседству с цирковой труппой лилипутов из Нахичевани. Что они, эти южные карлики, делали в Княж-Погосте при температуре минус пятьдесят семь? Какой тут цирк?
   Чтобы не задубеть на постоялом дворе, свидетели по делу директора леспромхоза АН-243/8 отправились в кабак. Там к Нинкину сразу начал приставать весь в татуаже человек в узком приталенном пиджаке, на высоких каблуках и с длинными искусственными волосами. Пару раз он настойчиво приглашал Нинкина на белый танец.
   - Слышь, ты, олень, пойдем попляшем, - говорил он вальяжно, покручивая наборной ручкой ножа.
   - Я не танцую, - буркал Нинкин, сожалея, что рядом нет Пунктуса.
   - Да ладно тебе, - тянул его настырный товарищ, - давай крутанемся.
   - Сколько можно говорить?! - встряла меж ними Татьяна. - Отстаньте от него! А то я вас сейчас сама сделаю!
   - Спасибо, - поблагодарил Нинкин ее за помощь.
   - Ты бы хоть здесь свой противогаз не применял, - попросила Татьяна. А то при виде тебя эти экземпляры сразу начинают активизироваться.
   - Хорошо, - не стал вздорить Нинкин. - Я не понимаю, че он ко мне лезет?
   - Зато я понимаю, - сказала Татьяна.
   - Откуда я знаю, что ему надо! - нервничал Нинкин, а экс-командир отряда "Парма" Клинцов помалкивал, боясь, что если к нему пристанет этот господин, то за него никто не заступится.
   Татьяна, не расплачиваясь, покинула кабак. Нинкин с Матом и Фельдманом вышли следом. Последним, как ошпаренный, выскочил Клинцов.
   - Такое впечатление, еп-тать, что зимуют в Коми, некоторым образом, одни недоделанные. Может, как говорится, и нам здесь, мля, остаться помыкаться, а? - зевнул Мат, когда вернулись в гостиницу, которая называлась Домом колхозника.
   В комнатах и коридоре этого муниципального жилища погас свет. Поговаривали, что от мороза.
   Фельдман, как обычно перед сном, решил облегчиться и отправился на поиски туалета, продвигаясь по стене и подоконникам. Грамотно балансируя, он добрался до кабин и стал на ощупь искать белое гнездо. Вместо долгожданного санитарного фаянса он нащупал голову уснувшего на корточках лилипута, как выяснилось тут же - глухого. Некоторое время назад лилипут притих от холода на общественном горшке и подремывал в позе какого-то невероятного циркового номера. Оба чудика - и лилипут, и Фельдман - едва не сошли с ума от неожиданности. У лилипута с испугу не выдержал крепеж на запорной арматуре, и у него пробило дно.
   Наутро Мат, как самый взыскательный в известном смысле посетитель туалета, обнаружил на месте происшествия несмываемый каменный цветок - плод ночной встречи Фельдмана с лилипутом, - при виде которого Данила-мастер должен был просто почернеть от зависти.