Один Клинцов правильно понял Золотникова. На семинарах, дождавшись, когда закончит отвечающий, Клинцов тихо поднимал руку и просил слова, чтобы дополнить. Золотников любил, когда дополняют. Это означало, что семинар проходит живо и плодотворно. Чем длиннее было дополнение, тем больше снималось баллов с предыдущего отвечающего.
   К первому экзамену по философии готовились с надрывом, как ко второму пришествию. Добра ждать было неоткуда - новую троллейбусную ветку провели в трех кварталах от микрорайона, в котором жил Золотников. Даже этот пустяк мог сильно сказаться на его экзаменационном настроении. К тому же, дав интервью, философ попал спиной на снимок в "Учительскую газету". Лучше бы он вообще выпал за кадр.
   В течение трех дней, отведенных на подготовку, студенты не вылезали из конспектов и первоисточников, наполняя жилье материализмом, а голову блажью.
   - Шпаргалки, - передразнивал Артамонов химика Виткевича, - лучший способ закрепления пройденного материала.
   - А если еще и помнить, в каком кармане какая лежит, то вообще не надо никаких консультаций, - соглашался с ним Гриншпон.
   - Жаль, что Золотников все шпоры изымет перед экзаменом.
   - Виткевич в этом смысле погуманнее... дает возможность пользоваться.
   - Выход один - изготовить за ночь запасные варианты шпор.
   - Уволь, лучше два балла, чем еще раз сохнуть над этими прокламациями.
   - Тогда спим.
   - Придется.
   - Все будет нормально, - вместо спокойной ночи пожелал Рудик.
   - Сплюнь троекратно через левое плечо. Это как раз в сторону Мурата, предложил Артамонов верный прием от сглаза и отчаянно принялся засыпать.
   Философию сдавали все вперемешку - и те, кому светило, и те, кому нет.
   В процесс экзаменовки Золотников ввел систему ежесекундной слежки. Он запасся специальной учебной литературой, чтобы тут же документально подтверждать безграмотность подопечных. Рассадил всех экзаменуемых по одному за стол и принялся исподлобья наблюдать за ними.
   - Усов, что вы там копаетесь? Показывайте, что у вас там! Насчет шпаргалок я вас, кажется, предупреждал!
   Усов вынул из-за спины носовой платок и показал Золотникову.
   - Садитесь на место! - хмыкнул философ.
   Через некоторое время снова:
   - Усов, что вы возитесь со своим носовым платком? Неужели вы такой сопливый?
   Но Усов уже давно занимался переписыванием и заходился в собственном насморке чисто символически. Однако это его не спасло. Он был удален за шпаргалки.
   Клинцов, как самый лучший дополнитель, отвечал первым. Но на экзамене нужно отвечать, а не дополнять. Причем отвечать так, чтобы больше нечего было добавить. Клинцов не смог произнести ни слова не только по билету, но и в свое оправдание.
   - Как это я допустил такую промашку! - покачивал Золотников головой, рассматривая в журнале ряд положительных оценок за дополнения. Когда Золотников обнаруживал пустую породу, ему сразу хотелось получить от студента побуквенные знания. - Придется вам зайти ко мне еще разок, поставил Золотников знак препинания во всей этой тягомотине.
   Бирюк, заскочивший на секундочку к подопечным, делился своей методой списывания:
   - Сидишь и упорно смотришь ему в глаза. Пять, десять, пятнадцать минут. Сколько нужно. И, как только замечаешь, что он начинает задыхаться от твоей правды, можно смело левой рукой...
   - Мне за такой сеанс гипноза предложили зайти еще разок, - сказал Усов.
   - И мне тоже, - сказал вышедший из аудитории Клинцов.
   - Когда ошибается комсомолец - это его личные проблемы, а когда ошибается комсорг - обвиняют весь комсомол, - выдал сентенцию стоявший рядом Артамонов. - У тебя, Клинцов, нет опыта турнирной борьбы!
   Следом за Клинцовым сошла с дистанции Татьяна. За ней Пунктус, он проходил у Золотникова по особому счету.
   Мат тоже. Два семестра он тащился в основном на микросхемах типа "не знаю, мля, так сказать... в смысле...", "не выучил, еп-тать, в принципе... поскольку...", "завтра, как есть... всенепременнейше... так сказать, расскажу после прочтения, мля".
   Философ топтал Мата до помутнения в глазах. В моменты лирических отступлений Золотников оставлял в покое предмет и искал вслух причины столь неполных философских познаний Мата:
   - Чем вы вообще занимаетесь в жизни?! Я бы вам простил, будь вы каким-нибудь чемпионом, что ли! Но ведь вы сама серость! На что, интересно, вы гробите свое свободное время? Может быть, на общественную жизнь? За что, кстати, вы отвечаете в группе? Есть ли у вас какое-нибудь комсомольское поручение, несете ли вы общественную нагрузку?
   - В каком-то смысле, так сказать, мля, за политинформацию, мля, отвечаю, что ли, - как на допросе, отвечал Мат.
   - Ну, и о чем вы информировали группу в последний раз? - Золотников усаживался в кресло все удобнее и удобнее.
   - Разве что... если... об Эфиопии, еп-тать, - говорил сущую правду Мат. - Так сказать... читал... в каком-то смысле... очерк... в общем, об Аддис-Абебе.
   - Пересдача через неделю, - сказал Золотников старосте группы Рудику.
   Рудик кивнул головой, принимая информацию к сведению.
   - А вы через пару недель придете пересдавать, - сказал Золотников Мату. - Вместе с Пунктусом. Раньше вам не выучить. Придете прямо ко мне на дом. Я ухожу в отпуск и в институте уже больше не появлюсь. Вы свободны, Аддис-Абеба! - сказал Золотников Мату и про себя добавил: "Ну что учить в этой философии? Ее соль так малогабаритна... первичность и вторичность материи, а все остальное чистейшей воды вода!"
   Бирюк, зашедший к друзьям после сдачи, ужаснулся результатам экзамена по философии:
   - Столько двоек у Золотникова?! Ну вы даете, ребята! И ты, Мат?! Я вижу, друзья, вы не натасканы на Золотникова. Золотников законченный рыбак, и историй, не связанных с водой, он просто не признает. Ты же морж, Мат! Ты должен был почувствовать это! Ему только намекни про рыбалку - он сразу забудет про философию и начнет исходить гордостью за свои снасти! В этот момент перейти к положительной оценке не составляет никакого труда. Ведь философия, собственно, и началась-то с рыбалки. Возьмите того же Платона бросал в воду поплавки разные, камешки, наблюдал, как расходятся круги, размышляя о том о сем. А потом просто описал все, что видел.
   - Правда?! - обрадовалась Татьяна. - Но я никогда в жизни не ловила рыбу!
   - Тогда философию придется учить, - сказал Бирюк тоном ментора.
   Мату пришлось идти пересдавать экзамен одному, потому что Пунктус пересдавать не пошел - он понимал, что удачи ему все равно не видать. Он сам поставил себе оценку на квитке для пересдачи, сам расписался за Золотникова и сам сдал квиток в деканат. Никто ничего не засек. Подделка легко сошла за настоящую отметку. Скорее всего, потому, что слишком авантюрным был ход. Никому в учебной части и в голову не могло прийти, что отметку можно подделать. Ложную оценку секретари перенесли с квиточка в зачетку Пунктуса.
   Мат поплелся к Золотникову на квартиру в одиночку. Он занял у Забелина болотные сапоги и куртку - всю в мормышках, в которой тот отбывал Меловое, и явился к профессору в обеденное время.
   Философ сидел за столом и принимал вовнутрь что-то очень эксцентричное на запах из аргентинской или, как минимум, из чилийской кухни.
   - Ну что, проходи, Аддис-Абеба, - вспомнил Золотников чрезмерную занятость двоечника по общественно-политической линии.
   Мат в душе был поэтом и ему с голодухи послышалось вместо Аддис-Абеба "садись обедать". Он совершенно бесцеремонно подсел к столу и принялся уплетать острый пирог с рыбой. Когда, помыв и вытерев руки, Золотников вернулся в столовую, Мат уже развеивал последние крохи стеснения. Чтобы не ударить в грязь лицом, хозяину ничего не оставалось, как продолжить потчевать неуча. Мат долго не выходил из-за стола, и Золотников чуть не закормил его, как когда-то Пунктус с Нинкиным в Меловом чуть не закормили бабкиных свиней.
   После обеда Золотников приступил к опросу. Речь сама собой зашла о рыбалке. Пересдача экзамена прошла, как сиеста, без особых аномалий.
   А вообще сессия - это мечта. И почему каникулы начинаются после нее? Их следовало бы поменять местами. Когда вырываешь на кино пару часов из отведенных на подготовку, даже индийский фильм кажется увлекательным. А на каникулах пропадает охота отдыхать. Купаешься в ненужной свободе и понимаешь, что она не более чем осознанная необходимость, как говаривал великий Ленин.
   Даже как-то неинтересно.
   Глава 13
   ИЗ_ЗАГОТОВОК
   Химик Виткевич, похожий на баснописца, заметил как-то на консультации:
   - К экзамену допущу тех, кто заготовит шпаргалки исключительно своей рукой. Буду сверять почерки. А эксперт из меня сами знаете какой.
   Дмитрий Иванович Виткевич в отличие от профессора Золотникова считал, что лучший способ закрепления пройденного материала - изготовление шпаргалок. Студент, занимаясь этим делом в надежде списать на экзамене, вторично прорабатывает предмет, сам того не подозревая. Пробегая налегке вновь по всем темам, он усваивает весь курс комплексно, по двум каналам памяти - механическому и зрительному. К тому же, собираясь на экзамен, он запоминает, в каком кармане какая заготовка лежит, и таким образом классифицирует свои знания. Это позволяет ему держать в голове все соли химии и химикалии.
   Заяви такое Золотников, первокурсники удивились бы до крайности, а из уст химика требование иметь шпаргалки прозвучало почти программно. Это была не единственная странность, которую Виткевич обнаружил в себе за семестр. Взять хотя бы химические анекдоты, которых он рассказал столько, что по ним можно было выучить половину высшей химии. Он рассказывал их, как новую тему, - не улыбаясь, сохраняя каменную серьезность. Словно мимические мышцы, складывающие лицо в улыбку, у него атрофировались. За серьезность Дмитрия Ивановича уважали более всего. Благодаря ей он постоянно притягивал к себе. Его лекции были интересны, их никто не пропускал. Проверки посещаемости, устраиваемые на них деканатом, считались делом в какой-то мере кощунственным, потому что отсутствующих на них никогда не было.
   Меж тем от Бирюка пришел слушок, что Виткевич преподавал в свое время в МГУ и был первым рецензентом Солженицына. И что-то там у него было с его женой. После этой новости все растворы, полимеры и анионы стали еще занимательнее. Бирюк божился в подлинности пикантной составляющей слушка и уверял, что по институту ходит чешская книжонка, в которой это в деталях расписано. При желании эту книжонку можно было отловить у парней с промфакультета и прочитать в порядке надзора за Бирюком.
   - Теперь ясно, почему Виткевич ходит заложив руки за спину, - догадался Рудик. - Сказывается длительное пребывание в неволе. Сталин знал, кого сажать и на сколько. Самых лучших упекал.
   Создавалось впечатление, будто химик еле носил свое тяжелое прошлое и ежеминутно помнил о нем. Он часто останавливал мел на середине формулы и задумывался, и только усиливающийся в аудитории шепот возвращал его к реальности.
   Сам же Виткевич при чтении лекций никогда не пользовался никакими бумажками, как это делали многие преподаватели. Он знал свою науку назубок, поэтому все его требования воспринимались как законные.
   - Все-таки химик наш хитрый, как штопор! - размышлял Гриншпон. - Не покажешь ему шпоры - двойка, покажешь - он их отберет, и тоже двойка. Ловкое колечко он затеял! Не верю я ему! - Но больше всего Мишу удивляло в химии то, что карболка, или карболовая кислота, имеет свою химическую формулу. Вроде, когда употребляешь слово в обиходе, не придаешь этому значения, а когда выясняется, что это рядовое слово имеет столь высокий химический смысл, начинаешь уважать это слово, и всех тех, кто употребляет карболку. В целях гигиены, конечно. Карболкой, кстати сказать, пахли все вещи Гриншпона.
   Но на экзамене Виткевич словно забыл про все. Не спросил про шпаргалки и не следил, списывают ли. Будто знал, что никто списывать не будет. Все недоуменно брали билеты, невероятно легко отвечали и, бросив в урну непригодившиеся шпаргалки, выходили поделиться удивлением с рассевшимися под дверью одногруппниками.
   Один только Усов не мог удержаться, чтобы не напомнить о себе. Прежде чем взять билет, он долго вытаскивал из карманов свои микротворения и расписывал Виткевичу, на какой четвертинке какой вопрос раскрыт. Химик, не глядя, опустил шпаргалки в урну. Усов взял билет и сел за стол. Натура постоянно тащила его не туда. Посидев смирно минут пять, он спросил, нельзя ли ему воспользоваться шпаргалками.
   - Пожалуйста, - спокойно разрешил химик.
   Усов полез в урну и достал листочки. Дмитрий Иванович не среагировал на выпад, дождался, пока Усов иссякнет, и поставил ему тройку.
   - Не за плохие знания, а в назидание, - прокомментировал он свое решение.
   Все сошлись во мнении, что химия - это не наука, а одно баловство.
   Виткевич свое дело сделал. Он вынудил подопечных понять предмет. Экзамены как таковые его мало интересовали. Кто из студентов на что способен в химии, он распознавал по походке.
   - Жизнь - это химия, - любил говаривать он. - Химия чистой воды. Всего четыре азотистых окончания! И бесконечное количество их комбинаций и последовательности - вот вам и все наши клетки!
   С историей КПСС, или, как говорилось, с кэпээснёй, дела обстояли проще, но наоборот. То, что никто не получит ниже четверки, подразумевалось. Этот предмет знать на тройку было стыдновато - такая была социалистическя трактовка. Потому что вел его некто Иван Иванович Боровиков, который также на других курсах читал диамат и научный коммунизм. Память его была до того перегруженной, что он путал все эти науки.
   Немного найдется на земле людей, внешность которых так верно соответствовала бы фамилии. Боровиков был овальным и белым, как боровик. Вечная его фланелевая шляпа с пришитым листком довершала сходство с грибом. И еще меньше найдется на земле людей, внешность которых так сильно расходилась бы с сутью. Когда Иван Иванович открывал рот и уголки его толстых губ устремлялись вверх, доходя до ямочек на пухлых щеках, все ожидали, что он скажет сейчас что-то очень веселое. Руки слушателей инстинктивно тянулись к лицам, чтобы прикрыть их на случай, если придется прыснуть, но Боровиков так неподкупно заговаривал о предмете, что улыбки студентов не успевали расползтись по лицам и свертывались в гримаски удивления. В этот момент он начинал походить на Маркса, целующего Энгельса по случаю написания первого тома "Капитала".
   - Что такое демократический централизм? - спрашивал он у аудитории и сам себе отвечал.
   Народ начинал лепить все подряд.
   - Неверно, - говорил он. - Демократический централизм - это когда каждый в отдельности "против", а все вместе "за". Демократический централизм - это хорошо.
   - Но если все так хорошо, то почему все так плохо? - пытали его, и он отвечал вопросом на вопрос.
   - Потому что - дефицит, - отвечал Боровиков. - А что такое с марксистской точки зрения дефицит?
   - Это объективная реальность, данная нам в ощущениях, - отвечал Реша.
   - Правильно, - принимал ответ Боровиков.
   Так натруженно проходили занятия по истории партии. Боровиков был близок к открытому высказыванию: "Социализм - это советсткая власть плюс электрификация всей колючей проволоки", но никогда не опускался до него, потому что не любил склок с парткомом.
   Боровиков умел подать материал так, что было понятно: все произносимое им - туфта, но экзамен, извините, сдавать придется. Не надо вникать в эти бессмертные произведения, надо просто знать, для чего и когда они писались. Их не надо учить, как математику, но как философию деградации сознания общества знать необходимо.
   - История КПСС, - говорил Боровиков, - самая величайшая формальность в мире! И соблюсти ее - наша задача!
   Он читал лекции самозабвенно.
   - В молодости Шверник напряженно всматривался в окружающую действительность... - сообщал он серьезно и без единого намека на улыбку, чем сразу поднимал настроение. В лучшие минуты своих публичных бдений Боровиков высказывался так горячо, что казалось, будто он выступает на форуме по борьбе с международным промышленным шпионажем. - А чтобы яйцо получалось в мешочек, его надо варить в течение насвистывания одного куплета "Интернационала", - завершал он лекцию.
   Боровикову было всегда неприятно ставить в экзаменационную ведомость уродливый "неуд". Он до последнего наставлял на истинную стезю искателей легких, но тупиковых путей. За отлично разрисованные и оформленные конспекты он бранил, как за самоволку в армии.
   - Зачем вы попусту тратите время?! Ведь я не требовал от вас конспекты! Придется пачкать документ, ничего не поделаешь, - и выводил в ведомости пагубную отметку. - Эх, - говорил он, принимая зачет у Татьяны. - Неужели не ясно, что материя первична, а сознание вторично. Главное в этом деле большой бюст, на который можно поставить чашечку растворимого кофе. А вы думаете, легко моей материи определять ваше сознание?!
   Он часто иронизировал над собой.
   - У меня даже цыганки вместо линии жизни все линию партии находят, вытягивал он вперед свою руку. - Прямо не ладонь, а краткий курс!
   Боровиков носил широчайшие штаны, похожие на миниатюрный бредень с огромной карной. Это его одеяние никак не укрывало выпирающих наружу ненасиженной задницы и лицевого счета. Своей внешностью он походил на Хрущева и на Мичурина одновременно.
   - Ну что, ниппель-поппель? - обращался он к сидевшим всегда рядком и едва не державшихся за руки Нинкину и Пунктусу и продолжал читать свою едва ли не матерную лекцию. - В основе всех гуманитарных наук лежат анус и фаллос в их единстве и борьбе противоположностей.
   Боровиков предчувствовал, что пройдет время и в 1985 году для выхода из КПСС будут требовать две рекомендации. А свободой станут называть осознанную необходимость денег. Своим поведением он готовил новейшую эпоху. И вклад его в перестройку еще не до конца оценен органами.
   ...Термодинамика - тоже интересная наука, но навязывавший ее студентам преподаватель Мих Михыч был еще интереснее. Он обладал двухметровой фигурой, и Татьяна открыто благоговела перед ним. Почти еженедельно она повторяла: "Вот это, я понимаю, мужчина!"
   Всем своим поведением на занятиях Мих Михыч словно извинялся за то, что сам он, будучи студентом, тоже опаздывал, симулировал, списывал, а теперь вот вынужден наказывать за это других.
   Бирюк уверял, что нет для Мих Михыча страшнее испытания, чем экзамен. Перед началом экзамена он, по обыкновению, посылал кого-нибудь из студентов в ближайший киоск за газетами, чтобы, читая их, не видеть, как, списывая, готовятся к ответу испытуемые. А если случайно замечал, как кто-то безбожно дерет из учебника, Мих Михыч краснел как рак. Ему было стыдно за подопечного.
   На экзамене в 76-Т3 Мих Михыч не ввел никаких новшеств - послал в киоск за прессой Нинкина с Пунктусом, и те, как всегда, перестарались. Они принесли такую кучу чтива, что ее можно было одолеть только к осени.
   Термодинамик тщательно обложился ворохом газет, как мешками с песком, и экзамен начался.
   Несмотря на установленные законом Мих Михыча льготы, Татьяна умудрилась схватить "пару". Из необширной науки она удосужилась одолеть только пропедевтику, а три основных закона термодинамики решила пропустить, посчитав, что для хорошей оценки достаточно благоговения перед преподавателем.
   Мих Михыч задавал ей наилегчайшие наводящие вопросы, вытягивал ее на ответ, как мог, но даже одного закона из трех законов термодинамики он так из нее и не вынул. Он весь измучился, глядя на Татьяну. Это было выше его сил. Со слезами на глазах он поставил ей "неуд".
   Глава 14
   РАСКАЧКА
   В семь вечера Гриншпон был у общежития. Он мог бы приехать и утром, но не терпелось увидеть друзей. Он посмотрел на окно 535-й комнаты там не было видно никаких признаков обитания. "По крайней мере, Реши нет точно - он бы распахнул все настежь", - подумал Миша и вошел в вестибюль.
   Ключа от комнаты на вахте не оказалось.
   - Уже забрали, - доложила Алиса Ивановна, отставная энкавэдэшница. Сурьезный такой, в кожанке.
   Гриншпон понял, о ком идет речь. Других "сурьезных" в 535-й комнате не обитало.
   В коридорах слышались шаги, эхом раскатывалось хлопанье дверьми, погромыхивала музыка - общежитие оживало после летних каникул. Двое в стельку пятикурсников вскрывали ножом дверь в свою комнату и уверяли друг друга, что ключ никто из них не терял. Какой-то изгой сидел на полу возле урны и курил один за другим лежащие вокруг урны чинарики.
   Гриншпон подошел к своей двери, пнул ее ногой и вошел.
   - Привет! - Рудик с усердием потряс ему руку. - Как Сосновка?
   - За три недели надоела! Замотались играть каждый день. А ты что-то бледный, как спирохета! Не иначе вместо курорта в подвале отсиживался? Гриншпон вынул из портфеля пачку сандеры и курительную трубку. - На, дарю.
   - Вот это да! - воспрял Рудик, пробуя подарки на свет, на зуб и на запах. - Где взял?
   - Где взял, где взял?! Купил! И не нюхай - там все герметично!
   - Дейcтвительно, запечатали так запечатали. Ни одна молекула не улизнет. Спасибо, удружил, а то "Прима" с "Лигеросом" уже в легкие въелись!
   - Кравца больше нет, - сообщил Гриншпон.
   - Как "нет"?
   - Перевели, - сказал Гриншпон и воспроизвел, как все произошло.
   А все произошло из-за не в меру дальновидного батона Кравца, а еще точнее, из-за брата Кравца Эдика. Эдик не особенно утруждал себя учебой, занимался в основном дебошами. Пять лет папа-генерал не видел первенца. Служба - дело понятное. Свиделись только этим летом. Отец взглянул на старшее чадо пятилетней выдержки и отправился в институт, чтобы, пока не поздно, изъять из обращения младшего семинариста. Генерал так и заявил ректору, что культуры обучения во вверенном ему вузе нет никакой и что доверять своих детей этому институту - очень большой риск со стороны родителей. На что ректор даже и не возразил. Кравца перевели в МВТУ им. Баумана. Прямо с турбазы в Сосновке - там находилась институтская здравница.
   - Ну, а Кравец, сам он что? - спросил Рудик. - Переживал хоть немного?
   - Две-три искры сожаления, не больше.
   - А Марина? - поинтересовался староста отношениями этой групповой пары.
   - Чуть не отдалась ему в последний вечер, - доложил Миша. - А после того как уехал, к микрофону больше так и не подошла. Сказала, голос сел. Последние вечера мы работали на танцах практически вдвоем с Бирюком. А толпа требовала ее - давай, мол, Марину!
   - Так, может, было бы надо поговорить с его отцом, убедить? - подумал вслух Рудик.
   - С ним было бесполезно разговаривать.
   Дверь комнаты распахнулась и обнажила Решу с двумя сумками наперевес. Его рот был уже открыт.
   - Не спорь, Миша, - с ходу сказал он Гриншпону. - Староста всегда прав! Обстановка - она как возмущающая сила. Может расшатать, если кивать ей в такт, а пойди чуть вразрез - сама заглохнет!
   - Не заводись с порога, - сказал Рудик и помог Реше избавиться от сумок. - Давай про умное потом.
   - А мне что, уши затыкать? - возмутился Реша. - Ваши выражения слышны на первом этаже! Орете, как на базаре! И главное - о чем?! Обстановка, характер - тему нашли! Или в день приезда больше поговорить не о чем? - Реша сбросил куртку и начал наводить порядок. - Как вы сидите в такой темноте?! Шторы затрепетали, разлетаясь по краям карниза. - И в такой духоте! Форточки заскрипели, распахиваясь настежь. - Я прошу график дежурств по комнате в третьем семестре открыть мной! Я чищу весь этот бардак первым!
   Дежурства Решетова по комнате служили для сожителей сигналом к повышенной бдительности. Реша был пропитан порядком, царившим в космосе, и, убираясь в комнате, выбрасывал в окно все лежащие не на месте вещи. И не было на него никакой управы. В эти неблагоприятные для сердечников активные дни обитатели 535-й комнаты старались попасть домой пораньше, чтобы упорядочить валяющиеся где попало личные принадлежности. Столь неземной строгостью Реша высвобождал себе массу времени. В день его дежурства к его приходу в комнате восстанавливалось приличное благообразие, и ему для наведения полного порядка оставалось только протереть пол да разогреть вчерашний суп.
   Но предупредить смерчевые дежурства Решетова друзьям удавалось не всегда. На его совести лежали плавки Рудика, не снятые вовремя с форточки, забытая на обеденном столе фехтовальная перчатка Мурата, которой все пользовались при работе с горячей сковородкой, пара зимних сапог, застоявшаяся на проходе до мая месяца, и два тюбика мази "Гиоксизон" из личной аптечки Гриншпона.
   Миша уверял, что мазь лежала на месте и что ее не следовало выбрасывать в окно. Он требовал от Реши возмещения убытков. После выброса, когда Гриншпон обнаружил пропажу, возможности поискать тюбики под окном не было из-за кромешной темноты. Дождавшись рассвета, Гриншпон бросился вниз на поиски, но, сколько ни рылся в кустах, так ничего и не нашел. Дворник сказал, что мазь, вероятнее всего, унесли собаки. С тех пор, совершая свои гигиенические акты, будь то с грязными носками, висящими на дужке кровати, или с сапожными щетками и кремом, выпавшими из общего крематория под тумбочкой, Реша приговаривал: "В кусты, собакам!"
   Гриншпон долго сокрушался об утрате и несколько раз приходил под окно, чтобы повторно покопаться в кустах, хотя мазь была совершенно никчемной, он применял ее не по назначению. Мазь нисколько не помогала его обветренным и потрескавшимся губам, поскольку по ошибке была всунута аптекарем вместо вазелина. То, что мазь не та, Гриншпон обнаружил сразу, но, вопреки побочному и очень отрицательному эффекту, продолжал упорно пользоваться ею. Когда друзья спрашивали: "Зачем ты мучаешь себя?", он отвечал: "Уплочено! И чтоб в следующий раз смотрел, что покупаю!"