Дюма Александр. Виконт де Бражелон или десять лет спустя

   – Черт возьми! Ваша служанка права; он более чем несвеж.
   – Видите ли, я оставил его на полу у себя в кабинете, и моя кошка…
   – Кошка?
   – Да, моя кошка окотилась на нем, и от этого он несколько пострадал.
   Мольер громко расхохотался. Пелисон и Лоре последовали его примеру.
   В этот момент появился ваннский епископ со свертком чертежей и листами пергамента, и будто ангел смерти дохнул ледяным холодом и заморозил непринужденное и игривое воображение; бледное лицо этого человека вспугнуло, казалось, граций, жертвенные дары которым приносил Ксенократ: в мастерской воцарилась мертвая тишина, и все с сосредоточенным видом снова взялись за перья.
   Арамис роздал всем присутствующим пригласительные билеты на предстоящее празднество и передал им благодарность от имени Фуке. Суперинтендант, сказал он, занятый работой у себя в кабинете, лишен возможности повидаться с ними, но он просит прислать плоды их дневного труда и доставить ему, таким образом, отдохновение от его упорных ночных занятий.
   При этих словах головы всех наклонились. Даже Лафонтен – и он также присел к столу и принялся строчить на листе тонкой бумаги; Пелисон окончательно выправил свой пролог; Мольер сочинил пятьдесят новых стихов, на которые его вдохновило посещение Персерена; Лоре дал статью – пророчество об изумительном празднестве, и Арамис, нагруженный добычей, словно владыка пчел – большой черный шмель, изукрашенный пурпуром и золотом, молчаливый и озабоченный, направился в отведенные ему комнаты. Но прежде чем удалиться, он обратился ко всем:
   – Помните, господа, завтра вечером мы выезжаем.
   – В таком случае, мне нужно предупредить об этом домашних, – заметил Мольер.
   – Да, да, мой бедный Мольер! – произнес, улыбаясь, Лоре. – Он любит своих домашних.
   – Он любит, это так, – ответил Мольер, сопровождая свои слова нерпой и грустной улыбкой, – но он любит еще вовсе не означает, что и его любят!
   – Что до меня, – сказал Лафонтен, – то меня любят в Шато-Тьерри, в этом я убежден.
   В этот момент снова вошел Арамис.
   – Кто-нибудь поедет со мной? Я отправляюсь в Париж через четверть часа, мне нужно только переговорить с господином Фуке. Предлагаю свою карету.
   – Отлично, – отозвался Мольер. – Принимаю ваше приглашение и тороплюсь.
   – А я пообедаю здесь, – сообщил Лоре. – Господин де Гурвиль обещал угостить раками. Предложены мне будут раки…
   – Ищи рифму, Лафонтен.
   Арамис, смеясь от всего сердца, вышел из комнаты. За ним последовал Мольер. Они уже успели спуститься с лестницы, как вдруг Лафонтен, приотворив дверь, крикнул:
 
    В награду за труды, писаки,
    Предложены вам будут раки.
 
   Хохот эпикурейцев усилился и, в тот момент когда Арамис входил в кабинет Фуке, долетел до слуха последнего. Что до Мольера, то Арамис поручил ему заказать лошадей, пока он перемолвится с суперинтендантом несколькими словами.
   – О, как они там смеются! – вздохнул Фуке.
   – А вы, монсеньер, вы больше уже не смеетесь?
   – Я потерял способность смеяться, господин д'Эрбле.
   – День празднества подходит.
   – А деньги уходят.
   – Не говорил ли я вам, что это моя забота?
   – Вы мне сулили миллионы.
   – Вы и получите, их на следующий день после прибытия короля.
   Фуке обратил на Арамиса пристальный взгляд и провел своей ледяною рукой по влажному лбу. Арамис понял, что суперинтендант сомневается в нем или думает, что не в его силах добыть обещанные им деньги. Мог ли Фуке поверить, что неимущий епископ, бывший аббат, бывший мушкетер, сможет достать подобную сумму?
   – Вы сомневаетесь? – спросил Арамис.
   Фуке улыбнулся и покачал головой.
   – Недоверчивый вы человек!
   – Дорогой д'Эрбле, – сказал Фуке, – если я упаду, то, по крайней мере, с такой высоты, что, падая, разобьюсь.
   Потом, встряхнув головой, как бы затем, чтобы отогнать подобные мысли, он спросил:
   – Откуда вы теперь, друг мой?
   – Из Парижа. И прямо от Персерена.
   – Зачем же вы сами ездили к Персерену? Не думаю, чтобы вы придавали такое уж большое значение костюмам наших поэтов.
   – Нет, но я заказал сюрприз.
   – Сюрприз?
   – Да, сюрприз, который вы сделаете его величеству королю.
   – И он дорого обойдется?
   – В каких-нибудь сто пистолей, которые вы дадите Лебрену.
   – А, так это картина! Ну что ж, тем лучше! А что она будет изображать?
   – Я расскажу вам об этом позднее. Кроме того, я заодно посмотрел и костюмы наших поэтов.
   – Вот как! И они будут нарядными и богатыми?
   – Восхитительными! Лишь у немногих вельмож будут равные им. И все заметят различие между придворными, обязанными своим блеском богатству, и теми, кто обязан им дружбе.
   – Вы, как всегда, остроумны и благородны, дорогой мой прелат!
   – Ваша школа, – ответил ваннский епископ.
   Фуке пожал ему руку.
   – Куда вы теперь?
   – В Париж, лишь только вы вручите мне письмо к господину де Лиону.
   – А что вам нужно от господина де Лиона?
   – Я хочу, чтобы ни подписал приказ.
   – Приказ об аресте? Вы хотите кого-нибудь засадить в Бастилию?
   – Напротив, я хочу освободить из нее одного бедного малого, одного молодого человека, можно сказать ребенка, который сидит взаперти почти десять лет, и все за два латинских стиха, которые он сочинил против иезуитов.
   – За два латинских стиха! За два латинских стиха томиться в тюрьме десять лет? О, несчастный!
   – Да.
   – И за ним нет никаких других преступлений?
   – Если не считать этих стихов, он столь же ни в чем не повинен, как вы или я.
   – Ваше слово?
   – Клянусь моей честью.
   – И его зовут?
   – Сельдон.
   – Нет, это ужасно! И вы знали об этом и ничего мне не сказали?
   – Его мать обратилась ко мне только вчера, монсеньер.
   – И эта женщина очень бедна?
   – Она дошла до крайней степени нищеты.
   – Господи боже, ты допускаешь порой такие несправедливости, и я понимаю, что существуют несчастные, которые сомневаются в твоем бытии!
   Фуке, взяв перо, быстро написал несколько строк своему коллеге де Лиону. Арамис, получив из рук Фуке это письмо, собрался уходить, – Погодите, – остановил его суперинтендант.
   Он открыл ящик и, вынув из него десять банковых билетов, вручил их Арамису. Каждый билет был достоинством в тысячу ливров.
   – Возьмите, – сказал Фуке. – Возвратите свободу сыну, а матери отдайте вот это, по только не говорите ей…
   – Чего, монсеньер?
   – Того, что она на десять тысяч ливров богаче меня; она скажет, пожалуй, что как суперинтендант я никуда не гожусь. Идите! Надеюсь, что господь благословит тех, кто не забывает о бедных.
   – И я тоже надеюсь на это, – ответил Арамис, пожимая с чувством руку Фуке.
   И он торопливо вышел, унося письмо к Лиону и банковые билеты для матери бедняги Сельдона. Прихватив с собой Мольера, который уже начал терять терпение, он снова помчался в Париж.

Глава 34.
ОПЯТЬ УЖИН В БАСТИЛИИ

   На башенных часах Бастилии пробило семь; знаменитые башенные часы, как, впрочем, и вся обстановка этого ужасного места, были пыткой для несчастных узников, напоминая им о страданиях, которые им предстоят в течение ближайшего часа; часы Бастилии, украшенные лепкою во вкусе того времени, изображали св. Петра в оковах.
   Наступил час ужина. Скрипя огромными петлями, – распахивались тяжелые двери, пропуская подносы и корзины с различными кушаньями, качество которых, как мы знаем от самого де Безмо, находилось в прямой зависимости от звания узника.
   Нам известны уже теории, разделяемые на этот счет почтенным Безмо, полновластным распорядителем гастрономических удовольствий в шеф-поваром королевской тюрьмы. Поднимаемые по крутым лестницам и набитые снедью корзины несли на дне честно наполненных важных бутылок хоть немного забвения заключенным.
   В этот час ужинал и сам комендант. Сегодня он принимал гостя, и вертел на его кухне вращался медленное обычного. Жареные куропатки, обложенные перепелами и, в свою очередь, окружающие шпигованного зайчонка; куры в собственном соку, окорок, залитый белым вином, артишоки из Страны Басков и раковый суп, не считая других супов, а также закусок, составляли ужин коменданта.
   Безмо сидел за столом, потирая руки и не отрывая взгляда от ваннского епископа, который, шагая по комнате в высоких сапогах, словно кавалерист, весь в сером, со шпагою на боку, беспрестанно повторял, что он голоден, и выказывал признаки живейшего нетерпения.
   Господин де Безмо де Монлезен не привык к откровенности его преосвященства ваннского монсеньера, а между тем Арамис в этот вечер, придя в игривое настроение, делал ему признание за признанием. Прелат снова стал похожим на мушкетера. Епископ шалил, что касается до Безмо, то он с легкостью, свойственной вульгарным натурам, в ответ на несколько большую, чем обычно, непринужденность в обращении своего гостя, стал держать себя недопустимо развязно.
   – Сударь, – обратился он к Арамису, – ибо называть вас монсеньером я, говоря по правде, сегодня вечером не решаюсь.
   – Вот и хорошо, – сказал Арамис, – зовите меня, пожалуйста, сударем; ведь я в сапогах.
   – Так вот, сударь, знаете ли вы, кого вы мне сегодня напоминаете? «Нет, честное слово, не знаю! – ответил ваннский епископ, наливая себе вина. – Надеюсь все же, что прежде всего я напоминаю вам приятного гостя.
   – И не одного, а двоих. Франсуа, друг мой, закройте окно; как бы ветер не обеспокоил его преосвященство господина епископа.
   – И пусть он оставит нас, – добавил Арамис. – Ужин додан, а съесть его мы сумеем и без лакея. Люблю посидеть в небольшом обществе, наедине с другом.
   Безмо почтительно поклонился.
   – Мы сможем сами поухаживать за собою, – продолжал Арамис.
   – Идите, Франсуа, – приказал Безмо, – итак, я говорил, что ваше преосвященство напоминаете мне не одного, а двоих; один из них весьма знаменит – это покойный кардинал, великий кардинал, тот, что взял Ла-Рошель – у него, кажется, были такие же сапоги, как у вас.
   – Да, клянусь честью! – воскликнул Арамис. – Ну а кто же второй?
   – Второй – это некий мушкетер, очень красивый, очень храбрый, очень дерзкий, очень счастливый, который из аббата сделался мушкетером, а из мушкетера – аббатом.
   Арамис снизошел до улыбки.
   – Из аббата, – продолжал Безмо, ободренный улыбкой его преосвященства епископа ваннского, – из аббата епископом, а из епископа…
   – Ах, сделайте милость, остановитесь! – сказал Арамис.
   – Говорю вам, сударь, я вижу в вас кардинала.
   – Оставим это, любезнейший господин де Безмо. И хотя, как вы заметили, на мне сегодня кавалерийские сапоги, тем не менее я не хотел бы ссориться с церковью даже на один этот вечер.
   – А все-таки у вас дурные намерения, монсеньер.
   – О, сознаюсь, дурные, как все мирское.
   – Вы бродите по городу, по переулкам, в маске?
   – Вот именно, в маске.
   – И по-прежнему пускаете в ход вашу шпагу?
   – Пожалуй, что так, но только в тех случаях, когда меня вынуждают к этому. Будьте добры, кликните Франсуа.
   – Вино перед вами.
   – Он мне нужен не для вина: здесь очень жарко, а окно между тем закрыто.
   – Когда я ужинаю, то всегда закрываю окно, чтобы не слышать, как проходит патруль или прибывают курьеры.
   – Вот как… значит, если окно открыто, вы слышите их?
   – Слишком хорошо, а это всегда неприятно. Вы понимаете?
   – Но здесь положительно задыхаешься. Франсуа!
   Франсуа немедленно явился на зов.
   – Откройте, прошу вас, окно, любезнейший Франсуа, – произнес Арамис.
   – Ведь вы разрешите, господин де Безмо?
   – Монсеньер, вы здесь у себя дома, – ответил комендант.
   Франсуа отворил окно.
   – Знаете, – заговорил де Безмо, – теперь, после того как граф де Ла Фер возвратился к своим пенатам в Блуа, вы, пожалуй, будете чувствовать себя совсем одиноким. Ведь он давний ваш друг, не так ли?
   – Вы знаете это не хуже меня, Безмо; ведь вы служили в мушкетерах в одно время с нами.
   – Ну, с друзьями я ни бутылок, ни лет не считаю.
   – И вы правы. Но я испытываю к графу де Ла Фер не только любовь, я глубоко уважаю его.
   – Ну а я, как ни странно, – сказал комендант, – предпочитаю ему шевалье д'Артаньяна. Вот человек, который пьет хорошо и долго. Такие люди, по крайней мере, не таят своих мыслей.
   – Безмо, напоите меня нынешним вечером: давайте пировать, как бывало; обещаю, что если у меня на сердце есть какая-нибудь печаль, вы сможете увидеть ее, как увидели бы брильянт на дне своего стакана.
   – Браво! – крикнул Безмо.
   Он налил себе полный стакан вина и выпил его, радуясь от всего сердца при мысли о том, что грехопадение его преосвященства епископа совершается не без его участия.
   Поглощенный своими мыслями и вином, он не заметил, что Арамис внимательно прислушивается к каждому звуку, доносящемуся с главного двора крепости.
   Часов около восьми, в то время как Франсуа подавал пятую бутылку вина, во двор въехал курьер, и хотя прибытие его сопровождалось изрядным шумом, Безмо ничего не услышал.
   – Черт его побери! – проговорил Арамис.
   – Что? Кого? – встрепенулся Безмо. – Надеюсь, не вино, которое вы сейчас пьете, и не того, кто им угощает вас?
   – Нет; ту лошадь и только ее, которая производит не меньше шума, чем эскадрон в полном составе.
   – Ну, так это курьер, – буркнул, не прекращая возлияний, Безмо. Черт бы его унес! И поскорее, чтобы нам больше не слышать о нем. Ура!
   Ура!
   – Вы обо мне забываете, любезный Безмо. У меня стакан пуст, – молвил Арамис, указывая на свой хрустальный бокал.
   – Клянусь, вы меня восхищаете… Франсуа, вина!
   Вошел Франсуа.
   – Вина, каналья, и самого лучшего!
   – Слушаю, сударь, но… там приехал курьер.
   – Я сказал: к черту!
   – Сударь, однако…
   – Пусть передаст дежурному, завтра посмотрим. Завтра у нас будет время, завтра будет светло, – ответил солдату Безмо, причем заключительные слова он произнес нараспев.
   – Ах, сударь, сударь… – проворчал невольно солдат.
   – Будьте осторожнее! – сказал Арамис.
   – В чем, дорогой господин д'Эрбле? – спросил полупьяный Безмо.
   – Письмо, посланное коменданту цитадели с курьером, бывает порой приказом…
   – Почти всегда.
   – А разве приказы посылаются не министрами?
   – Да, конечно, но…
   – А разве министры не скрепляют своей подписью подписи короля?
   – Может быть, вы и правы. Но все это очень досадно, когда сидишь вот так, перед вкусной едой, наедине с другом. Ах, сударь, простите, я позабыл, что это я угощаю вас ужином и что говорю с будущим кардиналом.
   – Оставим это, любезный Безмо, и вернемся к вашему солдату по имени Франсуа.
   – Но что же он сделал?
   – Он ворчал.
   – Напрасно!
   – Да, но так как он все же ворчал, то возможно, что там происходит что-нибудь необычное. Может быть, Франсуа нисколько не виноват в том, что ворчал, а виноваты вы, не пожелав его выслушать.
   – Виноват? Я виноват перед Франсуа? Это уж слишком!
   – Виноваты в уклонении от служебных обязанностей. Простите, но я счел долгом сделать вам замечание, которое кажется мне довольно серьезным.
   – Возможно, что я не прав! – заикаясь, сказал Безмо. – Приказ короля священен. Но приказ, который приходит за ужином, повторяю снова, чтоб его черт…
   – Если б вы позволили себе нечто подобное по отношению к великому кардиналу, – а, дорогой мой Безмо? – да если б к тому же приказ оказался спешным…
   – Я это сделал, чтобы не беспокоить епископа; разве, черт возьми, это не оправдание?
   – Не забывайте, Безмо, что и я носил когда-то мундир и привык иметь дело с приказами.
   – Значит, вы желаете…
   – Я желаю, друг мой, чтобы вы выполнили ваш долг.
   Да, я прошу вас исполнить его, хотя бы ради того, чтобы вас не осудил этот солдат.
   Франсуа все еще ждал.
   – Пусть принесут приказ короля, – сказал, приосаниваясь, Безмо и прибавил шепотом:
   – Знаете, что в нем будет написано? Что-нибудь в таком роде: «Будьте осторожны с огнем поблизости от порохового склада». Или:
   «Следите за таким-то, он быстро бегает». Ах, когда бы, монсеньер, вы только знали, сколько раз меня внезапно будили посреди самого сладкого, самого безмятежного сна; сломя голову летели сюда гонцы лишь затем, чтобы передать мне записку, содержащую в себе следующие слова: «Господин де Безмо, что нового?» Видно, что люди, которые теряют время для писания подобных приказов, никогда сами не ночевали в Бастилии. Узнали б они тогда толщину моих стен, бдительность офицеров и количество патрулей.
   Ну, ничего не поделаешь, монсеньер! Это и есть их настоящее ремесло мучить меня, когда я спокоен, и тревожить, когда я счастлив, – прибавил Безмо, кланяясь Арамису. – Предоставим же им занижаться их ремеслом.
   – А вы занимайтесь вашим, – добавил, улыбаясь, епископ; при этом он устремил на Безмо настолько пристальный взгляд, что слова Арамиса, несмотря на ласковый тон, прозвучали для коменданта как приказание.
   Франсуа возвратился. Безмо взял у него посланный к нему министром приказ. Он неторопливо распечатал его я столь же неторопливо прочел.
   Арамис, делая вид, что пьет, сквозь хрусталь бокала наблюдал за хозяином.
   – Ну, что я вам говорил! – проворчал Безмо.
   – А что? – спросил ваннский епископ.
   – Приказ об освобождении. Скажите на милость, хороша новость, чтобы из-за нее беспокоить нас?
   – Хороша для того, кого она касается непосредственно, и против этого вы, вероятно, не станете возражать, мой дорогой комендант.
   – Да еще в восемь вечера!
   – Это из милосердия.
   – Из милосердия, пусть будет так; но его оказывают негодяю, томящемуся от скуки, а не мне, развлекающемуся в доброй компании, – сердито бросил Безмо.
   – Разве это освобождение потеря для вас? Что же, узник, которого теперь у вас отбирают, содержался в особых условиях?
   – Как бы не так! Дрянь, жалкая крыса; он сидел на пяти франках в день.
   – Покажите, – попросил Арамис, – или, быть может, это нескромность?
   – Нисколько, читайте.
   – Тут написано: спешно. Вы видели?
   – Восхитительно! Спешно! Человек, который сидит у меня добрые десять лет! И его спешат выпустить, и притом сегодня же, и притом в восемь вечера!
   И Безмо, пожав плечами с выражением царственного презрения, бросил приказ на стол и снова принялся за еду.
   – У них бывают такие порывы, – проговорил он все еще с полным ртом. В один прекрасный день хватают человека, кормят его десять лет сряду, а мне беспрестанно пишут: «Следите за негодяем!» или: «Держите его построже!» А затем, когда привыкнешь смотреть на узника как на человека опасного, тут вдруг, без всякого повода и причины, вам объявляют: «Освободите». И еще надписывают на послании: Спешно! Признайтесь, монсеньер, что тут ничего другого не остается, как только пожать плечами.
   – Что поделаешь! – вздохнул Арамис. – Возмущаешься, а приказ все-таки выполняешь.
   – Конечно! Разумеется, выполняешь!.. Но немного терпения!.. Не следует думать, будто я раб.
   – Боже мой, любезнейший господин де Безмо, кто же думает о вас нечто подобное. Всем известна свойственная вам независимость.
   – Благодарение господу!
   – Но известно также и ваше доброе сердце.
   – Ну, что о нем говорить!
   – И ваше повиновение вышестоящим. Видите ли, Безмо, кто был солдатом, тот останется им на всю жизнь.
   – Вот поэтому я и оказываю беспрекословное повиновение, и завтра, на рассвете, узник будет освобожден.
   – Завтра?
   – На рассвете.
   – Но почему не сегодня, раз на пакете и на самом приказе значится спешно?
   – Потому что сегодня мы с вами ужинаем, и для нас это также достаточно спешное дело.
   – Дорогой мой Безмо, хоть я сегодня и в сапогах, все же я не могу не чувствовать себя духовным лицом, и долг милосердия представляется мне вещью более неотложной, чем удовлетворение голода или жажды. Этот несчастный страдал достаточно долго; вы сами только что говорили, что в течение целых десяти лет он был вашим нахлебником. Сократите же ему хоть немного его страдания! Счастливая минута ожидает его, дайте же ему поскорей насладиться ею, и господь вознаградит вас за это годами блаженства в раю.
   – Таково ваше желание?
   – Я прошу вас об этом.
   – Сейчас, посреди нашего ужина?
   – Умоляю вас; поступок такого рода стоит десяти benedicite ³⁶.
   – Пусть будет по-вашему. Только нам придется доедать ужин холодным.
   – О, пусть это вас не смущает!
   Безмо откинулся на спинку своего кресла, чтобы позвонить Франсуа, и повернулся лицом к входное двери.
   Приказ лежал на столе. Арамис воспользовался теми несколькими мгновениями, пока Безмо не смотрел в его сторону, и обменял лежавшую на столе бумагу на другую, сложенную совершенно таким же образом и вынутую им из кармана.
   – Франсуа, – сказал комендант, – пусть пришлют ко мне господина майора и тюремщиков из Бертодьеры.
   Франсуа, поклонившись, пошел выполнять приказание, и собеседники остались одни.

Глава 35.
ГЕНЕРАЛ ОРДЕНА

   Наступило молчание, во время которого Арамис не спускал глаз с коменданта. Тому, казалось, все еще не хотелось прервать посередине ужин, и он искал более или менее основательный предлог, чтобы дотянуть хотя бы до десерта.
   – Ах! – воскликнул он, найдя, по-видимому, такой предлог. – Да ведь это же невозможно!
   – Как невозможно, – сказал Арамис, – что же тут, дорогой друг, невозможного?
   – Невозможно в такой поздний час выпускать заключенного. Не зная Парижа, куда он сейчас пойдет?
   – Пойдет куда сможет.
   – Вот видите, это все равно что отпустить на волю слепого.
   – У меня карета, и я отвезу его, куда он укажет.
   – У вас ответ всегда наготове. Франсуа, передайте господину майору, пусть он откроет камеру господина Сельдона, номер три, в Бертодьере.
   – Сельдон? – равнодушно переспросил Арамис. Вы, кажется, сказали Сельдон?
   – Да. Так зовут того, кого нужно освободить.
   – О, вы, вероятно, хотели сказать – Марчиали.
   – Марчиали? Что вы! Нет, нет, Сельдон.
   – Мне кажется, что вы ошибаетесь, господин де Безмо.
   – Я читал приказ.
   – И я тоже.
   – Я прочел там имя Сельдона, да еще написанное такими вот буквами!
   И господин де Безмо показал свой палец.
   – А я прочитал Марчиали, и такими вот буквами.
   И Арамис показал два пальца.
   – Давайте выясним, – сказал уверенный в своей правоте Безмо, – вот приказ, и стоит только еще раз прочесть его…
   – Вот я и читаю Марчиали, – развернул бумагу Арамис. – Смотрите-ка!
   Безмо взглянул, и рука его дрогнула.
   – Да, да! – произнес он, окончательно поверженный в изумление. Действительно Марчиали. Так и написано: Марчиали!
   – Ага!
   – Как же так? Человек, о котором столько твердили, о котором ежедневно напоминали! Признаюсь, монсеньер, я решительно отказываюсь понимать.
   – Приходится верить, раз видишь собственными глазами.
   – Поразительно! Ведь я все еще вижу этот приказ и имя ирландца Сельдона. Вижу. Ах, больше того, я помню, что под его именем было чернильное пятно, посаженное пером.
   – Нет, пятна тут не видно, – заметил Арамис.
   – Как так не видно? Я даже поскреб песок, которым его присыпали.
   – Как бы то ни было, дорогой господин де Безмо, – сказал Арамис, – и что бы вы там ни видели, а приказ предписывает освободить Марчиали.
   – Приказ предписывает освободить Марчиали, – машинально повторил Безмо, пытаясь собраться с мыслями.
   – И вы этого узника освободите. А если ваше доброе сердце подсказывает вам освободить заодно и Сельдона, то я ни в какой мере не стану препятствовать этому.
   Арамис подчеркнул эту фразу улыбкой, ирония которой окончательно открыла Безмо глаза и придала ему храбрости.
   – Монсеньер, – начал он, – Марчиали – это тот самый узник, которого на днях так таинственно и так властно домогался посетить некий священник, духовник нашего ордена.
   – Я не знаю об этом, сударь, – ответил епископ.
   – Однако это случилось не так давно, дорогой господин д'Эрбле.
   – Это правда, но у нас так уж заведено, чтобы сегодняшний человек не знал, что делал вчерашний.
   – Во всяком случае, – заметил Безмо, – посещение духовника иезуита осчастливило этого человека.
   Арамис, не возражая, снова принялся за еду и питье. Безмо, не притрагиваясь больше ни к чему из стоявшего перед ним на столе, снова взял в руки приказ и принялся тщательно изучать его.
   Это разглядывание при обычных обстоятельствах, несомненно, заставило бы покраснеть нетерпеливого Арамиса; но ваннский епископ не впадал в гнев из-за таких пустяков, особенно если приходилось втихомолку признаться себе самому, что гневаться было чрезвычайно опасно.
   – Ну так как же, освободите ли вы Марчиали? – поинтересовался Арамис.
   – О, да у вас выдержанный херес с отличным букетом, любезнейший комендант!
   – Монсеньер, – отвечал Безмо, – я выпущу заключенного Марчиали лишь после того, как повидаю курьера, доставившего приказ, и, допросив его, удостоверюсь в том…
   – Приказы пересылаются запечатанными, и о содержании их курьер не осведомлен. В чем же вы сможете удостовериться?
   – Пусть так, монсеньер; в таком случае, я отошлю его назад в министерство, и пусть господин де Лион либо отменит, либо подтвердит этот приказ.
   – А кому это нужно? – холодно спросил Арамис.
   – Это нужно, чтобы не впасть, монсеньер, в ошибку, это нужно, чтобы тебя не могли обвинить в недостатке почтительности, которую всякий подчиненный должен проявлять по отношению к вышестоящим, это нужно, чтобы неукоснительно выполнять обязанности, возлагаемые на тебя службой.