Арсенов Яков. Тринити

   Вдруг письма прекратились. Как отрезало. Реша умело отыскивал десятки объяснений ее молчанию. Отъезд в санаторий, утеря адреса - да мало ли чего! "Странно, - писал он ей, - чем длиннее мое письмо к тебе, тем медленнее приходит ответ. А теперь и вовсе замолчала. Остается одно - телеграммы. Тогда ответы будут приходить моментально, да? Припадаю с разбега к голубой жилке на правом запястье точка люблю точка целую точка подробности бандеролью точка. Надо менять систему переписки. Зачем писать ответ на письмо? Нужно просто писать всякий раз, когда появляется желание. Чтобы полученное письмо не обязывало держать ответ. В строгой и выдержанной переписке есть что-то конторское, не так ли?"
   Ответа не последовало и на это письмо.
   Лето кончалось. Деревья начинали задумываться. Еще зеленые листы слетали на землю сами, не дожидаясь ветра.
   Отработав последний день, Реша рванул на вокзал и устремился к Ирине. Он рвался к ней через безбилетье, забитые пассажирами залы, рвался любыми окружными путями и ломаными маршрутами, лишь бы не сидеть на месте.
   И вот наконец последний перегон. Поезд отчетливо выводит каждый лязг. Невозможно избавиться от ощущения, будто до Ирины всегда остается половина отведенных на разлуку месяцев, дней, минут. Часть, которая преодолена и оставлена позади, уменьшается до необъяснимого тождества с оставшейся до встречи. И нет никаких сил решить это равенство.
   Утро подкатывает к перрону одновременно с составом. Дыхание поднимается в самую верхнюю точку. Сердце сжимается, как в коллапсе. Последний крик тормозов охватывает мозг, как потрясение.
   Реша не думал, какие мысли встретят его у края платформы. Он знал только одно: у киоска мелькнет ее платье - и от разлуки останутся осколки. Каскадное, словно в рассрочку, ожидание встречи вытолкнуло его из равновесия.
   Но у киоска, как договаривались, никого не было. Конечно, и телеграмму она тоже не получила! Реша направился к телефону-автомату. Короткие гудки повторились и через десять минут. Они тиранили ухо.
   Такси понесло его к окраине. Мелькнул киоск, в котором когда-то были куплены апельсины для Ирины, выкатился из-за поворота фонтан, мимо которого шагала по лужам девочка со скрипкой. Такси обогнуло фонтан на треть окружности и по касательной ушло на последнюю прямую. Пронесшийся навстречу "рафик" обдал бедой.
   Реша явился на ощупь по старому адресу, но на памятном месте все было совсем по-другому, словно здесь никогда не было домика. Паспорт нового строительного объекта, приколоченный к забору, уверял, что через два года в этой бане смогут мыться одновременно двести человек. "Какая, к черту, баня! - в сердцах подумал Реша. - Как они умудряются мыться в такой обстановке!"
   Напарница Ирины, которую Реша умудрился разыскать, назвала ему новый адрес. И опять, как зимой, он стоял у двери, теперь уже у двери новой квартиры, и жал на кнопку, не зная, как повести себя дальше. То же самое чувство возродилось в нем, но уже на другом уровне, в каком-то ином качестве.
   Дверь отворилась без всякого расчета на него.
   - Ты? Здравствуй! - удивилась Ирина. - Вот так неожиданность! Проходи, знакомься, это Андрей. Он помогает мне по квартире.
   Первой в голове проскочила как раз эта мысль - о другом. Она, эта мысль, вскинулась, как рука, пытающаяся отвести непосильный удар. По повадкам конкурента с разводным ключом Решетнев определил, что маэстро Андрей из разряда тех, кто знает, когда в новой квартире поплывут обои, обвалится штукатурка или от ржавых капель начнет цвести унитаз. Берут они недорого, потому что всегда - то ли соседи, то ли ветераны ЖКО.
   - Как тут здорово! Я рад за тебя! - сказал Реша.
   - Спасибо! Но ведь я говорила тебе об этом тогда, а ты мне не верил.
   - О чем ты?
   - Нет-нет, я так. Мне было трудно забывать. Я не предполагала, что такое может вообще когда-нибудь наступить. Вернее, произойти.
   - Но стоит ли жалеть об этом? Рано или поздно - не все ли равно.
   - Жалеть? Это мало, слабо. Убиваться - вот слово.
   - Ты же сама с нетерпением ждала, когда все кончится. Ведь так? Ты быстро привыкнешь.
   - Я не умею привыкать.
   - Скажи, зачем тебе было нужно такое молчание? Я и без того знаю, как ты умеешь держать паузу.
   - Молчание? - удивилась Ирина. - Я выбрала не молчание, а время из двух этих лекарств. Которые излечивают все.
   Реша почувствовал, что в ее слова нужно вникать. Как будто Ирина одна продолжала их отношения по его просьбе и доверенности. И за это время, за время его отсутствия, он отстал от нее в понимании с полуслова. Он не находил, как соединить свою долю разлуки с ее частью. И вырвалось:
   - Ирина, еще бы один день, и я...
   - Ты знаешь, вот беда, - как бы приостановила его движение вперед Ирина, - мне кажется, я не все перенесла о т т у д а. Я пересмотрела каждый ящик, но так и не выяснила, что я забыла. Я отправилась т у д а, но там уже ничего не было.
   - Разве можно убиваться по какой-то безделушке?! - ничего не понимал Реша. - По каким-то пустякам?!
   - Хорошо, я не буду тебе говорить об этом, - сказала она. - Но, скорее всего, это не так. Я не могла ничего забыть, потому что упаковывали вещи чужие люди. А ведь если я не собирала и не упаковывала, то и не могла забыть. Правда? - Она походила на ребенка, который во сне хватается за ссадины и смеется.
   Он обнял ее. Она не пошевелилась. Потом, словно от усталости, приникла. Не доверившись глазам и словам, они вспоминали себя памятью рук, губ.
   - Постой, постой, о чем мы говорим? - вдруг отстранилась она. - Ведь я не простила тебя тогда. Да-да, я помню точно - не простила. Ты бросил меня. Забыл. Я всю ночь писала стихи. Послушай.
   Неклейкие части - кристаллики счастья.
   Все может растаять, все может умчаться.
   Глаза в уходящую тычутся спину,
   И бьется снежинка, попав в паутину.
   - Не простила за что? - пытался привлечь логику Реша.
   - Я забыла тебе напомнить тогда, чтобы ты не упустил меня ни на грамм, ни насколечко. Поэтому простить не смогла. Но ты все равно люби меня, потому что я еще буду. Я закружусь первым весенним ливнем и прольюсь, утоляя все жажды, сочась каждой клеткой.
   - Молчи, молчи! Больше ничего не говори! - прикоснулся Реша пальцем к ее губам. - Нам нельзя с тобой говорить об этом! Понимаешь, нельзя. Нас куда-то уносит при разговоре.
   Дерзость догадки ошеломила его.
   Она кивала головой и пыталась удержать слезы. Он успокаивал ее, гладил по волосам и не замечал, что то же самое творится и с его глазами. Перед ним раскинулся тот ромашковый луг, без конца и без края, где ему впервые стало страшно от этого. Ирина, вся летняя, опускала ресницы и подавала ему венок. И в глазах стало белым-бело от бабочек-подёнок. Еще какое-то мгновение, и он, подав Ирине руку, зашагал бы в ее мир, где память сама выбирает хозяина, где любой неправильный шаг ложится крест-накрест на каждую складку сознания. И нет оттуда никакого выхода.
   - Но ведь я тебя успела не простить! - вскинула она заплаканное лицо и вытащила из стола дневник. - Вот, посмотри! - И зашелестела страницами. А потом вручила ему тетрадь как последнее, самое веское доказательство.
   Они успокоились, когда увидели, что в квартире никого нет и что прошло уже много времени, а за окнами полнеба в огне и сентябрь желт и душераздирающ до безысходности.
   - Я открою форточку, - сказал Реша.
   Она подошла к окну и стала рядом с ним.
   - Как осени могло прийти в голову, что без сброшенных листьев мир станет просторней? - сказала Ирина, пытаясь протереть запотевшее окно.
   - Прости. Если не смогла для себя, прости для меня, - произнес Реша, потянувшись обнять ее.
   Она согласилась глазами - закрыла и открыла их снова.
   - Но вот дела - никогда не извлечь опыта, - вздохнула она. - Сколько ни бейся. Всякая новая находка будет сама считать нас очередными найденышами и позволять мучительно тешиться собой. Я устала сегодня. Представь - я не спала с тех пор. Зато теперь знаю почему. Я уже не умею ждать. Я не разучилась - я просто не хочу апельсинов, поскольку не знаю, что они такое. И не хочу знать, что самое страшное.
   Чтобы как-то вернуться к реальности, Реша переводил взгляд то на часы, то на разбросанный по полу инструмент, то на кошку, сидевшую неподвижно, как копилка. Ирина была рядом, сегодня она была доступнее на восемь сгоревших июлей. Вот она здесь, с ней можно разговаривать, к ней можно притрагиваться, трогать волосы. Но он снова находил ее глазами и понимал, что поцелуя больше не получится - она садится так неудобно, что до губ не дотянешься. Она далеко сегодня. Холоднее и дальше на восемь снегов.
   "Она привыкла засыпать в кресле, - последнее, о чем он подумал в ее новой квартире. - И почему восемь?"
   - По твоим письмам я написала стихи о вашей таежной вылазке, - подала она ему на прощание красиво сброшюрованный самиздат. - Возьми, почитаешь на досуге с друзьями.
   Реша опять не смог переварить сказанное. В этом простом и ясном предложении он начал отыскивать какой-то туман, подвох, хотя на самом деле в произнесенном ею не было ничего непонятного. Разве что стихи, написанные по чужим письмам, как экранизация по мотивам, стихи, написанные не из себя. Это усугубляло восприятие, и он опять ничего не понимал. "Может, это меня как-то мутит? - пытался он взглянуть со стороны на себя. - А Ирина здесь вовсе ни при чем?"
   Он вышел из ее квартиры и побрел по улицам. Ноги, преодолевая сокращенность мышц, на минуту выводили его из оцепенения, и тогда мысли обретали течение, близкое к равнинному. Он вспоминал осенний бал и Ирину у шведской стенки с кленовым листом в руке. Почему он не подошел к ней тогда? Может быть, все было бы иначе. В жизни надо срываться, вспомнил он высказывание Бирюка.
   День уходил, таял. Последние его мгновения остывали на пустующих тротуарах. На цветные осенние образы ложились ночные, черно-белые. Все вокруг было объято темнотой и бесконечной жаждой повторенья.
   Реша брел по мокрым улицам и затаптывал одинокие звезды в галактики, отстоящие друг от друга на сотни световых лет. Он навязывал себя скамейкам и аллеям, ничего и никого не помнящим, и не мог избавиться от мысли, что Ирина в нем уже неизлечима. Она будет затихать и воспаляться снова в маленькой замкнутости, имя которой произносит каждый сигнал наезжающих сзади машин, каждая капля дождя. Ему казалось, за ним кто-то идет. Босиком по снегу. Он оборачивался и не мог с достаточной уверенностью отнести этот холодный мираж ни к прошлому, ни к будущему. Он принимался вспоминать, а получалось, что ждет, но, стоило ему помечтать, как все тут же обращалось памятью.
   Над городом и чуть поодаль вставали зори, похожие на правдивые рассказы о любви.
   Друзья, вернувшись из тайги вслед за Решей, привезли ему несколько конвертов с пометкой: "адресат выбыл". Даже эти его письма к Ирине, свершив слалом долгой дороги в два конца, вернулись на круги своя.
   Реша частенько доставал на свет подаренный ему Ириной дневник и читал ее стихи на тему своего таежного вояжа, не понимая, как ей с такой степенью точности удалось передать все его чувства и переживания по этому поводу? Как она смогла так точно перевести мотивы его писем к ней в стихи, словно сама побывала на севере в "диком" отряде? Она проинтуичила все до мельчайших треволнений!
   ***
   Аукают дали игриво,
   бегут, затихая вдали.
   Тайга, как зеленая грива,
   на шее летящей земли.
   Несется земля по орбите,
   а я - по орбите своей.
   Спокойного быта обитель
   вовеки не скрестится с ней!
   Нам жизнь преподносит уроки
   и ставит за мужество плюс.
   Земля, ты меня не уронишь
   я в гриву до боли вцеплюсь!
   ***
   В барак, запыхавшись, ввалиться,
   багры раскинув по углам,
   забыть про бревна и забыться,
   как расколоться пополам:
   один ты здесь, другой ты - там,
   еще горячий и искришься,
   дорогу бьешь и бьешь плотам!
   Твой взгляд ничем не изумленный,
   он все безвольней и вольней,
   и песня девушки влюбленной
   все дальше, дальше... На стене
   уже не пляшут блики искор
   почти потухшего костра,
   скулит на тумбочке транзистор,
   давно бы выключить пора.
   Дай Бог хорошим снам присниться...
   а завтра снова - в шесть утра!
   ***
   Здесь лишь июль погасит свечи,
   тепло становится не то.
   И осень вмиг тайге на плечи
   бросает рыжее пальто.
   Ах, эта осень, эта осень...
   в барак забитые дождем,
   сидим, у неба солнца просим,
   погоды, словно писем, ждем.
   В тумане скрылась четкость линий,
   глядим в окно, как в объектив,
   горячих кружек алюминий
   двумя руками обхватив.
   И с каждым днем надежда тает,
   а осень, словно пьяный гость,
   все тянет в судорожный танец
   тайгу, продрогшую насквозь.
   ***
   В тайгу пробрался бархатный сезон,
   и пала тишь в непроходимых парках.
   И свет у зорь прощально-бирюзов
   и так похож на непотертый бархат.
   В тайгу пробрался бархатный сезон,
   как в злое сердце проникает нежность,
   и мне отсюда ехать не резон
   на сковороды южных побережий.
   Как будто осень у больших морей
   поправить челку задержалась где-то,
   и, что с собою делать в сентябре,
   не знает растерявшееся лето.
   ***
   Время, обрати все в силуэты!
   Ты ведь обладаешь силой этой.
   Я прошу тебя очень,
   сделай именно так.
   Я хочу ее помнить
   только в общих чертах!
   Губы, волосы, руки,
   Смех, походку и плач
   упрости до обычных,
   чуть вдали обозначь!
   ***
   Неожиданный тайфун
   залетел в галактику
   и увез тебя в тайгу,
   а меня на практику.
   Лето целое серчал,
   бушевал медведем
   и утих только сейчас.
   Знаешь, как приедем,
   давай в город суетной
   сразу бросим вещи
   и по тропке нашей той
   в лес махнем желтеющий!
   И по памяти, по снам
   те отыщем саженцы!
   Вот увидишь, осень нам
   той весной покажется!
   ***
   Он читал и не понимал, как можно так глубоко и тонко понимать его. Она знала о нем больше, чем он о себе знал сам. И знала больше об их любви. Она знала все. И поэтому ей стало скучно.
   Через какое-то время врачи определили, что Ирина не в состоянии жить без постоянного медицинского присмотра. Родственников, которые смогли бы оказывать ей такую помощь на дому, не нашлось, и Ирину поместили в психиатрическую лечебницу близ села Миколино.
   Глава 20
   ЕСЛИ БЫ НЕ КАНТ...
   Занянченному Нечерноземьем Артамонову хотелось угораздить на производственную практику куда-нибудь в тундру, но для расширения кругозора, что ли, его оставили в городе и засунули на машиностроительный завод возить тачками в отвал отработанную опоку. На эти же тачки попали и синхроны Пунктус и Нинкин.
   - Естественным путем избегнуть цивилизации не удалось. Придется это сделать искусственно, - не сдался судьбе Артамонов. - Учреждаю для себя чисто интеллектуальное лето. Ни капли никотина и алкоголя на эпителиальных тканях. Никаких случайных девочек. Только книги, театры, музеи.
   - Правильное решение, - поддакнул Нинкин. - Ни капли в рот, ни сантиметра в жопу!
   - Да пошел ты, олень благородный!
   - Если ты напряжешься в этом направлении, из тебя действительно выйдет толк, - поощрил Артамонова Пунктус.
   - Причем весь. Без остатка, - уточнил Нинкин.
   - Чтобы застраховаться от случайных срывов, я стригусь наголо. До блеска, - захорохорился Артамонов.
   - Чего только не придет в голову на голодный желудок, - покачал головой Пунктус.
   - Правильно жить - это ничего не делать от нечего делать, сформулировал Артамонов идею и лозунг своего перспективного развития.
   - Я тоже за то, чтобы ничего не делать, - сказал Нинкин.
   - А я считаю так, - продолжил бить себя в грудь Артамонов. - Если завязывать, то на два узла. Никаких бантиков и петелек я не признаю с детства. - И точно - шнурки на туфлях Артамонова расшнуровать до конца было невозможно.
   Артамонов отправился искать крутого цирюльника, и уже через полчаса голова новатора походила то ли на матовый, то ли на патовый плафон недорогого светильника.
   - Ящур! - воскликнул Пунктус при виде Артамонова, которого обкорнали такими клоками, что обработанная поверхность стала походить на тифозную шкуру.
   - Ты стал похож на осла! - выразился Нинкин.
   - Нет, на зайца! Которому лет триста! - сказал Пунктус.
   - Надень шапочку! Лысый кактус!
   - Теперь ты точно от любой любви застрахован! Девочки будут шарахаться от тебя на проезжую часть!
   - И уступать место в общественном транспорте!
   - И в "Журавли" тебя вышибалы не пустят! Спросят паспорт!
   Артамонов, сохраняя невозмутимость, отправился в свою комнату и возлег в ботинках на кровать со словарем антонимов.
   - Оригинальный - банальный, - читал он вслух, - оптом - в розницу, острый - тупой, - долдонил он себе под нос.
   Дожди хорошенько выдержали взаперти весь студенческий люд и остальной честной народ, и в первый же солнечный день население города высыпало на пляжи.
   Нинкин и Пунктус увлекли в пойму упирающегося Артамонова. Они выбрали удобное местечко между двумя киосками, чтобы до ленивых пирожков слева и пива справа было примерно одинаково, и принялись играть в трехмерную балду.
   Артамонов надрывно читал Зощенко. С новелл этого автора, казалось Артамонову, проще открывать чисто интеллектуальный сезон. И все было бы хорошо, если бы... если бы не Кант на пустом коврике...
   Артамонов наткнулся на этого Канта, как на бревно. Кант лежал на коврике, а коврик был без хозяина, вернее, без хозяйки - об этом говорили оставленные тапочки тридцать шестого размера. Тапочки, конечно, тапочками, но Кант... Возникло любопытство. Не всякий сможет читать Канта в пляжных условиях, подумалось Артамонову, и он занял коврик, с тем чтобы дождаться хозяйки. С сожалением Артамонов обнаружил, что Кант не Иммануил, то есть не философ, а всего лишь Герман - современный немецкий писатель. Но деваться было некуда - курок знакомства был уже взведен. "Не утонула ли она? мелькнуло в голове Артамонова. - Слишком долго купается". Он начал осматривать берег - не собралась ли толпа по этому поводу.
   Но тут подошел Пунктус и сказал:
   - Твоя жертва, уважаемый испытатель, уже полчаса прячется за раздевалкой, вся дрожит от страха и рисует крестики-нолики. Она зашла к тебе со спины, и твой зэковский затылок не вызвал у нее никакого доверия. С тебя три рубля на пиво за информацию.
   - Где? - подхватился Артамонов. - За какой раздевалкой?
   - Вон, видишь, ножки переминаются.
   - Спасибочки.
   - Спасибом тут не отделаешься. Попрошу три рубля.
   Артамонов сунул Пунктусу трояк, вздохнул и направился за раздевалку. Девушка хворостинкой рисовала головы. Их было уже с десяток. В профилях и анфасах угадывались знакомые личности.
   - Вас шокировала моя внешность? - Артамонов встал рядом с художествами.
   - Нисколько, - ответила девушка.
   - Неужели?! - как бы изумился он.
   - Вот вам крест, - перекрестилась она.
   - Если бы не друзья, мы бы с вами так и не встретились, - произвел маневр Артамонов, указал на Пунктуса с Нинкиным, которые чуть поодаль трескали пирожки и запивали их пивом.
   - Это на мне никак не сказалось бы, - снова нашла она что ответить.
   - Почему? Я бы отнес ваши тапочки в милицию, - продолжал переть напролом Артамонов.
   - Если бы я пошла следом, вас оттуда могли бы и не выпустить, - не сдавалась она.
   - Вы, конечно, можете говорить что угодно, но об одном я вам должен поведать честно: в вашем коврике с Кантом в качестве приманки мне увиделась возможность нашего будущего, и, если сегодня часиков эдак в девять вы окажетесь в "Журавлях", мы не разминемся, - пошел ва-банк Артамонов.
   - Вы уверены? - навела она на него свои токсичные, в пол-лица глаза.
   - Я расскажу вам массу интересных историй. Вплоть до того, что после них вы измените свою жизнь, - начал потихоньку спускаться со своей крутизны Артамонов.
   - Я впервые наблюдаю наглость в такой необычной форме, - призналась девушка.
   - А насчет Канта... - Артамонов откашлялся, - я как раз давно искал эту книгу. Можно взять почитать?
   - Вы всегда работаете под наив? - ответила она вопросом на вопрос, как в Одессе, и стерла ногой все нарисованное.
   - Как вам сказать... - задумался Артамонов, - иногда приходится прикидоваться ветошью, а так нет... вечером я объясню.
   - Что ж, насчет вечера я подумаю, - произнесла девушка.
   - Вам ничего не остается делать, - не дал ей выбора Артамонов.
   Он посмотрел ей вслед и пожалел, что постригся под нульсон.
   Пунктус с Нинкиным, потирая руки, поджидали Артамонова, чтобы уколоть, уличить, укорить и под шумок изъять еще один трояк на пиво.
   - Ну что, система не сработала? - спросил Пунктус.
   - Посмотрим, - Артамонов задрал бутылку пива вверх, как горн. - Вечер покажет.
   - А как же наше многострадальное интеллектуальное лето? - стряхнул с носа песок Нинкин. - "Никаких любовей и знакомств!" - передразнил он Артамонова.
   - Ну что ты докололся до человека! - вступился за потерпевшего Пунктус. - Может, у него съемочный период начался.
   - Знаете, мне все-таки кажется, что лучший стимулятор человеческой деятельности - не кофе и не крепкий чай, а нормальная красивая девушка, обрадовался поддержке и пошел на попятную Артамонов.
   - Совсем недавно ты говорил обратное, - зевнул Нинкин.
   - У нее такие большие глаза, что издали кажется, будто она в очках, оправдывался Артамонов. - Прямо как пульсары!
   - Но главное не глаза, ты знаешь, - сказал Пунктус. - Главное, чтобы уши были складными.
   - Пошляки! - буркнул Артамонов, который на их месте отчебучил бы еще чего-нибудь похлеще.
   - Ты же мечтал о простой начитанной советской девушке женского пола, напомнил ему Пунктус. - Вот и получи!
   В ресторан "Журавли" Артамонов пришел задолго до девяти и устроился за единственным свободным столиком под фикусом.
   Она пришла ровно в девять. В то, что она рискнет и отважится прийти, попросту не верилось. До самой последней минуты.
   Они пили коктейль, танцевали. Разговор не вязался, слова не шли, как будто преодолевали звуковой барьер. Она чувствовала над собой громаду его необычности и считала себя обязанной вести беседу. На пляже она была независима, свободна, а теперь пришла на свидание, - значит, покорилась. Это подавляло ее. И еще эти его резко очерченные скулы и блуждавший где-то по плечам взгляд, никак не попадающий в глаза.
   - Зачем вы на ночь глядя надели темные очки? - спросил она. - Закрывают половину души.
   - Половину синяка под глазом они закрывают, - сказал Артамонов, - а не половину души.
   - Вы немного психолог.
   - Все мужчины в отношениях с женщинами немного психологи. Мне нравится эта песня, - кивнул Артамонов в сторону колонки. - Пробирает в области грудинки.
   - У вас там находится душа?
   - Примерно.
   - У большинства парней она расположена несколько ниже.
   Ресторан закрывался. Разочарованная, она заспешила домой. Артамонов не находил объяснений своей нерасторопности.
   - Сегодня будет интересная ночь. Хотите, я вам ее покажу? - спросил он.
   - Я могу вполне самостоятельно отправляться на подобные прогулки. - В ее голосе было заметно любование так быстро и красиво сочиненным ответом. Она принялась дожидаться от него похвалы в какой-то изначально задуманной форме.
   - Что ж, случай вполне банальный. Естественное завершение каждого чистого эксклюзивного начинания. Тактика постоянно оплевываемого оптимизма. Вы нисколько не оригинальны. На вашем месте так поступила бы каждая. Отказать - это вы все мастера, а вот дать надежду мало кому удается, надавил на сознание Артамонов.
   - Вы вынуждаете меня поступать против моих правил, - улыбнулась она. Ну хорошо, если вашей ночи налево, то нам с ней по пути, и ваше соседство в качестве гида нисколько не убавит интереса. Ну как? Теперь я не банальна?
   - Совсем другое дело, - обрадовался Артамонов.
   Они зашагали по тротуару и, не договариваясь, направились к пляжу, к тому месту, где познакомились. Незыблемость позиций, на которых их застал в "Журавлях" последний танец, становилась проблематичной. Ситуация требовала уступки от одной из сторон, и Артамонов сказал:
   - Как вас зовут? Мое "вы" кажется мне уже настолько абстрактным, что я боюсь перейти на "эй". Такое ощущение, будто на меня смотрят очи, сплошь состоящие из одного только глазного яблока, без всяких зрачков и радужных оболочек.
   - Вы так страшно говорите, что я вынуждена срочно назваться. Лика. - И протянула ладошку.
   Артамонов почувствовал, что увлекся этой пустой, но приятной беспредметностью разговора. Напряжение, которое в иных случаях снимается физически, подменялось новостью совершенно другого желания - пустословить, нести околесицу без всяких околичностей. Долгое время он распоряжался бог знает кому принадлежащими выражениями, фразами и цитатами, возводил из нуля неимоверные громады, сводил на нет невиданные по широте масштабы. В первом приближении это походило на пинг-понг, с тем отличием, что все подачи делал он.