Арсенов Яков. Тринити

   Кроме родителей Ульки на прием пришли только свои - Николай Иванович Нидворай, Маргарита Павловна, топ-модель Дитяткина с Давликаном, график Фетров, комендант "унитаза" Ренгач, старший печатник Толкачев, трезвенник Завязьев с горстью своих коллег, "сестры" Изнанкина и Флегма, Шарлотта Марковна с дочерью Жабелью, отец Волович, референт Журавлева, монтажница Ясурова и бунтовщица Страханкина, прошедшая в Государственную думу по партийным спискам.
   Как и многим другим социальным объектам - площадям, улицам и городам, перестройка и демократизация вернула Макарону его историческое имя. После того как пришло поздравление от Президента, стало неудобно называть аксакала по-старому. Таким образом Макарон обрел свое второе рождение - теперь все обращались к нему так: Владимир Сергеевич или губернатор Макаров.
   На кухне хозяйничала тетя Паня.
   Дастин ездил верхом на Беке и требовал настоящую лошадь.
   Дебора занималась ребенком.
   В камине потрескивали дрова.
   Артамонов с Прореховым играли в шахматы, а сбитые фигурки бросали в огонь.
   книга III
   повесть временных лет
   "корзина была пуста"
   Глава 1.
   ЗЕМЛЯНКА НА ОСТРОВЕ
   Макаров очнулся. В пространстве, где он себя обнаружил, хозяйничал сумрак. Взгляд в автономном режиме наполз на труп, очертания которого едва угадывались на фоне сырого подзола. Неожиданно на передний план пришла мысль: не себя ли, часом, вот так отстраненно и в ореоле видит Макаров с высоты своей души, примостившейся на насесте перед окончательным улетом? Но соображение это как пришло, так и улетучилось в один миг, потому что себя, поджав подбородок до упора, Макаров увидел на лежанке в целости и сохранности. Значит, живой, обрадовался он, а это уже полдела. И тут же вспомнил свое имя - Владимир. А отчество? Или хотя бы прозвание? Мономах? Красно Солнышко? Вольфович? Игнатьевич? Владимирович? С этим было сложнее ни отчества, ни прозвища так и не вспомнилось.
   Но если я живой, то кто же в таком случае там, на полу? Да еще в такой надломленной позе... Как будто собирается лететь...
   Умудрившись осмотреться по сторонам - а шею так и ломило даже от легкого шевеления, - Макаров попытался понять, где он и что здесь произошло накануне. Он по возможности напряг память, но ничего конкретного на ум не пришло. Память зависла. Взгляд, словно чужой, впустую скользил по углам и проваливался в вязкую полутьму. Сумрак, куда для совещания поминутно удалялись мысли, неуловимо клубился и обволакивал все, к чему приближалось и чего пыталось коснуться сознание.
   Макаров никак не мог подступиться к главному вопросу: кто он?
   Возникало ощущение, что сумрак висит не вокруг, а в мозгу. Действительность маячила где-то рядом, но схватить ее за руку не получалось.
   Провал следовал за провалом.
   Ценой тяжких усилий Макаров снова и снова приходил в себя и старался удержаться в пойманном состоянии как можно дольше. Иногда старания венчались успехом. Случалось, темнота в глазах пропадала совсем, и тогда взгляду удавалось мельком осмотреть два-три близлежащих предмета. Чугунный котел, подвешенный на цепи над кострищем с крупными угольями, огромные песочные часы с окаменевшим песком в нижней части колбы и кривой рогатый подсвечник с выгоревшими дотла свечами.
   Макаров пыжился объяснить себе, что это все обозначает и зачем он здесь находится. Отсыревшие клочья ваты - кому они были нужны и почему не сгодились? Склянки из-под кремов и мазей - отчего пустые и где содержимое? Посуда для отваров - что в ней готовилось и кто ее опрокинул? Какие-то перья вокруг, стаканы с красками, черный портфель - откуда это здесь и зачем? Вопросы стыли в жилах и не давали покоя. Однако причинная связь между выявленными предметами лишь ненадолго проступала сквозь путаницу понятий и быстро расторгалась, ничем изнутри не поддерживаемая. Вещи, расставленные и разбросанные вокруг, вели себя несвязно, словно находились в разных временах. Восстановить их первичный смысл и по назначению определить события, подспорьем которых они являлись, с ходу не удавалось. Технические данные предметов шумно ворочались в голове, как в набухшем кровью песке, слипались, словно между ними не было никакой отонки, и вновь отделялись друг от друга. Они, эти слабые, зачаточные, молочные искры и всплески норовили сформулироваться в нечто цельное и логичное, но, помыкавшись, оседали назад - в тягучую массу смятения.
   - Ваша светлость! - обращался Макаров к своим мыслям, но запросы оставались без ответа.
   Возникали пробелы, когда сознание Макарова не глючило, а будто перемещалось в другую среду. В эти моменты оно не разграничивало тела с окружающим миром, словно организм Макарова находился в землянке вперемешку с обстановкой. Если взгляду удавалось добыть из мрака пучок сухой травы, подвешенный к шесту у потолка в некотором отдалении, или угол желтой не пропускающей дневного света прорезиненной занавески, попавшей сюда явно из комплекта химической защиты, возникало необъяснимое желание пошевелить сторонними предметами. Это странное желание воздействовать на окружающую обстановку было таким же отчетливым, как естественное желание пошевелить своей головой или пальцами. Макарову казалось, что предметы вот-вот послушаются и последуют его указаниям.
   Мало-помалу глаза окрепли и стали справляться с темнотой. Они скрадывали ее и понемногу овладевали перспективой. Скоро Макаров уже мог как угодно долго рассматривать нависавший над лицом трухлявый потолок и слой влажной пыли на второй, пустой, лежанке по левую руку. Рядом, также сквозь скатерть осевших частиц торфа, проступало подобие стола с круглыми поленьями ножек, уходящих в землю. На стене напротив все четче проявлялась полка с лабораторной посудой. Справа, по неровному краю оттопырившейся занавески и вплоть до прикрытой двери, изъязвлялась тонкая, почти неуловимая куделька неба. А наверху - единственным светлым пятном во всем окружении - виднелся змеевик дымохода.
   Труп находился на расстоянии вытянутой руки и, что странно, совсем не тревожил Макарова. Вкупе с другими тонкостями момента он не вносил в самоощущение Макарова никаких напряжений - сидит себе и сидит на полу, никому не мешает. В извилинах по этому поводу не возникало никаких каверз. Труп как труп. Разве что поза, в которой он замер, несколько вычурна. Благодаря ей труп походит на что-то среднее между сидящим и летящим демонами Врубеля. Словно человек в последние секунды жизни внутренне куда-то стремился, а внешне был совершенно спокоен. Поза прерванного полета - так для себя охарактеризовал ее Макаров.
   Он пытался освоить кавардак, лежащий перед ним в тумане сознания и сизой дымке землянки, но в голову приходил исключительно страус с давнего экзамена по логике. Отрывки только что полученных знаний - поза, демоны, завеса - не смыкались воедино. Понятия, образы и усилия воли Макарова ни в какую не шли на обобщение. Они существовали как бы вовне, словно природные запахи или звуки.
   Душевный разлад продолжался, пока внутри Макарова не вызрело чувство, напоминающее страх, - своего рода боязнь, что вот-вот все лопнет и разлетится на куски. От этого кружилась голова. Чувство опасности, как снежный ком, вовлекало во вращение все, что можно было вычленить из потока ощущений и обособить.
   Подмяв под себя все добытое таким образом, страх переродился в тошноту и судорожно оголился, словно проводка, которую сейчас коротнет. В результате все вылилось в мелкий потрясный озноб, после которого Макаров почувствовал императивные позывы на низ, к мочеиспусканию. Он обрадовался и, не шевелясь, позволил организму отлить из положения лежа. Завершив дело, он отфиксировал значительное субъективное облегчение.
   Радости полные штаны.
   Отдышавшись как после трудной работы, Макаров снова затих, чтобы набраться сил. Теперь колючее ощущение жизни стало вполне переносимым, хотя и продолжало приходить словно со стороны, как бы от соседнего холода. Озноб кочевал, где хотел, оставляя за собой шлейф искрящейся дрожи, пока сквозной приступ рвоты, заметавшийся в поисках выхода, не дал полного ощущения внутренностей.
   Макаров затаил дыхание, прислушиваясь к себе. Он не дышал, пока хватало сил помнить об этом. Потом сорвался, распахнул грудь и поперхнулся избытком захваченного ртом воздуха.
   Сознание на секунду помутилось и вновь вернулось в исходное положение. Колыхнулся и поплыл перед глазами кустарный интерьер земляного жилища, колоколом загудело в висках. Народившись, зазияла в наркозе темноты ноющая загрудинная боль, иррадиирующая в затылок. Возникнув в одной точке, эта почти материальная боль обрела разлитой характер и стремительно разрослась до размеров тела, набросав в мозгу Макарова все его контуры.
   Приступ боли завершился окончательным и полным ощущением себя. В результате столь безудержной встряски послушными стали руки, которые принялись наперебой ощупывать тело, словно лепить его сызнова из подакцизного материала.
   Сгусток тепла и воли, то и дело вплывавший в поле новых ощущений Макарова, мало-помалу оформлялся в некий центр, к которому начинали тяготеть произвольные порывы и случайные действия.
   На высоте каждого нового приступа сгусток концентрически подчинял себе все мыслимое и осязаемое. Этот зародыш воли вел себя вполне разумно и практично, как коагулянт. Скоро из него заструилось марево сна и вместе с ним уверенность, что теперь, после долгой неги, Макаров придет в себя окончательно и без всякого труда, как это бывало раньше при той, другой жизни.
   Под сенью мелкорубленых мыслей Макаров уснул. Во сне он продолжал приходить в себя и проснулся на заре от тишины, которая так и свербела в ушах.
   Светало плавно, не спеша. Пробиваясь сквозь мизерные неплотности в кровле землянки, солнце вводило в курс дела шатающееся с непривычки любопытство Макарова.
   Макаров интуитивно опасался резкого открытия глаз - в его сознании сидело отчетливое правило светобоязни. Но жажда впитывать пространство шла на поводу у рассвета и не подчинялась Макарову. Сощурившись, он стал водить глазами по линиям некой фигуры, пока окружающие предметы снова не заняли свои места в инграммных банках сознания.
   Понимание места и времени постепенно прояснялось, но не улавливалось до конца. Макарову хотелось поскорее куда-нибудь передвинуться, переползти, но где взять для этого силы, было все еще не понятно.
   Возвышение из ольховых жердей, на котором покоился Макаров, без всякого пафоса представляло кровать и остро впивалось в спину. С этим ощущением было все понятно - жерди, спина, боль, невозможность пошевелиться. Пошли дальше глазами, пальцами, сознанием, вперед, еще немного, вот так, хорошо.
   Исследовав свое тело, Макаров обнаружил, что от долгого лежания на нем вовсю процветают упорные формы опрелости. Потрогав воспалившиеся места руками, он ничего не ощутил - реакция на прикосновение была нулевой. То ли пальцы онемели, то ли кожа атрофировалась. Ущипнул покрепче - та же немота и ноль эмоций.
   Тело, как кусок теста, провисало сквозь жерди заодно с одеждой, втекало в изъяны и шероховатости лежанки, повторяя с завидным конформизмом проемы и углубления разъехавшегося настила из тростника. Макарову казалось, что не он лежит на лежанке, а она подвешена к нему и тянет вниз, пытаясь разорвать тело по некой срединной оси, как будто отделить колбасу от жирно промасленного бутерброда.
   Поерзав, Макаров смог-таки отъять себя от лежанки и привстать. Одежда, сойдя лохмотьями со спины, предпочла остаться на месте. Удержаться в положении сидя, даже короткое время, оказалось проблематичным. Макарова повело и качнуло из стороны в сторону. Отчетливый риск очутиться на полу рядом с трупом вынуждал подстраховаться.
   Макаров осмотрелся вокруг и обнаружил вблизи себя подходящий шест. Дотянувшись до него рукой, он обеспечил себе сносное равновесие и произвел первый полноценный вдох. Грудная клетка подалась вширь, но на место не вернулась - так и осталась растянутой. Пришлось вдохнуть еще раз, поглубже. Крестово-подвздошные сочленения нехотя разошлись и сошлись снова.
   "Заработало!" - мелькнула в голове радость, но где-то на задворках сознания доживало опасение, что при попытке встать на ноги вся ходовая рассыплется в прах. Опасение иссякло, когда нервные всплески прорвались по вегетативным каналам, затем прощемились через периферические закоулки и достигли пяток.
   Долгая передышка ушла на то, чтобы осмелиться пошевелить ногами. Словно на покосе, напряжение медленно нарастало во всех мышцах, но сократиться самостоятельно не смела ни одна. Ноги никуда не пошли, но влекущий рисунок ходьбы и анимационный ее характер висели перед глазами, не исчезая.
   Уставшая рука дрогнула, и шест заструился из судорожной хватки. Пальцы разжались. Ничего не оставалось, как рухнуть на пол. Хорошо, что мимо трупа. Всплеск боли прошиб тело навылет, не оставив следа. Остатков свободного сознания едва хватило, чтобы оформить боль в живительный шок.
   Макаров поздоровался с трупом и потерял сознание.
   Из очередного провала памяти он буквально выполз, опираясь на неуловимые островки действительности. Вернувшись в чувства, обнаружил себя на четвереньках. Обогнув труп, Макаров взял курс на дверь. В его задачу входило только придавать себе направление - устремившиеся к выходу ноги и руки скребли землю сами, без всяких понуканий. Не вмешиваясь в инстинктивные действия организма, Макаров дал себе добраться до двери, то и дело замыкаясь на мысли, что его вмешательство в процесс может лишь остановить движение вперед, а никак не помочь.
   Воздух врывался в легкие так стремительно, что захватывал паутину, которой была увешана землянка. Паутина липла к губам, образуя непродуваемое гнездо. Макарову с трудом удалось избавиться от этого кляпа, нарастающего при дыхании.
   "Но зачем я дышу, если это так горячо и больно? - проносилось в мозгу Макарова, где постепенно вырисовывалась вся тяжесть клинической картины, которую он постепенно осознавал и средоточием которой являлся. - Не может этого быть? Неужели все кончено? Или все только начинается? Но не слишком ли много, в таком случае, я исторгаю философии, если сейчас требуется просто выжить, дотянуться до огня, до воды?"
   Притягательность дневного света не иссякала. От него было не оторваться. Свет безудержно маячил в прорехах. От предвкушения увидеть его ломило в глазах. Организм превратился в мотылька, которого, несмотря на боль и опасность ослепнуть, тянуло вперед.
   Макаров подался на зов света и замер, словно в ожидании вспышки молнии.
   Дверь землянки, скрипнув, легко подалась и распахнулась настежь. Поток света, ринувшись навстречу, вверг Макарова в ступор. Он ощутил плотную структуру обступившей его энергии.
   Второпях заполнив землянку, свет замер, словно удивленный малостью жилища. Освоившись, он быстро зажил своей рассеянной жизнью. К нему оставалось только привыкнуть.
   Счастью Макарова не было предела - он видел лучи, купался в них и одновременно боялся ожога, отчего глаза оставались в полузакрытом положении. Он напрягся и отважился открыть их до упора - никакой рези не последовало.
   Радовало то, что свет не надо было возделывать. Он сам присутствовал всюду, проникал куда хотел, отражался и вел себя настолько ненавязчиво, что позволил уснуть уставшему от путешествия Макарову. Путешествие состояло из подъема по дощатой лестнице, ведущей из землянки. Ступеньки были пологими, но Макаров едва ускрёбся по ним, а когда вылез наружу, сразу уснул.
   Проснулся он оттого, что его кто-то лизал. Приоткрыв глаза, Макаров увидел на фоне неба пляску корней и пульсацию стволов обеих легочных артерий - именно так выглядели голые кроны двух огромных ольховых деревьев.
   Вокруг не было ни души, но чье-то стороннее тепло продолжало волнами ложиться на щеки. Оглянувшись, Макаров опять никого не обнаружил. Да и не мог обнаружить, потому что Бек, широко расставив лапы, стоял прямо над ним. Легкое поскуливание продолжало наводить Макарова на мысль, что рядом кто-то есть.
   Макаров медленно развернулся на спину и увидел над собою чудовище. Весь в немыслимых ранах и в слежавшейся шерсти над ним стоял его пес, его собака, его Бек. Страшный, дикий и одновременно свой, родной, словно чем-то обиженный Бек. Собака долго принюхивалась к Макарову. Такого запаха - запаха белка - хозяин никогда не издавал. Странно. Озадаченный Бек пытался повалять Макарова лапой по земле, как бревно, чтобы осмотреть со всех сторон. У Бека это здорово получалось - Макаров кряхтел от боли, но не сопротивлялся. Пусть делает что хочет, думал он, все равно самому этого не одолеть.
   Обследовав Макарова, Бек поднял ногу и поцвыркал на него, как на свежий объект, попавший на помеченную им территорию.
   "Принял, признал!" - мелькнула в голове Макарова очередная животная радость.
   Чтобы не возвышаться над хозяином и не давить авторитетом, понимающий Бек прилег рядом и перестал скулить. Это дало Макарову возможность сосредоточиться, и он заметил вокруг землянки множество изглоданных костей, как выбеленных непогодой, так и совсем свежих. "Неплохо поработано", отметил он про себя. Под деревом неподалеку чернел дымящийся бугор только что заваленного зверя. "Если так пойдет дальше - не пропадем", - сообразил он с голодухи. Напротив выхода из землянки зияло жерло норы, устланное шерстью. Бек походил туда-сюда и вполз в нору задом, словно продемонстрировал хозяину, что к чему и как это вообще делается. Он долго лежал, высунув иссеченную шрамами морду, осторожно уложенную на передние лапы все в мозолистых волдырях, и глядел прямо на хозяина. Глаза собаки были глубоки и сухи. В своих глазах Макаров тоже ощущал полное исчезновение слезы. Ни заплакать, ни чихнуть - от сухости во рту и везде по телу проскакивал легкий треск.
   Через некоторое время Бек выполз из норы и принялся терзать добычу, которая сильно смахивала на годовалого кабана. Он отрывал порядочные куски и заглатывал их, задрав пасть высоко к небу. Каждую порцию он, как настоящий гурман, занюхивал можжевеловой веточкой. Пропустит порцию, подойдет к кусту - понюхает, а то и пожует, и снова - к туше. Иногда Бек бегло посматривал на хозяина, как бы приглашая к столу. Макаров не сразу понял, о чем идет речь. Понятие аппетита у него только начинало формироваться.
   Март входил во вкус сезонных переустройств. Татуаж первых проталин хорошо закреплялся на белых перегонах снега. Облака без напряга влачили на северо-запад свои уставшие тени. Медленная их эволюция на земле изматывала жаждущие перемен глаза. Сойдя с пригорка, толпой голосовал березовый молодняк. Макаров подполз поближе. Из надломленного сука капал сок. Макаров подлег под капельницу и набрал полный рот сладковатой влаги. Глотнуть не получилось - Макаров едва не подавился. Но влага нашла себе дорогу. Сладость медленно просачивалась вовнутрь сама. Напившись, Макаров подставил под капли лицо и насытил сухую кожу. Она стала липкой и чувствительной.
   Под ногами хлопотали об оттепели кусты ежевики с редкими уцелевшими ягодами. Прошлой осенью их прихватил ранний мороз, и потому они удержались на ветках. Макаров подполз к кусту и прямо ртом захватил несколько ягод. Процедура понравилась ему. Он начал пастись, ползая по колючкам, которые приятно входили в кожу. Макаров весь исцарапался, но боли не почувствовал. Кожа, почти такого же темно-лилового цвета, как и ежевика, совсем не кровоточила. "Странно, - подумал Макаров, - а где кровь?"
   Спустя некоторое время Макарову повезло собрать целую горсть ледяных ягод. Оскомина от них была приятнее безутешного нытья в желудке, которое недавно еще ощущалось достаточно тупо, но, возникнув, стало просто неуемным.
   Еще большее удовольствие Макаров получил от мерзлых стеблей глухой крапивы, потемневших за зиму и хрупких. Отслоив остатки одежды, Макаров похлестал себя сухим крапивным веником и пришел в возбуждение. Он не заметил, как его кожа рвется в напрягающихся местах, а мышцы попросту расслаиваются. Похолив себя, насколько удалось, Макаров увидел, что ни сквозь ссадины, ни сквозь царапины и рваные раны по-прежнему не проступило ни кровинки. Бескровные ушибы пугали своей глубокой синевой. Расцарапав кожу глубже, Макаров не нашел крови и там, внутри себя. Приложив кожу на место, Макаров отложил разборки с собой на потом.
   Бек, завершив трапезу, до самого вечера сопровождал ползающего по поляне Макарова и недоуменно наблюдал за его действиями. Странен был нынче его хозяин, очень странен, да еще и неловок. Сколько пес помнил, такого с хозяином не бывало. Все эти его выходы к сетке были до боли смешными. Его можно порвать на одних подачах. И размазать по задней линии, мыслил он заимствованными у хозяина формулировками.
   От ночи уклониться не удалось, темень застала компанию вдали от земляного жилища. Тратить силы на возвращение было ни к чему, и Макаров устроился на ночлег под первой попавшейся елью. Бек прилег рядом, полагая по прошлому опыту и надеясь, что пригодится хозяину своим теплом. Откуда собака могла знать, что теперь температуры для хозяина не существует. По крайней мере, он давненько не чувствовал ее перепадов.
   Однако под утро Макаров отчетливо понял, что замерзает. Это было новостью. Преодолев барьер из Бека, Макаров пополз в землянку, чтобы поискать в потемках, чем укрыться.
   Бек проследовал за ним.
   Согреться под одними только слежавшимися за зиму одеялами не удалось. Одеяла сработали в комбинации с теплом собаки, снова улегшейся рядом с хозяином. Согревшись, Макаров уснул, и удобство сна в тепле стало последней за истекший день приятной новостью.
   Под утро вокруг царапин на теле Макарова возник зуд, да такой острый, что захотелось расчесать тревожные места до костей. И Макаров наверняка сделал бы это, не почувствуй он, что царапины заполнились сукровицей, а самодельная рана, которую он углубил для опыта, кровоточит обильнее других.
   Появление крови принесло успокоение. Макаров дал полизать раны Беку, который почти настаивал на этом, потом отстранил его от себя и прикрыл течи пропитанными маслом тряпками.
   К вечеру текущего дня началось набухание шейных вен с выраженным яремным рефлексом. Кровь страшно зашумела в висках. Макаров прикладывал к ним ладони и слушал свой кроветок, как пение птиц.
   Залечившись, Макаров присел на край лежанки и осмотрелся. Темнота отступала, но упиралась. Тогда Макаров отыскал спички и зажег свечу и спиртовку.
   При свете пламени он устроил жилищу неспешную ревизию.
   В землянке нашлось достаточно продуктов, узел с одеждой и масса других необходимых вещей. Макаров длительное время утешался тем, что бытовых затруднений на первых порах ему испытывать не придется.
   Макаров навел в жилище порядок, разложил в нужной последовательности необходимые предметы - зубную щетку, мыло, полотенце, бритву. Насчет опасной бритвы он так ничего и не понял - несколько раз прикладывал ее то к шее, то к щекам, то к глазам, но в итоге снова отправил на полку.
   Постепенно Макаров прижился и организовал себе и Беку некое подобие комфорта. Позарившись на уют, собака оставила свою нору и перешла жить в землянку, поскольку в норе в результате таяния снега поднялся уровень грунтовых вод.
   Макаров по старой памяти служаки завел своеобразный распорядок дня утром прогулка и легкий завтрак ягодами, потом уборка территории и пикник на обочине, затем сон, легкие упражнения, водные процедуры и снова сон.
   Жизнь пошла своим чередом. Макаров никуда не рвался. То, что происходило с ним, вполне устраивало его.
   Опасение вызвали зачастившие дожди со слякотью. Землянка прохудилась. Пришлось напрячься, набрать лапника и в несколько приемов заделать протекающую крышу. Но лужи на полу оставались такими же глубокими. Труп в них плавал свободным стилем. Тогда Макаров устроил вокруг ночлежки отмостку из кусков дерна, чтобы вода с крыши оттекала подальше. Добившись в жилище суши, Макаров успокоился.
   Дожди быстро съели последний снег в теневых структурах леса.
   Наступила настоящая весна. Она подействовала на Макарова возбудительно - его потянуло к работе, он не мог сидеть сложа руки. Но сделано и переделано было уже все вокруг - бесхозным оставался только труп. Макаров и Бек не решили, как поступить с ним, да и надо ли вообще что-то делать. Закопать - и в голову не приходило, а оттащить подальше от землянки - на это не хватило бы сноровки. Поэтому пока что жили вместе. По холоду соседство с трупом можно было перетерпеть, но с ростом температуры в природе трупный запах стал одолевать. Макаров переносил запах легко, а Бек просто одуревал. Он то и дело лаял на труп, покушаясь разорвать его на части. Макаров успокаивал собаку, давая понять, что здесь все свои. Но скоро запах перестал выносить и Макаров.
   Настала пора покинуть жилище.