Арсенов Яков. Тринити

   Попарились от души - самодельная парилка на природе близ холодной воды - что еще нужно человеку, сломя голову бросившемуся в поход по местам различного рода глорий.
   После импровизированной парной красный как рак Мат полез в речку. Готовясь внутренне к помывке в купели, Мат всецело сознавал свою бесповоротную ущербность. Будучи неисправимым полифагом, он не соблюдал ни больших постов, ни малых. Вся жизнь его была сплошным мясоедом. А если ему и доводилось когда питаться припущенными до колен овощами или крапивным салатом, то он смаковал все это, как скоромное. Обжорство, болтливость, невоздержанность в науках плюс попытка сойтись с несовершеннолетней - это только малая часть смертных грехов, которые совершил Мат в своей юдоли. Числился за ним и еще один незначительный грешок - подмена личности, о котором знал только узкий круг доверенных лиц. Бывали у Мата в жизни такие моменты, когда, зависнув на депрессняке, он был не в состоянии участвовать в первых боях институтского турнира по боксу. Грубо говоря, он стеснялся выходить на ринг с похмелья или обожравшись гороховым супом. И тогда он просил Решу провести вместо себя пару-тройку боев, ну, пока сам он не оклемается. Под чужой фамилией и под закрывающим всю рожу шлемом, чтобы никто не засек подмены понятий, Реша доходил до финала и передавал перчатки Мату. Отдохнувший и выпустивший за неделю все гороховые пары, Мат надевал тот же шлем, выходил на поединок, рвал противника на фрагменты и потом массой размазывал его по канатам.
   - Пук - это заблудившийся ик, - подбадривали Мата из-за канатов Артамонов и Реша.
   Ошеломленный противник, который втайне надеялся выиграть у Реши по очкам, будучи не в силах выплюнуть изо рта кровяную капу, выползал с ринга с полной головой непоняток. Чистая победа Мата.
   Тренер Цвенев догадывался о происходившем, но до конца так ничего толком и не понял.
   Таким образом, грехов у Мата набиралось на безвылазное купание в течение всей жизни.
   Вслед за Матом, взявшись за руки, в воду сошли Нинкин и Пунктус. Они не только поплавали, но и с помощью очень жестких натуральных мочалок из прибрежной травы потерли друг другу спинки, большей частью в районе поясниц. Особенно интересно это их упражнение наблюдалось с тыла, оно даже собрало несколько зевак, которые принялись скандировать, пытаясь все их помывочные движения подвести под быстрый счет. Забелин, забыв про только что пережитую порку, схватил камеру и сделал красивый проход вокруг моющихся. И надо сказать - неплохо поработал. Оставалось не засветить пленку при вынимании.
   Фельдман, как ангел, едва помочил конечности и бросился обратно к костру. Не любил он отвечать за содеянное, не было у него в характере такой струнки.
   А Мат все рвался и рвался в пучину, ощущая на себе тяжкий груз несметных нечестивых дел.
   - Теперь можно согрешить и по новой. Наливай! - отдал приказ Рудик.
   Забелин припал к кинокамере и принялся снимать пьянку.
   - Дебе де кадется, что эди дастольдые кадды будут комптдометидовать дас в гладах подомкофф? - сказал все еще не пришедший в себя Усов, нозализируя звуки оплывшим носом.
   - Не думаю, - ответил за Забелина Реша. - Все великие люди были алкоголиками. Это сложилось исторически.
   - Но пикники не были для них самоцелью, - сказал Артамонов. - За вином они благородно спорили о России, поднимали бокалы до уровня самоотречения. А мы? Только и болтаем, что о всяких дефицитах, дороговизне и еще кой о чем по мелочам.
   - Тогда было другое время, - оправдался за все поколение Клинцов.
   - Время здесь ни при чем, - сказал Артамонов и бросил в реку камешек, отчего ударение пришлось не на то слово.
   - Почему? Каждая эпоха ставит свои задачи, свои проблемы. - Клинцов явно не собирался пасовать. Чувствовалось, у него есть чем прикрыть свою точку зрения.
   - Их диктует не время, а люди. И сегодня можно не впустую спорить о нашем обществе. Все зависит от состава компании.
   - Ерш... мля, в смысле... ну... - заворочался Мат, желая дополнить, как всегда, не в жилу.
   - Ерш - это не когда смешивают напитки, а когда пьют с разными людьми, - перевел речь друга Реша, чтобы тот не мучился впустую.
   - Э-э-м-м, еп-тать, - замычал Мат, благодаря за помощь.
   - Но, коль мы заспорили так горячо, значит, и нашу компанию можно считать подходящей, - продолжил Клинцов. - Только что проку от этих споров? Сегодня нет никакой необходимости надрываться, лезть на рожон. Каждый приспосабливается и в меру своих возможностей что-то делает. Весь этот нынешний романтизм чего-то там свершить... смешон и наивен...
   - Обыкновенные манипуляции с самим собой, - согласился с ним Фельдман, словно дал ему на ход. - Не более.
   - Совершенно верно, - продолжил Клинцов свой рейд по правому краю. Отсюда узость застольных тем, бессмысленность брать ответственность на себя.
   Внутренности Клинцова и Артамонова искрили при соприкосновении еще с самой первой колхозной гряды. Когда стороны сходились вплотную, в атмосфере возникала опасность коронного разряда.
   - Раз ты настолько категоричен, зачем продолжаешь быть комсоргом?
   - Затем же, зачем и ты - комсомольцем. - Клинцов умел отыскивать слабые точки, чтобы вывести собеседника из равновесия.
   - Для меня комсомол не больше, чем стеб, - сказал Артамонов.
   - А я не враг сам себе, да и гривенника в месяц на взносы не жалко, пояснил свое кредо Клинцов. - И в партию, придет время, вступлю. Я намерен уже к сорока годам попасть в ЦеКа! Такие у меня планы! И я их не скрываю!
   - Вот дак да! - воскликнул Усов. - У дас де кудс, а сбдот какой-до! Мудыканты, актеды, дадиодюбитеди, дапидисты, пдофсоюдники, адкогодики, десадтдики и вод деберь кобудист. Одид Кочегадов данимется делом, ходид да кафедду на пдодувки дурбин, осдальные все далетные, дасуются пдосто, данесдо одкуда попадо. Косбодавды, повада, деудачники, даже гдузины, не бобавшие до ли дуда, до ли дуда, до попавшие дюда, сбдот! И дадно бы все это быдо хобби, но все даободот: тудбины и диделя - хобби! Мы забалим бсю энедгетику стданы, дас недьзя выпускадь с дипдомами! Мы тдагедия кудса!
   - Что ни сбор, то политические споры, - сказала Татьяна. - Праздник превращаете во что попало!
   - Я... как бы это... одним словом... еп-тать, в плане чисто познавательном влиться в мировой... так сказать, процесс... если честно... не грех, а то кадык сводит, мля... - промямлил Мат. Длительные дискуссии в большинстве случаев отзывались в нем глубокой артезианской икотой. К тому же он гонял по нёбу стрельнутую у кого-то дефицитную жевательную резинку, и от этого процесс его речи очень сильно походил на сокращение прямой кишки под глубоким наркозом.
   - Мат предлагает выпить за это, - сделал подстрочный перевод текста Реша.
   Внутренний мир Мата не определялся наружными факторами. Может быть, и даже скорее всего, внутри у него бурлило, негодовало, сочувствовало, мучилось, но на поверхности он в большинстве случаев оставался бесстрастным, как какой-нибудь провинциальный духовой оркестрик, с одинаковым спокойствием сопровождающий где-нибудь в Растяпино местные парады, демонстрации и похоронные процессии.
   Мурат с Нинелью ничего не слышали и не хотели слышать - семейное счастье, как известно, притупляет социально-общественный интерес.
   - Ты посмотри вокруг, - не утихал Клинцов, не отставая от Артамонова. Многих ли ты заразил своей бесшабашностью, своими допетровскими идеями?!
   - Иди ты в анальное отверстие! - отослал его Артамонов. - И когда ты только уберешь с лица свою несмываемую улыбку! Лыбишься, как дебил!
   - Ребята! - с нажимом на "та" пожурила оппонентов Татьяна. - Хоть бы при девушках не выражались так... идиоматически! Сегодня праздник!
   Чтобы смягчить беседу, Клинцов попенял на то, что комсомольская жизнь теряет темп.
   - Я был на съезде, так в отчетном докладе было отмечено, что в одной организации все члены подали заявление о выходе, - сказал он, - а в другой вообще нет секретаря.
   - Стоит ли переживать на этот счет? - сказал Артамонов. - Или боишься остаться без общественной нагрузки?
   - Мое дело, - сказал Клинцов. - Хочу и переживаю.
   - Почему бы тебе в таком случае не продолжить в таком приблизительно духе - что-то давно на небе не было перистых облаков, а луна с каждым часом все больше идет на ущерб, - сказал Артамонов.
   - У тебя все какие-то загибоны! - крутанул Клинцов пальцем у виска.
   На что Артамонов сочинил очередной, не менее содержательный абзац, а Клинцов в ответ повторно высказал свое мнение, насытив его до предела хлесткими оборотами. Наедине они никогда не заводились, как кошка с собакой в сильном магнитном поле, а на людях эрегировали до тех пор, пока не выпадали в осадок. Как шахматным королям, им нельзя было сходиться ближе чем на клетку.
   - Я подниму этот вопрос на совете ку-клукс-клана! - сказал Артамонов, давая понять, что для себя он эту тему давно закрыл.
   - Ты что, обиделся? - спросил Клинцов.
   - Есть категория людей, на которых фольклор рекомендует не обижаться, сказал Артамонов.
   Вечер опустился тихо. Гражданские сумерки легко перетекли в астрономические и в костер пришлось подбросить прутьев.
   - Смотришь на звезды - и кажутся пустяками политика, любовь, счастье и другие атрибуты жизни на Земле, - вновь заговорил Реша, жуя травинку. Человек в момент смерти теряет в весе, проводились такие опыты, я читал. Возможно, отдавая богу душу, мы излучаем энергию в каком-то диапазоне спектра. А где-то там это излучение улавливается, скажем, какими-нибудь двухметровыми лопухами типа борщевика Сосновского. Обидно. У нас повышается смертность, а там фиксируют год активной Земли. Нас просто кто-то выращивает, это однозначно.
   - Я тоже читал что-то подобное, - опять примостился к беседе Клинцов. Он не любил, когда точку в общем разговоре ставил не он. Ощутив некоторый дискомфорт от спора с Артамоновым, Клинцов хотел реанимировать легкий настрой в компании, чтобы к полуночи легче было переключиться на молчавшую в стороне Марину. - Автор той брошюрки утверждал, - поплыл Клинцов дальше, что мужество, героизм, гениальность - это все та же материя, как, допустим, твоя любимая гравитация. Толику этой материи удерживает Земля своей силой тяжести. Нетрудно догадаться, что с ростом населения на каждого приходится все меньше этой, так сказать, духовной энергии. И прежними порциями ума и мужества, приходившимися ранее на единицы людей, теперь пользуются десятки и сотни.
   - Такую теорию мог придумать только законченный болван! - произнес Реша на высокой ноте. - Ты не лез бы в космос со своей мещанской близорукостью! Там все нормально, я ручаюсь!
   - Я же не говорю, что поддерживаю эту теорию. - В спорах Клинцов умудрялся сохранять завидное самообладание. - Просто против цифр, которые представил автор, переть было некуда.
   - Что касается цифр, то есть одна абсолютная статистика жизни! Из нее легко вытекает, что человеческую мысль невозможно посадить на привязь! И даже при стократно выросшем населении Земля будет производить гениев!
   - Не вижу причин для вспыльчивости, - сделал затяжку сигаретой Клинцов. - Наш спор беспредметен, мы просто обмениваемся информацией.
   По транзистору "VEF- 202" на обломанном суку засохшей елки запела София Ротару - по "Маяку "шла "Полевая почта "Юности".
   - А я пошел бы к ней в мужья, - неожиданно переключился на искусство Решетов. - Виктор Сергеич Ротару. Как? По-моему, звучит.
   - Ты ей приснился в зеленых помидорах, - сказала Татьяна.
   - Я бы ей не мешал, - развернулся к Татьяне Реша. - Пил бы пиво, а она пусть себе поет. В жизни мне нужна именно такая женщина. А вообще у меня вся надежда на Эйнштейна, на его относительность, в которой время бессильно. Как подумаю, что придется уйти навсегда, - обвисают руки, а вспомню вдруг, что помирать еще не так уж и скоро, - начинаю что-нибудь делать от безделья.
   - Удивительно, как ты со своими сложными внутренностями до сих пор не повесился?! - попытался подвести итог разговору Клинцов. - Все тебя что-то мутит!
   - А сейчас по заявке прапорщика Наволочкина Ольга Воронец споет письмо нашего постоянного радиослушателя... - сказал Реша отвлеченно. У него не было никакой охоты продолжать разговор и тем самым вытаскивать Клинцова из возникшей заминки. В финале он рассказал анекдот: София Ротару читает сборник любовной лирики, вдруг она с удивлением говорит мужу: дорогой, ты знаешь, какой-то Петрарка украл у тебя стихотворение, которое ты посвятил мне двадцать лет назад!
   Никто не засмеялся.
   - Н-да, жаль, что Гриншпона нет, без гитары скучновато... - сказал Нинкин.
   - У него открылась возвышенная любовь, - встал за друга Рудик. - Теперь Миша как бы при деле.
   - Его, как и Решу, и как Мурата, все тянет на каких-то пожилых, осудила вкус и выбор одногруппников Татьяна, посмотрев вокруг - не слышат ли ее Нинель с Муратом. - Встретила я Гриншпона как-то в Майском парке с этой его зазнобой, подумала, может, к нему мать какая, или тетка, или кто еще из родичей приехал. А оказалось - это его здешняя подпруга.
   - А при чем здесь возраст, непонятно? - сказал Реша, чтобы сбить с выбранного курса Татьяну. - Когда любишь, объект становится материальной точкой, форма и размеры которой не играют никакой роли!
   - Не скажи, - не соглашалась Татьяна.
   - А за кем ты ему прикажешь ухаживать?! - спросил Рудик, как бы в поддержку отсутствующего Гриншпона и присутствующего Решу. - За молодыми овечками с пэдэ или с абитуры?
   - Вот когда начнете все подряд разводиться со своими залетными ледями, попомните однокурсниц! - ударила Татьяна прутиком по кроссовке.
   - Все семьи одинаковы, - сообщил Рудик, - это еще Толстой отметил. Сразу после свадьбы все наперебой занимаются деторазводным процессом, а потом процесс плавно переходит в бракоразводный.
   - Интересно, мля, а почему старые, так зать, девы носят ну, это, черные юбки, еп-тать? - спросил Мат из глубины своего отсутствия.
   - Чтобы не засветить пленку, - помог ему обрести знания Забелин.
   - Тебе мало? Может, добавить? Пошляк! - спокойно сказала Татьяна Забелину.
   Забелин притих и прижался к биологичке Лене.
   - Зато у Мишиной дамы уши, как уши, - сказал Реша, чтобы отвлечь Татьяну от Забелина.
   - Какие уши? - не врубилась Татьяна.
   Парни захихикали.
   >- Обыкновенные, - пожал плечами Реша, и все парни просто заржали.
   Цимус и юмор этой вставки про уши был в том, что во имя сокрытия своей нарождающейся озабоченности дымящийся Гриншпон, который даже при чаепитии оттопыривал мизинец, придал слову "уши" параллельный смысл. Он стал называть "ушами" женскую грудь, чтобы в смешанных компаниях запросто и без всякого стеснения обсуждать размеры и формы вторичных прелестей. Поэтому в присутственных разговорах стали, откуда ни возьмись, появляться "ушастые" девушки, или те, у которых "ушки на макушке" или "торчком", или те, у кого "уши, как у слона", а то и наоборот, скрывают собой полную глухоту, как, например, у Алешиной. В этом плоском случае применялась формулировка - "ей медведь на ухо наступил" или вместо всего, как при диабете заменитель сахара, шел заменитель ушей - "ушные раковины". Крайние проявления природы, как, например, у Татьяны, величались "ушатами". "И выплеснула на него ушат нежности..." В таком контексте совершенно диаметрально выворачивались выражения "рот до ушей", "ну, что, девочки, сидите, уши развесили?" и "есть у меня одна вислоухая товарка". А выражение "надрать уши в честь дня рождения" даже у самого изобретателя образа вызывало краску на лице. "Ухажером" в соответствии с замыслом становился охотник до клубнички. Согласно понятийно-словесным фокусам Гриншпона гинекологи превращались в отоларингологов или, по-русски, в "ухо, горло, нос". Но любой умник мог возразить: при чем здесь нос! Лифчики превращались не в наперсники, как в общежитиях некоторых гуманитарных вузов, а в наушники, как и положено в техническом учебном заведении. Диагноз "и ухом не повела" стал обозначать полный пролет интересанта при попытке вызвать у контрагента хоть какую-то ответную реакцию на любовный выпад. А выражение "прядать ушами" даже в самые патетические моменты своей жизни Гриншпон считал пошлым. Если человек мог запросто пользоваться этим словарем, про него Гриншпон говорил, что с ним можно и в разведку, то есть по девушкам.
   - Главное, ушам воли не давать, чтобы твой личный бизнес не стал подюбочным, а при чем здесь возраст, непонятно, - сказал Решетов, чтобы сбить затянувшийся мужской хохот, возникший самопроизвольно в мужском секторе от "ушных" параллелей.
   Из темноты, словно две тени одного отца Гамлета, выплыли отдыхающие без дитяти Мурат с Нинелью. Разомкнув как по команде руки, они присели на секундочку для приличия по разные стороны сваленного в кучу хвороста и тут же намылились скрыться в палатке психологической разгрузки.
   - Стоп! - тормознул Мурата Артамонов и снял с его башки фуражку-аэродром. - В постель, понимаете ли, генацвали, в кепочке не ложатся!
   Мурат молча расстался с аэродромом и занырнул в палатку вслед за Нинелью. Поначалу оттуда слышалось, как он сдержанно сглатывает слюну, а Нинель стеснительно отнекивается. Потом молодые забыли напрочь про окружение, и все их охи да вздохи пришлось глушить покашливанием и поперхиванием. Вскоре для смазывания впечатления и этого было уже недостаточно, и тогда Реша в качестве глушилки выставил у входа в их палатку включенный на всю громкость транзистор.
   - Вот тебе и пожалуйста, - сказал он, - не успели девочку облатать, как сразу за мальчика принялись.
   Туман был непрогляден и все ближе придвигался к костру. Палатки стояли в плотной белой завесе, как в Сандунах. Человечество стало отбывать ко сну.
   Решетов, лежа на чехлах от байдарок, долго смотрел в небо и даже не пытался уснуть. Он был спокоен за утро. В ходе гулянки ему удалось скрыть в потаенных местах несколько бутылок пива, чтобы не бежать поутру за зельеобразной жидкостью в соседнюю деревню.
   Но он не знал, что следом за ним по всем его схронам шел Мат. Когда Реша прятал похмельные дела под угол палатки, за кучей хвороста и еще кое-где, Мат внимательно сек. Реша прятал, а Мат тут же доставал и выпивал.
   Туман, как табун праздничных коней, всю ночь брел вдоль реки. Под утро, перед самой точкой росы, он остановился, словно на прощание, погустел и стал совершенно млечным. Когда от предутреннего холода сонные путешественники уже начали вылезать из палаток к костру, туман превратился в кристаллы влаги и засверкал. Дождавшись этой метаморфозы, Реша, успокоенный, отрубился.
   Удивление его было ненаигранным, когда проснувшись и на ощупь обследуя тайники, он не нашел ни одной бутылки и заорал как вепрь - голова просто раскалывалась.
   Но, как выяснилось, в панике проснулся не только он. Весь остальной народ тоже метался по пляжу, как тараканья колония. Очумевшие туристы, словно на пожаре, не знали, за что и в какой последовательности хвататься. Никто не понимал, что произошло.
   - Быстро по машинам! - командовал Рудик прогорклым голосом. - Удачи тут не видать! Еще с минуту помешкаемся, и нас всех порежут!
   - А как же продукты?! Как посуда? - неслись вопросы.
   - Сгребай все в кучу! - приказывал староста. - И вали в лодки как придется!
   Как выяснилось позже, Фельдман повторил подвиг Паниковского.
   Накануне, перестраховываясь, он закусывал зельеобразную жидкость настолько несовместимыми продуктами, что у него спозаранку скрутило живот. Чтобы справить не сказать чтобы малую, но и не большую, а какую-то очень среднюю, промежуточную нужду, Фельдман отправился подальше от лагеря. Чем дальше в лес, тем толще партизаны, подумал он, лишь бы глаза на ветках не оставить. Сжимая колени, он, чуть не плача, одолел расстояние, которое показалось ему достаточным, чтобы сохранить свою маленькую тайну. Отсиживался Фельдман долго, создавая все новые и новые рабочие места - как бы сказал Боровиков, делая заметки на полях. При этом Фельдман нервно оглядывался, боясь сесть задницей в молодую крапиву. Следом за ним отправился Мат и, не найдя, где присесть, был сильно посрамлен. Ему пришлось развернуться в обратную сторону. А Фельдман знай себе продвигался все дальше и дальше. Наделав таким образом неимоверное количество островов под названием дристан-да-кунья и погруженный в окончательную истому, Фельдман заметил гусей. Точнее, гусыню с гусятами. И зациклился на идее рождественского блюда с черносливом. На него прямо так и повеяло этим запахом из его поваренной книги.
   Справиться с выводком так ловко, как это получалось у Нинкина с Пунктусом в Меловом, ему не удалось. Гусыня вытянула шею, замахала обрезанными крыльями и подняла шум, на который тут же отреагировали деревенские пастухи. Подпасок, завидев разбой, помчался в деревню поднимать народ. Фельдман, охваченный ужасом, словно получив пинка, пулей покатился в лагерь, натирая гузку замлевшими бедрами.
   - Ублюдок! - сказал Пунктус, исполняя обязанности Гриншпона. - Что ты наделал?!
   - Кто ж бьет гусей весной?! - сообразил с дикого перепугу Нинкин. - Еще сезон не открылся!
   - Я хотел для всех! - пискнул Фельдман.
   - А кто тебя просил?! - замахнулся на него Рудик. - Нужник ты наш! - И скомандывал всем остальным: - Быстро свертываемся и сматываемся! Сейчас такое начнется!
   И действительно, через какое-то время на горизонте показалась несущаяся стремглав деревенская конница. Караван судов едва успел укрыться от нее на воде. Скомканные палатки, наспех содранные с земли, свисали с байдарок и тянулись по воде, как поверженные штандарты. Собранная в кучу утварь ссыпалась с бортов прямо в воду. Потери провианта составляли едва ли не половину запасов.
   Но даже и на воде студентов в покое не оставили. Колхозные наездники, как индейцы, с воплями сопровождали по берегу удиравших байдарочников и обещали утопить их всех.
   Впереди показался мост - понтонный мост на огромных деревянных лодках-байдаках - дальше плыть было некуда. Уйти от преследования можно было только вверх по течению, но и эта идея выглядела сомнительной.
   Колхозники заняли выгодные позиции по берегам и жаждали крови. Пастухи привязали к хвостам своих двадцатиметровых пастушьих кнутов ножи и принялись ловко стегать эскадру. Речка в этом месте была неширокой, и лезвия ножей со свистом чиркали в метре от лодок. Пара ножей соскочила с кнутов и вонзилась в брезентовые корпуса двух ближайших байдарок. Их надо было срочно чинить, иначе кончина, сходная с варяговской.
   - Н-да, похоже, закончить встречи с ветеранами партизанского движения одним только пением "Землянки" и возложением цветов не удастся, - сказал Рудик. - Но не завершать же праздник традиционным взрывом моста. Раздевшись до трусов, он нырнул с судна и поплыл к берегу уговаривать разъяренную толпу. Ему с трудом удалось откупиться пачкой промокших трояков.
   Путь был свободен.
   Фельдмана не стали топить только потому, что узнали о его чрезвычайном поносе.
   - И смени походку, - попросил его Нинкин. - В который раз тебе говорят.
   - Почему? - не понял Фельдман.
   - Трусы жуешь, - пояснил Пунтус.
   ...Культпоход по местам партизанской славы пошел явно на спад. Посему следующей ночью было решено не высаживаться на берег, а лечь в дрейф. Чтобы не тратить жизнь на бестолковое времяпрепровождение и успеть обернуться за выходные. Этот маневр привнес в антологию похода новую тему.
   Лодки всю ночь несло течением, а гребцы мирно посапывали. В глухой темноте флотилию прибило к острову - белому-белому и без всякой растительности. Более того, остров как бы наполовину обступил лодки по всему периметру, как бы принял их в себя. Его ровная дымчатая поверхность напоминала плато и мерно покачивалась в такт волнам. Ночная мгла делала перспективу зыбкой и манящей.
   - Куда это нас занесло? - спросил Рудик. - Полотняные заводы, что ли?
   - Полотняные - те на Оке, - уточнил Реша.
   - Не нравится мне все это, - зевнул Нинкин.
   - Насколько я знаю эту местность, здесь не должно быть никаких островов, - согласился с ним Пунктус, рассматривая клубящиеся просторы из-под руки.
   - Может, это какое-нибудь болото? - допустил Рудик.
   - Не похоже.
   - А кажется, что колышется.
   - Выйди, проверь, - попросил Рудик сонного Усова.
   - Сиди! - приказала Усову Татьяна.
   - Да пусть прозондирует. Он легче всех других по весу.
   - Усов и без того больной, - объяснила Татьяна свою категоричность. - Я сама все проверю.
   Татьяна прямо через борт ступила на берег и с концами ушла под воду. Водная стихия полностью приняла ее в свои объятия в третий раз за поездку. Выяснилось, что открытый экспедицией объект никакого отношения к географии не имеет. Бескрайнее стадо гусей, прикорнувшее на воде, походило на огромную грязную льдину. Плотно прижавшись друг к другу и упрятав головы под крылья, птицы спали прямо на плаву посреди реки.
   Своим падением Татьяна проломила в живом сооружении порядочную дыру. Раздался дикий гогот проснувшихся гусаков. Поднялась сутолока, как на птичьем базаре. Мгновенно вскинутые головы птиц напоминали ощетинившуюся гидру. Встревоженные гуси всколыхнули гладь и все разом попытались взлететь. Мешая друг другу это сделать, они вновь падали в воду и на лодки.
   Татьяна подмяла под себя двух растерявшихся трехлеток и повисла на них, как на спасательных кругах. Ора от этого сделалось еще больше. Протестующие против такого применения семенные гусаки быстренько настучали Татьяне по балде твердыми красными клювами. Татьяна мужественно стерпела этот дробный барабанный бой. Такова была плата за жизнь. Река в этом месте была действительно бездонной.