Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – Но король! – пробормотал Фуке, охваченный ужасом при этом известии.
   – Какого короля имеете вы в виду? – спросил Арамис так спокойно и вкрадчиво, как только умел. – Того, который ненавидит вас всей душой, или того, который благожелательно относится к вам?
   – Того… который еще вчера?..
   – Который еще вчера был королем? Успокойтесь, – он занял место в Бастилии, которое слишком долго было занято его жертвой.
   – Боже правый! Кто же доставил его в Бастилию?
   – Я.
   – Вы?
   – Да, и с поразительной легкостью. Я похитил его минувшей ночью, и пока он спускался во мрак, соперник его поднимался к свету. Не думаю, чтобы это вызвало какой-нибудь шум. Молния, которая не сопровождается громом, никогда никого не будит.
   Фуке глухо вскрикнул, как если бы был поражен незримым ударом. Судорожно схватившись за голову, он прошептал;
   – И вы это сделали?
   – Достаточно ловко. Что вы думаете об этом?
   – Вы свергли короля? Вы заключили его в тюрьму?
   – Да, все это сделано мной.
   – И это свершилось здесь, в Во?
   – Да, здесь, в Во, в покоях Морфея. Не кажется ли вам, что их построили в предвидении подобного дела?
   – И это произошло?
   – Этой ночью.
   – Этой ночью?
   – Между двенадцатью и часом пополуночи.
   Фуке сделал движение, словно собирался броситься на Арамиса, но удержался и только произнес:
   – В Во! У меня в доме!
   – Очевидно, что так. И теперь, когда Кольбер не сможет ограбить вас, этот дом – ваш, как никогда прежде.
   – Значит, это преступление совершено в моем доме?
   – Преступление? – проговорил пораженный прелат.
   – Это – потрясающее, ужасное преступление! – продолжал Фуке, возбуждаясь все больше и больше. – Преступление худшее, чем убийство! Преступление, опозорившее мое имя навеки, обрекающее меня внушать ужас потомству!
   – Вы, сударь, бредите, – сказал неуверенным голосом Арамис, – не следует говорить так громко: тише!
   – Я буду кричать так громко, что меня услышит весь мир.
   Фуке повернулся к прелату и взглянул ему прямо в глаза.
   – Да, – повторил он, – вы меня обесчестили, совершив это предательство, это злодеяние над моим гостем, над тем, кто спокойно спал под моим кровом. О, горе мне!
   – Горе тому, кто под вашим кровом готовил вам разорение, готовил вам гибель! Вы забыли об этом?
   – Он был моим гостем, он был моим королем!
   Арамис встал с перекошенным ртом и налившимися кровью глазами:
   – Неужели я имею дело с безумцем?
   – Вы имеете дело с порядочным человеком.
   – Сумасшедший!
   – С человеком, который помешает вам довести вам преступление до конца. С человеком, который скорее предпочтет умереть, предпочтет убить вас своею рукой, чем позволит обесчестить себя.
   И Фуке, схватив шпагу, которую д'Артаньян успел возвратить ему и которая лежала у изголовья кровати, решительно обнажил блестящую сталь.
   Арамис нахмурил брови и сунул руку за пазуху, как если бы собирался извлечь оттуда оружие. Это движение не ускользнуло от взгляда Фуке. Тогда, благородный и прекрасный в своем великодушном порыве, он отбросил от себя шпагу, откатившуюся к кровати, и, подойдя к Арамису, коснулся его плеча своей безоружной рукой.
   – Сударь, – сказал он, – мне было бы сладостно умереть, не сходя с этого места, дабы не видеть моего позора, и если у вас сохранилась хоть капля дружбы ко мне, убейте меня.
   Арамис замер в безмолвии и неподвижности.
   – Вы не отвечаете мне?
   Арамис слегка поднял голову, и надежда снова блеснула в его глазах.
   – Подумайте, монсеньер, – заговорил он, – обо всем, что ожидает нас.
   Восстановлена справедливость, король еще жив, и его заключение спасает вам жизнь.
   – Да, – ответил Фуке, – вы могли действовать в моих интересах, но я не принимаю вашей услуги. При всем этом я не желаю губить вас. Вы свободно выйдете из этого дома.
   Арамис подавил возмущение, рвавшееся из его разбитого сердца.
   – Я гостеприимный хозяин для всех, – продолжал Фуке с непередаваемым величием, – вы не будете принесены в жертву, так же как и тот, чью гибель вы замышляли.
   – Это вы, вы будете принесены в жертву, вы! – произнес Арамис глухим голосом.
   – Принимаю ваше предсказание как пророчество, господин д'Эрбле, но ничто не остановит меня. Вы покинете Во, вы покинете Францию; даю вам четыре часа, чтобы вы могли укрыться в надежном месте.
   – Четыре часа! – недоверчиво и насмешливо пробормотал Арамис.
   – Даю вам честное слово Фуке! Никто не станет преследовать вас в течение этого времени. Таким образом, вы опередите на четыре часа погоню, которую король не замедлит выслать за вами.
   – Четыре часа! – гневно повторил Арамис.
   – Этого более чем достаточно, чтобы сесть в лодку и достигнуть Бель-Иля» который я предоставляю вам как убежище.
   – А… – бросил Арамис.
   – На Бель-Иле вы будете моим гостем, и ваша особа будет для меня столь же священна, как особа его величества, пока он находится в Во.
   Отправляйтесь, д'Эрбле, уезжайте – и, пока я жив, ни один волос не упадет с головы вашей.
   – Спасибо, – сказал Арамис с мрачной иронией.
   – Итак, торопитесь; пожмите мне руку, и помчимся, вы – спасать вашу жизнь, я – спасать мою честь.
   Арамис вынул из-за пазухи руку; она была окровавлена: он ногтями разодрал себе грудь, как бы наказывая ее за то, что в ней зародилось столько бесплодных мечтаний, еще более суетных, безумных и быстротечных, чем жизнь человеческая. Фуке ужаснулся; он проникся жалостью к Арамису и с раскрытыми объятиями подошел к нему.
   – У меня нет с собой оружия, – пробормотал Арамис, неприступный и страшный, как тень Дидоны.
   Затем, так и не прикоснувшись к руке, протянутой ему суперинтендантом, он отвернулся и отступил на два шага назад. Его последним словом было проклятие, его последним жестом был жест, которым сопровождают провозглашаемую с церковного амвона анафему и который он начертал в воздухе окровавленною рукой, забрызгав при этом своей кровью лицо Фуке.
   И оба устремились на потайную лестницу, которая вывела их во внутренний двор.
   Фуке велел закладывать лошадей, самых лучших, какие у него были. Арамис остановился у основания лестницы, по которой нужно было подняться, чтобы попасть к Портосу. Здесь он простоял довольно долгое время, предаваясь раздумьям, и пока он мучительно размышлял над создавшимся положением, успели заложить карету Фуке. Промчавшись по главному двору замка, она неслась уже по дороге в Париж.
   «Уезжать одному?.. – говорил сам себе Арамис. – Предупредить о случившемся принца?.. Проклятие!.. Предупредить принца, но что же дальше?..
   Взять принца с собой?.. Повсюду таскать за собою это обвинение во плоти и крови?.. Или война?.. Беспощадная гражданская война?.. Но для войны нет ни сил, ни средств!.. Немыслимо! Но что же он станет без меня делать? Без меня он падет, падет так же, как я!.. Кто знает?.. Так пусть же исполнится предначертанное ему!.. Он был обречен, пусть останется обреченным и впредь!.. О, боже! Погиб! Да, да, я погиб!.. Что же делать?..
   Бежать на Бель-Иль!.. Да!.. Но Портос останется тут, и начнет говорить, и будет всем обо всем рассказывать!.. И к тому же, может быть, пострадает!.. Я не могу допустить, чтобы Портос пострадал. Он – часть меня; его страданье – мое страданье. Портос отправится вместе со мной, Портос разделит мою судьбу. Да, да, так нужно».
   И Арамис, опасаясь встретиться с кем-нибудь, в ком его торопливость могла породить подозрения, осторожно, никем не замеченный, поднялся по ступеням лестницы.
   Портос, только что возвратившийся из Парижа, спал уже сном человека с чистой совестью. Его громадное тело так же быстро забывало усталость, как ум его – мысль.
   Арамис вошел, легкий как тень. Подойдя к Портосу, он положил руку на плечо великана.
   – Проснитесь, Портос, проснитесь! – крикнул оп.
   Портос повиновался, встал, открыл глаза, но разум его еще спал.
   – Мы уезжаем, – сказал Арамис.
   – А! – произнес Портос.
   – Мы едем верхом, и поскачем так, как никогда еще не скакали.
   – А! – повторил Портос»
   – Одевайтесь, друг мой.
   Помогая великану одеться, он положил ему в карман его золото и брильянты. И в то время как он проделывал это, его внимание было привлечено легким шумом. В дверях стоял д'Артаньян.
   Арамис вздрогнул.
   – Какого черта вы так суетитесь? – удивился мушкетер.
   – Шш! – прошептал Портос.
   – Мы едем по важному поручению, – добавил епископ.
   – Везет же вам! – усмехнулся мушкетер.
   – Нет, я устал, – ответил Портос, – и предпочел бы поспать; но королевская служба, ничего не поделаешь!
   – Вы видели господина Фуке? – спросил Арамис д'Артаньяна.
   – Да, в карете, сию минуту.
   – И что же он вам сказал?
   – Он простился со мной.
   – И это все?
   – Что же иное ему оставалось сказать? Разве теперь, когда все вы в милости, я что-нибудь значу?
   – Послушайте, – сказал Арамис, заключая в объятия мушкетера, – для вас вернулись хорошие времена; вам некому больше завидовать.
   – Что вы!
   – Я предсказываю, что сегодня произойдет нечто такое, после чего ваше положение значительно укрепится.
   – В самом деле?
   – Разве вам не известно, что я осведомлен обо всех новостях?
   – Ода!
   – Вы готовы, Портос? Едем!
   – Едем!
   – И поцелуем д'Артаньяна»
   – Еще бы!
   – Готовы ли лошади?
   – Здесь их более чем достаточно. Хотите моих?
   – Нет, у Портоса своя конюшня. Прощайте, прощайте!
   Беглецы сели в седла на глазах у капитана мушкетеров, который поддержал стремя Портосу. Он провожал взглядом своих удаляющихся друзей, пока они не скрылись из виду.
   «Во всяком другом случае, – подумал гасконец, – я сказал бы, что эти люди бегут, но ныне политическая жизнь так изменилась, что это называется – ехать по важному поручению. А мне-то в конце концов что за дело до этого? Пойду займусь своими делами».
   И он с философским спокойствием отправился к себе в комнату.

Глава 3.
КАК В БАСТИЛИИ ИСПОЛНЯЛИСЬ ПРИКАЗЫ

   Фуке летел с неслыханной быстротой. По дороге он содрогался от ужаса, возвращаясь все снова и слова к мысли о только что ставшем известным ему.
   «Какими же были, – думал он, – эти необыкновенные люди в молодости, раз даже теперь, сделавшись, в сущности, стариками, умеют они создавать подобные планы и выполняют их, не моргнув глазом?»
   Неоднократно он обращался к себе с вопросом, уж не сон ли все то, что рассказал ему Арамис, де басня ли, не ловушка ли, и не найдет ли он, приехав в Бастилию, приказ о своем аресте, согласно которому его, Фуке, запрут вместе со свергнутым королем.
   Подумав об этом, он направил с дороги несколько секретных распоряжений, воспользовавшись для этого короткой остановкой, которую они сделали, чтобы сменить лошадей. Эти распоряжения были адресованы им д'Артаньяну и тем войсковым командирам, верность которых была вне подозрений.
   «Таким образом, – решил Фуке, – буду ли я заключен в Бастилию или нет, я окажу королю услугу, которую требует от меня моя честь. Если я возвращусь свободным, приказания прибудут после меня и никто, следовательно, не успеет их распечатать; я смогу взять их назад, если же я задержусь, то всем, кому они мною направлены, станет ясна, что случилось несчастье. В этом случае я могу ожидать, что и мне и королю будет оказана помощь».
   Приготовившись, таким образом, к любым неожиданностям, Фуке подъехал к воротам Бастилии.
   То, чего никогда не случалось в Бастилии с Арамисом, случилось с Фуке. Тщетно называл он себя, тщетно старался заставить узнать себя – его упорно отказывались впустить внутрь крепости.
   После бесконечных уговоров, угроз и настояний ему удалось упросить одного караульного, чтобы он сообщил о нем своему сержанту, а тот, в свою очередь, отправился с докладом к майору. Что касается коменданта, то его так и не решились тревожить ради такой безделицы.
   Фуке, сидя в карете у ворот крепости, злился, проклиная непредвиденную помеху и ожидая возвращения ушедшего к майору сержанта. Наконец тот появился, угрюмый и злой.
   – Ну, – нетерпеливо спросил Фуке, – что приказал майор?
   – Сударь, – ответил сержант, – майор рассмеялся мне в глаза и сказал, что господин Фуке в Во. И если бы даже он оказался в Париже, то все равно не поднялся бы в такую рань.
   – Черт возьми! Вы – стадо болванов! – крикнул министр и выскочил из кареты.
   Прежде чем сержант успел захлопнуть калитку, Фуке, проскользнув во двор через щель, стремительно бросился вперед, несмотря на крики звавшего на помощь сержанта.
   Фуке бежал все дальше и дальше. Сержант, настигая его, крикнул часовому, охранявшему вторую калитку:
   – К оружию, часовой, к оружию!
   Часовой встретил министра пикой; но Фуке, сильный и ловкий, ко всему же еще и разгневанный, выхватил пику из рук солдата и ударил его по плечу. Сержант, подойдя слишком близко, также получил свою порцию; оба стали истошно вопить, и на их крики выбежал в полном составе весь караул.
   Однако между этими людьми нашелся один, знавший суперинтенданта в лицо; он закричал:
   – Монсеньер!.. Ах, монсеньер! «. Остановитесь же, господа, что вы делаете?
   И он удержал остальных, собиравшихся отомстить за товарищей.
   Фуке велел пропустить его во внутренний двор, но услышал в ответ, что это запрещено. Он велел позвать коменданта, который уже знал обо всем этом шуме возле ворот и бежал вместе с майором, своим помощником, во главе отряда из двадцати человек, убежденный, что на Бастилию было произведено нападение.
   Безмо сразу узнал Фуке и выронил обнаженную шпагу, которой размахивал весьма смело.
   – Ах, монсеньер! – пробормотал он. – Тысяча извинений.
   – Сударь, – сказал весь красный и обливаясь потом суперинтендант, поздравляю вас, ваша охрана служит на славу.
   Безмо побледнел, принимая эти слова за иронию, предвещавшую дикий гнев.
   Но Фуке отдышался и жестом подозвал часового, а также сержанта, потиравших плечи в местах ушибов.
   – Двадцать пистолей часовому, – приказал од, – пятьдесят пистолей сержанту. Поздравляю вас, господа; я замолвлю за вас словечко перед его величеством. А теперь давайте побеседуем с вами, господин де Безмо.
   И под одобрительный шепот солдат он последовал за комендантом Бастилии.
   Безмо уже дрожал от стыда и тревоги. Последствия утреннего посещения Арамиса начинали, казалось, сказываться, и притом такие последствия, которые и впрямь должны были ужасать человека, состоящего на государственной службе.
   Стало еще хуже» когда Фуке, глядя на коменданта в упор, резко спросил:
   – Сударь, вы видели сегодня утром господина д'Эрбле?
   – Да, монсеньер.
   – И вам не внушает ужаса преступление, в котором вы принимали участие?
   «Ну, начинается!» – подумал Безмо.
   – Какое преступление, монсеньер? – пробормотал он.
   – Преступление, за которое вас подобает, сударь, четвертовать; подумайте хорошенько об этом. Впрочем, теперь не время обрушивать на вас гнев. Сейчас же ведите меня к вашему узнику.
   – К какому узнику? – задрожал Безмо.
   – Вы притворяетесь, что ни о чем не осведомлены, Превосходно, это самое лучшее, что вы можете сделать. Если бы вы признались в том, что сознательно участвовали в столь потрясающем деле, вам был бы конец. Но я сделаю вид, что верю в ваше неведение.
   – Умоляю вас, монсеньер…
   – Хорошо, ведите меня к вашему узнику.
   – К Марчиали?
   – Кто такой Марчиали?
   – Это арестант, привезенный сегодня утром господином д'Эрбле.
   – Его зовут Марчиали? – удивился суперинтендант, смущенный наивной уверенностью Безмо.
   – Да, монсеньер, он здесь записан под таким именем.
   Фуке проник своим взглядом до глубины души коменданта этой знаменитой королевской тюрьмы. С проницательностью, свойственной людям, облеченным на протяжении многих лет властью, он прочитал в этой душе искреннее недоумение. Впрочем, посмотрев хотя бы одну только минуту на эту физиономию, можно ли было подумать, что Арамис взял подобного человека в сообщники?
   – Это и есть тот самый узник, – спросил Фуке у Безмо, – которого господин д'Эрбле увез третьего дня?
   – Да, монсеньер, – И которого он привез сегодня утром обратно, – живо добавил Фуке, тотчас же постигший сущность плана епископа.
   – Да, да, монсеньер. Если монсеньер приехал затем, чтобы взять его у меня, я буду бесконечно признателен монсеньеру. Я и так уже собирался писать по поводу этого Марчиали.
   – Что же он делает?
   – С самого утра я в высшей степени недоволен им; у него такие припадки бешенства, что кажется, будто Бастилия не выдержит и готова обрушиться.
   – Я действительно избавлю вас от него, – заявил Фуке.
   – Ах, тем лучше!
   – Ведите же меня в его камеру.
   – Вы все же дадите мне формальный приказ?
   – Какой приказ?
   – Приказ короля.
   – Подождите, я вам подпишу его.
   – Этого для меня недостаточно, монсеньер; мне нужен приказ короля.
   Фуке сделал вид, будто чрезвычайно рассержен.
   – Вы принимаете столько предосторожностей, когда дело идет об освобождении этого заключенного, но покажите-ка мне приказ, на основании которого вы уже отпускали его отсюда!
   Безмо показал приказ об освобождении шотландца Сельдона.
   – Сельдон – это не Марчиали, – сказал Фуке.
   – Но Марчиали не освобожден, монсеньер, он здесь.
   – Вы же говорите, что господин д'Эрбле увозил его и затем привез снова?
   – Я не говорил этого.
   – Вы сказали об этом с такой определенностью, что мне кажется, будто я и сейчас еще слышу, как вы произносите эти слова.
   – Я обмолвился.
   – Господин де Безмо, берегитесь!
   – Я ничего де боюсь, монсеньер, у меня отчетность в полном порядке.
   – Как вы смеете говорить подобные вещи?
   – Я бы сказал то же самое и перед богом. Господин д'Эрбле привез мне приказ об освобождении шотландца Сельдона, и Сельдон выпущен на свободу.
   – Я вам говорю, что Марчиали также был выпущен из Бастилии.
   – Это требуется доказать, монсеньер.
   – Дайте мне увидеть его.
   – Монсеньер, тот, кто правит всем королевством, должен бы знать, что посещение заключенных без разрешения короля не дозволено.
   – Но господин д'Эрбле… он-то входил к заключенному!
   – Это тоже требуется доказать, монсеньер.
   – Еще раз, господин де Безмо, будьте осторожны в выборе слов.
   – За меня мои дела, монсеньер.
   – Господин д'Эрбле – конченый человек.
   – Конченый человек! Господин д'Эрбле? Непостижимо!
   – Вы станете отрицать, что подчинились его влиянию?
   – Я подчиняюсь, монсеньер, лишь правилам королевской службы; я исполняю свой долг; предъявите мне приказ короля, и вы войдете в камеру Марчиали.
   – Послушайте, господин комендант, даю вам честное слово, что, если вы впустите меня к узнику, я в ту же минуту вручу вам приказ короля.
   – Предъявите его немедленно, монсеньер.
   – Вот что, господин де Безмо. Если вы сейчас же не исполните моего требования, я велю арестовать и вас, и всех офицеров, находящихся под вашей командой.
   – Прежде чем совершить это насилие, монсеньер, соблаговолите принять во внимание, – сказал побледневший Безмо, – что мы подчинимся лишь приказу его величества. Так почему же вы не хотите достать приказ короля, чтобы увидеть этого Марчиали, раз вам все равно придется добыть королевский приказ, чтобы причинить столько неприятностей ни в чем не повинному человеку, каковым является ваш покорный слуга? Обратите ваше милостивое внимание на то, что вы пугаете меня до смерти, монсеньер; я дрожу; еще немного, и я упаду в обморок.
   – Вы еще больше задрожите, господин де Безмо, когда я вернусь сюда с тридцатью пушками и десятью тысячами солдат…
   – Боже мой, теперь уже монсеньер теряет рассудок!
   – Когда я соберу против вас и ваших проклятых бойниц весь парижский народ, взломаю ваши ворота и велю повесить вас на зубцах угловой башни.
   – Монсеньер, монсеньер, ради бога!
   – Я даю вам на размышление десять минут, – сказал Фуке совершенно спокойным голосом. – Вот я сажусь в это кресло и жду. Если через десять минут вы будете продолжать так же упорствовать, я выйду отсюда. Можете сколько угодно считать меня сумасшедшим, но вы увидите, к чему поведет ваше упрямство.
   Безмо в отчаянье топнул ногой, но ничего не ответил.
   Видя это, Фуке схватил со стола перо и бумагу и написал:
 
    «Приказ господину купеческому старшине собрать ополчение горожан и идти на Бастилию, чтобы послужить его величеству королю».
 
   Безмо пожал плечами; тогда Фуке снова взялся за перо и на этот раз написал:
 
    «Приказ герцогу Бульонскому и принцу Конде стать во главе швейцарцев и гвардии и идти на Бастилию, чтобы послужить его величеству королю…»
 
   Безмо принялся размышлять. Фуке между тем писал:
 
    «Приказ всем солдатам, горожанам, а также дворянам схватить и задержать, где бы они ни находились, шевалье д'Эрбле, ваннского епископа, и его сообщников, к которым принадлежат, во-первых, г-н де Безмо, комендант Бастилии, подозреваемый в измене, мятеже и оскорблении его величества…»
 
   – Остановитесь, монсеньер! – воскликнул Безмо. – Я ничего в этом не понимаю; но в ближайшие два часа может случиться столько несчастий, хотя б их причиной и было безумие, что король, который будет судить меня, увидит, был ли я виноват, нарушая установленный им порядок, дабы предотвратить неизбежную катастрофу. Пойдемте в башню, монсеньер: вы увидите Марчиали.
   Фуке бросился вон из комнаты, и Безмо пошел вслед за ним, вытирая холодный пот, струившийся со лба.
   – Какое ужасное утро! – говорил он. – Какая напасть!
   – Идите скорее! – торопил коменданта Фуке.
   Безмо сделал знак сторожу, чтобы тот шел вперед. Он боялся своего спутника. Фуке это заметил и сурово сказал:
   – Довольно ребячиться! Оставьте этого человека; берите же ключи в руки и показывайте дорогу. Надо, чтобы никто, понимаете, чтобы никто не был свидетелем сцены, которая сейчас произойдет в камере Марчиали.
   – Ах, – нерешительно произнес Безмо.
   – Опять! Скажите еще раз нет, и я уйду из Бастилии; я сам доставлю по назначению составленные мной приказы.
   Безмо опустил голову, взял ключи и начал подниматься вместе с министром по лестнице, ведшей в верхние этажи башни.
   По мере того как они взбирались все выше по этой извивающейся бесконечной спиралью лестнице, приглушенные стоны становились собственными криками и ужасающими проклятиями.
   – Что это? – спросил коменданта Фуке.
   – Это ваш Марчиали, вот как вопят сумасшедшие!
   Фуке вздрогнул. В крике более страшном, чем все остальные, он узнал голос короля Франции. Он остановился и вырвал связку ключей из рук окончательно растерявшегося Безмо. Последнего охватил страх, как бы этот новый безумец не проломил ему одним из ключей, чего доброго, череп.
   – Ах! – вскрикнул он. – Господин д'Эрбле мне об этом не говорил.
   – Ключ! – закричал Фуке. – Где ключ от двери, которую я хочу отомкнуть?
   – Вот он.
   Ужасный вопль, сопровождаемый бешеными ударами в дверь, породил еще более ужасное эхо на лестнице.
   – Уходите! – сказал Фуке угрожающим голосом.
   – Ничего не имею против, – пробормотал Безмо. – Итак, двое бешеных останутся с глазу на глаз, и я убежден, что один прикончит другого.
   – Уходите! – повторил еще раз Фуке. – Если вы вступите на эту лестницу раньше, чем я позову вас, помните: вы займете место самого последнего из заключенных в Бастилии.
   – Я умру, тут и говорить нечего, – бормотал комендант, удаляясь шатающейся походкой.
   Вопли узника раздавались все громче. Фуке убедился, что Безмо дошел до последних ступенек. Он вставил ключ в замок первой двери. Тогда он явственно услышал хриплый голос Людовика, который звал, исходя бессильного яростью:
   – На помощь! Я король! На помощь!
   Ключ первой двери не подходил ко второй. Фуке пришлось отыскивать нужный ключ в связке, отобранной им у Безмо.
   В это время король, не помня себя, безумный, бешеный, кричал диким, нечеловеческим голосом:
   – Фуке засадил меня в эту клетку! На помощь против Фуке! Я король! На помощь к королю против Фуке!
   Этот рев разрывал сердце министра. Он сопровождался ужасными ударами в дверь, наносимыми обломком стула, которым король пользовался, словно тараном. Наконец Фуке выбрал нужный ключ. Совершенно обессилевший король был уже неспособен произносить членораздельные звуки, он только рычал:
   – Смерть Фуке! Смерть негодяю Фуке!
   Дверь отворилась.

Глава 4.
КОРОЛЕВСКАЯ БЛАГОДАРНОСТЬ

   Два человека, бросившиеся друг другу навстречу, внезапно остановились и в ужасе вскрикнули.
   – Вы пришли убить меня, сударь? – сказал король, сразу узнав Фуке.
   – Король в таком виде! – прошептал королевский министр.
   И действительно, трудно представить себе что-нибудь более страшное, чем облик молодого короля в то мгновение, когда его увидел Фуке. Его одежда была в лохмотьях; открытая и разорванная в клочья рубашка была пропитана потом и кровью, сочившейся из его исцарапанных рук и груди.
   Растерянный, бледный, с пеной у рта, с торчащими в разные стороны волосами, Людовик XIV походил на статую, одновременно изображающую отчаянье, голод и страх. Фуке был так тронут, так потрясен, что подбежал к королю с протянутыми руками и с глазами, полными слез.
   Людовик поднял на Фуке тот самый обломок стула, которым он только что так яростно бил в дверь.