Арсенов Яков. Тринити

   Напуганное стадо гусей пыталось продраться к берегу через флотилию. Белое месиво ринулось на борта судов с полулета. Птицы вползали на брезент и, перевалившись через другой край, снова плюхались в волны - прямо какой-то птичий стипль-чез.
   Закрывая головы руками, туристы пытались уйти за рамки очередной гусиной истории. С испугу птицы без всякой надобности гадили куда попало, отчего весла стали выскальзывать из рук.
   - Дело в том, что мы заплыли на птицефабрику, - заключил Рудик.
   - Или в заповедник, - добавил Реша.
   С рассветом на берегу завиднелись вольеры из металлической сетки-рабицы. Похоже, птицы со страху устремлялись именно туда, домой. К утру в этих укрытиях стая и угомонилась.
   - Бросай своих лебедей и вылезай из воды! - предложил Рудик Татьяне, когда все стихло. - Тебе мало вчерашнего?!
   - А что я такого сделала?!
   - Да ничего, просто люди с птицефабрики подумают, что ты воруешь гусей, - пояснил Фельдман заискивающе.
   - Не могу, руки заклинило, - процедила Татьяна, удерживаясь зубами за протянутое весло.
   - Ну, тогда крепись, - сказал Забелин и стеганул окаменевших гусаков спиннингом. Те закудахтали и, как водные велосипеды, поволокли Татьяну к берегу, откуда подобрать ее оказалось много легче.
   - Видишь, сколько бед ты накликал на нас! - похулил Фельдмана Забелин. - И ладно бы мне удалось что-нибудь заснять на камеру, а то ведь кругом была такая темнотища!
   - Я тут ни при чем! - огрызнулся Фельдман.
   - Не мне же вчера так остро захотелось гусиной вырезки.
   Пересчитавшись, чтобы ненароком не оставить кого-либо на дне, путешественники, все в птичьем помете с головы до пят, продолжили спортивную ходьбу по воде.
   До города плыли цугом, без привалов, перекусывая на ходу подручным кормом. Скорбь воцарилась на лицах байдарочников. Не унывала одна Татьяна. На нее было любо посмотреть. От загара она стала совсем коричневой, почти как облицовка шифоньера, стоявшего в углу ее комнаты.
   Высадились на берег непосредственно в пойме, неподалеку от канализационного стока, который зимой сыграл злую шутку с Бирюком. Все замертво упали на родной песок, а Рудик поплелся в трансагентство нанимать машину для перевозки снаряжения обратно в прокатное бюро.
   Вот так бесславно закончился поход по местам партизанской славы. Бесславно потому, что не увидели ни одного партизана.
   Глава 18
   ЖАННА-МАРИЯ
   Свежую новость откладывать до утра было никак нельзя, и приволокшийся в комнату Гриншпон стал будить Решу. Он знал наверняка, что Решетова это нисколько не увлечет, и тем не менее потянулся к его холодным пяткам.
   - Спишь? - шепнул Гриншпон вполголоса.
   - Сплю, - перевернулся Реша на другой бок.
   - Новость есть, - сказал Миша уже громче.
   - Пошел ты! - пнул ногой Реша.
   - Что ж вы, суки, поберлять не оставили? - громыхнул Гриншпон пустой сковородкой.
   - Поменьше шляться будешь! - сказал Реша. - Тут и без тебя столько чистильщиков перед сном бродит! Один Мат чего стоит!
   - Все равно свинтусы! - расходился Миша.
   - Если завтра выходной, то можно орать среди ночи?! - вздохнул и привстал Реша. - Ну что тебе надо?
   - Я же шепотом, - оправдывался Гриншпон, практически не сдерживая голоса.
   Заскрипели кровати сожителей, и в любую секунду могли начаться серьезные разборки.
   - Сколько раз тебе говорили: мышью входи после своих репетиций! Мышью! - прогудел Рудик, вставая.
   Проснулся Мурат, встал и на ощупь побрел в туалет, говоря себе под нос.
   - Грузыя дажэ прэступник нэ трогают сонный, ждут, когда откроет свой глаза сам, потом наручныкы одэвают! - посовестил он Гриншпона. - Лучше совсэм утром приходы домой от сваих "Спазмов", как я от Нынэл. - Забыв от длинного внушения, куда направлялся, Мурат не побрел ни в какой туалет, почесал нудное место и снова улегся в постель.
   - Да я и не ору, - сказал Гриншпон тембром морского трубача. - Ну, раз все проснулись, слушайте.
   - Как это все! - возмутился Артамонов.- Я, по-твоему, тоже проснулся?
   - Нет-нет, ты спи, тебе нужно выспаться, - принялся успокаивать его Гриншпон. - У тебя сколько хвостов по этой сессии? Пять? Правильно. Значит, тебе нужно крепенько бай-бай, чтобы завтра на свежую голову отбросить хотя бы один.
   - Не шевели мои рудименты! - Артамонов метко бросился в Мишу тапком. Если они встанут на дыбы, тебе придется худо!
   - Мы тебя, Миша, выселим из комнаты за нарушение правил советского общежития номер два! - сказал Рудик, закуривая.
   - Да кочумай ты, сам такой! Вспомни, какой мышью входишь ты после своей радиосекции! - нашел лазейку для возражений Гриншпон и, используя эту брешь в биографии старосты, начал давить через нее. - "С мадагаскарцем связался! С эфиопцем связался!" У него, понимаете ли, плановая вязка, а у меня неплановая! Да вяжись ты с кем хочешь, но кому сперлась в три ночи вся эта твоя черномазия! А если короче, парни, "Спазмы" приглашены озвучивать спектакль, за который берется СТЭМ. За это необходимо выпить прямо сейчас. Мы с Бирюком еще покажем этой "Надежде"!
   - Тогда иди и буди Бондаря! При чем здесь мы?!
   - Я буду говорить об этом на Африканском национальном конгрессе! - внес свою обычную конкретику Артамонов.
   - Ну, ребята, вы и спелись, шагу не ступить! За мешок лука человека продадут! - Гриншпон улегся на свою койку, отвернулся к стене и, почувствовав полную бесполезность своей затеи, стал сворачиваться в клубок. - Как хотите! Тогда и я спать.
   - Ладно, валяй, рассказывай, а то еще повесишься, не приведи господь. Все такими нервными стали, напряженными, - зашарил по шхерам Рудик в поисках пепельницы. Он прощупывая местность на предмет, куда бы присесть в темноте, и наткнулся на гору бутылок из-под кефира. - Вот черт! Нарочно, что ли, подложили?!
   - По-видимому, - сказал Гриншпон и, как бы с неохотой, из положения лежа, продолжил: - В наш студенческий театр эстрадных миниатюр пришел новый руководитель, Борис Яныч, и сразу заявил в институтском комитете комсомола, что имеет в виду покончить с дешевыми увеселениями перед каждым праздником и намерен дать театру новое направление. Распыляться на мелкие шоу, сказал он, только губить таланты.
   - Это что, Пряника, что ли, губить? - спросил Реша. - Или Свечникова?! Нашел таланты!
   - А секретарь комитета Попов Борис Янычу и говорит, что СТЭМ для того и создавали, чтобы ублажать перед дебошами полупьяных студентов. А за два спектакля в год, пусть даже нормальных и высокого уровня, институт не намерен платить "левым" режиссерам по шестьдесят рублей в месяц. Короче, Борис Яныча отправили подальше. Пряник посоветовал ему все же не обижаться на освобожденного комсомольского босса института Попова и предложил сработать на свой страх и риск пробный спектакль не в ущерб обязательной программе для слабоумных. А потом будет видно, может, наш спектакль кого и тронет из ученого совета. Борис Яныч чуть не прослезился от такого рвения актеров-энтузиастов. В плане уболтать они были талантливы точно.
   - Ты что, и впрямь думаешь, что люди будут ходить на эти их, как ты говоришь, нормальные представления? - пробормотал Артамонов. Под людьми он подразумевал в основном себя. Дежурный юмор стэмовских весельчаков на побегушках, по его мнению, можно было вынести только через бируши и с бутылкой пива в руке.
   - А что за спектакль вы намерены поставить? - спросил Рудик уже серьезно.
   - О Жанне д'Арк. "Баллада о Жанне", - очень высокопарно сообщил Гриншпон.
   - Ничего себе - отважились! Об эту тему не одна труппа себе зубы поломала. И в мировом масштабе тоже! Ведь это очень ответственная тема, полностью продрал глаза Рудик. - Импорт классики.
   - А по какой пьесе? - спросил Артамонов.
   - Сценарий пишем сообща на базе сразу всех произведений о Жанне, доложил Гриншпон. - Включая "Жаворонок" Жана Ануя и "Орлеанскую девственницу" Вольтера.
   - А чито, Жанна была дефственницей? - спросил Мурат. Его этот
   вопрос заинтересовал больше других.
   - Конечно, - сказал Реша. - Иначе у нее ничего бы не получилось. В этом была вся историческая фишка.
   - Сирьезна? - не поверил Мурат.
   - Серьезно, - подтвердил Гриншпон. - Но дело не в серьезности, а в том, что никак не подбирается кандидатура на роль Жанны. Понимаешь?
   - Но ведь у них там, в этом СТЭМе, насколько я помню, масса красавиц, сказал Рудик.
   - Масса-то масса, но Борис Яныч просветил их своим мрачно-голубым рабочим взглядом и понял, что Жанну играть некому. И мне пришло в голову... и я подумал, может, наша Марина подойдет. Стоит только вспомнить, что она вытворяла на сцене в Меловом... - сказал Гриншпон.
   - Вертихвостка! - сказал Реша. - Не потянет. Не та она теперь. Как связалась с Клинцовым, так и пропала, - не одобрил он идеи Гриншпона.
   - Да ну тебя! - махнул на него рукой Гриншпон. - Чтоб ты понимал! Миша всегда нервничал, если о Марине говорили в шутливых тонах, словно он один угадывал тоску ее таланта под крайней бесталанностью поведения. Когда-то в Меловом он уступил ее Кравцу, а теперь жалел об этом. Но последователем он не будет. Уж лучше в этом качестве пусть пребывает Клинцов. Тому не привыкать.
   - Что ни говори, а быстро Клинцов управился с Мариной, - высунулся из-под одеяла Артамонов. - Всего за каких-то полгода стал завскладом ее характера.
   - Голова, дело в безрыбье. Просто Клинцов полезен ей как кульман. На нем лежит вся графическая часть ее курсовых. Вот и вся недолга! - продолжал защищать Марину Гриншпон. И он был прав. После утраты Кравца Марине стало безразлично, куда и с кем ходить. Кто из нас не расчесывал кожу до крови от какого-нибудь зуда...
   ...Предложение на роль Жанны д'Арк Марина приняла с радостью. Будто из стола находок ей принесли давным-давно утерянную вещь, не имеющую уже никакой ценности, но очень памятную. Марина даже забыла уточнить, почему именно ее Гриншпон прочит в Жанны. Она сразу бросилась в оперативные расспросы - когда куда прийти и прочее.
   В понедельник Гриншпон привел Марину на репетицию.
   - Рекомендую! - представил он ее Борис Янычу.
   - Сейчас мы только начинаем, - с ходу потащил Марину в курс дела режиссер на полставки Борис Яныч Вишневский. - "Спазмы" готовят свою сторону, мы - свою. Пока не стыковались. Сценарий стряпаем сами всей труппой. Проходи, сейчас сама увидишь.
   Борис Яныч подмигнул Гриншпону: мол, привел то, что надо, молодец!
   "Мы тоже кое-что понимаем в этом деле!" - ответил Гриншпон хитрым взглядом.
   - Знакомьтесь: Марина! - Борис Яныч подвел ее к стэмовцам. - Она будет играть Жанну.
   Приняли ее, как и всякую новенькую, с интересом и легким недоверием. Некоторые имели о ней представление по "Спазмам", где она солировала. Во взглядах девушек Марина прочла: "И что в ней такого нашли наши многоуважаемые Гриншпон и Борис Янович?!"
   Что касалось новой метлы в лице режиссера Вишневского, то теперь каждая репетиция начиналась непременно с тяжелейшей разминки. Все актеры выстраивались на сцене, и Борис Яныч подавал нагрузку на речевые аппараты. Сначала до глумления извращали и коверкали слова, и без того труднопроизносимые. Потом проговаривали наборы и сочетания букв, которые в определенном соседстве не очень выгодны для челюстей. Ломка языка казуистическими выражениями продолжала разминку. Со скоростью, употребляемой дикторами в предголевых ситуациях, артисты произносили: "Корабли маневрировали, маневрировали, да не выманеврировали". Или что-либо другое типа: "Сшит колпак, да не по-колпаковски, надо колпак переколпаковать да перевыколпаковать".
   Затем шла травля гекзаметрами, с их помощью шлифовали мелодику речи:
   О любви не меня ли мило молили?
   В туманы лиманов манили меня?
   На мели вы налимов лениво ловили,
   И меняли налима вы мне на линя.
   Далее, словно представляя класс беззубых, натаскивались на шипящие:
   В шалаше шуршит шелками
   Старый дервиш из Алжира
   И, жонглируя ножами,
   Штучку кушает инжира.
   Разогрев речевые мыщцы, плавно переходили к разного рода этюдам, которых в арсенале Борис Яныча было превеликое множество. Могли обыграть, например, знакомые стихи. Брали попроще, вроде "Доктора Айболита" и, разделившись по три-четыре человека, тешились темой в форме драмы, комедии, оперетты.
   У тройки, возглавляемой Пряником, как-то получился даже водевильный вариант:
   Я недавно был героем,
   Но завален геморроем.
   Добрый доктор Айболит,
   Помоги, седло болит!
   Эту песенку тройка Пряника преподнесла под варьете, и все попадали от смеха.
   Так развивали экспромт, а от косности мышления избавлялись другим путем: выбирали очень далекие по смыслу слова, такие, как, например, "фистула", "косеканс" и "велосипед", и, взяв их за основу, организовывали что-нибудь цельное, связное и показывали в лицах.
   Мимику, пластику и жестикуляцию тренировали с помощью еще одной сильной затеи. Актеру задавалось слово, и он должен был бессловесно донести его смысл до присутствующих. Задачи бывали разными - от субординации до комплимента. Стэмовцы крутились, выворачивались наизнанку, разрывали лица гримасами, но изображали эти словечки жестикулярно-мимическим безмолвием. Находились мастера вроде Свечникова, которые умудрялись сыграть такие трансцендентные понятия, как "абсолют" и "бессмертие".
   Пролог и первое отделение "Баллады о Жанне" давались нелегко. К Жанне никак не могли подступиться. Не находили, куда расставить реквизит, который по финансовым причинам был убогим и состоял из деревянного креста и карманных фонариков. Но, несмотря на это, творческая чесотка Бориса Яныча не давала заморозиться процессу рождения спектакля.
   - Нужно идти играть в зал, к зрителю! Чтобы каждая сцена проходила как на ладони!.. Издали этот спектакль будет смотреться тяжеловато. Надо стараться избежать традиций. Традиционным должно оставаться только мастерство актера!
   Идею взяли за основу. Часть актеров в ожидании выхода должна была находиться в зале, в гуще зрителей, и наравне с ними лирически переживать игру коллег.
   - Вдруг не прохавается, Борис Яныч? - первым за исход спектакля забеспокоился Свечников, по пьесе - Фискал. - И зал потихоньку будет пустеть, пустеть. А мы будем играть и слышать, как хлопают дверьми уходящие и произносят в наш адрес: "Лажу гонят!"
   - Вы мне это бросьте! - чуть не кричал Борис Янович. - Что значит "не прохавается"?! Не думайте, что зритель мельче вас! Самое главное - верить в спектакль, в свою роль! Без веры ничего не выйдет. И больше так не шутите "не прохавается"! Здесь все зависит не от вашего шага в зал, а от проникновения в зрителя, в его душу. Чтобы зритель сидел в темноте не как на лавочке в Майском парке по весне, а как в кресле у дантиста!
   Ему верили. Ведь и впрямь главное - вжиться в образ. И если не получить там постоянную прописку, то хотя бы временно зарегистрироваться.
   На сцене, насквозь пробитой багровыми лучами прожекторов, двигались тени, поминутно меняя конфигурацию. Священный сумрак пустого зала казался чем-то самостоятельным, а не продолжением теней.
   Обрывки взглядов, шагов.
   На стыках мнений и интересов рождался образ Жанны. Его по ниточке вшивали в ткань сюжета, вживали в себя. К утру споры ложились штрихами на его грани. Грани искрились, а может, просто уставали глаза.
   О температуре репетиций можно было судить хотя бы по тому, как Бирюк ночью и под утро подбивал всех пойти купаться, уверяя, что вода в это время суток - парное молоко. На реке вот-вот должен был сойти лед.
   На репетиции приходили все девушки труппы, несмотря на то что в спектакле были задействованы только две актрисы - в роли Жанны и ее матери. Свободные дамы занимались костюмами. Строчили на машинке за кулисами, выносили примерять, потом переделывали и доделывали. Распределение главных и второстепенных обязанностей происходило без обид.
   Прима труппы - актер номер один Пряников - сокращенно Пряник подрабатывал в столярной мастерской института. На его совести лежала деревянная часть реквизита. Чтобы скрыть и скрасить его убогость, Пряник притаскивал то доску, то брусок и доводил до нужной выразительности крест и символ нависшей над Средними веками инквизиции - эшафот, который попутно должен был стать и казематом, и помостом, и местом судилищ.
   За компанию с Пряником на репетиции приходила его знакомая Инна. Из гордости Пряник проболтался, что она здорово рисует. Борис Яныч тут же привлек ее к спектаклю - усадил за огромную афишу с такой фабулой: маленький жаворонок бьется с огнем, поднимающимся к небу с хлебного поля.
   "Спазмы" накомпозировали столько песен и мелодий, что их вполне хватило бы на несколько представлений, но для "Баллады..." отобрали самые трогательные, и музыканты днями и ночами оттачивали их исполнение.
   Пришло время компоновать и выстраивать мизансцены в одну линию с музыкальным сопровождением. Подолгу терли каждое место.
   Оставалось много проблем, но в спектакль уже верили. Да и как можно было не верить, глядя на заразительную игру Марины, которая, словно навеки, вселилась в Жанну и прописалась в ее образе! Ее светлые распущенные волосы в багровом свете прожекторов и просторный вельветовый костюм казались поистине средневековыми. С Марины не сводили глаз, когда доводили добела черновые куски. Своей игрой она накаляла остальных.
   Энтузиазм репетиций был настолько высок, что под утро не было никакой охоты расставаться. Когда Борис Яныч распускал всех по домам, никто не спешил уходить, все усаживались на бордюрах Студенческого бульвара поболтать и покурить. Совершенно не ощущалось, кто насколько погрузился в искусство, и, наверное, захлестни оно всех с головой, никто и не заметил бы.
   Напряжение, не отпускающее круглые сутки.
   Иногда на репетиции тайком проникала Рязанова Ирина. В результате в институтской многотиражке появилось стихотворение за ее подписью:
   Лучом багровым пробита сцена
   Мы - словно тени
   И зал огромный сутуля стены
   Внимает сцене
   Обрывки взглядов и слов на сцене
   Обрывки жестов
   Рождают образ на стыке мнений
   И интересов
   К утру все споры штрихами лягут
   На образ этот
   Игра такая - нельзя ни шагу
   За грань сюжета
   Нельзя сплеча все, а можно только
   Семь раз примерив
   И очень долги и очень колки
   Пути к премьере
   Но разве проще пути земные
   К своей вершине?
   Играть себя ведь еще сложнее
   В спектакле жизни
   Где все иначе, где все на сцене
   Неповторимо
   Где нет дублеров и больше ценят
   Игру без грима
   Перед генеральной репетицией было решено устроить трехдневный отдых.
   - Не нужно никаких передышек! - заупрямилась Марина. - Три дня - это слишком много. Половину сцен придется начинать с нуля!
   - Не придумывай, - возразил Фискал, - все идет как надо!
   - Да ты что, Жанна! - вспыхнул Инквизитор. Он уже месяц называл Марину ее сценарным именем. - Роль настолько въелась мне в кишки, что, разбуди меня на любой лекции, я отмолочу все тексты на одном дыхании!
   - Как знаете! - бросила Марина и ушла, не переодевшись.
   Три дня пустоты было для нее действительно многовато. Два первых она передразнивала себя в зеркале словами Жанны и ходила на занятия в сценическом костюме, а на третий сама себе сказала: наплевать! И впервые не отказалась поехать с Клинцовым к нему на дачу.
   Время побежало незаметнее. Вечер проскочил мгновенно. Было шампанское, легким холодком искрившееся в уголках губ, была музыка, тихая и спокойная, даже теплая, и совершенно не хотелось тащиться домой пешком через сугробы по дачным улицам. Не хотелось ловить проскакивающее мимо такси на окраине, а потом, поднявшись на лестничную площадку, выдавливать улыбку, нажимая кнопку звонка, - отец обязательно будет полчаса рассматривать дочь в глазок, угадывая настроение, прежде чем открыть. Психолог, блин! А здесь, на даче, так уютно. Правда, диван всего один. Но надо же как-то когда-то... Не сидеть же так всю ночь...
   Клинцов потянулся к Марине, как бы желая поправить ее непослушные волосы. Она ощутила свои руки, словно вдруг вспомнила о них. Впервые оценила в темноте их хрупкость и закрыла глаза. На все...
   Магнитофонная лента кончилась. Свободный конец зашуршал по пластмассе. Никто не потянулся перевернуть бобину.
   Так она и шелестела, эта лента.
   Нет, совсем по-другому она себе все это представляла, рисовала вечерами, забыв о книге в руке или опершись локтями на клавиатуру. Все должно было произойти не так запланированно, без расчета, с элементом случайности, как бы само собой. Она хотела впервые обнаружить себя в подобной ситуации не иначе как после веселого случая - спасаясь от дождя, что ли... Чтобы не оказалось под рукой ни плаща, ни зонтика - ничего. Чтобы промокнуть до нитки и раздеваться потому, что действительно холодно, очень холодно после дождя в сырой одежде, а не потому... Почему? Вышло как-то глупо и бездарно... Еще на занятиях он долго ловил момент в разговоре, чтобы воткнуть свое всегдашнее дежурное предложение: не рвануть ли на дачу? Как если бы мысль только что пришла ему в голову. Но там, на даче, уже торт, шампанское, свежие фрукты с рынка. Все запасено с утра. Значит, он задумал это еще вчера.
   Марина обернулась. Клинцов спал, неприятно оголив бледную ногу. Марина уставилась в окно с еще большей пристальностью, словно видела там все-все-все. Опять отстраненно посмотрела на свои руки, потом - на свои острые коленки, обхватила и стиснула их до боли. Появилось желание навсегда вжать их друг в друга.
   Серое утро никак не могло пробраться сквозь шторы. Только бы не заплакать, это совсем ни к чему.
   Промозглое взыскание рассвета.
   "Какая я теперь, к черту, Жанна?! - негодовала в свой адрес Марина. Козлиха я рогатая, а не Жанна!" Она вытащила из-под Клинцова простыню, потому что не представляла, как они вдвоем будут утром на все это смотреть, скомкала ее, влезла в стоящие у двери валенки и прямо в рубашке отправилась в туалет, который находился на улице в углу участка. Открыла скрипучую дверь и ногой затолкала простыню в узкое, обмерзшее отверстие. Очень хотелось писать, но она стерпела. "Итак уже почти больная", - подумала она.
   На генеральной репетиции Марина начала сходить с ума. Ничем не мотивируя, она отказалась подняться на сцену, просидела два часа в глубине зала и потом крикнула из темноты:
   - Борис Яныч, я не буду играть Жанну! Понимаете, не буду! Не мо-гу! У меня не получится, не выйдет теперь у меня! Я не имею права, понимаете, не имею права пачкать образ!
   И убежала в вестибюль.
   Гриншпон бросился вслед.
   Остальные растянули до утра диспут об искусстве средней руки.
   - Она права, - сказал после всего Борис Яныч. - Я ей верю, она не умеет позировать. На такие роли нужен настрой.
   - Не умеет позировать! Да она вообще молодчина! Но как нам теперь быть? - взъерепенился Свечников. - Была бы там заслуженная, а то возомнила о себе бог знает что!
   Девушки молчали. Держали в руках охапки шитья и молчали.
   С такими кошками на душе не заканчивалась ни одна репетиция.
   На следующий день Борис Яныч сказал:
   - Инна, бери слова, готовься.
   - Мне текст не нужен, я весь его выучила во время прогонов... Только я не знаю... - потупила глаза Инна.
   - Ничего страшного, сможешь. - Он старался не смотреть ей в глаза. Обойдется. Просто так надо.
   В театре подругу Пряника Инну называли помрежем. Она ходила в клетчатом кепи и краями своего вездесущия цеплялась за все вопросы, возникающие на репетициях. В каждую мысль и движение труппы она вносила коррективы. Что интересно - ее замечания зачастую брались на вид. При всем при этом в костюме Жанны она выглядела, как... Инна, и назвать ее другим именем не поворачивался язык. Внешне она не уступала Марине, была даже чуточку стройнее, но легкости в походке и всепрощения в глазах у нее не возникало, несмотря ни на какие потуги.
   В этом была соль.
   - Ну как? - спрашивали у Гриншпона сожители. Они были в курсе сумасбродного поступка Марины.
   - Никак, - отвечал Миша. - Пробуем Инну. Сплошные заусенцы. Она - как ножницы, гнется только в одном месте.
   - Надо бы сходить к Марине домой, - сказал Рудик. - Она третий день не появляется на занятиях.
   Гриншпон чиркнул спичкой.
   - Я пробовал. Не принимает никого.
   Удар, нанесенный Мариной, пришелся труппе под самый корень. Надежд на новые побеги не оставалось никаких. Все до конца прочувствовали банальность выражения: "незаменимых людей нет". Марина была незаменимой.
   В ее отсутствие никому не верилось... Казалось, она сейчас вбежит в зал и как ни в чем не бывало крикнет:
   - Борис Яныч, если мне сегодня удастся прочно войти в образ, не зовите меня обратно! Мне надоело в этой жизни жить как попало!
   Когда в игровых этюдах кто-либо натыкался на пустое место рядом с собою, реальность ее отсутствия подступала как ком к горлу. При осадах крепостей редеющие ряды защитников смыкаются, заполняя провалы. В СТЭМе никаких смыканий не произошло. Место Марины так и осталось незаполненным.
   Спектакль пришлось переделывать.
   Изменяли многие сцены, подгоняли, подстраивали под Инну. Все походило на очковтирательство самим себе. Инна это чувствовала острее всех и через каждые полчаса говорила:
   - Хватит надо мной издеваться! - И шла курить на лестницу.
   Ее утешали, водворяли на место и заставляли произносить: "Нет, человек умирает сияющий и чистый, и Бог на небе ждет его, улыбаясь, потому что он дважды поступил как человек: совершая зло и творя добро. А Бог и создал его для этого противоречия".
   Жанну предавали отец, мать, король, друзья, а Инну предать было трудно - она никому не верила. Инквизитор и Фискал терялись перед ней. Она растянула жилы в области щитовидки, но понимание Жанны все так и не шло к ней.