Арсенов Яков. Тринити

   Мы встретимся в двенадцать, а пока еще нет даже утра. Можно побродить одному.
   В парке абсолютное беззвучие. Зачерпываю пригоршню тишины. Что за прихоть - ощутить ее физически? Время остановилось в ожидании нашего возвращения. Но вот я уже опознан временем, и опять оно заструилось как ни в чем не бывало. Это что, снисходительность судьбы? Шанс переиграть?
   ...Мы спим треть жизни, а теряем при этом больше половины. Луна, безмолвие - это для того, чтобы запомнить. Мы норовим забить рюкзак памяти до отказа. "И обязательно белое платье! И цветы! Много цветов! Чтобы запомнить". "И здесь сфотографируемся, и здесь, и всюду, чтобы запомнить!" И даже крик: "Хочу все забыть!" - всего лишь для того, чтобы, напротив, никогда этого не забывать. Грузим, грузим, тащим, тащим. И не поймешь, чего больше в этой ноше - тяжести или удовольствия. Талисманы, пряди волос, сушеные розы, павлиньи перья - ерунда! Обелиски быту! Все и так хорошо помнится - без всяких узелков.
   Луна скользит по крышам вслед за кошками и лунатиками. Я бреду наугад. Пространство почти самостоятельно расступается в направлении, где теперь уже автономно существует территория юности. Парк всем своим смешанным массивом отдался смене сезонов. Идет скрупулезная приемо-передача. Учитывается каждый лист. Ветер, как посредник, носится туда-сюда с довесками недостающей кое-где желтизны. Все движения и звуки той жизни качаются меж дерев, как в театре теней.
   Чем мы прирастаем к земле? Зачем нам иногда нужно обязательно возвращаться куда-то? Примерять себя, что ли? К чему, к каким эталонам? Или чтобы отметиться у каких-то жизненно важных точек? Точки опоры... Сколько их нужно для уверенной устойчивости? Зингерман утверждал, что достаточно трех. Но это - механически. А житейски? Наверное, больше. Сколько их у меня, если зыбкость конструкции ощущается на каждом шагу? Или мы возвращаемся просто для того, чтобы сверить время?
   Жизнь развивается по спирали. А мы в ней движемся возвратно-поступательно. Причем больше - возвратно. И даже не успеваем заметить, как после очередного нашего рукопожатия жизнь сильнее встряхивает руку.
   Вот и общежитие. Четвертое от тополя окно - это наша комната. А теперь вовнутрь. Вы, бабуся, не смотрите на меня так - я не праздношатающийся. Просто я вернулся. Вы здесь явно новенькая. Тут в свое время дежурила Алиса Ивановна. Мировая старуха! Сколько с ней было сыграно боев! Не сбылась мечта Бирюка упразднить сиделок и передать дежурство студентам. Зайти бы сейчас в свою комнату и посмотреть, как там. Смена поколений! Как бодро звучат эти слова! И как грустно происходит это в жизни, перед самым входом в историю!
   Почти рассвело. Теперь можно и в пойму. И когда успела зародиться исключительность этого неприметного со стороны лоскута земли? Только там понятие "полдня на песке, недвижно" обретало какой-то смысл и реализовывалось с полным счастьем. Песчаный обрыв, поросший ивняком и косо вдающийся в воду, преследует меня повсеместно. Каждая тропинка, куст и травинка имеют здесь свое особое имя. Память в любой момент может на ощупь изваять их в каком хочешь масштабе и последовательности. Мы запросто клялись щепотью песка, пригоршней воды и косынкой неба с этого лоскута...
   При всей поспешности организма ноги украдкой медлят, оттягивают встречу. Наконец они вязнут в песке, и я ощущаю себя у цели. Разувшись, как при входе в дом, спускаюсь к воде. Ни души. Обстановка что ни на есть исповедальная. Шевеление воды мягко принимает на себя мой взгляд. Как на удивление легко плавалось в этом месте! На саженьках и другими вольными стилями. Но это мелочи. Почему ты, река, сжалась в такой ручей? Чтобы нагляднее показать мне, сколько утекло воды?
   Я рассматриваю, глажу и отпускаю с ладони каждую отдельную секунду, занимаюсь индивидуально каждым мгновением, как теперь говорят, занимаюсь адресно.
   Тройка ветров заходит на вираж. Коренной явно не вписывается в поворот, и его несет через пойму дальше. Словно декорации, в небе вывешиваются несколько туч. Это значит, в одном из явлений будет ставиться дождь.
   Мы встретимся в двенадцать. Деревья протянут из былого свои ветки и, как птицы в стекла, будут биться листьями в тишину. Нам, избалованным памятью, казалось, что в саду еще не скоро будет осень и зря так сильно воспалились бутоны роз. Но она, эта осень, все-таки пришла.
   Наш первый юбилей не чета большим и шумным. Это просто неумело и не поймешь под чем подведенная черта. Но, по достоверным слухам, жизнь одинаково прекрасна по обе ее стороны.
   Я публикую эту главу, с тем чтобы читатель имел представление о прекрасных набросках, о серьезном и прочувствованном исходном тексте, легшем в основу моего повествования. Надеюсь, читатель поймет, насколько мне повезло с находкой.
   книга II
   повесть о деловой игре
   "Избранные ходы"
   издание второе, дополненное
   Глава 1
   ПРОЛОГ
   Выход в свет повести "76-Т3" вызвал шквал писем и породил череду телефонных звонков от героев. Сначала они мелкоочагово и ни за что мордовали издателя. Когда тому надоело сдерживать натиск, он перевел стрелки на меня. Изведав мой e-mail, герои завалили меня злостными сообщениями. Весь сумбур возникал оттого, что все персонажи выступали в повести под реальными именами. А поскольку записки создавались автором "для себя, а не для печати", в них было много домыслов. Вот это надуманное, чего с героями не случалось отродясь, и подняло переполох, хотя местами оно было правдивей жизни.
   До судов, конечно, дело не дошло, но нервы себе обе стороны потрепали изрядно - базальные мембраны едва не полопались.
   Основными вехами расспроса героев были следующие: что я за самозванец и как посмел нарушить целостность группы? Меня обзывали лютым рогаликом и предлагали не разводить на мели честной народ. Грозили, что со мной разберутся, и что мне не удастся отвертеться. Одним словом, меня пытались назначить виноватым.
   В ответ я рассказывал оправдательную историю про найденные записки. Герои выслушивали меня с недоумением - по их памяти, на протяжении учебы никто не обнаруживал в себе склонности вести дневниковые записи и вообще заниматься подобной ерундой. Все в какой-то степени были романтиками, но вот так запасть на мелкую канцелярию - подшивать прошлое - никому бы и в голову не пришло. По крайней мере, на людях.
   Меж тем в результате пристрастных бесед я узнал, как на самом деле сложилась дальнейшая судьба Татьяны Черемис, Мурата Бибилова, Решетова, Матвеева, Пунктуса с Нинкиным, Усова, Марины, Фельдмана, Мукина, Гриншпона. Никто и впрямь не понимал, откуда возникла повесть о них - ведь я не то что не учился с ними, но и рядом находиться не мог. Татьяне вообще пришло в голову, что я собрал материал путем профессиональной слежки, копания в личных делах и подглядывания в замочную скважину. Единственный, кто не давил никакими вопросами, так это Гриншпон. Чтобы поиметь экземпляр с моей подписью, он прилетел аж из Канады, хотя и через Израиль, куда из белорусских Калинковичей перебрались его родители. Он, собственно, и открыл серию очных ставок. После него у меня побывали почти все герои. Они приезжали по двое, по трое, максимально им удалось сойтись вдесятером. Это было что-то!
   - Какие тогда случались заповедные лета! - воздыхал Усов, раскрепощенный перестройкой, весной и мультяшками от советника президента Лившица.
   - Сейчас не хуже! - уверяла его Татьяна.
   Мы устраивали посиделки то у меня дома, то в ресторане у Татьяны, которая от избытка чувств пыталась превратить встречи в подростковые сборища. И как ни странно, ей это удавалось - все кривлялись и танцевали на манер прошлого, как мажоры.
   - "Джой"? Нет? Значит, "Статус-кво"! - говорил Пунктус, угадывая мелодию с первого раза.
   - Сабрина? Нет? Тогда "Си Си Кетч", - пристраивался к беседе Нинкин через полчаса.
   Не объявился только Виталий Артамонов. Сопоставив этот факт с остальными событийными наворотами, несущим опорам группового следствия удалось вычислить, что хозяином архива мог быть как раз он, поскольку, отслужив и доучившись экстерном с другой группой, он отбывал свое распределение именно в тех краях, где был найден архив.
   В конце концов все сошлись на мысли, что выход книги поспособствовал возрождению группы и, может быть, в дальнейшем придаст ей новых оборотов. Если бы не книга, век бы не сошлись и не связались вот так внепланово! причитали бывшие одногруппники.
   На сборище я рассказал, как в магазине "Техническая книга" вся завезенная партия "76-Т3" из ста пачек была скуплена оптом. Управляющий делами одного совхоза-техникума отправился в город за спецлитературой и обмишенился, приняв повесть за методическое пособие по изучению колесного трактора модификации "76-ТэЗэ" Владимирского завода. На нем, собственно, покупатель и приехал забирать учебную литературу.
   Потом на книгу навалились курсанты из бронетанкового училища - им визуально показалось, что речь под обложкой идет о танке "Т-34".
   Но лучше всего книги уходят на дорогах, признался я, и на посошок поведал о своих нелегальных отношениях с инспекторами ГАИ, которые до некоторых пор с удовольствием принимали книгу стоимостью в пять рублей вместо штрафа в десять, двадцать и даже сто рублей. Рекордным был момент, когда я пересек двойную сплошную на грунтовке в Меловом. Штраф возносился к трем сотням рублей, но был перекрыт книгой. Постепенно рынок насытился, и читательский спрос на дорогах упал. Стали попадаться посты, на которых уже имелось по одному, а то и по два экземпляра. В этих черных дырах приходилось расплачиваться и за текущее, и за прошлое нарушение.
   И еще я показал висящую в Интернете переписку программистов. Один советовал другому для насыщения орфографической программы прогнать через нее текст "76-Т3", чтобы все страницы испещрились красными волнистыми линиями. Это подтверждало существование особого студенческого сленга семидесятых, нашедшего отражение в повести.
   После этих рассказов меня навечно зачислили в состав группы, и я был приглашен на грядущий День грусти.
   Вскоре догадка одногруппников о том, что автором записок мог быть Артамонов, подтвердилась.
   Через некоторое время, когда страсти вокруг книги улеглись, на меня совсем из другой оперы и совершенно иной территории вышел известный в стране сенатор, фамилии которого пока называть не буду. Прочитав "76-Т3", он отыскал меня через полиграфический комбинат, на котором печаталась книга, и вскоре приехал сам на мини-вэне "Chrysler Grand Voyager 3.8 AWD", оснащенном проблесковым маячком синего цвета и прицепом для перевозки лошадей. Не выключая мигалки, сенатор пригласил меня и тут же увез к себе в гости, объяснив свою поспешность тем, что у него на такие попутные мелочи жизни может больше вообще никогда не найтись времени.
   - Дело в том, - сказал он, выставляя машину в режим "cruise control", что с Артамоновым мне довелось едать из одного "Чикена". Кстати, "Чикен" я был вынужден выкупить у предыдущих владельцев на подставное лицо, пока его окончательно не засрали.
   - Что не засрали, лицо? - спросил я.
   - Да нет, "Чикен", - уточнил сенатор, - а лицо там такое, что за неделю не покроешь.
   Машина новой мягкой резиной легко обволакивала шереши на обработанном фрезами под ремонт участке дороги.
   - Есть у меня в числе знакомых один статист, - продолжил сенатор, - на нем я обкатываю свои конфессиальные взгляды и попутно пользую его в качестве подставного лица. Он не обижается, знает, что у меня нет вариантов. Денег он за это не берет, хотя я постоянно предлагаю. Нынче в "Чикене" все еще продолжают торговать курами, но с годами я устрою там музей информационной диверсии. А если не чикаться и перейти ближе к делу, то я бы не объявлялся и не призывал вас на помощь, не будь у рукописи столь витиеватого предисловия. Ведь эта бестия Артамонов кинул нас так же, как и свой первый эшелон одногруппников. Он провел с нами определенный отрезок времени и уехал, оставив записки. А книгу не издал. Врубаетесь?
   - Серийный преступник! - сказал я.
   - Во-во, - поддакнул сенатор. - А я все точного слова подобрать не мог. Именно серийный преступник и есть!
   - Но что все это вообще может значить? - спросил я.
   - Абсолютно ничего, - сказал сенатор. - Ну, или, в крайнем случае, то, что рукопись ему совершенно не нужна. Как и та, которую вы когда-то нашли на побережье.
   - Странно, - высказался я по этому поводу.
   - Ничего странного. Такой он человек, - пояснил сенатор. - А будь он другим, я не стал бы вас беспокоить. И вот мое предложение - возьмите у меня эти бумаги и состряпайте на их базе еще одну книгу. Получится неплохая дилогия.
   - У меня нет на это никаких прав, - попытался я отклонить идею.
   - Но в случае с "76-Т3" вам ведь удалось обойтись без них, - искал бреши в моей защите сенатор.
   - Те бумаги я нашел брошенными, - оправдался я, - а эти, насколько я понимаю, отданы вам на сохранение.
   - Вот именно, отданы на сохранение, - сказал сенатор, - как плохо забеременевшая баба.
   - Так что здесь совершенно иной случай, - стал я клонить диалог к завершению.
   - Никого не бойтесь, - убедительно сказал сенатор, - валите все на меня.
   - Это никак невозможно, - отказался я.
   - Возможно, - стоял на своем сенатор. - И очень даже как! Ведь за "76-Т3" к вам никто никаких претензий не предъявил.
   - Пока нет, - согласился я, - но все еще впереди.
   - И сейчас не предъявит.
   - В первом случае я выдержал, как мне кажется, достаточный период времени, прежде чем обнародовать их в таком виде и под своим именем, сказал я, - а тут, я вижу, записки совсем свежие.
   - Безопасность я вам гарантирую, - трамбовал меня сенатор, - все проблемы с автором я беру на себя. Артамонов нам еще спасибо скажет.
   - А может, его об этом спросить? - предложил я.
   - Да как его найдешь?! - вскинул руки сенатор. - Он мотается где ни попадя по всему свету и звонит раз в год. Это он называет стратегическим планированием. Мы пашем, а он организовывает наше будущее. Я, конечно, прислушиваюсь к его увещеваниям, если случаются не очень навороченные.
   - Странно все это, - собрался я сформулировать свой окончательный отказ.
   - Я все устрою, - продолжал настаивать сенатор. - Считайте, что бумаги эти - мои, и нарушителем авторского права буду я. А с вас взятки гладки. Давайте даже составим документ. Тем более что права в какой-то степени принадлежат мне - я подсчитал, что как раз моих высказываний и выражений там больше половины. Он только записал их, а если смотреть реально принадлежат-то они мне, я автор. Я на этот счет и свидетелей могу подогнать.
   В конце концов я был уболтан и даже получил аванс под обещание приступить к работе немедленно.
   Сенатор жил в желтом доме на окраине поселка Крупский-айленд. Строение являлось центром усадьбы, сплошь засаженной растительностью, среди которой краснел кирпичной крошкой ухоженный теннисный корт с подогревом, батут, похожий на огромный гамак, и пасека из трех ульев. Семья сенатора состояла из жены Шарлотты Марковны, ее неугомонной светловолосой дочки по имени Жабель, домработницы тети Пани, собаки по кличке Бек и негритянского мальчика Дастина двенадцати лет, который только что вернулся верхом на пони с объезда плантаций, вручил дамам по букету диковинных цветов, пересел на мини-мотоцикл и уехал в третий класс гимназии с ракетками наперевес.
   Сенатор не безраздельно, по его собственному выражению, а опосредованно владел некоторым производством. Поскольку закон не позволял ему напрямую пользоваться имуществом, он передал его в траст и со стороны увязывал частные дела фирмы с текущим государственным моментом.
   Телефоны сенатора не смолкали ни на минуту, тарифные планы трещали по швам. К дому без конца подъезжали машины. Сенатор в синей солдатской майке на ходу принимал людей, решал неотложные вопросы и вновь возвращался к беседе.
   Я пробыл у него достаточно долго. Он показал мне хозяйство, после чего в гости к нему заскочил человек с плоским азиатским лицом. Шарлотта Марковна встретила гостя холодно и даже с некоторым оттенком раздражения. Создавалось такое впечатление, что этот друг сбивал сенатора с панталыку, а Шарлотта Марковна пыталась противостоять этому. Сам же сенатор при виде входящего друга едва не бросился ему на шею.
   - Познакомься, - представил он его, - мой личный душеприказчик, товарищ по оккультике. Мы с ним частенько обсуждаем негосударственные вопросы.
   - Очень приятно, - поздоровался я
   и назвал себя и свое занятие.
   Потом в гости к сенатору пришел партнер с двумя бутылками виски "Black lable" и "Red lable". Этому товарищу Шарлотта Марковна была рада гораздо несказаннее, а сенатор, наоборот, встретил его достаточно холодно.
   - Ну как там у нас на работе? - по-деловому спросил он партнера.
   - А че с ней сделается, с работой? - отвертелся тот от ответа. - Все крутится на автомате. - И сразу перешел к насущному. - А хотите анекдот?
   - Валяй, - сказал сенатор. - Только, чур, не тот, который ты мне рассказывал вчера вечером.
   - А какой я рассказывал вчера вечером? - напрягся партнер.
   - Не помню, но если начнешь рассказывать, вспомню сразу. Поэтому давайте-ка лучше завалимся в баню, - перевел разговор на другую тему сенатор. - Она топлена с утра и уже настоялась как надо, пока мы тут рассиживаемся.
   Партнер от бани отказался.
   - Все там у тебя в твоей бане путем, - пропел он, - и венички заряжены, и пивка подадут вовремя, но жарко, очень жарко!
   - Ну, как знаешь, - сказал сенатор. - А мы, пожалуй, попаримся.
   Партнер остался беседовать с Шарлоттой Марковной, а я с сенатором и его другом отправились в баню, которая была устроена каким-то особым способом. Напотчевав нас этой преисподней до черных мальчиков в глазах, сенатор завел разговоры про генную инженерию и прочую клеточную хиромантию. Душеприказчик поддержал его в этом разговоре, и они протолкли воду в ступе не менее часа.
   По выходе из бани сенатор пригласил нас в беседку, куда Шарлотта Марковна принесла квас из березового сока на клюкве.
   Чувствовалось, что все в семействе сенатора живут душа в душу, как взаимно простые числа. Но ощущение, что на степенности быта лежит отпечаток тайны, не проходило. Если они с Шарлоттой Марковной улыбались, то сдержанно, если смеялись с ней и с детьми заодно, то негромко.
   Пошел дождь. Мы переместились в дом и уселись у камина. На столике были расставлены каменные шахматы. Дастин играл сам с собою. Он передвигал фигуры и сверял ходы по компьютеру.
   - Я люблю ездить в разные страны в такую погоду, - пояснил он свою скуку. Было заметно, что мальчик любит перед сном почитать отцовский пейджер.
   Прощаясь, сенатор протянул мне папку с надписью "Отчет о проделанной работе" - второй том записок Артамонова.
   - Вот, - сопроводил он свой жест. - Берите и работайте.
   - Хорошо еще, что он не сжег все это, - сказал я, принимая бумаги.
   - И, тем не менее, я знаю точно, что Артамонов уже никогда не вернется к ним, - уверенно сказал сенатор на прощание. - На то есть причины. И я в курсе их. А мне хочется, чтобы книга вышла. Хотя бы в память об Ульке.
   Эти слова насторожили меня.
   - Хорошо, - сказал я, - но прежде дайте мне возможность ознакомиться, а уж потом отвечать конкретно.
   - Идет! - обрадовался сенатор. - А по-другому как же? Правильно я говорю? - обратился сенатор к своему красному распаренному другу.
   - Да, это надо сделать, - согласился тот. - Так положено в жизни.
   - Хорошо, я попробую, - ответилось мне.
   - Просто мы планируем провести один эксперимент, - сказал сенатор, кивнув на душеприказчика, - после которого разговор на эту тему может и не состояться.
   - Передумаете, что ли? - не понял я.
   - Хуже, - сказал сенатор, - вообще об этом не сможем думать.
   Ничего не подозревая, я оставил сенатора с его другом продолжать умствования на потусторонние темы, а сам на вызванном Шарлоттой Марковной такси уехал на вокзал.
   В поезде на Москву я уселся за рукопись.
   Она открывалась закрученным эпиграфом: "Нас метила жизнь, как режиссер метит романтическими штрихами тех, кого убьют в конце, как лесник метит деревья на сруб. Суд не оправдал надежд, и они были приговорены к высшей мере - любви".
   Мудрено, подумал я и пролистал вперед, где шел уже вполне рассудительный текст:
   "Который год в раздумьях - писать очередную книгу или нет. Ведь после того, что случилось, смысл ее напрочь утрачен. Как представишь, какой песчинкой она будет среди мириад так и не изменивших мира произведений, становится трезво и холодно. Но, перечитывая Набокова, Камю, Сартра, опять и опять приходишь к мысли сотворить чего-нибудь понятное. Так что же меня останавливает? Я чувствую, что моя философия, а также отношение к людям, к жизни и смерти не будут удовлетворены написанием книги. Тайны бытия, терзающие меня, так и останутся тайнами. Выходит, зачем писать? Но зуд продолжает иметь место. Странно, что он не может пройти так долго. А может, в процессе творчества и происходит развязка? Жизненный путь многих писателей - тому свидетельство. Ежедневно на Земле рождаются и умирают тысячи людей. Среди них время от времени появляются и исчезают писатели. Для чего человек пишет книгу? Нравственность существует сама по себе - книги ничего в ней не меняют, культура развивается по собственным законам. Написать книгу для того, чтобы появилось несколько рецензий? Чтобы ее раскупили люди, с которыми автор не желает знаться? Для кого же он тогда пишет? Получается - для себя. Это - его личное дело, наравне с клепто- и прочими маниями, то есть болезнями. Или это из ряда естественных отправлений. Вот стоят на полке тысячи интересных книг, ну и что оттого, что они стоят! Время от времени мы их читаем. Кто-то тешится диссертациями по ним, кто-то торгует ими, кто-то болеет собирательством. Но в принципе книги существуют сами по себе. Мы не содрогаемся от мысли, что вот, мол, были же люди! Писали такие вещи! Нет. Все обыденно. И полагать, что книга пишется во имя культуры, - наивно. Книга пишется - для равновесия души.
   Особое место занимают книги, написанные в России. Хотя говорить о ее судьбоносности все равно, что проповедовать процессы образования базальтовых пород или настаивать на особенности облаков, ушедших за горизонт девятого июня. Меж тем жизнь идет, и мы принимаем во внимание трактаты протаранивших Землю ледников, курсив и циничные высказывания наступающих пустынь. И поэтому не будем рассуждать о книгах. Книги - это природные явления".
   Мне стало понятно, что Артамонов сбрасывает рукописи, как кожу. Следуя его логике, я еще больше утвердился в мысли, что я поступил правильно, самовольно опубликовав архив, найденный на побережье. Сегодня я был готов повторить содеянное. Жизнь опять давала мне карт-бланш.
   Мне пришлось сильно попотеть, приводя новые записки Артамонова к нормативной лексике. Я без конца сокращал и значительно упрощал сочинение, чтобы суть произошедшего не упрятывалась за переливами и накатами текста. Ведь пишущего всегда тянет создать нечто мудреное и неизбывное, слить которое в репертуар народа не представляется возможным даже с годами.
   Записей и в этом томе оказалось несусветное множество. Папка имела название - "Повесть о деловой игре" и в скобочках (Избранные ходы). Пока я не знал, какой из заголовков больше соответствовал содержанию. Мне нравились оба.
   Глава 2
   СТРАННЫЕ ПОВЕСТКИ
   Выпускной бал факультета журналистики вползал в завершающую фазу. Под балом подразумевалось затянувшееся на месяц не ледовое, но сильно леденящее душу попоище, с которого время от времени срывались отдельные пришедшие в себя выпускники и летели из ДАСа на ФАК в надежде защитить диплом или, выражаясь высоким штилем, прокомментировать свою последнюю и самую длинную в этой жизни объяснительную.
   С легкой руки студентов-журналистов выражение "из ДАСа на ФАК" сделалось настолько расхожим в языковой среде, что вошло в разряд устойчивых монстров типа "из огня да в полымя" или "изо рта в рот".
   Для удобоваримости текста словосочетание "из ДАСа на ФАК" расшифровать лучше сразу, поскольку на нем будет многое держаться. ДАС - это аббревиатура унылого социалистического словообразования - Дом аспиранта и стажера. Другими словами, это международное общежитие Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова. Адрес: улица Шверника, 19.
   В ДАСе, помимо своих, имели честь проживать люди из Лумумбария Института дружбы народов им. Патриса Лумумбы, и студенты МГИМО. В канун и после ключевых мировых событий эти вузы быстрее других заполонялись посланцами дружественных режимов. Холодная война, к слову сказать, породила нашествие панамцев и кубинцев. Американская агрессия во Вьетнаме вызвала целое учебное цунами с полуострова Индокитай. Арабо-израильский конфликт насытил и без того пеструю, почти фестивальную толпу сирийцами и палестинцами. Ограниченный контингент наших войск в Афганистане снабдил общежитский анклав пуштунами и другими афганцами. Благодаря Пражской весне в ДАС увеличился наплыв студентов из стран социалистического содружества. Кровавый сентябрь в Сантьяго, словно острым кетчупом, приправил чилийцами тех, кто уже притерпелся к морозам. Эфиопы и ангольцы обучались в университете просто так, за красивые миндалевидные глаза навыкате. К ним относились снисходительно. Таким образом, география глобальной советской экспансии была представлена в ДАСе предельно широко. Утешало, что этому средоточию наций пока не приходило в голову построить собственную вавилонскую башню. Ее бы просто снесло.